Текст книги "Поколение"
Автор книги: Владимир Еременко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
ЗА СИНИМИ НОЧАМИ
Повесть
1
Молодая стройная женщина в модном костюме вышла из автобуса и нерешительно остановилась, оглядывая тихую зеленую улочку. «Кажется, прямо, – решила она, – а вон у того четырехэтажного дома повернуть налево и идти, пока не упрусь в забор…»
Она помнила и не помнила эту сонную улочку на Петроградской стороне. Прошло тринадцать лет с тех пор, как студентка третьего курса политехнического института Рая Стырова приезжала сюда с девчонками и мальчишками своей группы и они шумно шли мимо этих темно-красных закопченных домов. Шли до самого забора, а потом вдоль него к проходной.
Теперь на этом заводе работала ее самая близкая подруга Оля Кузовлева. Когда они ездили на практику, Оля еще была Лапина, и ее все звали Олей Лапушкой. Она, Рая, не была Лозневой, да и не знала никакого Лозневого…
Двухэтажное здание лаборатории, как и все дома вокруг, почему-то стало ниже. Оля ждала ее у входа. Подруги обнялись и молча вошли в узкий и плохо освещенный коридор.
– Опять это дневное не горит, – косясь на потолок, сказала Оля, – гоняю, гоняю завхоза. С мужиками этими, – и тут же, улыбнувшись, спросила: – Пойдем ко мне или лабораторию показать?
– К тебе, покажешь потом, – опустила голову Рая, потому что не выдержала счастливого взгляда подруги, рванувшейся показать ей свое детище. И все же, когда они шли через комнаты лаборатории, Оля бросила на ходу:
– Новый пресс недавно поставили. Аппарат для прозвучивания, английский, – отличная штука. Сколько мы без него маялись!.. Морозилки. Гляди, красавицы. А помнишь, какие здесь были?
Вошли в просторный, светлый кабинет: небольшой аккуратный столик, такой же шкаф, два полумягких кресла да несколько стульев вдоль стены – во всем порядок и уют, какой создает только женщина.
– Рая, милая, какой на тебе костюм! – Оля обошла подругу. – Он тебе так идет, ты в нем такая красивая…
– Что ты, Оленька, было когда-то. А теперь моя жизнь… – голос ее дрогнул, и она посмотрела на подругу такими печальными глазами, что у Оли сжалось сердце.
Обняла подругу за плечи, усадила в кресло и села сама.
– Что, опять у вас плохо с Олегом?
Рая кивнула.
– Я не хотела ехать к тебе домой. Там Вадим, он начнет расспрашивать и расскажет Олегу. А ему пока не надо говорить, я все сама сделаю…
– Да что же случилось?
– Мы расходимся с Олегом…
– Да ты что! – испуганно отстранилась Оля и тут же повелительно прикрикнула: – Выброси из головы. Ты что? Двое детей…
– Нет, Оля, я решила и жалею, что не сделала раньше. Все думала, наладится, а оно все хуже и хуже.
Рая никак не могла найти в сумочке платок. Оля сунула ей свой, та сжала его в комок и подняла руки к лицу.
– Сколько я сил потратила, чтобы все это сдержать! Понимаешь, у меня уже ничего не осталось, все выгорело… Я только с виду такая: еще одеваюсь, слежу за собой по привычке, а так…
– Да брось ты, ну что говоришь? Тебе надо успокоиться. Я сейчас чаю крепкого. У нас тут все есть…
– Ничего не надо, Олюша, – удержала ее за руку подруга, – ничего. Я давно поняла, что нет жизни, да все боялась себе признаться, думала, не во мне теперь дело, а в детях, для них надо жить, вот и тянула. Мне и Олег как-то сказал: нужно о детях думать, а не о себе. Вот я и думала, а выходило все хуже и хуже. Я никогда никому не лгала, никого не обманывала, а теперь вокруг ложь. Нет, Олюша, не думай ничего плохого. Я бы перестала себя уважать!
– Да что ты, я же тебя знаю.
– Не думай. Просто у нас что-то случилось с Олегом. Мы ушли друг от друга, отвыкли.
