Текст книги "Поколение"
Автор книги: Владимир Еременко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
17
К этому дню готовились несколько месяцев. Не только потому, что переход через Ивдель был первым, но и потому, что здесь наконец должны были на практике проверить то, что несколько лет вынашивалось в институте – уложить на дно реки газопровод без протаскивания дюкера. Сегодня подводится черта под тем спором, какой вот уже почти три года вел Олег Иванович и в институте, и в главке. Для Лозневого все решено давно. Еще тогда, когда он доказал Сыромятникову техническую возможность такой укладки газопровода. Правда, потом он проверял все свои расчеты на газопроводе Бухара – Урал, но то уже было так, для душевного спокойствия.
Везде и всегда, чтобы проложить через реку трубопровод, протаскивают дюкер. Сваривают на берегу трубы в огромную плеть, испытывают их под большим давлением, потом изолируют, футеруют досками и навешивают на плеть чугунные грузы. Весит дюкер обычно сотни тонн. Всю эту махину трубоукладчики опускают в своеобразный канал, который прорывают к реке. На противоположном берегу в кильватерном порядке выстраивается добрый десяток тракторов-тягачей и тросами, перекинутыми через реку, тянут отрезок готового газопровода. Это и называется «протаскиванием дюкера». Когда дюкер пересекает реку, водолазы проверяют, как он лег в траншею. Если правильно, то замывают гидромониторами траншею, а если нет, то вытаскивают дюкер на берег и все начинают сначала.
Совсем по-другому решено было «переходить» Ивдель. По идее Олега Ивановича, на небольших и средних реках трубопроводы можно укладывать трубоукладчиками. Но все дело в том, как эти трубоукладчики «завести» в русло реки? Вот тут-то им пришлось с механиком Сухановым поломать головы.
Но теперь уже все было позади. Миронов, глядя на выстроившиеся в шеренгу трубоукладчики, говорил:
– Не было бы счастья, да несчастье помогло. В жизни бы тебе, Олег Иванович, не разрешили этой свадьбы, если бы не поджимали сроки.
Лозневой и Суханов молча улыбались. Они знали, что, окажись на стройке те полтора десятка болотных тракторов, какие нужны были для протаскивания дюкера, и действительно, в главке вряд ли так быстро согласились на их эксперимент.
И все же укладка газопровода в реку трубоукладчиками была настолько серьезным и ответственным делом, что на стройку пожаловали сам Сыромятников и эксперт из главка Калтахчан. Они на месте должны были дать свое заключение – возможен ли переход через Ивдель без протаскивания дюкера.
Грузный и, казалось, неуклюжий Сыромятников юрко сновал среди землеройных машин и торопливо говорил:
– Ну и наворочали, ну и наворочали…
И по его тону и выражению лица нельзя было понять, осуждает он или одобряет работу строителей и подводников.
За ним, как тень, ходил невысокий, щуплый Калтахчан. Не скрывая скуки, он молча глядел по сторонам.
И Лозневой и Миронов знали, что сейчас, когда уже проведены все подготовительные работы, ничего нельзя отменить. Однако и Сыромятников, и особенно эксперт из Москвы при желании могли бы немало «попортить им крови» и осложнить работу. Поэтому хозяева стройки старались показать товар лицом и говорили без умолку. Особенно усердствовал Миронов. Он говорил, говорил:
– А теперь пройдемте к сварщикам. Они у нас чудеса показывают. Как под куполом цирка, над Ивделем сваривают трубы.
И Миронов вел Сыромятникова и эксперта к самому берегу реки, через которую повисли плети труб. Указывая на трубоукладчик, какой стоял на крохотном каменном островке почти посреди реки и в своем клюве держал плеть трубопровода, он гордо заметил:
– Вот куда мы его.
– Ба, – вдруг изумленно выпалил Калтахчан и весь настороженно напрягся, став похожим на взъерошенную птицу. – Да как же вы его туда? Действительно, цирк здесь у вас. – И, будто испугавшись своей несдержанности, опять надолго замолчал.
А Сыромятников, оглядывая лагерь газовиков и изрытый берег, скороговоркой повторял свое загадочное: «Ну и наворочали… Ты погляди, наворочали, а?»
Когда Миронов, окончательно потеряв терпение, напрямую спросил его мнение, тот, улыбнувшись широкой и располагающей улыбкой, ответил:
– А вообще вы молодцы, нагородили тут. Главное, в духе времени, смело. Сокращаются сроки. Да и экономия средств немалая…
Последние слова он произнес, обращаясь к Калтахчану. Тот, чуть скосив свои острые темные глаза, сделал легкий полукивок.
