Текст книги "Поколение"

Автор книги: Владимир Еременко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

– Что ж ты… Матвеич?

Старик Митрошин порывисто распрямился, обхватил Пахомова за плечи, прижался к его лицу щекой и, унимая сбившееся дыхание, зашептал:

– Что ты, Степа?.. Что?.. Ну… что?

Иван Матвеевич почувствовал, как щека его становится мокрой, и он уже не мог понять, чьи это слезы. Пахомов не отпускал его, все сильней сжимал в объятиях и шептал что-то горячее, обжигающее. Он разобрал только: «Мы не поговорили… не поговорили…»

– Да отпусти ты меня, Степан, – взмолился Иван Матвеевич, – отпусти христа ради, – и стал высвобождать свои плечи из-под тяжелых, как чугун, рук Пахомова. – Погощу я у тебя, погощу немного. – И старик вдруг стал гладить растрепанные и потные волосы Степана, как он гладил волосы внука Игорька. – Я только съезжу на вокзал и вернусь.

– Матвеич, – простонал Пахомов, – какой вокзал? К черту твой вокзал… Я ж тебя люблю…

– Ладно, – согласился Матвеевич, – остаюсь я у тебя. Остаюсь. Мне надо наказать своим…

– Это мы в один миг, – вдруг освободил старика Пахомов и радостно метнулся к телефону. – Сейчас телеграмму дадим.

– Да перестань ты горячку пороть! – расправляя затекшие плечи, прикрикнул Иван Матвеевич. – На вокзал мне все равно нужно. Гостинцев нашим надо передать. Мясца, колбаски… внуку сладостей московских. Они же гостинцев ждут, а тут телеграмма – загулял дед…

– Тогда такси вызову, – вновь потянулся к телефону Пахомов, но Иван Матвеевич решительно воспротивился:

– Твое такси я буду ждать два часа, а поезд уйдет. Обойдусь и метро.

– Вот деньги… – заспешил Пахомов. – Тут недалеко, за сквером, остановка такси. Бери «мотор» и гони…

– Убери! – сердито отстранил протянутую с деньгами руку Иван Матвеевич. – Разгулялся, золотопромышленник.

– Матвеич… – сник Пахомов. – Ну, прости меня… А деньги возьми. У меня их куча.

– Это-то и плохо, – пробурчал Митрошин и стал натягивать свое старенькое, потрепанное зимнее пальто с вытертым на сгибе каракулевым воротником.

Пахомова охватила такая жалость к Ивану Матвеевичу и такое презрение к себе, что он отвернулся, боясь, что вновь повиснет на старике Митрошине и расплачется.

– Иди, Степан, к гостям, – подтолкнул его Иван Матвеевич. – Иди. Они славные ребята.

– Славные, – выдавил из себя Пахомов и побрел в комнату.

6

Когда Иван Матвеевич вернулся с вокзала в квартиру Пахомова, хозяин спал в нише за ширмой, а гости домывали посуду на кухне.

– Дядя Иван Матвеевич, – обрадованно расставив руки, пошел ему навстречу Станислав Буров, – ну куда же вы пропали? – Его лицо расплывалось в мягкой и доброй улыбке взрослого ребенка. – Мы все так ждали вас, а Степан Петрович порывался ехать на вокзал и искать…

– Спасибо, спасибо, ребятки, – растрогался старик Митрошин. – А я приветы и гостинцы своим отвозил…

Он пристально оглядел ребят и гору вымытой посуды на столе. Не ошибся он в этих ребятах. Не ошибся! Подойдя к Станиславу, Иван Матвеевич ласково сказал:

– Родителям тоже передал. Твой привет, – он запустил руку в карман и извлек оттуда ленточку чеков, – стоит тридцать рубчиков… и сколько-то тут копеек. Без очков не вижу. На, держи! – И Иван Матвеевич вложил чеки в руки Бурова.

