Текст книги "Поколение"
Автор книги: Владимир Еременко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
– Где тебя носит? – сердито встретил Пахомова в коридоре конструкторского бюро Буров. – Меня же затерзали.
– Не шуми, старина, я тут по нашей молодости…
– Тебя Терновой разыскивает, и от директора уже дважды звонили. Идем! – Буров, подхватив Степана под руку, чуть не потащил его по коридору. – Нашел где прогуливаться…
– Да не пори горячку. Обойдутся! – Пахомов вдруг высвободил свой локоть и замедлил шаг перед дверью с дощечкой: «Е. С. Прокопенко».
– Она? – дрогнул голос Степана, и он тут же понял ненужность своего вопроса.
– Она, она, зайдешь потом…
Но Степан решительно потянул дверь.
Возле стола, заваленного бумагами, стояли женщина и двое мужчин, Степан видел только их спины. Женщина, недовольная тем, что ее отрывают от дела, нехотя обернулась, и Степан увидел ее всю сразу. От высокой и гибкой Леночки, которая тогда, пятнадцать лет назад, все еще росла и была нескладной из-за своей худобы, сейчас ничего не осталось. Перед ним стояла женщина, не потерявшая еще своей привлекательной стройности, но уже вступившая в счастливую пору, когда в ней в полную силу расцветает все. Еще не узнав его, шагнула к низкому столику с креслом все с тем же выражением досады, что ее отвлекли, а когда уже завершала жест вежливого приглашения, лицо ее напряженно дрогнуло; она сделала еще шаг, но теперь уже навстречу и замерла.
– Я слышала, что… ты… приехал… – Голос, от которого Степан отвык, но все равно узнал, спотыкался; она трудно решала, могут ли они быть на «ты».
Степан не видел, как, забрав со стола чертежи, вышли из комнаты мужчины, даже не слышал, что им сказала овладевшая собой Лена; он только молча смотрел на нее, совсем чужую, непохожую на ту, далекую Леночку, которую знал когда-то, слишком давно. Рядом стояла красивая, знающая себе цену женщина. Она будто все еще раздумывала, как ей быть с этим свалившимся с неба человеком.
– Приехал… вот, бродил полдня по заводу, – сказал Степан и сразу почувствовал, что ему легче говорить, чем молчать. – Ничего признать не могу. Литейку такую отгрохали…
Лена улыбнулась, и Степан узнал и эту ее улыбку. Леночка обладала удивительным даром счастливо улыбаться по пустякам, приходить в восторг от малой малости доброго и хорошего. Они уже сидели почти рядом. Степан тоже пришел в себя и теперь слышал, что ему отвечала Лена. Оказывается, ее сотрудники только что вернулись из Москвы, где успешно защитили проект, и вот сейчас докладывали ей.
Степан рассматривал лицо Елены Сергеевны. В разговоре она дважды, цитируя других, назвала себя по отчеству, назвала просто, без малейшей рисовки, будто говорила о ком-то другом, и Пахомов вдруг понял, что конечно же она никакая не Леночка, той давно нет, она осталась там, в молодости, их молодости, а сейчас перед ним другая, которую и зовут-то по-другому. Лицо свежее, загорелое, с лучиками веселых морщинок у больших, чуть подведенных глаз. Умеренная полнота ей шла. Леночка всегда была худющей, с угловатыми скулами и острым подбородком, а у Елены Сергеевны лицо округлое, холеное, словно выточенное.
Зазвонил телефон. Извинившись, Елена Сергеевна подняла трубку. Сделала она это неторопливо, дав назвониться аппарату. Так поступают люди, которым много звонят по службе и знают, что там, на другом конце провода, подождут.
– Слушаю вас, – произнесла она раньше, чем услышала голос в трубке, и это тоже было привычкой людей, знавших свою власть и умевших ходить под властью других. Тут же Елена Сергеевна, удивленно пожав плечами, передала трубку Пахомову. – Это тебя…
– Михаил?
– Не-а-а, – шутливо прищелкнула она языком, – сам Зернов твоей персоной интересуется.
– Да, это я, – ответил в трубку Степан и, прикрыв ее ладонью, спросил: – Как его?..
– Тимофей Григорьевич.
– Слушаю, Тимофей Григорьевич. Да. Да. Так и ходил. У друзей. Старых друзей… Непременно… Хорошо… Договорились.