У Миронова отлегло от сердца. Значит, одобряют.
И ему захотелось рассказать этому человеку о том, что их давно волнует и не дает спокойно работать. Рассказать о том, чего они не могут разрешить здесь сами.
– Много еще у нас делается по старинке, – начал он. – И делается потому, что обленились, разучились думать. Боимся нового, тратим огромные средства, гробим материалы. А если кто спросит – почему, то прячемся за бумагу: мол, такой проект, такая технология.
Сыромятников глянул на Миронова, потом на Лозневого, и его округлое, досиня выбритое лицо сморщилось.
– Не надо жаловаться на консерватизм начальства, – проговорил он. – Это стало таким штампом, что даже современные драматурги больше не решаются уже об этом писать.
– Нет-нет, я не жалуюсь, я только хочу выяснить…
Калтахчан, шедший впереди, замедлил шаг и вопрошающе поглядел сначала на Миронова, а потом на Сыромятникова, но промолчал, видимо решив дослушать директора института.
– И еще учтите, мил человек, – начальству просто виднее, что и как. У него свой расчет, а мы склонны этот расчет принимать за косность и бюрократизм. – Сыромятников повернулся к эксперту, точно искал у него поддержки. Но тот, наверно, передумал вмешиваться в разговор, сделав вид, что это не касается его.
Широкие кустистые брови Сыромятникова удивленно поползли вверх, и он тут же добавил:
– Учтите, если у человека дельное предложение, оно не может погибнуть бесследно. Откажет человеку один начальник, а тот идет к другому, да еще повыше чином, и все равно добьется своего. Конечно, если он предлагает полезное и доброе. На этот счет даже существует закон, который открыл Дмитрий Иванович Менделеев. Он говорил, что в мире науки действует закон неуничтожаемости прогрессивных идей. Думаю, что он существует и в технике, и в других сферах жизни.
– Вы, Борис Федорович, оперируете категориями вечности, – вмешался в разговор Лозневой. – Закон неуничтожаемости прогрессивных идей действительно существует. Но вот какая штука. Один американский ученый подсчитал, что от зарождения идеи до ее воплощения проходит примерно 250 лет. Нам этот срок не подходит.
Калтахчан неожиданно рассмеялся, и лицо его, сухое и строгое, вдруг потеплело. Сыромятников, недовольно хмыкнув, проворчал:
– Ну это, мил человек, все теория, а на практике оно по-другому. Вот ваше же предложение нашло дорогу! Хотя на первый взгляд и казалось…
– Но это только половина дела, – подхватил Миронов. – Почему мы гоним в воду столько металла? Видите, – указал он на груду чугунных полуколец, – приготовили двести тонн, чтобы утопить. А сколько у нас впереди еще рек? Тут не сотни, а тысячи тонн подавай.
– А как же вы без этих грузов обойдетесь? – вдруг настороженно спросил эксперт. – Вы думаете, газопровод может лечь на дно по одному вашему приказу?
– Нет, не думаю. Но почему грузы обязательно должны быть из металла, а не из железобетона?
– Всему свое место. Железобетон идет в поймы рек, а в русло – металл.
– А почему?
– Таков расчет. Такова практика.
– Но железобетонные грузы могут стоять и в русле, ведь за границей уже отказались от металла.
– Да, отказались, – жестким голосом отозвался Калтахчан, и лицо его опять посуровело и стало непроницаемо. – Но в этом еще не вся правда. Во-первых, дай вам бог разделаться с той кашей, какую вы заварили, и удачно перейти реку.
– Реку мы уже перешли, – отозвался Лозневой. – Осталось опустить плети на дно в траншеи.
– А это тоже немало, – подхватил эксперт. – Так зачем же вам осложнять работы и увеличивать риск из-за какой-то сотни тонн металла, когда мы тратим тысячи? А во-вторых, – он испытующе посмотрел на Олега Ивановича и Миронова и, словно решившись, продолжал: – Во-вторых, не всякая экономия хороша и выгодна. Если вы даже докажете, что надо ставить железобетонные грузы, то пострадаете от этого новшества прежде всего сами. Вы же знаете, что за навеску железобетона платят меньше, чем за навеску металлических грузов. А возни с ними больше.
Сыромятников во время этого разговора тревожно смотрел то на Калтахчана, то на Миронова и вдруг растерянно спросил:
– А если бы навешивали золотые грузы, то платили бы еще больше?
– Платили, – отпарировал эксперт.