– Раечка, милая, ты все усложняешь. Ты что думаешь, твоя девичья любовь должна гореть всю жизнь ярким светом? Нет, на одном дыхании не проживешь всю жизнь. В ней случается все. Ты думаешь, у нас с Вадимом не бывает разлада? Ого-го, еще какие баталии разыгрываются! Одно его нытье может отравить любому жизнь. А ничего, привыкла.
– Не привыкла, а любишь…
– Ай, какая в сорок лет любовь! Да еще дети, двое. Теперь что-то другое. Привязанность, что ли. Мы уже друг без друга не можем. У нас все общее: дети, дом, мысли, даже болезни и те одинаковые. У него жмет сердце, и у меня тоже, у меня давление поднимается, и у него. Какая там любовь, мы уже стали какими-то двумя половинами, и одна без другой – ничто. И вы с Олегом то же самое, только вошла тебе в голову блажь.
Рая слушала подругу и качала головой.
– Не так у нас все, не так. Мы тоже не могли друг без друга, а потом что-то случилось. Еще Наташке лет пять было. Это когда он в свои экспедиции начал уходить. Вот тогда бы нам и разорвать, а я все думала, наладится. Знаешь, он уезжает на лето с партией, а я не могу, не могу, и все. И он тоже говорит, что не может без меня, но едет. Я уже тогда не верила ему: раз уезжает, то может. Сколько я проплакала ночей, а наутро брошу Наташку, как котенка, в детсад и бегу на работу, а вечером опять плачу. Жду его, проклинаю, и свет мне не мил. Так каждый год, а он как помешанный на своих партиях. А потом эти стройки начались. Наш институт проектирует новый нефтепровод, прокладывают газопроводы. Заказчики бомбят телеграммами. Олега посылают на эту стройку утрясать проект на месте. А жизнь идет. Родилась Вера и совсем привязала меня к дому. Сижу с детьми, вытираю им носы и жду, себя обманываю: вот девчонки поднимутся на ноги, вот лето пройдет, вот Олег приедет. Он явится как красное солнышко, начнет говорить, как там без меня, без детей тосковал, и я перестану реветь. Клянется: хватит, наездился, пусть теперь другие. А просидит зиму, да и то не всю, и опять его уже подмывает, прямо как болезнь: какая. Смотрю, смотрю на него да закрою глаза – езжай! И опять одна, не жена, не вдова. Днем на работе, утром и вечером с детьми колгочусь…
Рая, перестав бороться со слезами, не могла остановиться.
– …Проходит год, два, десять, проходит жизнь, да разве я так ее мыслила? Нет, погоди. – Она не давала говорить подруге, которая знала, что Олег Лозневой совсем не такой, здесь что-то не так: случилось несчастье, и надо спасать их семью. А Рая все говорила и говорила.
– У меня ведь тоже одна жизнь, пойми, Олюшка Лапушка. Неужели жизнь кончилась? Я еще и не жила, только провожаю да жду его. А мне тоже хочется как у людей, хочется счастья. Так жить я не могу, не могу…
– Рая, ты возбуждена, я понимаю. Но не говори так. Неужели у вас с Олегом ничего хорошего не было? Ведь какая любовь у вас, мы же все вам завидовали. Такая пара. Умные, красивые. Чего еще?
– Это было, было. Но теперь как после пожара. А жить прошлым не могу. – Последнюю фразу она произнесла тихо, на выдохе, словно ее покинули силы.
Рая уже не плакала. Глубокие темные глаза стали колючими и сухими, вся она напряглась и окаменела, готовая защищать себя от всех, в том числе и от подруги. Такой Оля ее не знала и не могла сообразить, что ей теперь делать, что ответить.
– Ты только не говори Вадиму…
Оля даже вздрогнула. Лишь сейчас она подумала о муже как о последней надежде. Один он может еще что-то сделать.
– Знаешь, – растерянно протянула она, – а я все равно проговорюсь, я ничего не могу скрывать от Вадима… Постараюсь молчать, – поспешно заговорила Оля, – постараюсь, обещаю.
– Да нет, говори, это я так. Знаешь, когда все уезжали на свой северный газопровод, то, наверно, уже догадался… Ходил как в воду опущенный, а я все ждала: вот откажется, вот откажется. А когда уехал, то подумала: значит, все…
И глаза у Раи опять посуровели, и в них мелькнула холодная решимость.