– Ой, Иван Матвеевич, ой, дорогой Иван Матвеевич, дайте я вас расцелую…

– Целуй, целуй, – подставив щеку, шутливо пристрожил Митрошин, – да родителей не забывай. А то они там о тебе пекутся, переживают, а ты здесь в гульбищах…

– Иван Матвеевич, что вы? – повернула от раковины раскрасневшееся лицо Вита. – Да ваш Буров пай-мальчик и скупердяй. Мы его еле на пиво раскололи.

Стась метнул недобрый взгляд в ее сторону, но промолчал. Ивану Матвеевичу тоже не понравились ее слова, и он, шумно втянув в себя воздух, прошел в комнату. Буров шагнул за ним. Они присели на диван. Иван Матвеевич каким-то долгим и испытующим взглядом осмотрел Бурова, словно только сейчас увидел его и, заговорщически сощурив глаза, сказал:

– А ведь знаешь, я твоего отца первый раз увидел вот таким же, как ты сейчас. Тебе двадцать один?

– Уже двадцать второй.

– Уже, – смешно скривил лицо Иван Матвеевич. – Именно столько же, а может, чуть меньше, было и отцу. Они приехали со Степаном на наш завод на практику и попросились ко мне в бригаду. Отец твой высокий, – он опять отстранился от Стася, оглядывая его – но все же ниже тебя. А Степан низкорослый, щуплый. Оба худющие, животы к спинам поприлипали. Тогда ведь не было такой сладкой еды… За хлебом – в очередь… А ребята хорошие, совестливые. Бывало, мы садимся бригадой перекусить, каждый из дому прихватывал, а они норовят удрать… Ну, это я так, по-стариковски, вспомнил. Было это, почитай, лет двадцать пять назад… Хотя, наверное, больше… Башковитый отец-то… Машину нутром чувствовал. Это не каждому дано. Вот Степан тоже все на лету хватал, а чтоб так, как отец… Нет! – И без всякого перехода вдруг спросил: – Ну, а ты, Буров-младший, как живешь? Что родителям твоим рассказывать?

– Да ничего, дядя Иван Матвеевич. Можно сказать, хорошо… За хлебом и даже за булками в очереди не стоим.

– Ну и ладно, что хорошо, – отозвался Митрошин. – Домой-то небось после учебы не собираешься? В Москве, наверное, слаще?

– Да не то чтобы слаще… а, как вы говорите, сподручнее, – с заметным вызовом ответил Стась и весь напрягся, готовый защищать и себя и Москву.

– Ну давайте, давайте… – тоже не уступая, продолжал старик Митрошин. – Давайте все в Москву, все в Ленинград и все в Киев… Только кто кормить вас будет? Это вы думали?

Помолчали, настороженно прислушиваясь друг к другу. Буров пожал крепкими, широкими плечами: мол, он понимает Ивана Матвеевича и других, кто так говорит, но согласиться с ними не может.

А Иван Матвеевич подосадовал на себя: «Ну зачем без причины наскочил на парня? Есть во мне, старом, эта дурная манера прикрикнуть». И, сменив гнев на милость, уже другим тоном спросил:

– Алексей этот – тоже физик?

– Нет, бионик…

– Это еще что за зверь?

– Есть такая наука. Изучает живые организмы, чтобы по их образу и подобию создавать приборы и механизмы.

– А-а-а, – протянул Иван Матвеевич. – Ну, а Вита?

– Она композитор.

– Прямо вот так… композитор, и все? – растерянно спросил Митрошин.

– Может, еще и не совсем. – Лицо Бурова смягчилось в улыбке. – Ей еще почти год учиться в консерватории… Но она уже давно пишет музыку. У нее есть свои пьесы, даже кантата. А сейчас пишет симфонию – она будет дипломной.

– А песни?

– Тоже есть, – опять улыбнулся Стась. – Но они у нее не для нас. Мы поем свои.

– А та, про Россию и Индию?

– То мы пели песни Степана Петровича.

– Так он еще и песни сочиняет? – удивился Иван Матвеевич. – Что петь он умеет, это я знал, но…

– Степан Петрович талантливый… Очень…

– Все вы тут очень… – растянулись в доброй улыбке морщинистые щеки Ивана Матвеевича. – А вот, скажи мне, что делать неталантливым, обычным людям? Меня хоть убей, я никакой песни не сочиню, хотя петь люблю.