– Аудиенцию назначил? – насмешливо сощурила глаза Елена Сергеевна.
– Он у вас вежливый. Просил позвонить, когда освобожусь.
– Ого-о? Значит, нашему Тимофею ты нужен позарез. Живых писателей он видел. Что-то он от тебя хочет…
Пахомову было приятно вести этот полушутливый разговор. Степан удивился, как они легко и естественно вышли на него, и теперь боялся одного, как бы не сорвался с языка тот ненужный сейчас вопрос, который весь день вертелся в голове. Он повторял его, когда бродил по заводу, он пришел с ним сюда, а вот сейчас боялся его, боялся спросить: «Как живется, Леночка?» Не хотел он и сам отвечать на такой вопрос, потому что еще не знал, о чем можно и о чем нельзя говорить с Еленой Сергеевной. Ему это еще надо понять, надо «привыкнуть», как говорил Миша Буров.
– Конечно, мы не «Уралмаш» и не «Электросила», но отношение к нам могло бы быть и получше. Наши насосы-турбины по всей стране и за рубеж идут. А держимся мы… – Елена Сергеевна оборвала себя и виновато улыбнулась. – Ну, да обо всем этом тебе, видно, наш директор с парторгом расскажут. Только ты там не ершись, изобрази учтивость. Они чокнутые, у них идея.
– Плохо ты обо мне… Елена Сергеевна, думаешь, я ведь тоже отсюда пошел…
– О-о-о, вспомнил! Теперь и завод не тот и человеки на нем не те.
Она, как и Михаил Буров вчера, тоже ввернула это словцо «человеки», и опять чем-то далеким и дорогим пахнуло на него. Да, действительно, когда-то они любили это слово. Оно было высшей похвалой: «Хорошие они человеки». Степану опять напомнили эту забавную их игру делить своих знакомых на «человеков» и «людей». Значит, здесь помнят все и даже то, что он забыл, и теперь напоминают ему. Помнят…
Она помолчала и вновь повторила:
– Не тот, Степан Петрович, завод. И не те человеки.
Его отделяли этой фразой, тогдашнего от сегодняшнего, от всего, что теперь здесь происходит. Вот что услышал Пахомов в этих словах, хотя они и были произнесены в том же наигранно-шутливом тоне. Ему не надо отвечать на этот вызов. Им обоим еще нужно привыкнуть друг к другу, и Степан перевел разговор на общих знакомых.
– А как наш главный конструктор Ситковский?
– Прихварывать стал Казимир Карлович, – грустно отозвалась Елена Сергеевна. – Говорит, это война из него хворью выходит. Он ведь три года в Дахау… Да и возраст уже.
– Мудрый старикан, не представляю, как вы без него будете.
– Теперь наше хозяйство на плечах Миши Бурова, – все с тем же вызовом ответила Елена Сергеевна и опять дала понять Степану, что он безвозвратно утратил право судить о заводских делах. Пахомова больно укололи ее слова, и Елена Сергеевна, видно, заметив это, смягчилась: – Да, теперь, всем командует Миша, а все же без Ситковского и ему не по себе. Тридцать лет на заводе. И он всех, и его все до единого знают.
– Представляю, сколько около него людей выросло.
– На всех заводах главка наши специалисты. У нас лучшая школа гидравликов, и вот за нее сейчас воюют Терновой и Зернов.
– А кто ж на нее покушается?
– Да никто, время. Наши предложили министерству создать здесь головной проектно-конструкторский институт-завод. Все для этого есть. В министерстве тоже ухватились за нашу идею, но у завода производственный план. А план – это штука, которую ни обойти, ни объехать. Выпуск серийных машин, оказывается, никто не в силах отменить. – Елена Сергеевна умолкла и как-то загадочно-насмешливо посмотрела на Пахомова: – Может, ты это сделаешь, думают наши руководители. Как?
Степан подбадривающе улыбнулся Елене Сергеевне: «Давай, наскакивай, а мне все равно приятно и радостно на тебя смотреть и слушать, даже когда ты задираешься». Взгляды их встретились. Степан смотрел, наверно, дольше положенного в таком разговоре, и Елена Сергеевна, поняв его взгляд, на мгновение замерла, будто что-то превозмогая в себе, но тут же, не меняя тона, добавила:
– Вы, писатели, иногда можете больше, чем министры. Сила печатного слова…
Уже второй раз звонил телефон, и Елена Сергеевна все еще не брала трубку, давая понять, что своим сравнением писателя с министром нисколько не подсмеивается над Пахомовым, а относится к нему сдержанно-серьезно, хотя и выбрала для разговора этот насмешливо-шутливый тон. Наконец она сняла трубку и, послушав, протянула Степану.