– Странно…
– Ничего тут странного. Чем дороже материал, тем выше стоимость изделия и тем больше заработок… Это общее правило при производстве любой промышленной продукции.
– Но это же абсурд, – бросил Сыромятников. – Выходит, чем больше мы закопаем в землю ценностей, тем больше нам заплатят.
Эксперт развел руками.
– Так что же тогда, пусть гибнет металл? – отозвался Миронов.
– А он не гибнет. Еще неизвестно, что мы тут выигрываем, а что проигрываем.
Все умолкли. А эксперт, видимо стараясь развеять недоброе впечатление от своих слов, спросил у Миронова:
– Кстати, вы оформили свой новый переход как рационализаторское предложение? Расчеты Олега Ивановича – это одно, а их воплощение… Тут скромничать не надо. Отберите лучших трудяг, кто имеет к этому непосредственное отношение, и подавайте в БРИЗ. Поддержим.
– Плохо вы о нас думаете, – ответил Миронов. – От того, что нам положено, мы не откажемся. Но и не отступим от того, что выгодно для государства и полезно для дела.
– Речь не мальчика, а мужа, – весело заключил разговор Калтахчан. – Только не испытывайте судьбу дважды. Сначала доведите до конца переход, а потом беритесь за другое. И я вам обещаю поддержку.
Осадок от этого разговора остался неприятный. Все молчали, и только Сыромятников, отойдя в сторону, сердито бормотал что-то.
Олегу Ивановичу разговор казался ненужным. «Не сейчас и не здесь надо говорить. Теперь надо думать только о переходе, об этих километровых плетях труб. Как-то они лягут поперек реки».
А Миронова поразил эксперт. «Молчал, молчал и выдал». Он так и не понял, когда же эксперт был искренним. Тогда ли, когда отговаривал его от затеи с грузами, или когда обещал поддержку?
Две гигантские плети, каждая длиною более километра, лежали готовыми к укладке на дно русловых и пойменных траншей. Переход через реки всегда делается двухниточным. Трубы укладываются на расстоянии 40—50 метров друг от друга. Это делается на случай аварии. Если одна из ниток выходит из строя, то по другой продолжает идти газ.
Олег Иванович и Сыромятников шли вдоль траншеи, останавливаясь у трубоукладчиков. По всей длине перехода готовились к подъему дюкера. Все было рассчитано по минутам. Каждый хорошо знал, что и когда ему надо делать, и теперь, когда «машина» подъема и укладки дюкера была запущена, лучше не вмешиваться в ее работу.
Поэтому-то Миронов увел Сыромятникова к пойменной траншее, откуда можно только наблюдать за работой. Лозневой и Калтахчан ушли к самому руслу реки. Эксперт хотел быть ближе к дюкеру, чтобы за всем проследить самому.
– Я отвечаю перед главком за ваши новации. Так что уж позвольте… – и он засеменил к тому месту, где стояли сигнальщики с флажками. Они должны передавать команды по всей трассе.
Выйдя на взгорок, откуда открывалась вся панорама перехода через реку, Сыромятников остановился. Миронов было начал рассказывать, как они готовились к переходу, но тот предупредил:
– Не надо, вижу сам.
Он действительно и сам мог хорошо представить картину всех работ, проведенных здесь за эти месяцы.
Бульдозеры и экскаваторы, насколько это было возможно, сдвинули берега реки, соорудив с двух сторон земляные насыпи. По ним навстречу друг другу протащили плети труб, а затем сварщики-асы уже над водой соединили стыки. Над водой в люльках могли варить только лучшие сварщики. Когда трубы были сварены и, прогнувшись, висели над клокочущим потоком, их стали испытывать – под давлением 70 атмосфер закачали воду. Окажись где-то хоть крохотная трещина, вода разорвала бы газопровод. Испытания прошли успешно. Затем газопровод начали до самоварного блеска зачищать металлическими щетками и наносить изоляцию. Все это делали машины.
Махина дюкера весом в сотни тонн с навешенными на него грузами лежала у километровой траншеи, которая прорезала пойму и дно реки. В середине ее насыпали каменный остров. На него перебрался трубоукладчик. Он и другие трубоукладчики должны были опустить газопровод. За ночь вода в пойменной траншее покрылась толстой коркой льда. Ее пришлось взломать и проверить всю траншею заново – не занесло ли ее илом. Когда с этим покончили, водолазы, которыми руководил старшина водолазной станции Виктор Калюжный – краснощекий, здоровый парень, знавший реки всего Севера, спустились на дно и метр за метром ощупали русловые траншеи. Из них пришлось выбросить камни и гальку, которые натащил туда беспокойный Ивдель. Но вот и эта самая трудная и ответственная работа окончена. Водолазы, разгребая звенящий лед, как сказочные дядьки-черноморы, неуклюже выходят на берег и докладывают:
– Траншея готова!