– Это вы не пробовали. Раз поете и любите петь – сможете. Хоть одну, а сочините, только надо захотеть.

– А ты вот пробовал?

– Не пробовал, но если появится желание… – Он строго посмотрел на Ивана Матвеевича, показывая этим взглядом, что не разделяет его веселья. – Вы, наверно, слышали, что есть такие машины… Они стихи и песни сочинять могут.

– Ну, те, что они сочиняют, пусть сами и поют, – опять ухмыльнулся Митрошин. – Ты мне не ответил, что делать нам, неталантливым, среди вас. Ладно, я свою жизнь прожил и как-нибудь докопчу белый свет. А вот попадут мои парни из бригады в вашу компанию, а вы и умные разговоры, и стихи, и свои песни, – что ж, им, серым и талантом не меченным, горькую пить, и все?

– Иван Матвеевич, – улыбнулся Буров, – не притворяйтесь казанской сиротой. Я вас знаю. Я еще вот таким был, а мне отец про вас уши прожужжал…

– Ты мне зубы не заговаривай, отвечай, если спрашивают!

– Извольте, – пожал плечами Стась. – Абсолютно неталантливых людей нет, кроме, конечно, дебилов. У любого человека, если он не лентяй…

– Ага, – прервал Митрошин, – если не лентяй. Запомнили! – И он загнул палец на своей темной, похожей на комель, руке.

– Если он не лентяй, – повторил Стась, – обязательно проявится его призвание, которое называют талантом. Обязательно. И еще одно обстоятельство: людям надо искать призвание. Одни его находят сразу, другие ищут долго.

– А третьи не находят совсем, – вставил Митрошин. – Сколько угодно таких…

– Вот этих ошибочно и называют неталантливыми, – подхватил Стась. – А они просто лентяи, не захотели искать…

– А какая мне разница, как меня будут называть, – уселся поудобнее на диване Митрошин. – Мне все равно плохо, а тебе хорошо. Ты все можешь, а я ничего.

Старик начинал свою излюбленную игру, которую все, кто хорошо знал Митрошина, называли «кошки-мышки». В ней он всегда был кошка, а его собеседник – мышка. Стась не знал этой игры и ринулся в спор.

– Как это: я все, а вы ничего?

– А вот так. Ты, как по асфальту, катишь по своей жизни. Тебе дорогу вымостили родители. Детсад, школа, институт. Мать, отец – интеллигенты, большие деньги зарабатывают, квартира хорошая, поесть-попить вдоволь, обут-одет, нос в табаке, в семье лад – учись, не ленись. Так? – И сам тут же ответил: – Так! – Загнул еще один палец. – А моя жизнь идет по ухабам. Отец работает, ну, скажем, слесарем.

– В ЖЭКе, – съязвил Буров.

– Можно и не в ЖЭКе, а в моей бригаде. Работа тяжелая. В театр или в кино после нее не тянет. Лучше дома телевизор посмотреть да еще и выпить с устатку…

– А потом спуститься во двор и забить «козла», – не выдержал Буров. – Дядя Иван Матвеевич, мы же не про это…

– Ты слушай, слушай. Про это. Как раз про то самое. Пришел мой отец, скажем, выпивши. Дома скандал. Собирались мне пальто купить, а папаша… Вот уже мои ухабы и начинаются, а ты по асфальту катишь. Я кое-как десятилетку домучил, а то только восемь, и туда же, на завод, или как ты говоришь, в ЖЭК. А ты прямехонько в институт, да еще не в какой-нибудь, а в московский, в МГУ или Бауманский…

– Ну, зачем же вы так?

– Погоди, дослушай. Другой вариант. Я, несмотря ни на что, хорошо учусь в школе и хочу вместе с тобою поступить в институт. Твои родители смекают: учимся мы с тобой одинаково, а может быть, я еще и лучше тебя. Что они делают? Уже с девятого класса нанимают репетиторов. По пятерке, а то и десятке за урок. А у моих родителей таких дурных денег нет. Мы опять с тобою в разных весовых категориях, а нас на один ринг вывели. Видишь? – Иван Матвеевич, хитро сощурив насмешливые глаза, загнул третий палец.