– Миша требует. Иди. – И в первый раз улыбнулась, тепло и участливо, будто сказала этой улыбкой: «Я ничего не забыла, все помню и понимаю, что у тебя сейчас на душе. Только ты погоди немного, не спеши, я все сама сделаю, а сейчас иди». Примерно то же самое выразил ее трудный выдох… Она еще раз повторила это столько вместившее слово «иди» и добавила: – А то они телефон оборвут…
Пахомов слушал раздраженный голос Михаила, и ему хотелось послать к черту и Тернового с Зерновым, о которых ему говорил Буров, и самого Бурова, он всех их сейчас променял бы за одну эту улыбку. Но он знал: ничего подобного не сделает, а вежливо договорит, положит трубку и пойдет, погасив ту искру понимания, какая вдруг вспыхнула в нем. Так он сделает, так будет, потому что такова жизнь.
Тихое «иди» и ее участливая улыбка, в которых он ощутил если и не уступку, то теплоту и понимание всего, что с ним теперь происходит, весь вечер не выходили у него из памяти. Отказавшись от машины, он почти через весь город шел к гостинице. Уже прощался с директором и парторгом, выходил из кабинета, а сам все ждал: вот сейчас что-то свершится – ему позвонят, его вернут, вызовут, скажут: «Вот вас тут…» Он был почти уверен – подойдет к гостинице, а Лена уже там, ждет его. Зашагал быстрее, а потом вдруг пришло в голову, что опаздывает и заставляет ее ждать, и он кинулся ловить такси…
Лены нигде не было. Он дважды обежал здание гостиницы, прошелся по скверу, даже заглянул в парк, но там прогуливались лишь редкие парочки, а ее нигде не было. Наверное, не дождалась…
Взволнованный, но все еще уверенный в том, что сегодня обязательно встретит ее, он поднялся в номер и стал ждать звонка. Сбросил плащ и шляпу, снять пиджак и туфли не решился, присел на краешек кресла, готовый сразу же бежать, куда ему повелят.
Вот и звонок, он схватил трубку, сердце его забилось. Звонил главный режиссер театра, приглашал на спектакль. Пахомов, желая побыстрее закончить разговор, пообещал завтра быть в театре, а сегодня вряд ли, ему что-то нездоровится.
Положил трубку и принялся опять ждать. Звонили из обкома, расспрашивали о впечатлениях от завода, звонил Михаил – не скучает ли он. Не звонила только Лена, но Пахомов знал, верил, что она позвонит. Не мог он ошибиться в ее вздохе-улыбке «иди», не мог…
Прошло почти три часа, как Степан вернулся в номер, а ее звонка все не было. Можно было уже все переделать по дому, придумать самую достоверную и убедительную версию своей отлучки, управиться бог знает с чем, но она молчала, и Пахомову стало совсем не по себе.
Надо выпить водки, и все пройдет. В холодильнике только закуски, в буфете тоже пусто – вчера с Михаилом все прикончили. Спуститься в ресторан? А если позвонит? Он покосился на телефон чувствуя, как в нем начинает закипать злоба, и, сняв трубку, вдруг вместо номера ресторана стал набирать домашний номер Лены. Степан заставил себя не положить трубку после первых длинных гудков, хотя и не знал, что он скажет тому, кто сейчас ответит. Ответил мальчик.
– А вам какого родителя? Папу или маму? – И внезапно засмеявшись, закричал: – Родитель, тебя!
Этот беспричинный детский смех вернул Пахомова в реальный мир.
– Боевой у тебя сын, Володя.
– Боевой, – настороженно ответил в трубке мужской голос.
– Это Пахомов Степан.
– Степан… Чертяка, ты что же прячешься от городских властей?.. Да, да, Лена говорила. Друзей-то забывать негоже. Мы тут с ней обсуждали, как тебя получше принять. До конца недели пробудешь? Лучше бы, конечно, в субботу. Ну, можно и в пятницу. Соберем всех наших, посидим, обменяемся… Давай на вечер, в пятницу, у нас. А до этого, я думаю, ты в горисполкоме-то побываешь? Есть дело. Да.