– Раз у него своя жизнь, значит, и у меня. Может, и мое счастье еще не все вышло. Сколько за мной парней ходило! До сих пор еще в институте заглядываются…
– Постой, Рая, – вдруг настороженно спросила Оля, – да не посматриваешь ли и ты на кого? А ну, как на духу, выкладывай.
– Да ты что?
– Давай, давай, – наигранно начальственным голосом потребовала подруга, – меня не проведешь. Может, с Левой Вишневским? Он к тебе еще с десятого класса неравнодушен. Ой, смотри, Рая!
Лицо Лозневой зарделось. Она хотела побороть свое смущение, но, смутившись еще больше, сказала:
– При чем тут Лева? Я расхожусь с Олегом. Лева был всегда, я же не расходилась. – Она хотела еще что-то сказать, но умолкла, потому что она не хотела, не имела права впутывать в свои семейные отношения третьего человека. Только они одни с Олегом во всем виноваты.
Но не такая была Оля.
– А может, ты Леву, как спасательный круг, всегда про запас держала, и он постоянно мешал вам жить? Только не хитри. Себя не обманешь.
– Не хитрила и теперь не собираюсь.
– А скажи, зачем Лева появился в вашем институте?
– А я откуда знаю? Сыромятникову нужен был расчетчик.
– Нет, Лева сам перебрался к вам, чтобы к тебе поближе быть.
– Брось чепуху говорить. Когда это было! Он уже пять лет в институте.
– Вот пять лет и ждет. Упорный.
– Да что ты, Олька? – испуганно крикнула Рая. – Ты что?
– Я ничего, а вот ты что! Неужели не понимаешь? – И совсем другим, еще более настойчивым голосом спросила: – Ты с ним встречаешься?
– Как встречаюсь? Почти каждый день видимся в институте.
– И все? А почему Лева не женится?
– Ты же знаешь, он был женат и развелся.
– Так. Значит, он тебя до сих пор любит и надеется, а ты?
– Что я? – сердито заходила по кабинету Рая, – Что я? Он мне замуж за него выходить не предлагал.
– А разведешься с Олегом – предложит. Ты на это надеешься?
– Может, и предложит. Знаешь что? – она вдруг остановилась. Лицо ее побледнело. – Если захочу? Ну да ладно, – она умолкла, словно ей вдруг не хватало воздуха.
– Вот оно что. – Оля тоже вскочила со стула и подошла почти вплотную к подруге. Несколько мгновений они стояли друг перед другом, готовые наговорить бог знает что. И вдруг Рая как-то сразу сникла, точно в ней что-то подломилось.
– Ну что ты меня казнишь, мучаешь этим Левою, – она всхлипнула, – если бы я знала сама!
Рая вытерла слезы, подошла к окну и стала молча смотреть через стекло на закопченные корпуса цехов. Завод, мерцая сотнями огней, сердито вздыхал. Он казался таким же неумолимым и строгим, как и Оля Кузовлева. Рае стало так жалко себя, что слезы опять сдавили горло. Она стояла долго, а потом будто для самой себя проговорила:
– Сказала как оно есть. Не веришь, дело твое…
– Я верю, Рая. Но знай, Олег тебя очень любит…
– Так не любят.
– По-всякому любят. Смотри, Рая, сама. В таком деле трудно советовать. Но ведь двое детей! Для них ты отца не найдешь.
– Они и теперь его не знают, отвыкли.
– И потом, тринадцать лет тоже из жизни не вычеркнешь.
– Если я и дальше буду так жить, то всю свою жизнь зачеркну.
– У тебя, вижу, на все уже есть ответы…
Рая так и не повернулась от окна и только, когда Оля умолкла, отошла от него и устало бросила:
– Надо идти. Уже поздно.
2
Шла той же сонной улочкой. Приземистые, хмурые дома с подслеповатыми окнами, казалось, давили на нее.
Зачем она ходила к Оле Лапушке? Не той стала ее подруга. Раньше молчали и понимали друг друга, а сейчас… Неужели так трудно понять ее? Ведь нет же у нее жизни.