– Стойте! – еле вставил слово Стась. – Стойте! Вы все запутали. При чем тут – ваш отец пьет, а мой не пьет? Может быть и наоборот: интеллигент пьет, а рабочий нет. И что из этого?

– Погоди…

– Нет, – распалился Буров, – я вас слушал, теперь послушайте меня.

В комнату вошли Вита и Алексей. Они домыли всю посуду на кухне и теперь стали собирать раздвижной стол и, как сказала Вита, «наводить марафет» в комнате.

– Вы рабочий! – не давал опомниться Митрошину Буров. – А дети у вас кто? Одна врач, а другая техникум окончила. Кто они? Интеллигенты? Интеллигенты в первом поколении, как и мои родители.

– Ну вот, – попытался вернуть инициативу Иван Матвеевич. – Пошла писать губерния: интеллигент производит интеллигента…

– Прежде чем спорить, – вмешалась в разговор Вита, – уточняют значение терминов. Что такое в наше время интеллигент? Чисто ли профессиональное это понятие? Врач, учитель, инженер – интеллигент, а слесарь, экскаваторщик, водитель троллейбуса – рабочий. Так это или нет?

– Думаю, что нет, – поспешил ответить Стась. – Понятие «интеллигент» теперь все больше отрывается от профессии и становится определением внутреннего содержания человека. А сколько у нас интеллигентных рабочих и неинтеллигентных инженеров!

– Вы бросьте меня путать ловкими словечками, – запротестовал Иван Матвеевич. – Вы лучше скажите, кто будет у станков, если все на инженеров выучатся?

– А инженеры и будут стоять, – спокойно отозвался Алексей. – Только не у станков, а у автоматических поточных линий.

– Это опять теория, – сказал Иван Матвеевич, – а практика такова: у нас маленький завод, всего шесть тысяч, а семьсот человек списочного состава рабочих не хватает. И так на каждом. Везде рабочие позарез нужны. У вас в Москве, чтобы прописаться, какую канитель надо выдержать? А рабочий приехал – и его возьмут, да еще и квартиру дадут.

– А практика, Иван Матвеевич, уже есть и дальше будет такая, – опять повернул спор Стась. – Недостающих людей должны заменять машины. Другого выхода нет.

– Так скорей изобретайте свои машины! – выкрикнул Митрошин. – У нас в стране миллионы людей работают грузчиками…

– Машины такие есть, – продолжал Стась. – Их нужно больше делать. И не надо бояться, что все люди пойдут в инженеры. Впрочем, не все… Наш Димка не захотел и вкалывает на отцовском заводе сварщиком.

– А потом, Иван Матвеевич, – поддержал друга Алексей, – теперь уже немало таких, кто окончил институт, стал инженером, а рабочую профессию не меняет. Правда, сейчас это регулирует зарплатой государство, да и рабочие с инженерным образованием пока рекрутируются из тех, кто кончает вечерние и заочные институты… Но будут и по своей доброй воле рабочими инженеры. И их станут учить в очных институтах.

– Жизнь общества, как и всякого живого организма, – вновь перехватил эстафету спора Буров, – способна к саморегулированию. Разумные пропорции между физиками и лириками установит сама действительность. Да и живем мы при социализме. Можем планировать. Так что пугаться особенно не надо.

Иван Матвеевич не мог вставить ни слова. Он лишь успевал переводить взгляд то на Стася, то на Алексея да панически выкрикивал: «Погодите! Да погодите же!» Его игра в «кошки-мышки», пожалуй, впервые складывалась не так, как ему хотелось, и он сделал последнюю отчаянную попытку вернуть ее в привычное русло.

– Вас много, а я один, – подняв руки и хитро сощурив глаза, начал он. – А скажите мне, обремененные высшим университетским образованием, вот что. Вы вот тут уравнивали рабочего с инженером и вроде бы по теории уравняли. А практика осталась практикой. Ваша милость прикатила сюда на такси, а я на метро, вы пили шампанское и закусывали соответственно…

– Пиво, Иван Матвеевич, кислое пиво, – вставила Вита.