Во время всего разговора Степан смог вставить только несколько слов. Прокопенко сыпал, как из мешка. «Он все такой же», – без всякой злобы подумал Степан, хотя перед этим именно злоба на него удерживала от звонка.
«Выдумала одного, а живет с другим», – всплыла откуда-то фраза. Она, как этот заливистый, беспричинный смех сына Прокопенко, выводила его из непонятного ему угара, в котором он прожил последние часы, в реальную, привычную жизнь.
– Даю тебе Лену, она интересуется, чем у тебя закончился разговор с ее заводским начальством. Ты, Степан, не очень перед ними уши распускай. У нас в городе дела есть и поважней. Когда зайдешь ко мне, все объясню. Вот рвет трубку жена, она мне вообще запрещает говорить про их завод. Молчу.
Голос Лены теперь был раскованным, мягким, домашним. То напряжение, которое исходило от нее там, в ее кабинете, исчезло. Он увидел ее, запахнутую в халат, в пушистых шлепанцах на босу ногу. Живо представил, как она говорила и все поправляла у левого виска короткую, вьющуюся буравчиком прядку, а прядка выпадала из-за розового, аккуратного уха, и Лена опять и опять машинально прятала ее туда, непокорную и упрямую, как и она сама. «Наверное, хохотун-сын в нее», – почему-то подумал Пахомов.
– Да, ты была права, – наконец ответил он и опять почувствовал, что говорить ему легче, чем молчать. – Они просят меня выступить в центральной печати. Точно. Институт-завод. Таких в стране теперь много. Они оправдали себя… Да, НТР.
Он вставлял короткие фразы, слова, а сам слушал и слушал мягкий, обволакивающий голос Елены Сергеевны, радостно угадывая в нем, казалось, совсем забытые нотки родного голоса Леночки.
– Да. Обещал завтра. Они подберут мне материалы. – Услышав ее смех, сам усмехнулся: – Знаешь, вспомнили мое выступление в «Советской России». Я писал об институте на «Уралмаше». Ну, то институт-гигант, как завод. Там несколько тысяч конструкторов-ученых…
Разговор затягивался, а Пахомов все никак не решался сказать то, что рвалось из него весь этот вечер и ради чего позвонил. Он уже сказал, что завтра зайдет к ней, когда будет на заводе, а она, точно гася его пыл, ответила «хорошо», и будто в этом его «зайду» не было ничего, что касалось только их двоих. Ему бы сказать еще что-то, хотя бы произнести ее имя, только имя, без этого отчуждающего ее отчества, и она бы поняла, что с ним происходит.
– Леночка, нам бы поговорить… – выдохнул он, и в нем все замерло в ожидании. Ему показалось, что и на том конце провода вот так же натянуто замерло.
– Хорошо. Ты только вечер пятницы не планируй и к Володе на службу загляни, а то обидится…
«Лена, Лена, – перехватило дыхание у Пахомова, – не могу я появиться в твоей семье… Ты – моя семья. Неужели не понимаешь?..»
5– Так какого цвета у тебя жизнь, Дима? – потрепал по белесым, выгоревшим вихрам младшего сына Буровых Степан. Парень качнулся в сторону и вскинул вопрошающие глаза. Пахомов, заглаживая свой промах, примирительно улыбнулся. Дима наморщил широкий буровский лоб.
– А жизнь у меня серо-буро-малиновая… с колокольчиками.
– Это почему же с колокольчиками? – Пахомов обрадовался, что инцидент исчерпан.
– А потому, что звенит.
– Хороший цвет у твоей жизни. А у Стаса?
Пахомов покосился на стол, заваленный раскрытыми учебниками и тетрадями.
– У Стася, – ехидно поправил Дима. – У него… десятый класс.
Разговор происходил в небольшой комнате, которую почти всю занимали два стола, тахта, топчан, платяной шкаф да прилепившиеся к стенам полки с книгами.
– Ребячья, – ввел его сюда Михаил и тут же исчез, а Пахомов один на один остался с младшим ее обитателем.
Посмотрел на Димкин стол – учебники восьмого класса. А ведь ему тринадцать. Оба в папу – в школу с шести лет. Вундеркинды.
– А Стась где же?
– Сражается.