Она несколько минут шла оглохшая и опустошенная, без единой мысли. А когда стала приходить в себя, вдруг ясно поняла – она ищет оправдания, которого нет. Уж если Оля не может понять ее, что же ждать от других? Тот, кто рушит семью, отрывает детей от родителей, всегда не прав. Даже если он и не может иначе – все равно не прав, потому что дети в этом споре сторона больше всего страдающая. Так какого же она ищет оправдания? Его нет… Но ведь и жизни нет. Разве ради детей можно жить во лжи?
Рая стала думать, где она оступилась, где сделала неверный шаг. Неужели правы ее родители, которые были против их брака? Когда Рая настояла на своем, они обиженно затихли, сделали вид, что согласились, но так и не приняли Олега. В последние годы Рая все чаще стала вспоминать слова матери. Она их сказала только раз, когда Рая прибежала из института (была на предпоследнем, четвертом курсе) и объявила родителям, что они уже расписались с Олегом. Рая помнит и сейчас, как жалобно дрогнул у матери подбородок и как она испуганно выдохнула:
– Ой, не будет у вас жизни… Вы разные. – Но тут же оборвала себя и стала говорить, что все надо делать по-человечески: и свадьбу настоящую, и все чтобы было настоящее.
Как все запуталось, и что ей теперь делать, как жить дальше? Кто подскажет? Напрасно все думают, что она сильная. Если бы ей быть твердой… Она ходила за этой твердостью к Оле, но не нашла. Не нашла она ее у своих стариков. Родители, словно перед неминуемой грозой, испуганно затихли, молчат. Когда она спросила, что ей делать, отец, помрачнев, ответил:
– Решай сама. Мы один раз советовали…
И все, больше ни слова. Глянул строго на рвавшуюся что-то сказать мать, и та сникла, точно повинилась в каком-то своем большом грехе, словно она одна была виновата за неудавшуюся судьбу дочери.
Обдумывая свою несложившуюся жизнь с Олегом, Рая все время наталкивалась на запретную зону. Она сама отдалила Леву Вишневского и не разрешала себе переступить черту, за которой был он с его молчаливым и непонятным ей чувством к ней теперешней и к той девчонке, когда она еще не знала никакого Олега. Именно сейчас, когда она готова была принять решение (ей казалось, она уже приняла его), Рая боялась переступить за эту черту. Напрасно Оля лезла к ней в душу. Отношение к Вишневскому у нее житейски спокойное, да, именно житейски спокойное, как когда-то однажды она определила его сама. С тех пор оно не менялось. Никаким спасательным кругом он для нее никогда не был. Оля все выдумала. Ей бы только разобраться в самой себе до конца без всякого Левы.
И все же, когда Рая думала так, она хитрила. Она не могла, это было выше ее сил, напрочь отсечь от своей жизни Леву. Он никогда не влиял и не влияет сейчас на их отношения с Олегом – это правда, но Рая не могла не думать о Леве. Как притушенный огонек, мысль о нем глубоко тлела в ее сознании. И сейчас Рая круто повернула к событиям только их жизни, ее и Олега. Ох как она ненавидела его долгие командировки! Именно с них все началось. Жизнь стала другой, из нее что-то ушло и продолжало уходить. Не знала Рая, как остановить это разрушение, и думала, что виною всему его долгие отлучки. Она просила, требовала:
– Не уезжай!
– Почему?
– Не знаю, но не надо больше…
– Вот еще, – вспыхивал Олег. – Ты объясни, почему? Давай здраво рассудим…
А здраво не получалось, Рая не хотела его слушать, потому что она знала: когда Олег начинал рассуждать, он всегда оказывался прав, а она не права.
– Мы отвыкаем, – шептала Рая, – я уже забываю тебя, закрываю глаза и никак не могу припомнить твои руки. Понимаешь, раньше они всегда были со мной, где бы я ни была, куда бы ни шла, а ты рядом и ты всегда со мной, как сейчас…
Он молчал, гладил ее плечи, волосы.
– Что ты, что ты, мы никогда не отвыкнем, мы навсегда…
– Боюсь я.
– Не бойся. Я могу и не ехать, но тогда…
Она не давала ему говорить неправду: знала, что Олег уже не может не ехать. В нем проснулся «дух бродяги». Так он когда-то в шутку сказал сам. Но Рая знала, что это не шутка. Она видела, как он мается покойной квартирной жизнью. Это случалось каждую весну. Видя его шальные, полные тревоги и тоски глаза, она с испугом спрашивала:
– А может, ты действительно бродяга? Бывают же такие.
