Текст книги "Поколение"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Но Олег забастовал. Ему надоела до чертиков бродячая полевая жизнь, потянуло в большой город, на люди. Еле дождался зимней сессии, взял отпуск и уехал в Ленинград.

С направлениями на сдачу экзаменов как угорелый носился по бесконечным коридорам института, завел друзей.

Прожил в студенческом общежитии две недели, сдал больше десятка зачетов и экзаменов, курсовых и лабораторных и понял, что если он хочет стать мало-мальски грамотным специалистом, то последние два года должен доучиться в институте очно. Ему хоть немного надо спокойно посидеть за книгами…

Эти два года в институте стали лучшими в его жизни. Было так хорошо, что почти не вспоминалась война, даже перестали сниться сны-кошмары, где в него стреляли, травили собаками, где он умирал и никак не мог умереть. С его души словно спадал панцирь, каким она обросла в войну и какой, наверное, помог Олегу выжить. Он долго носил его, привык и думал, что это навсегда, а тут уже почти через десять лет после войны вдруг спало с него, все развязалось в нем, освободилось, и он ощутил себя другим, каким еще не знал.

Может, все это произошло от встречи с Раей, с ее черными тревожными глазами, опалившими его. Все занялось пожаром, это была даже не любовь, а угар какой-то. То, что сдерживал в себе, отодвигал в дальние уголки, во что уже не верил, вдруг выплеснулось. Он словно заново родился, в нем столько нетронутого, столько нерастраченного чувства, что его должно хватить до конца жизни.

4

Заставлял себя не думать, ходил вокруг да около и вышел прямо на свою семейную жизнь. Дети. Да, это они не дают ему оторваться и уйти из той прожитой жизни, они его держат там. Жена бунтовала: «Сделал из меня домработницу. Кухня, пеленки, поликлиника, аптека». А он, как нарочно, связался еще с аспирантурой. Видно, тогда-то и оборвалось что-то в их семейной жизни. А может, и не тогда…

Как только девчонки поднялись, он стал уходить в экспедиции. Материально жили лучше, а лада в семье так и не прибавилось. «А где он есть, этот лад?» – часто спрашивал себя Лозневой.

Жена после его долгих отлучек устраивала ему, как он выражался, «варфоломеевскую ночь», тихо плакала: «…не могу я так, не могу» – или зло, чужим голосом кричала: «…не приезжай совсем, я буду знать… у меня же нет своей жизни… ты все выжег…» У Олега неожиданно холодело сердце, и его охватывала такая смертная тоска, что в нем все замирало, и он уже начинал жалеть, почему столько раз умирал и живет до сих пор. И только дети, его благословенный родной островок, возвращали к жизни.

Но было и по-другому. На упреки жены, что у нее нет жизни, Олег сам выкрикивал какие-то деревянные слова: «А у меня она есть? У меня что там, курорт?» Он лихорадочно искал слова побольней, чтобы сразу подавить ее, заставить замолчать, и почти всегда находил их. Его словно кто за язык дергал, выбирал слова пообиднее и умолкал только тогда, когда Рая была повержена. Лозневой заставил себя вспомнить постыдную сцену в одной из таких ссор, когда он ледяным голосом сказал: «Пора бы уже больше думать о жизни детей, а не о своей личной…»

Рая вздрогнула, даже чуть отшатнулась, словно ее неожиданно ударили или замахнулись. Он тут же пожалел о сказанном, начал говорить что-то, оправдываясь, но Рая, побледнев, потерянно повторяла: «Конечно, девчонки, конечно, надо о них. Они у меня такие непутевые, не приспособленные ни к чему, видно, в мать пошли…»

Она прошлась по комнате, собирая со стульев и пола разбросанные девочками одежду, обувь, книги, игрушки. «Все бросают где попало. Как на постоялом дворе живем…»

Лозневой вспомнил, как тогда он смотрел на острые, почти девичьи плечи жены, высокую, чуть изогнутую у самой спины шею (для себя он всегда отмечал – такая, как у Нефертити), немного раздавшуюся талию, и его обдало такой трогательной жалостью и болью к этому дорогому ему человеку, что он вдруг испугался за нее. Помнит, как испугался за девчонок. Действительно, они у них какие-то неприспособленные, растут, как трава, испугался и за себя, может быть, впервые потому, что подумал, кто он без щебетуньи Наташки и тихой мудрой Веруньи?

…Вечером, когда девчонки, угомонившись, спали, Олег заговорил первым. Это было за два дня до его отъезда на Север. Начал с того, на чем оборвалась их утренняя ссора.