– С кем?
– С мадам Грицацуевой.
– С кем, с кем?
– Да это мы так математичку зовем. Она у нас – вот! – Дима выпятил грудь и, расставив руки, изобразил учительницу. – Скоро осенняя городская олимпиада…
– А чего же ты?
Младший Буров так скривился, что Пахомов, откинувшись на стуле, захохотал.
В комнату заглянула Маша.
– Паясничаешь, Дима! – прикрикнула она и, улыбнувшись Степану, добавила: – Ему кривляться, как с горы кататься.
Мать ушла, а сын, посерьезнев, сказал:
– Стасю надо – он у нас в физтех рвет.
– А я слышал… мода на физиков прошла. Теперь все больше в гуманитарные р-р-рвут.
Димка оценил шутку и подыграл:
– Стась у нас немодневый.
– А ты?
– Я тоже…
– А выбрал уже?
– Выбрал. Буду троллейбусщиком. От двухсот пятидесяти до трехсот рэ. Стасю надо три физтеха кончить. А тут – полгода…
– Здорово! – улыбнулся Пахомов. – И никаких проблем.
– И никаких проблем, – весело согласился Буров-младший.
– Ну, до чего вы тут договорились? – В комнату вошел уже переодетый Михаил – в спортивных шерстяных брюках и старенькой ситцевой безрукавке.
– Да вот… в троллейбусщики идем! По триста рэ будем заколачивать – и никаких проблем.
– А вчера собирался в мореходку.
– А-а! – отмахнулся сын.
– Мороки много, – продолжил за сына отец. – Мадам Грицацуева опять же…
– Не в этом дело…
– А в чем же?
– А в том… у нас автодело по производственному обучению.
– Ну-у! – шутливо воскликнул отец. – Тогда давай. И никаких проблем, действительно. А то мы вон со Стасем замаялись…
– Зря остришь, батя. Вы вот, родители, знаете, что у нас в школе неправильно организовано производственное обучение?
– Ну, брат, этак мы уморим дядю Степана с голоду, если начнем сейчас выяснять с тобой…
– Пусть, ничего с этим дядей не станется, – отозвался Пахомов. – Так почему ж оно, Дима, неправильное?
– А вы не знаете?
– Не-е-а, – прищелкнул языком Пахомов.
– А умные люди знают…
– Дима! – крикнул отец. – Ты что!
– Да подожди ты, Михаил, – попросил Пахомов. – Дай людям разобраться. Я действительно не знаю…
– С ним только завяжись… Репей! Там уже картошка стынет.
– Ничего не репей!
– Ты с нами ужинаешь или Стася будешь ждать? – строго спросил отец, и Пахомов понял, что тот может говорить с сыном и по-другому.
– Пусть идет, – шумнула с кухни мать. – Стась неизвестно когда вернется.
Гостиная вдвое больше «ребячьей». Посредине круглый стол на неуклюжих слоновьих ногах, под белой чисто выстиранной, подштопанной скатертью; стол, что называется, ломится – запружен тарелками и мисками с помидорами и огурцами, солеными и свежими, грибами, селедкой, колбасой, сыром. Закуски тесно жались к большому блюду, парившему пахучей рассыпчатой картошкой.
Эта комната служила Буровым и спальней. За платяным шкафом – две узкие деревянные кровати. Степана опять уколола обида за друга: «Неужели за двадцать лет работы он не заслужил лучшего жилья?»
Маша перехватила его взгляд и, будто повинившись, пожала плечами.
– Да, Степан Петрович, так и живем. Вот такие хоромы…
– Маша! – резко оборвал ее муж. – Приглашай же к столу.
Неловкость от крика Михаила придавила всех в этой комнате, и Пахомов, чтобы сбросить ее, обратился к Димке, который уже орудовал вилкой – нагружал свою тарелку.
– Так что же говорят умные люди про наше школьное производственное обучение?
– Да неправильное оно, вот что… И учеба у нас неправильно построена…
– Жуй, а не глотай, как сом, реформатор! – прикрикнула мать.
– А что, неправда? Академики и те об этом говорят. Это вам не умные люди? Да еще какой человек… дважды Герой Труда Терентий Мальцев.
– И что же он говорит? – спросил отец. – Только не приписывай ему своих прожектов. Я тоже слушал Терентия Семеновича по телевизору.