– А я всего этого позволить себе не могу. – Митрошин будто и не слышал, продолжал: – Один экономист-умник вроде вас подсчитал, что в нашей стране уже столько легковых машин, что каждый взрослый теоретически давно должен ездить на машине, а я почему-то хожу пешком… практически. Дальше. У вас, я вижу, каждый второй в дубленке, а кто без нее, того вроде б и за человека не считают. А я в пальтишке на рыбьем меху перебиваюсь. Вот эту мне незадачу объясните… Я, конечно, понимаю: нам всем дорога одна – в интеллигенты, как вы изволили выразиться, но опять же вопрос: что, мы так и двинемся туда, вы на машине и в дубленке, а я – пешком в сюртучке?

Во время всей этой тирады Вита сначала с любопытством, потом с удивлением смотрела на Ивана Матвеевича, а когда он закончил, шагнула к Стасю и, повалившись рядом на диван, стала дурашливо выкрикивать:

– Так их, Иван Матвеевич, крушите, ровняйте с землей!

– Ты чего? – сердито отстранился от нее Буров. – Что с тобой?

– Нет, ты ответь, ответь, – болтая ногами, сквозь хохот выкрикивала Вита. – Ну давай, обремененный…

– И отвечать не буду, – поднялся с дивана Стась. – Это же типичная демагогия…

– А ты не кипятись, а ответь, – спокойно сказал Иван Матвеевич, и в его глазах вновь вспыхнули те вопросительно-насмешливые огоньки, с которыми он начал этот отчаянный штурм позиций молодых.

– Если вы, Иван Матвеевич, всерьез говорите, то с вами действительно спорить не следует.

– А если шучу? – Митрошин все так же загадочно улыбался.

– А если шутите, – смягчился Стась, – то вы должны не забывать, что мы живем при социализме, который ликвидирует социальное зло, но не предполагает экономической уравниловки. Принцип – каждому по труду – никто не отменял. А если он исчезнет и появится другой: каждому по потребностям, – то это уже будет коммунизм.

– Ленин предупреждал, – опять вмешался Алексей, – социализм еще не может обеспечить полной справедливости.

– То, что вы ребята начитанные, – заметил Митрошин, – я не сомневаюсь. Но надо же что-то делать? Нужно лучше учитывать труд людей разных профессий… – Он посмотрел на юного Бурова, потом хитро улыбнулся, и нельзя было понять, продолжает он шутить или теперь уже говорит серьезно. – А то у одних, извиняюсь, от натуги пупки развязываются, а другие тяжелее авторучки ничего не поднимают. Тут вам, ученым людям, надо считать получше…

Иван Матвеевич вдруг умолк, будто утратил интерес к разговору. Он даже прикрыл глаза, пригасил напряжение на лице и расслабился. Вита увидела, какой он старый. Буров хотел было возразить, но она, поднявшись с дивана, удержала его взглядом, кивнув в сторону затихшего старика.

Ребята пошушукались и на цыпочках молча вышли из комнаты, тихо притворив за собою дверь.

Иван Матвеевич слышал их шепот, шуршание шагов и легкий скрип двери, но глаз не открывал сознательно, не потому, что он сильно устал, хотя и это было, – с утра на ногах да ночь в поезде, – а потому, что искал в мыслях, где он допустил промашку в споре с этими ребятами. Ведь если честно признаться, то они положили его на лопатки. Такого с ним еще не случалось, если он сам затевал свой спор-игру. Всегда диктовал он и ставил в тупик он, а не его… Стареет? Соглашаться не хотелось. Спорщики попались не те. Э-э… Были и похлеще. Старик Ситковский не чета этим желторотым. Десятерых переспорит, а с Митрошиным побаивался связываться, потому что бит был, и не раз. «Устал я просто, устал…»

В коридоре вновь шушукались и шаркали ногами. Потом на кухне щелкнул выключатель. Обостренный слух Ивана Матвеевича улавливал все. «Надо бы подняться, проводить… Ребята славные… желторотые…»

Иван Матвеевич открыл глаза. У пианино стояла Вита, одетая в свою элегантную дубленку, шапку-треух. Она вздрогнула под взглядом Митрошина.