Олег хохотал.
– Точно, бродяга прирожденный, – и начинал рассказывать о том, как мальчишкой грезил путешествиями.
Рассказ Олега пугал ее, она знала: он постоянен. Он не зря собирался поступать в училище штурманов дальнего плавания. И был бы штурманом. Рая знает это точно, а что не стал, не его вина…
– Джинн вырвался из бутылки, – говорила она, а Олег смеялся.
– Что ты, да нашей любви хватит еще и детям. Хочешь, это будет последняя поездка? Скатаю раз на Бухару – Урал по-быстрому, и все.
Так и тянулось это из года в год, пока она не почувствовала – больше не может. Олега уже не привяжешь к дому. Значит, надо рвать, разводиться. Но это легко сказать – разводиться. Она мать, которая любит и жалеет детей больше своей жизни. И ее сердце разрывалось между двумя огнями: как сделать, чтобы им было лучше и чтобы ее собственная жизнь не прошла, как дым. Ведь зачем-то же она родилась? Неужели затем, чтобы только дети, и все, а для себя ничего? Надо решаться.
3
Олег Иванович Лозневой давно ждал письмо из дома, а когда отходил короткий северный день и письма не было, в нем вспыхивала надежда: «Может, еще все и обойдется? Пройдет стороной?» Но он отбрасывал эти мысли, потому что не хотел обманывать себя. Знал – не обойдется, беда уже пришла.
Нет, эти ожидания не для него. Две недели назад он добился телефонного разговора с женой. Слышимость была отвратительная. Кричал в трубку так, что разболелась голова. «…Дети здоровы, не болеют? Как ты? Как твои дела, Рая?» Телефон молчал, потом послышался какой-то писк, шорох и, казалось, чье-то тяжелое дыхание у самого уха, и вдруг Раин голос: «…плохо у нас с тобой, Олег, плохо…»
В Лозневом будто что-то оборвалось. Он затих, словно провалился, и долго-долго летел в пропасть, не делая никаких попыток остановиться. И опять пробились слова жены: «…ты слышишь, Олег, слышишь?..»
Олег Иванович потерянно сидел с трубкой в руке, прислушиваясь к прерывистому писку и треску, и вдруг прозвучал голос телефонистки: «Ждите письма. Она сказала, напишет письмо. Все в письме…»
И вот сегодня утром секретарша тетя Паша, она же уборщица и истопник конторы строителей газопровода, положила Олегу Ивановичу на стол это письмо вместе с кипой бумаг из вчерашней почты. Он нетерпеливо вскрыл конверт. Письмо было большое, почти целая ученическая тетрадь.
Лозневой пробежал страничку. Жена писала о детях. Обе дочери, и Наташка, и младшенькая Верунья, слава богу, здоровы. Это главное, успокаивал он себя. Дочитать письмо он так и не смог. В конторе толкались люди, и уже началась та утренняя бестолковая суета, когда его все «рвали на части». И все-таки он заглянул куда-то в середину письма, но, натолкнувшись на несправедливые и обидные слова – «…ты никогда не думаешь о семье, а только о себе», – рассерженно сунул его в карман.
Нет, он не забыл о письме, помнил, что оно у него, даже ощупывал несколько раз – не потерял ли, но сегодня был такой сумасшедший день, что Лозневой, как вышел из своей конторы, так и на минуту не оставался один до самого вечера. Даже обедал не в столовой лагеря, а на трассе, у Миронова, где его хлопцы колдовали над дюкером.
Час назад отправил механика Виктора Суханова на станцию встречать сварщиков (уже давно ждут их на стройке), а сам уехал на «газике» в лагерь. Всю дорогу, с трассы дальнего перехода газопровода через реку до поселка строителей, Лозневой думал о доме, жене, детях и своей не очень складной жизни.
То, куда он ехал, нельзя было назвать поселком. В тайге, где должна пройти трасса северного газопровода, ютилось полдюжины голубых жилых вагончиков с надписями «Главгаз СССР», землеройная техника, трубоукладчики, штабеля труб, бочки с горючим, кучи битума, рулоны бумаги и эта контора участка, которая была одновременно и его жильем. Она размещалась в рубленой крестьянской избе. Ее купили в деревне Выселки, километрах в сорока от трассы газопровода. Избу разобрали, погрузили на тракторный прицеп и привезли сюда. В ней две комнаты. В одной жил Олег Ваныч – так все звали его на стройке, там же был у него и кабинет, а в другой размещались все технические службы участка.