– И не думаю. Он говорит… надо оканчивать учебу в школе к маю, а начинать с октября, чтобы больше у ребят оставалось времени на трудовое воспитание. А то мы только говорим о любви к земле, к природе, к труду, а сами с утра и до вечера держим ребят взаперти за уроками.
– Это ты уже от себя? – улыбнулась мать.
– Ничего не от себя, вон отца спроси.
– Ссылаешься на авторитеты – цитируй точно.
– А что, он об этом не говорил? И о сроках учебы не говорил? Скажи.
– Говорил. Но тебе бы… начинать учебу с ноября, а кончать в марте.
– А может, и лучше! – горячо поддержал Димку Пахомов. – Как раз когда холода – пять месяцев в классах на уроках и за книжками, а остальные четыре-пять – на свежем воздухе, и работу они посильную могут выполнять.
– Ну, вам с Димкой уже можно писать записку в правительство о реформе образования, – засмеялся Буров-старший.
– А чего, – подмигнул Пахомов Димке. – Мы можем…
– Нет уж, – подняла шутливо руки Маша, – увольте. Пусть лучше девять месяцев сидят за партами. Им дай только волю, выпусти их на эту самую природу, так они открутят головы и себе и природе.
Димка пожал плечами и по-отцовски ухмыльнулся: «Ну, что с них взять? А вы говорите!»
– Да что же мы сидим! – всполошилась Маша, подталкивая локтем мужа. – Притих, как на поминках, сложил ручки. Наливай гостю! А то ведь мы этого домашнего Ушинского все равно не переспорим.
– Почему же? – скривил рожу Димка. – Вон батя может отстегнуть ремень учебный…
– Но, но! – строго остановила его мать. – Не забывайся! Тебе и так сегодня большую волю дали. Поел? Можешь и из-за стола. Небось еще за уроки не брался.
– А чего ему уроки теперь? – улыбнулся отец. – Дяде Степану объявил: идет в водители троллейбуса.
– Пусть кончает восьмой, – отмахнулась мать. – Потом – хоть в коллежские асессоры.
– Для асессора этого мало, – поднялся из-за стола Димка, но тут же спохватился: – Ой, а арбуз?
– Вставай, вставай. На арбуз кликнем. А сейчас иди. – Мать ласково подтолкнула сына. – Дай нам от тебя отдохнуть.
Когда Дима ушел, Пахомов сказал:
– Хороший парень.
– Хороший болтун и лодырь, – беззлобно засмеялся отец. – С ним только полчаса можно выдержать, а дальше никакого терпения.
– И наш батя, – съехидничала Маша, – хватается за учебный ремень.
– Ну, это ты брось! – благодушно оправдывался Михаил. – А потакай ему – на голову сядет.
– Ладно, – вдруг посерьезнела Маша, – оставим наши семейные дела. Дай я на тебя, Степан Петрович, погляжу. Ох, давно ж ты не казал глаз!
– Да оставь ты… А то и мне придется величать… Я и отчества твоего не помню.
– Куда уж денешься… – с нотками сожаления сказала Маша. – От прежнего Степана-то, считай, ничего и не осталось. Вы с Мишей хоть редко, да виделись. А я ведь… Как ты тогда уехал, так и… Вон уже ребята выросли. Сколько воды в нашей речке утекло! Ты хоть помнишь, как мы ездили купаться?
– Стася маленького таскали с собой. В кошелку его… И с Мишкой несли. Кошелка из чакана… Почему теперь таких нет?
– Ты гляди! Миша, помнит…
– Ну, а чего ж?
– А Димки еще не было… – вспомнил Степан.
– Не было. Этот деятель появился уже без тебя. Ох, и хватила я с ним горя!.. Это сейчас они поднялись, да и то всякое бывает. А тогда… С него какой помощник. – Маша кивнула на мужа. – Для него – завод, работа. А тут хоть криком кричи, ни бабки, ни няньки. За всех одна…
– Так уж и одна? А кто по ночам сидел со Стасем на кухне?
– Да, и правда, сидел. Болел он у нас долго. Мы застудили его в том бараке, где жили. Помнишь?
– Чего же не помнить, – подтвердил Степан. – Сам жил.
Маша словно не слышала.
– Извини меня, Степан Петрович, немножко выпила и расчувствовалась. Всякое, конечно, было, а легко еще не жили. Да мы и не знаем, как оно – легко…
– Маша! – оборвал ее муж.