– Простите, Иван Матвеевич, я забыла сумочку и разбудила вас. Простите и до свидания.

Иван Матвеевич, пружинисто шатнувшись вперед, легко поднялся с дивана, еще больше смутив этой легкостью и чистотой глаз Виту. «Да он и не спал, – обиженно подумала она, – а только притворился, чтобы отвязаться от нас. Ну и старик, колдун какой-то…»

А Иван Матвеевич, смущенный, прикидывал, сколько же он спал. Судя по ощущению своего тела, совсем недолго, не больше трех – пяти минут, но и они, как всегда, вернули ему бодрость.

– Подождите, я вас провожу, – прошел он за Витой в коридор. – Только оденусь.

Его начали отговаривать, но Иван Матвеевич настоял, сославшись на свою привычку после застолья, да еще перед сном, всегда прогуливаться.

7

Это было действительно так. Какая бы ни стояла погода, но если случалось сиживать за столом с вином, ему необходимо было прогуляться, и чем больше он выпивал, тем дольше «выгонял хмель». Так было всегда, он даже не помнит, с какого времени, наверное, с тех пор, как женился, еще до войны. Его приучила к этому Наталья. Она так и говорила: «Пойдем, Ваня, я тебя прогуляю». И они шли, бродили где-нибудь по безлюдным местам, а он всю дорогу без умолку говорил и говорил и этим тоже «выгонял из себя хмель».

А в молодости он мог выпить много, и его ноги всегда отдувались за дурную голову – тоже словечки Натальи. Зато на следующий день, после сна, он был как огурчик и, когда его дружки хватались со стоном за голову, только посмеивался: «Пить надо умеючи…»

Вышли из подъезда. Только что зажглись ранние уличные фонари. Выпал свежий снежок. Когда Иван Матвеевич ездил на вокзал, его не было. Деревья в сквере, через который они шли, были похожи на вырядившихся в белые тулупы баб. Таких тулупов теперь не носят. А Иван Матвеевич еще помнил их: длинные – до пят и с огромным воротником, который, если поднять, капюшоном укрывал голову и лицо. Тулуп надевался на пальто, в нем можно было долго ехать в санях, и никакой мороз тебя не брал. Таких тулупов не знают не только эти ребята, но и их отцы, он сам их видел только в детстве. Какой же ты старый, Матвеич…

Вита с Алексеем пошли вперед – ловить такси, а они со Стасем отстали, и Иван Матвеевич спросил:

– Жениться не думаешь?

Тот развел широкие плечи и опустил их. В куртке и с толстым, длиннющим шарфом вокруг шеи, он был более громоздким. «Нет, – отметил Иван Матвеевич, – Михаил Буров таким не был. И не пижонил вот так. Голова – без шапки, шарф – километр. Всему свое время…»

– Да я, дядя Иван Матвеевич, собственно, уже женился, – вдруг проговорил Стась.

Занятый своими мыслями, Иван Матвеевич чуть не споткнулся, невольно замедлил шаг.

– Родители еще не знают?

– Еще нет. Отец обещал скоро приехать в командировку… Познакомлю…

– А ее домашние?

– Тоже нет…

– А они тебя знают?

– Знают.

– Уже легче… – вздохнул Иван Матвеевич. – А кто они?

– Да, в общем, нормальные… Только она у них одна дочка…

– Я это понял давно, – после молчания отозвался старик Митрошин и, словно успокаивая Бурова, добавил: – Она вроде самостоятельная дивчина. Глядит на тебя снизу вверх. Значит, любит.