Когда Лозневой вошел в контору, шел девятый час вечера. «Значит, пробыл на трассе больше двенадцати часов, – отметил он. – Только когда обедали у Миронова, посидели с полчаса на поваленной березе. А то все время в вездеходе, а больше пешком по непролазной грязи, топям и болотам».
Мысль эта скользнула и то только потому, что он держал в руках недочитанное письмо, а в нем была обидная фраза, будто бы он никогда не думает о жене, девчонках, а думает только о себе и делает как ему выгодно. Жена умела выбрать самые больные слова. Как и утром, ему опять стало обидно, и он понял, что весь день думал о письме жены как о незаслуженной обиде. Наверно, это и удерживало его от чтения. И еще, письмо касалось их двоих, а там, в конторе, и везде на трассе, где он ездил, были посторонние люди.
Теперь читал и ничего не понимал, только чувствовал, как каждое ее слово гнуло его к земле.
Дочитал до конца и сейчас же начал заново… И тут какая-то горячая волна накрыла его. Не хватало воздуха. Такого с ним еще никогда не было. Заставил себя встать, подошел к окну и, распахнув его, прислонился к подоконнику. Скомкал письмо, потом стал расправлять его и все время думал: «Как же так можно?» Только сейчас начал понимать, откуда шла эта боль. Она предала его.
…Колонна пленных красноармейцев. В ней девятнадцатилетний Олег Лозневой. Вдоль колонны идет долговязый гитлеровец и выталкивает из строя одного, другого, третьего… Олег стоит во втором ряду. Конвоир замедляет шаг. Перед Олегом его белесые ресницы, воспаленные веки. Они, как в кино, растут, наезжают на него.
– Комиссар? – кричит немец. – Комиссар? – и тянет Олега за рукав гимнастерки. – Вэк, вэк…
Олег не может раскрыть рта, что-то сковало челюсти, он рвет свою руку из лапы фашиста и в ужасе пятится назад, ломая строй.
– Он солдат! Солдат! Русский солдат! – кричат вокруг. – Русский…
«Принимает меня за комиссара», – вдруг понял Олег и рванулся так, что затрещала гимнастерка. Ребята толкнули его за свои спины. Конвоир заорал и вскинул автомат.
– Венн ист комиссар? Ду бист комиссар? – уперлось дуло автомата в грудь красноармейца, который загородил Лозневого.
– Нет, я сержант. А он солдат, – ответил красноармеец и умолк. Колонна замерла.
Фашист отступил на полшага и ударил автоматом красноармейца. Прокричав ругательства, он пошел дальше.
От этого воспоминания у Лозневого и сейчас прошел холодок по спине. Вот тогда бы вытолкнул его тот долговязый конвоир, и ничего больше не было. А ему после пришлось еще столько хлебнуть.
Рая на девять лет моложе, но он не чувствовал большой разницы между ними. А после того как появились дети, особенно в последние годы, разница исчезла совсем. Это он так думал. А она? И опять острая боль обиды резанула его. Неужели он не замечал? Не хотел, вот и не замечал. Нет, дело не в годах, а в другом… Он не решился сказать – в любви, потому что боялся оскорбить это высокое чувство. Во всяком случае, оно весит у него больше, чем у жены.
Он вновь развернул письмо и сразу наткнулся на самое обидное: «…другие видели во мне человека…» И вдруг его словно ударило: «Неужели Лева?» Даже как-то потемнело в комнате. Лозневой покосился на лампочку над его столом. Что же ему делать? Вот тебе и тихий очкарик Лева.
Лет пять назад, когда жена вернулась в институт (после появления Веруньи она больше года пробыла дома), она часто рассказывала о Леве Вишневском – он тогда только появился у них. Она говорила, что он не от мира сего. Может остаться в институте и до полуночи решать шахматную задачу. А однажды пришла с работы и сообщила:
– Лева, оказывается, учится в ЛГУ на физфаке.
– Где?