– Надо что-то делать. Так жить нельзя.

Рая поднялась на локтях над подушкой (она уже была в постели, а он стоял у форточки и докуривал свою последнюю сигарету перед сном) и стала слушать его внимательно, словно он неожиданно начал говорить о том, чего давно ждала и уже разуверилась, что он когда-нибудь это скажет.

– Нельзя, – повторил он и хотел, чтобы дальше говорила жена, почему нельзя и как надо жить. Она бы говорила, а он ей возражал, уличал ее в непонимании, называл бы ее рассуждения женской логикой и в конце концов доказал, если не ей, так себе, это уж точно, доказал бы, что она не права, а он прав. Да, прав, прав потому, что он смотрит на вещи и жизнь шире, мудрее. Наконец, он мужчина, а это по какому-то неписаному закону (так он считал) давало ему право и на эту широту, и на житейскую мудрость, и на понимание всей сложности жизни. Этот неписаный закон делал его правым, а ее неправой.

Но Рая молчала, и тогда Лозневой, разозлившись на себя, растроганно заговорил о том, чего не собирался говорить, хотя и думал об этом не раз:

– Я пойду к Сыромятникову и откажусь от этого Севера…

Рая заметно оживилась, она даже подалась к нему. «Ну давай, давай!» – читал на ее лице Лозневой, и его прорвало.

Он говорил, что хватит с него этих знойных югов и ледяных северов, хватит величайших в мире газопроводов, голубых, черных и фиолетовых дорог и рек. Он хочет жить, как и все, нормально, со своей семьей, со своими детьми, с женой. Жить настоящей человеческой жизнью. Черт с ними, с этими деньгами, северными, полевыми, трассовыми и другими льготами, пропади они все пропадом. Будем жить скромнее, жили же…

Он говорил, расхаживая по комнате, закуривая одну за другой сигареты, все сильнее распаляя себя. Говорил уже не Рае, а себе, и понемногу начинал верить, что действительно не поедет, хотя уже все давно решено, и он был рад, что вот так круто может повернуть – взять и не поехать.

Теперь, когда было почти принято это неожиданное решение, ему стало немного жалко своих задумок и надежд, которые он давно связывал с северным газопроводом. Но пожалел не затем, чтобы изменить уже принятое решение, а потому, что таких строек в жизни человека бывает немного, может и совсем не быть. И чтобы не заметила жена его грусти, он попытался перевести разговор на детей.

– Вера с каждым днем становится все упрямее, молча делает свое, сегодня пришлось наказать…

Но жена заметила и, хотя поддержала его разговор: «Вся в тебя, с ней надо строже…» – думала о том же, о чем и он, о проклятом Севере, знала, что это все пустые разговоры: никогда он не откажется, а если и откажется, то она же во всем будет и виновата.

И вышло, что Лозневой ехал потому, что просила жена. Это надо им обоим, нужно для семьи.

– Как же, – почти весело говорила она, – тебе ведь надо попробовать твой дюкер. И потом, девочкам я задумала купить шубки беличьи, как у Сыромятниковых, да и деньги нужны. Ну а я, – голос ее немного дрогнул, но тут же овладела собой, – а я, если тебе лучше, то и мне хорошо.

Жена недоговаривала, как, впрочем, и он. Но он – это одно, а она – другое. Он не всегда делился с ней своими мыслями, потому что считал – не все ей надо знать из его мужских дум и сомнений. Она же любила рассказывать ему все и даже то, чего он иногда и не хотел знать.

А теперь что-то недоговаривала, скрывала. Это испугало его. В семейной жизни, впрочем, как и во всем, Лозневой больше всего боялся неправды. Он все мог допустить, как-то понять и объяснить любой проступок, даже воровство, но только не ложь. И когда жена стала что-то недоговаривать, о чем-то умалчивать, он сразу понял – стряслось непоправимое. Они теряют друг друга.

Не ехать на Север нельзя. Все уже десять раз решено и перерешено, и все-таки он неожиданно заявил в институте Сыромятникову, что едет не начальником группы, а главным специалистом. Он хитрил. Мудрый Сыромятников сердито спросил:

– Почему?

– По семейным обстоятельствам.