– У нас проблема… – начал Буров и запнулся, будто решая, говорить или не говорить дальше. А Иван Матвеевич настороженно затаил дыхание, готовя себя к еще более разительной новости, и уже почувствовал свою вину в этой еще одной «незадаче» младшего Бурова, словно ему в Москве поручили присмотреть за парнем, а он не уберег…

Стась, догадавшись, что старик думает о чем-то другом, торопливо заговорил:

– Ей еще почти год учиться, а я уже распределился в Дальневосточный научный центр Академии наук. После диплома надо ехать.

– Нет! – решительно запротестовал Иван Матвеевич. – Не оставляй. Такую нельзя оставлять без призору. Да и вообще это не дело… Молодым с первых дней надо жить вместе.

– И я то же, – повеселевшим голосом подхватил Буров, – ей говорю. А она, понимаете…

– Не уступай. Любит – поедет. Там же можно доучиться. Консерватория же есть?

– Есть. Но Москва-то здесь. Папа-мама здесь! – сердито выпалил Буров, словно начинал какой-то свой давний спор. – Конечно, и ее можно понять…

– Ни, ни, ни, – пристрожил Митрошин. – Будь с первого дня мужиком. Хозяином. Жена при тебе, а не ты при ней. Так испокон было. И на этом семьи держались. Это теперь развели парламент…

– Вы только нашим не говорите…

– Не скажу, – успокоил Иван Матвеевич. – Зачем? Тебе самому надо сказать… И своим и ее родителям. У нее-то где отец-мать работают и как они? Тут надо семью смотреть, и сразу многое ясным станет.

– Мать у нее артистка.

– Ох ты!.. – вырвалось у Ивана Матвеевича, но он тут же спохватился и добавил: – Хотя, конечно, и артисты из обыкновенных людей.

– Нет, она не театральная, она музыкантша. Арфистка.

– А-а-а… – успокоенно протянул старик.

– А у отца это – вторая семья. Первые дети, те уже совсем взрослые. У них у самих уже дети почти такие, как мы. Вита рассказывала.

– Он что, наверно, мой ровесник? – спросил Матвеевич. – Воевал?

– По годам еще старше.

– И воевал?

– Да… У него ружей целая коллекция из Германии.

– А-а-а, – опять протянул Иван Матвеевич. – Тогда ясно… Он большим начальником в войну был. А сейчас где?

– В Госплане.

На дорожку сквера, где остановились Митрошин и Буров, выбежала Вита и, замахав руками, крикнула:

– Станислав! Скорей, Лешка «мотор» держит.

Ивану Матвеевичу понравилось, что Буров не засуетился, не побежал. Это у него батино. Не свернешь с дороги…

Они подошли к Вите. Та нервничала, нетерпеливо перебрасывая из руки в руку сумочку. Станислав даже бровью не повел, словно и не видел нетерпения и обиды Виты. Когда стали прощаться, Иван Матвеевич обратился к ней:

– Вы не обижайте, Вита, нашего Станислава.

Она плаксиво сморщила раскрасневшееся на морозе личико.

– Его обидишь… Вы лучше ему скажите, Иван Матвеевич, пусть он меня не обижает… Скажите!

– Он не обидит, – тихо проговорил Митрошин.

– И вы против меня, – дрогнувшим голосом прошептала девушка; она хотела что-то добавить, но, видно, побоялась, что не справится с собою, с горьким вздохом отвернулась.

От этого вздоха у Митрошина зашлось сердце. «Как же трудно притираются характеры у молодых людей… Ой, как трудно… А ей, бедной, сейчас в сто крат тяжелей: и жена и невеста, и родители еще не знают…»

Вита повернулась к Ивану Матвеевичу и уже, преодолев нервное волнение, окрепшим и чуть насмешливым голосом сказала:

– Ну, до свидания, Иван Матвеевич. Кланяйтесь там Стасиным пенатам. А я обещаю… не буду обижать его.

Она снизу вверх поглядела на Бурова.

«Ну и выдержка, – еще раз подивился Митрошин, глядя на Станислава. – Ни один мускул не дрогнул на лице. Как стоял расслабленно, так и остался». И у Ивана Матвеевича сжалось и горячо поплыло сердце. А когда Вита, досказав свои прощальные слова, игриво сделала книксен, у него защипало глаза, и он бережно пожал ее выпростанные из рукавичек теплые руки. Поцеловал Станислава и, подтолкнув к Вите, сказал:

– Будьте счастливы.