– В университете, на физическом, заочно, – смеясь, ответила жена. – Он наверное, шизик.
«Действительно какой-то ненормальный, – подумал Лозневой. – Инженер-конструктор, «очень толковый расчетчик», как говорил о нем Сыромятников, диссертация у парня на мази. И вдруг опять институт».
С тех пор они так и называли его в своем доме: «шизик».
– Ну, как твой «шизик»? – спрашивал он.
И жена бойко, точно защищая его от кого-то, отвечала:
– Знаешь, уже реферат разослал.
– Наверное, связи у парня?
– А как же ты думал, Олежка? – весело подхватила жена. – Пора бы и тебе понять.
Олегу был неприятен этот разговор. Он и сам все знает, что вот уже пять лет мусолит свою диссертацию.
И вышло у них с женой опять что-то вроде ссоры. Он не сдержался и накричал. Она ответила. Стали цепляться к словам, выбирать побольнее. И никто не хотел первым уступить. А потом вдруг поняли, что ссорятся не из-за чего, и пристыженно замолчали.
– Цивилизованные люди, – тихо сказала она и пошла на кухню.
– Обремененные высшим образованием! – примирительно крикнул он ей вслед.
– Один из них еще и аспирантурой, – отозвалась она.
Так заканчивались «лучшие» их ссоры. Но было и по-другому, когда они расходились в разные комнаты молча и не разговаривали друг с другом по целому дню, а то и больше.
А однажды на институтском вечере Вадим Кузовлев, закадычный друг Лозневого, бросил нелепую реплику. Теперь он знает, это не было нелепостью. Кузовлев говорил правду, предупреждал его, а он, самонадеянный дурак, отшучивался. Стыд-то какой. А что же было на том вечере?
Лозневой не любил институтские вечера, и если ходил на них по настоянию жены, то просиживал в буфете за мужскими разговорами. Если жена тащила его в зал, он шептал кому-нибудь: «Будь другом, выручи – потанцуй с Раей».
В этот вечер ему никого не пришлось уговаривать. Жена не тащила его в зал. Она лишь однажды заглянула в буфет. Раскрасневшаяся, возбужденная, с милыми огоньками в глазах, какие он так любил.
– Ну, как ты здесь, Олежка?
– О’кэй, – хмельно улыбался он ей и, привычно подняв свою руку, весело добавил: – Резвись.
Когда она ушла, подсевший к ним Вадим шутливо сказал:
– Ох смотри, Олег, уведут у тебя жену. От нее весь вечер не отходит Лева.
– Лева – человек безопасный, – Лозневой расправил свои плечи, показывая разницу между ним, здоровым, крепким мужчиной, и тщедушным очкариком Левой. И тут же наигранно добавил: – Это если бы ты приударил, я еще подумал. А Лева…
Сейчас Лозневой вспомнил этот вечер, и в нем все похолодело. Неужели тогда?.. Так это же больше года назад. Не может быть… Он начал лихорадочно перебирать в памяти другие случаи и эпизоды.
Она выполняла для лаборатории Вишневского какую-то работу. Ему говорила, что работает по заданию самого Сыромятникова. Конечно, врала. Она несколько раз задерживалась после работы в институте. Какой осел. Верил ей. Бежал в «продленку», забирал детей, готовил ужин, кормил, укладывал спать ребят и ждал ее. А когда он уезжал на Бухару – Урал, ей ничего не нужно было и придумывать.
Опять стало жарко лицу, даже пот выступил. Заболевает, что ли? Надо взять себя в руки.
Бросить все и лететь завтра в Ленинград? А что там?
Лезут в голову глупые мысли. Надо пойти куда-то. Идти можно только к работягам в вагончики. На десятки верст вокруг ни души. И Виктор застрял где-то. Он глянул на часы – было почти одиннадцать. Пятый час ездит. Мог бы уже и вернуться. Но по этим убийственным дорогам, а вернее, бездорожью, может и до утра промаяться.
Взгляд упал на плиту. Там две кастрюльки, аккуратно накрытые чистым полотенцем. В них его ужин. Перед уходом тетя Паша всегда приносит его из столовки.
Лозневой еще раз покосился на свой ужин и отошел.