А дальше не стал объяснять. Впрочем, Сыромятников догадывался. Лозневой не хочет себя завязывать на должности руководителя группы – тогда он обязан постоянно жить на стройке, а главный специалист может приезжать туда на месяц-другой. Но Сыромятников знал еще и то, в чем боялся себе признаться Лозневой. Никакого другого начальника, кроме него, Лозневого, в группе не будет. Насупив кустистые брови и дотронувшись рукой до своей во всю голову лысины (что означало для всех в институте его крайнее неудовольствие), он сказал:

– Мудришь, Олег Иванович. И напрасно.

Лозневой покраснел, точно его неожиданно уличили во лжи, но ничего не сказал. Ушел он от Сыромятникова с дурным чувством. «Все получилось не так. Черт знает что может подумать, – рассуждал он, но не раскаивался. – Зато я отстоял право на возвращение в любое время. Это обрадует Раю и девчонок…»

Но странное дело, когда Лозневой сказал об этом жене, то не заметил на ее лице радости, какую хотел увидеть.

– Да? – немного удивленно протянула она и тут же добавила: – Хорошо.

И все. Он обиделся. А она даже не заметила. И это обидело его еще сильней. Сердился целый день. С утра до вечера мотался по лабораториям института – столько дел перед отъездом, а в ее «топографию» не зашел. А она и этого не заметила. Вечером разыскала сама (он сидел у заместителя директора по материально-техническому снабжению) и сказала, что бежит за девчонками в «продленку». «Не опаздывай к ужину. Хоть раз сядем за стол, как люди, вместе».

…А на следующий день Лозневой уезжал. Он никогда не позволял провожать себя на вокзал или в аэропорт. «Длинные проводы – лишние слезы». Поцеловал девчонок, подошел к жене. Она стояла как каменная, руки опущены, губы подрагивают, глаза тают, вот-вот заплачет:

– Ой, не ехал бы ты…

– Здравствуй, сначала ты уговариваешь меня ехать, а теперь… – и, зная, что говорит не то, оборвал фразу. Она поняла это и тоже сказала не то, что думала:

– Это я так, Олежка. Женская логика, – и попыталась улыбнуться. Но на лице проступило что-то трогательно-жалкое.

– Учимся врать, – грустно ответил Лозневой. Рая вспыхнула и опустила глаза. Он и сам готов был провалиться сквозь землю. Выручили девчонки.

– Папа, ты что нам привезешь? – спросила Наташа.

– А можно маленького медвежонка? – подошла Вера.

– Можно…

Он поднял их на руки, понес к двери, где стояли его чемодан и вещмешок.

С Раей прощался не так, как всегда. Пожал ей руку, потом поцеловал, не обнимая. Она смотрела прямо в лицо, не отводила глаза, хотела что-то сказать, но он не помог ей, не ободрил взглядом, и лицо ее как-то сразу потухло, будто внезапно выключили внутренний свет.

По дороге в аэропорт, в самолете, почти до самого Свердловска пытался вспомнить, какое у нее было лицо. Какое? Испуганно-виноватое? Трогательно-жалкое? Отчужденное? Не ее лицо. Да, «не ее лицо».

Лозневой почувствовал, как затекли у него руки, закинутые вверх под голову. Значит, он лежит уже давно, а сон так и не идет. Поднялся, подошел к окну и стал смотреть в ночь. Оказывается, идет дождь.

Закрыл окно и подошел к рации, щелкнул клавишем и, подождав, пока накалятся лампы, сказал в микрофон:

– Валя, это Лозневой. Ты не спишь еще?

– Нет, Олег Иванович.

– У тебя с Ивделем связь еще будет сегодня?

– Уже отработала с ним, Олег Иванович. А вам он нужен?

– Нужен, Валя, Ленинград. Позарез…

Лозневой слышал, как радистка тяжело вздохнула и затихла.

– Понимаешь, очень…

Узел связи молчал. Потом голос Вали:

– Что-нибудь дома, Олег Иванович?

– Да.

Они уже один раз связывались через Ивдель и Свердловск с Ленинградом. Говорили «на перекладных», каждое слово повторяли телефонистки в Ивделе и Свердловске. А как же он теперь будет говорить и что скажет?

Но послышались щелчок и Валин голос:

– Олег Иванович, я попробую вас соединить прямо через Свердловск, ждите.

«Ах умница, Валюша, – благодарно подумал он, – ах умница… Через прямую слышимость дай бог».

Опять включилась Валя.

– Обещали дать, – обрадованно сказала она.

– Спасибо, Валюша, спасибо.

– Не отключайтесь. Телефон тот же?