– Готова!
– Все в порядке…
Олег Иванович чуть приметно вздрагивает от этих бойких выкриков, чувствуя, что то напряжение, которое вошло в него утром, а потом весь день нарастало, сейчас подходит к высшей точке. Через несколько минут из воды появится последний водолаз, и Миронов доложит о готовности всей подводной траншеи. Дальше все будет зависеть от него. Сейчас, сейчас…
Лозневой делает несколько шагов и подает знак сигнальщикам, те – машинистам трубоукладчиков. Разом взревели моторы, дрогнула темная нить газопровода и медленно, словно нехотя, стала отрываться от земли и зависать над пойменной траншеей и бурлящей стремниной реки.
Олег Иванович, да и все, кто стоял рядом с ним, как-то неестественно вытянулись, словно хотели помочь укладчикам удержать неимоверную тяжесть труб, а когда газопровод, мягко вздрагивая, пополз вниз и коснулся воды, все вдруг замерли в своих неуклюжих позах.
Поток угрожающе взревел, ударил страшной силой напора в плеть трубы и стал натягивать ее как тетиву лука. До предела напряглись и запели на ветру стальные тросы. Трубоукладчики, похожие издали на причудливых птиц, заклевали носами. Огромная тяжесть поднятого газопровода, усиленная потоком воды, тянула шеи стальных птиц к земле, и они уже, подрагивая, начали крениться, теряя устойчивость. Олегу Ивановичу вдруг показалось, что еще одно усилие – и вода сбросит с себя стальные удила и опрокинет в реку все, что нагородили на ее берегах люди.
Но таким было только мгновение. Лозневой оторвал взгляд от кипящей воды и увидел, что все в порядке. Трубопровод ложился как ему и положено, и все, кто занят этим, работают без суеты, размеренно и четко, как и было намечено по графику.
Нить газопровода скрылась под водой. Напряжение ослабло, и скоро машинисты трубоукладчиков почувствовали, как трубы стали касаться краев траншеи, а затем и ее дна. Лозневой понял это по чутким шеям трубоукладчиков. Теперь они уже не были так перенапряжены, хотя все еще натужно держали в своих клювах тросы, на которых повис скрывшийся под водой газопровод. Он выждал еще мгновение, окинул одним цепким взглядом и ровный ряд машин, и тех людей, что застыли вдоль пойменной траншеи и на берегу реки, и подал знак сигнальщикам.
Смолкли моторы трубоукладчиков, затаенно затихло все на обоих берегах, и в напряженной тишине стало слышно, как шумит тайга. Люди с обеих сторон подошли к самому берегу, где колдовали водолазы. Проверить, правильно ли лег газопровод, могли лишь они. И опять ребята Виктора Калюжного стали натягивать свои костюмы, ловко накидывать на головы пучеглазые шары и спускаться в ледяную воду.
Казалось, теперь, когда под ледяным крошевом скрылся последний водолаз и с берега, словно гигантские бесконечные змеи, за ним уползали черные шланги, можно было немного перевести дух. Но тут все только и началось. С Лозневым случился какой-то нервный шок. Его неожиданно начала сотрясать внутренняя дрожь. Руки и ноги окаменели, а изнутри бешено рвался непонятный холодный страх. Он даже не знал, перед чем у него этот страх. Не перед дюкером же этим, да еще тогда, когда с ним уже покончено. Такого с ним, кажется, еще не было. Откуда эта ледяная тревога и страх? В его жизни осталась только работа. Только здесь он чувствует себя еще живым, а сейчас проверяется и это последнее его пристанище. «Лег или не лег он, этот чертов дюкер?»
Олег Иванович даже отошел в сторону и перестал смотреть на кипящую воду, куда сейчас глядели все. У инженеров-мостовиков был такой обычай: когда построен мост, то под ним становится автор проекта и только тогда мост начинают испытывать. «Меня бы тоже туда, на дно, – подумал Лозневой, – вместе с ребятами Калюжного…» И тут же взорвался: сколько же можно проверять эту траншею? Он опять повернулся к реке. Люди молча смотрели на пенящийся поток, куда по-прежнему уползали черные змеи шлангов водолазов. «Сколько же они еще будут возиться?» Все клокотало в нем. Да, нервы ни к черту. Он уже не может себя сдерживать. Кончится эта канитель с переходом, и надо уезжать. А куда? Ему сейчас везде будет одинаково худо. «От себя не уйдешь».