– Погоди. Что ты меня останавливаешь?
– Не интересно это все Степану.
– Почему? – возразил Пахомов. – Мне все интересно. И как вы жили и как живете…
– Оставь, Степан Петрович! Чего ж тут интересного? – Маша вопрошающе посмотрела на Пахомова. – Пока дети маленькие были, как-то еще обходились, а теперь три мужика – повернуться негде. Два года ждали новую квартиру, к маю вселяться… А вот он… пошел и отказался, сердобольный.
– Маша! Я же со всеми вами советовался… Все согласились.
– А что мне твое согласие?..
– Жить трудно, дорогая Маша, еще не самая большая беда, – горячо запротестовал Пахомов. – А может, и совсем не беда. Главное все-таки – счастье и лад в семье…
– Да кто ж его знает, – передернула плечами Маша, – какое оно счастье и какой лад? Вот уже второй десяток вместе, сынов на ноги подняли. И лад и нелад бывает. Семья. А ты видишь, какой он, мой муженек? И как с ним сладко бывает…
– Ну ты, мать, сегодня выдаешь, – смущенно усмехнулся Михаил. – Мы тебе больше не наливаем.
– А я хочу выпить за Степана, Степана Петровича. И потом послушать, как ему живется. Какого цвета у него жизнь? – Она улыбнулась теплой и доброй улыбкой, от которой у Степана зашлось в груди. – Я слышала, как ты у Димки выспрашивал. Мне понравилось.
– Да такая же, – поспешил отшутиться Пахомов, чтобы сгладить свое смущение, – как у Димки, – серо-буро-малиновая. Только без колокольчиков. Не звенит.
– Давай все же за тебя, – подняла высоко над столом свою рюмку Маша. – За тебя! Молодец ты, что никого тогда не послушал и уехал. И моего муженька в том числе. Человеком стал…
– Маша! – прикрикнул Михаил.
– Все, все, мой грозный муж, молчу. Пусть Степан Петрович про свою жизнь рассказывает. Я за него выпила.
– Дорогая Маша, дорогие вы мои, родные Буровы, я на старости лет, наверное, становлюсь сентиментальным, но я действительно люблю вас всех. У вас чудесная семья, у вас все так здорово…
– Э-э-э, – протянул Михаил, – да я вам обоим больше ни капли. Ешьте вон арбуз, пока не протрезвеете. Димка! Неси арбуз!
– Погоди, не мешай, – запротестовал Степан. – Твердокаменный Буров, погоди! Ты можешь понять человека, когда ему плохо?
– А ты женись, – попытался отшутиться Михаил. – И тебе будет плохо только дома, а не везде, как холостяку.
Пахомов хмуро посмотрел на Михаила.
– Милая, славная Маша, как ты живешь с этим деспотом?
Вошел Димка с огромным полосатым арбузом.
– Мои родители выясняют отношения, – изрек он и с размаха опустил арбуз перед матерью. – Как учат нас они же, долг честного встать на сторону слабого.
– Спасибо, сынуля, – улыбнулась Маша.
– Ласковый теленок двух маток сосет.
– Не к месту! – мягко толкнула его в лоб мать.
– Народная мудрость, – развел руками Димка.
– Ну, тогда арбуз режь сам, народный мудрец.
– Да я же не умею так, как ты. – Димка растерянно посмотрел на мать.
– Ладно, надо выручать.
Маша повалила арбуз набок и, вонзив нож, начала с хрустом резать. Рваная, зигзагом, линия шла вокруг середины; когда она соединилась, Маша эффектно разломила арбуз, и две его половинки ярко полыхнули на столе.
Пахомов ахнул:
– Да как же есть такую красоту?
– Загубила арбуз, – наигранно выдохнул Буров-старший.
– Нет! – запротестовал Димка и тихо добавил: – Но есть его не надо. Я принесу другой, а ты, отец, порежь.
– Ага, сдался, защитник слабых!