– Да, тот же…

В трубке слышались треск, шорохи и приглушенный разговор двух людей: мужчины и женщины. Он то прерывался, то выплывал откуда-то. Женский голос, полный отчаяния, просил: «Ты можешь, можешь, только не хочешь». «…Можешь, ну, что тебе стоит… сделай, ну?..» Вновь шорохи, треск, прерывистый писк сигналов, как будто позывные с других планет, и нервный мужской хрип: «…нет, поверь, нет… не думай…» И опять треск и шорох, точно кто-то прислушивался огромным чутким ухом к безбрежному миру.

Лозневому вдруг показалось, что это ухо он сам. Он припал к земле и слушает голос своей планеты. Четыре миллиарда человек живет на ней, и где-то среди них бьются эти два человека и не могут понять друг друга, словно говорят на разных волнах. Мир бесконечен, у него нет начала, нет конца. Но в нем есть Он и Она. Они его центр, главная, генеральная ось. Вокруг них вращается все. Во все времена, с тех пор как существуют люди, Он и Она, их взаимоотношения являли самые прекрасные и проникновенные поэмы любви, дружбы, счастья. Они же порождали самые страшные драмы, падения человеческого духа. Он и Она… На этом замешена вся жизнь человеческая.

Лозневой никогда не думал так, а вот сейчас почему-то был уверен, что именно здесь все начала и концы бытия человеческого. Где-то на разных концах планеты бьются два сердца, ищут друг друга, чтобы слиться в одно… или живут рядом, под одной крышей, а словно на разных планетах… И кто тут виноват?

За окном послышался гул мотора. Лозневой обрадованно повернулся: «Наконец-то Виктор с вездеходом. Живая душа…» А в трубке забился прерывистый Валин шепот:

– Олег Иванович, вы слушайте, слушайте… Дают Ленинград.

И опять ее голос отступил, а выплыли те два голоса, и его собственное Я, его боль, личное горе, какое только сейчас, казалось, затопило все, затмило всю его жизнь, стало тихо отступать. Ему не то чтобы стало легче (боль и обида не ослабевали, они уходили куда-то вглубь), но перед ним вдруг неожиданно открылась простая, как день, истина: через несколько минут явится с новыми рабочими Виктор Суханов, и жизнь поставит перед ним столько вопросов. И их нужно будет решать сейчас же, немедленно. Жизнь бьет, часто несправедливо, больно, но она же и лечит и спасает нас.

5

– Рая! Алло, Рая! Ты слышишь меня? – кричал в трубку Лозневой. – Не спала… Ах только поужинали… Забыл. А у нас уже ночь. Как ребята?..

Увидев на пороге своей комнаты ватагу парней, Лозневой прикрыл трубку рукой и указал глазами на единственный стул в его комнате.

– Да получил… Да… Конечно.

Голос Лозневого еще больше загустел. Он всем телом навалился на стол и повторял:

– Да, да… Приеду…

– Э-э! Стоп, хлопчики! Крути в обратную, – стал выталкивать всех из комнаты высокий, как журавль, Виктор Суханов. И когда ребята оказались за порогом, в большой комнате, заваленной походным снаряжением изыскателей, он осторожно прикрыл за собой дверь.

– У Олега Ивановича личный разговор, – и, приложив палец к губам, шепотом добавил: – Будем людьми.

Рядом с Виктором стояли четыре паренька. С их промокшей одежды стекали грязные струйки. Виктор оглядел ржавые следы на полу, осуждающе покачал головой и предложил:

– Раздевайтесь, буду отогревать ваши души.

С плащами и телогрейками в руках ребята потоптались у порога в поисках вешалки. Виктор, хитровато улыбаясь, стащил с плеч свою потрепанную куртку и бросил ее на подоконник. Ребята швырнули свои одежды туда же, и их скованность словно рукой сняло.

Тот, который был выше других, изогнув свое тонкое, как лоза, тело, легко подхватил с полу треногу теодолита и потащил ее в угол. Другой взял рейку и дурашливо встал с нею напротив. Третий отошел от двери и начал пытливо разглядывать груду снаряжения топографов. И лишь четвертый, щуплый и меньше других ростом паренек, стоял у порога, испытывая неловкость за бесцеремонность своих друзей.

Виктор посмотрел на него, весело подмигнул и спросил:

– Что, продрог? – и не дожидаясь ответа, добавил: – Сейчас чай будем пить.

В это время распахнулась дверь, и на пороге показался Лозневой.