Глянул на часы. Шел седьмой час вечера. Возвращаться в квартиру и ложиться спать рано. Гулять он тоже долго не мог – чувствовал усталость, к тому же опять начало жечь в груди. Поправил старенький шарф, укутываясь теплее; тут же подумал, что надо купить в Москве новый, этот уже не греет, весь вытерся. Сбавив шаг, пошел мимо припорошенных снегом деревьев. Они сейчас совсем не были похожи на баб в белых тулупах. «Покажется же такое…» – удивился он и стал тревожно думать о Станиславе и Вите, о том, как у них все сложится, как совместная жизнь высечет новую жизнь и та начнет набирать силу, расти, а их – потихоньку угасать, и не будет в этом естественном угасании леденящего страха, потому что у тебя уже есть оправдание, ты не побочная, тупиковая ветвь, а основное древо, через которое проходят все живые линии истории: ты самое главное звено в ней, именно твоя жизнь связывает прошлое с будущим…

Сколько на его веку вот так, как у Стася и Виты, завязывалось новых жизней! Он хорошо помнит, как тревожно и зябко складывалась его собственная жизнь с Натальей, как ухаживал за ней, какие у них были ошибки, помнит свадьбу.

Тогда много игралось свадеб, и были они шумные, с плясками, песнями, с хождениями по улицам под гармонь, с ряжеными, и они с Натальей чуть не каждый месяц гуляли на них.

Так было почти до самого начала войны, вернее, до того мартовского дня сорок первого года, когда Ивана Митрошина и многих его погодков, тридцатилетних, брали на сборы. Но все это происходило там, в другой жизни, какая была еще до войны. А после войны пошла уже новая полоса…

Сколько тогда было разоренных семей! И не только там, где отцы не вернулись с войны; там, где вернулись, жизнь часто все равно не налаживалась. А у некоторых так и не наладилась. Война так все раздергала, перемешала, опоганила, что разваливались семьи и с детьми. Многие отвыкли от семейной жизни: мужики, как тогда говорили, «разбаловались» (хотя, чего греха таить, были и бабы такие!), и ох как тяжело налаживалась совместная жизнь…

У него самого с Натальей первое время все враздрай шло, хоть разводись. А ведь до войны больше пяти годов вроде бы нормально прожили. Характеры какие-то другие проявились, как порох, вспыхивали по пустякам. Она упрекала его, а он ее…

А еще он не мог простить Наталье смерть сына-первенца. Уходил – мужик был в доме, пятый год Сашке шел, а кончилась война – сам жив, жена жива, а сына нет, будто откупились крохой.

Психовал, места не мог себе найти. И у него бы, наверное, тогда семья распалась, да Наталья сначала одной, а потом второй дочкой привязала. И жизнь выровнялась.

Как и до войны, на свадьбы стали ходить, словно молодые. Сколько их тогда завязывалось, новых семей, а все ж не могли покрыть того урону и разору, каких натворила война. Не могли…

Сколько их осталось, баб, нецелованных, неласканных, нераспустившихся и увядших на корню. Никто не знает, кроме них самих, каких великих слез и каких безмерных душевных и физических мук стоили эти загубленные девичьи судьбы. Никто…

Сами они не расскажут никогда, потому что человек и в горе остается человеком. Не выйдешь на улицу, не закричишь, что тебе плохо.

Он вошел во двор, где жил Пахомов. Надо подниматься в квартиру. Хозяин, наверно, еще спит, как бы не разбудить. Иван Матвеевич порядком продрог в своем пальто «на рыбьем меху», сейчас он заварит чайку, отогреется, и можно будет тоже в постель.

Еще один день отлетел. Знать бы, сколько их у него осталось, без всякой боязни и даже без грусти подумал Иван Матвеевич. Хорошо бы никому не в тягость, на своих ногах, при силе. Она еще есть в нем, и надо бы так рассчитать, чтоб хватило ее. Старые люди раньше могли…