В открытое окно через мелкую металлическую сетку пахнуло влажным ветром, и сразу по ней глухо зашлепали капли дождя. Прошел в угол, где стояла его койка, присел. Только сейчас почувствовал, как смертельно устал. «Хорошо бы сейчас уснуть, а завтра обнаружить, что все это сон». Он сидел не шевелясь, прислушиваясь к себе, обдумывая свою жизнь.
В сорок пять ее нельзя начинать заново, как будто до этого ничего не было. Сорок пять, как ни верти, исход жизни, и от этого никуда не денешься. Чем он пристальнее глядел туда, назад, в свое прошлое, тем больше осознавал, что все у него не так, как у людей. И никто не виноват в этом, кроме него самого. Конечно, судьба могла и не так густо сыпать на него свои удары. Да ведь об этом только гадать можно. К кому она из его военного поколения благосклоннее?
Ему исполнилось семнадцать. Он окончил десятый класс. В субботу у них в школе был выпускной вечер. До рассвета бродили по Васильевскому, захмелевшие от сознания своего повзросления – ведь завтра начинается новая, самостоятельная жизнь. Он уже решил свою судьбу. Завтра несет документы в мореходку. С этим тревожно-сладостным чувством Олег засыпал ранним воскресным утром 22 июня сорок первого, а проснулся, когда по всей западной границе гремела война.
Через две недели он был в армии. Осень и зиму пробыл в Вологде, а весной их отправили на фронт.
Лозневой не любил вспоминать о своей войне, как не любят вспоминать дурное и недостойное человека. Для него она была сплошной болью и высшей несправедливостью. Он знал, что существовала совсем другая война, та, главная, где люди проявляли мужество, героизм, самопожертвование. Он любил читать о ней и смотреть фильмы. Там солдаты поднимались в атаки, бились с оружием в руках до последнего вздоха, а если погибали, то на виду у товарищей и друзей, и те на их могилах стреляли из автоматов и винтовок, клялись отомстить. О такой войне он мечтал еще мальчишкой, но она прошла стороной, а на его войне только концлагеря, кровь, грязь, унижение и страдания.
Вот и теперь, когда его мысль уперлась в войну, Лозневой поспешил свернуть на свою довоенную, а потом на послевоенную жизнь. В своих воспоминаниях он всегда перескакивал через войну. И только когда он был не властен над собой, во сне или в минуты душевных потрясений, война являлась ему из тех глубоких тайников, куда он ее запер, и жестоко мучила его.
Олега словно переехали, и он никак не может склеить свою жизнь. Довоенная, беззаботная, какая-то придуманная, с наивными мальчишескими мечтами и послевоенная жизнь совсем другого человека, где все было не так, как хотелось, все по-другому. В Лозневом будто жило два человека: один тот, каким он хотел быть, – он начинался еще там, в нереальной довоенной жизни, а другой тот, каким он стал, каким его сделали обстоятельства пошедшей наперекосяк жизни. Лозневой никогда не соглашался с собой теперешним и всегда тянулся к тому, другому, каким хотел быть.
После войны окончил механический техникум и уехал из Ленинграда в Среднюю Азию на строительство дороги в горах. Ехать ему было все равно куда. Семьи не было. Отец умер в госпитале в сорок третьем где-то на Урале, а мать и сестренки погибли в первую блокадную зиму в Ленинграде. Он один как перст. Тогда, правда, еще оставалась в живых тетка по материнской линии. От нее-то и узнал о судьбе своих. Тетка пережила две блокадные зимы и видела такое, что от ее рассказов даже у Олега, встречавшего на войне всякое, темнело в глазах.
А теперь нет уже и тетки.
Проработал год механиком дорожных машин. Рядом искали газ и нефть геологи – большое дело затевалось, и Олег ушел к ним тоже механиком, только по буровому оборудованию. Ушел потому, что работа у геологов была веселее. На следующий год он поступил на заочный, в политехнический институт. И еще четыре года работы и учебы. За это время он продвинулся по службе. У него уже была инженерная должность, больше сотни людей «под началом», несколько техников и инженеров. И все же ему вдруг стало не по себе, он словно уперся в стену и шел вдоль нее, а ему нужно было перескочить и идти прямо. Начал обрастать бытом: ему дали комнату, дело оставалось за женитьбой, она тоже могла состояться. Сколько же можно тянуть – уже тридцать…