– Вот собираюсь отогревать ребят, – протянул Виктор. – Боюсь, мои хлопчики насморк схватят…

Прошли в комнату Олега Ивановича. Виктор, словно попав сюда впервые, огляделся. Взгляд перехватил Лозневой, и лицо его помрачнело. Он и сам не узнал свою комнату. Стол. На нем пишущая машинка, чайник, стопка бумаг, логарифмическая линейка. У стены койка, покрытая одеялом из верблюжьей шерсти. В углах комнаты спальные мешки, плащ-палатка, противоэнцефалитные костюмы, треноги теодолитов, рация и другой экспедиционный скарб.

Когда же это все натащили сюда? Значит, плохи его дела, если он ничего не видит… Слава богу, что появились эти ребята, спасибо Виктору. Лозневой приказал себе не думать о разговоре с Раей и даже попытался улыбнуться этим милым парням, приглашая их смелее входить в его «берлогу».

Отодвинув в сторону бумаги, Виктор ставил на стол кружки, сахар, резал хлеб, открывал консервы.

– Причащайтесь, рабы божьи, – подтолкнул он ребят к столу. – Ну?

Те переминались с ноги на ногу. Лишь тот, высокий, почти такого же роста, как Виктор, подошел и пододвинул к себе табуретку.

Олег Иванович оглядел промокшие туфли парней и ободряюще кивнул:

– Давайте, давайте, ребята. Грейтесь.

Потом прошел в угол комнаты и стал вытаскивать из-под вороха плащ-палаток и мешков сапоги.

– Переобувайтесь! А свою обувь поберегите для городского асфальта.

Когда ребята переобулись, Лозневой предложил знакомиться.

Первым подал руку высокий.

– Михаил Грач.

– Птица весенняя, – засмеялся Виктор и мягко подтолкнул Михаила в плечо.

Потом назвали себя другие:

– Станислав Новоселов.

– Игорь Самсонов.

А когда Лозневой подошел к худощавому светловолосому пареньку, тот залился краской и, опустив руки, сказал:

– Я Вася…

Дружки прыснули. Он еще больше смутился:

– Я Плотников…

– Хорошо, Вася Плотников, – пробасил Лозневой. – Значит, к нам? – обращаясь уже ко всем, спросил он.

– Ага… – блеснул черными, как у мышонка, глазами Плотников.

– И небось все по комсомольским путевкам?

Увидев, что ребята полезли в карманы за документами, Лозневой поднял свою широкую, как лопата, руку:

– Это потом.

Он еще раз осмотрел ребят. Здоровые, крепкие, загорелые. Лица раскраснелись. Вот только Вася как-то не вписывался в их компанию. Щуплый, сухонький, щеки бледные. Одни глаза как угли, словно с другого лица. Встретившись взглядом с Виктором Сухановым, Лозневой прочел восторженное одобрение: «Парни – блеск! Ну а Вася? Он, конечно, не для Севера…» И все-таки Лозневой спросил:

– Вы надолго? Ребята переглянулись.

– Мы, Олег Иванович, – напряженным голосом ответил Михаил Грач, – приехали работать. Мы сами, мы…

– Ладно, ребята, ладно, – вновь поднял свою ручищу Лозневой. – Вы не обижайтесь. Спросил потому, чтобы не было у нас больше на эту тему разговора. – Немного помолчал, а затем, улыбнувшись одними глазами, продолжал: – Не буду пугать. Все сами увидите. Здесь Север…

«Что-то с Лозневым сегодня стряслось, – подумал Виктор. – Какой-то он не такой, колючий, жесткий. Даже улыбка не его, вымученная… Лицо тоже чужое, зачерствело и не оттаивает…»

Виктор давно знал Олега Ивановича, но только там, на строительстве газопровода Бухара – Урал, близко сошелся с ним.

В институте они работали в параллельных лабораториях. Виктор слышал, что в группе по проектированию переходов газопроводов есть очень толковый инженер, которого у Сыромятникова рвут из рук начальники строек. Самые трудные переходы через реки, топи болот не обходятся без Лозневого. Он выезжает как эксперт института, сидит там месяцами и возвращается, только тогда, когда наладит дело. Другого такого работника в институте не было. Поэтому, если нужно где-то на месте исправить грехи проектировщиков, всегда посылали Лозневого. По выражению Сыромятникова, Лозневой мог протаранить стену любого технического невежества.

Но за ним укрепилась в институте и другая слава – слава жесткого и суховатого человека. Виктор не раз слышал такие разговоры: «С ним, кроме как о деле, ни о чем другом говорить нельзя».