Пахомов слушал эту шутливую перепалку, смотрел на Буровых, и у него вдруг защипало глаза. Да, он действительно стал сентиментальным. Как же ему нравится вот здесь, у Буровых! Как легко и хорошо среди этих милых людей! У него тоже могла быть семья и такой Димка. Когда же он шагнул не туда, когда? Все свои книги отдал бы за Димкин смех. Лучшее из того, что мы оставляем людям, – все же люди…
Пришел Стась. Высокий, худой и непохожий на Буровых. Лицо тонкое, подвижное, даже нервное, а глаза глубокие и спокойные, будто этот хрупкий и умный парень знает то, чего не знают другие. Все Буровы обернулись к нему: «Ну как?», «Какую задачу решал?», «Сколько ты сидел?» А Стась, на ходу бросив «все нормально», прошел вокруг стола к Пахомову, склонил голову:
– Здрасьте, дядя Степан.
Пахомов поднялся. Хотел обнять старшего сына Буровых, но поза юноши, исполненная вежливости и достоинства, удержала его, и он только протянул Стасю руку. Тот подал свою и, хотя до Пахомова было далеко, не сдвинулся с места, а чуть изогнул тонкую, девичью спину, и это легкое движение было все тем же поклоном уважения к старшему и знаком собственного достоинства.
– Стась, какой же ты большой… – только и мог сказать Пахомов.
А Стась стоял смущенный и совсем по-буровски пожимал плечами.
А потом они сидели с Михаилом на балконе, где лежали арбузы, стояли банки с огурцами, помидорами и грибами, а в углу насыпом – отборная темно-красная картошка, какую он давеча уплетал с таким аппетитом. Собственно, это был не балкон, а веранда; с крыши свисали частые нити густого, пожелтевшего и почти увядшего хмеля; две боковые стенки забраны тонкими и аккуратными досочками, которые назывались (Пахомов сейчас вспомнил) «вагонкой». Это «домашний рабочий кабинет» хозяина.
– Что-то ты скис, Степан? – спросил Буров.
– Погоди, Миша, дай отдышаться, в себя прийти. Я ведь вот так в семье уже давно не был, а может, никогда и не жил. В детстве немного… Помню мать, а отца… как в тумане. Не то выдумал его, не то про него рассказывали. Оттого и не ведаю, что такое семья. Вот смотрю на вашу… И меня, знаешь, будто перевернуло.
– Брось ты, это в тебе вино забродило.
– Погоди! – осерчал Пахомов. – Что за вредная манера утешать людей! Не утешения твои нужны мне! Я хочу понять, Михаил… Неужели человеку нельзя… чтобы дело его и все это… семья, дети?.. Неужели нельзя соединить вместе? А?
Буров, поменяв позу, не сразу ответил:
– Наверное, можно. Если ты хочешь детей… нужна и жена. А иначе как?
– Да мне, видишь, не повезло с семьей… – Степан смотрел сквозь струны увядшего хмеля на огни засыпающего города. В домах гас свет, стихал шум улиц, тянуло обволакивающей сыростью наступающей ночи. – Как жить… не напрасно, не пустоцветом?
– Я вот все думаю про твоего ученого, – отозвался Буров. – Ему ведь тоже, должно, трудно живется. Правда, у него заботы не наши, от серого быта освобожден и весь отдан идее, но это, может, еще и труднее.
– Может быть, – равнодушно согласился Пахомов.
– Знаешь, как надо жить? – вдруг оживился Буров. – Надо раствориться в людях. Весь ты должен потратиться на людей, и это будет тебе памятником. А те, что ставят из бронзы и камня, не памятники, они даже не благодарность людей. Так… просто работа. Обычная работа мастеров. Пушкину и Толстому не надо этого, они воздвигли себе нерукотворные. Наверное, таким должен быть твой ученый?
– Не знаю, Миша… В жизни это намного сложней. Ведь живые же люди, а живому, пока ты не забронзовел, ничто не чуждо. Его и быт заедает, ему и внимание и признание при жизни нужны, а не когда-то там. Он человек.
– Да, это так. Но у искусства своя особая задача и своя миссия. Оно должно быть постоянным раздражителем человеческой совести. А сейчас в этом особенная необходимость потому, что мир почерствел, и мне кажется, есть у него печальная склонность черстветь и дальше. Ты, писатель, видно, не мог не заметить… люди стали меньше проявлять интереса… Да, интереса, а значит, и внимания к соседям, знакомым и даже близким. У всех свои заботы, свой мирок. Живут на одной лестничной площадке и даже не знают друг друга. Какое уж тут участие и какая доброта? Вот твой герой в пьесе не зря кричит: «Давайте почеловечнее с людьми». Не зря…