Здесь же, на стройке, они сошлись удивительно легко, точно их дружбе было уже много лет. Бывает так: люди, едва знакомые, встречаются где-то далеко от дома, и сразу между ними устанавливаются совсем иные отношения. И начинаются они с радости неожиданной встречи. Так же произошло с Лозневым и Сухановым на газопроводе Бухара – Урал. Олег Иванович легко принял дружбу человека моложе его более чем на десять лет. Уже через несколько недель совместной работы на газопроводе Виктор понял, что Олег Иванович совсем не зануда, а это было главное для Суханова. Лозневой – прямой, резкий и в то же время очень застенчивый человек. У тех, кто близко не знал Олега Ивановича, это, видно, и рождало представление о его черствости.

Еще утром Виктор заметил неладное и сейчас, глядя на потерянное лицо Лозневого, думал, как помочь ему. Надо поскорее закончить разговор с ребятами. Им нужно остаться с глазу на глаз: горе, поведанное другу, становится наполовину меньше.

Через полчаса ребята лежали в спальных мешках в соседней комнате и шепотом переговаривались:

– Пугает нас Севером, – гудел Мишка Грач. – А что он думает, Бухара – Урал слаще?

– Он знает, – отозвался Игорь Самсонов. – Виктор рассказывал, что Олег Иванович прошел всю трассу пешком, до самой Челябы.

– Ничего не пугает, а только предупреждает, – вставил Вася Плотников.

Он свернулся калачиком, так что острые колени почти касались подбородка. Было тепло. Вася слушал затухающий шепот друзей, но самому говорить не хотелось. Сейчас они, видно, все его жалеют. Говорят о Лозневом, Викторе, Севере, а сами думают о Ваське Плотникове. Да, ему тут труднее всех будет. Небось каждый думает: Ваську не дадим в обиду. Хоть это по-товарищески, а все же неприятно…

Скоро ребята умолкли, лишь в соседней комнате, где остались Лозневой и Виктор, еще слышались приглушенные голоса.

Почему все и всегда его жалеют? Мишка Грач говорит, на Севере надо уметь спирт пить. Положим, это не главное. Если здесь так нужно, он научится. Научился же курить. Сначала кружилась голова, тошнило даже, а теперь, как и все, курит – и ничего. Если бы только это. Но тут ведь Север. Вечная мерзлота. Пятьдесят градусов. Птицы замерзают на лету. Мишка говорил: летит воробей, а потом бац – и ледышкой в снег. Мишке что! Он закаливал себя, в снегу может купаться нагишом. Стаська и Игорь тоже крепкие, а он чуть что – сразу катар верхних дыхательных путей. Срамота, болезнь грудных детей.

У Василия даже слезы навернулись, так ему стало обидно, жалко себя.

Василий осторожно повернулся. За стеной бубнили два голоса. Низкий, густой – бородатого, и звонкий, почти девичий – Виктора. Бас протестовал, а тенор уговаривал. Василий прислушался.

– Мог поехать на неделю.

– Нет, не мог.

– Ну на три дня?

– За три дня не успеть. Да у меня и трех нет.

– С этой каторжной работой их никогда не будет.

– Знаешь, институт принял решение, – загудел бас, – создать прямо здесь проектную группу. Уже помещение нам в Ивделе подыскивают. Двадцать проектировщиков сажают. Шесть выезжают из Ленинграда… Знаешь, сколько Уралу нужно газа? Здесь одним бухарским не обойдешься. А тут его на Севере геологи подсекли… Только добраться до него надо. И газ на Урал должен прийти через два года. Это, брат, сроки, каких…

Молчание. И опять низкий бас Лозневого. Теперь он сердито выговаривает, а тенор оправдывается:

– Иди в группу. За зиму аспирантуру подтянешь. Надо же тебе ее кончать.

– Нет, не могу. Хорошо бы посидеть зиму за столом, в тепле. Но…

«О чем они спорят? – думал Василий. – И почему никто не может уступить? Кто они? Почему у Лозневого такая борода? Из-за нее нельзя определить, сколько ему лет. Может, пятьдесят, а может, сорок? Говорят то громко, то переходят на шепот. Старый и молодой, начальник и подчиненный. Вначале спорили, а сейчас шепчутся что-то про Ленинград. Почему про Ленинград? Здесь, за Уральским хребтом, под Полярным кругом, у черта на куличках… Вздыхают по Невскому, Летнему саду, называют женские имена. Чудные люди!»

Голоса за дверью стали глуше.

Вася уснул.