Когда-то ему уже было вот так же плохо, очень давно, в какой-то другой его жизни. Он давно забыл, а тело помнит. Помнит смертельную тоску. Было это в концлагере под Уманью. Заболел он дизентерией и знал, что обречен. Каждый, кто заболевал дизентерией, обязательно умирал, одни раньше, другие позже, но умирали все. Гитлеровцы на это и рассчитывали и не отделяли дизентерийных от здоровых. И вот ночью очнулся в каком-то помещении с выбитыми стеклами и наполовину разобранной крышей. Он лежал на груде голых тел, сам тоже голый, а луна огромная, полная луна в полнеба, светила ему прямо в глаза. Лозневой понял, что лежит в разоренном курятнике, куда каждый вечер и утро сносили умерших.
Олег скатился вниз с липких тел и стал соображать, что же дальше. Дверь в мертвецкой всегда настежь. «Оттуда еще никто не убегал», – вспомнил он печальную лагерную шутку. Перелез через порог и пополз к своему бараку…
Помогая подняться ему на нары, сосед сказал: «Ну теперь, Олег, ты будешь жить долго. У тебя кризис был…»
…Наконец из воды стали то там, то здесь появляться круглые шлемы водолазов. Они походили на валуны, через которые перекатывались волны. Когда руки водолазов взметнулись вверх, оба берега Ивделя вдруг отозвались криками «ура!». Этот прерывистый крик полетел над рекой и лесом, а Лозневой все еще стоял в стороне и молчал, глядя на то, как водолазы, разгребая ногами звенящий молодой лед, неуклюже выходят на берег. Увидев Калюжного, с которого уже сняли шлем, Олег Иванович побежал к нему.
– Ну как?
Подставляя морозному ветру лицо, тот широко улыбался.
– Все как вы говорили, Олег Иванович. Лежит как миленький. Там, где ему и положено лежать…
На следующий день укладывали вторую нитку трубопровода. Все началось с того же, что и вчера, но уже не было праздничного волнения и суеты. Не было и вчерашнего перенапряжения и ожидания, когда люди спрашивали себя: а вдруг не выйдет, вдруг сорвется и дюкер не ляжет в траншею на дне? Сегодня шла обычная, хорошо рассчитанная и уже отлаженная работа, которая не требовала от людей ничего сверхъестественного, а лишь строгого выполнения каждым своего дела. Этого постоянно добивался Лозневой, и он был рад, что все шло, как они и намечали. «Машина отлажена, запущена, – думал он, – и теперь можно отойти в сторонку…» Видимо, такого же мнения был и Сыромятников. Когда взревели моторы трубоукладчиков и сигнальщики подали команду к подъему дюкера, он подошел к Лозневому и, взяв его под руку, сказал:
– Думаю, теперь они уже обойдутся без нас. – И, не отпуская руки Олега Ивановича, спросил: – Что же это ты, мил человек, новостями институтскими не интересуешься? У нас такие дела разворачиваются. Проектные задания на сибирские трубопроводы запускаем. Это, брат, не комар начихал. Тысячи километров. И трубу там собираемся ставить невиданную – тысячу четыреста двадцать миллиметров! Представляешь!
Сыромятников чуть замедлил шаг и, повернувшись, поглядел на Лозневого.
– Неужели не волнует?
– Волнует…
– Так чего ж?
– Я, Борис Федорович, теперь только строить, а проектировать уж будете вы… Отпроектировался…
Сыромятников шумно втянул в себя воздух и недобро покосился на Лозневого.
– Ты брось эти фокусы. Мы тебя никуда не отпустим.
– Уже отпустили, – невесело улыбнулся Лозневой. – Жизнь моя теперь здесь…
Сыромятников насупился, помрачнел. Несколько минут они шли молча, не решаясь продолжить тяжелый для Олега Ивановича разговор.
– Ты меня, старика, извини, – начал Сыромятников. – Но я бы так не делал. Во-первых, Ленинград, во-вторых, двое детей у тебя там, а в-третьих… – он задумался, поглядев прямо на Лозневого, – а в-третьих, с кем чего не бывает. Что ж, всем, у кого нелады в семье, прикажешь в пустыню бежать? И потом, вы, молодежь, как-то легко от всего отказываетесь. А за жизнь надо драться.
– Я, Борис Федорович, такая молодежь, которой уже поздно перекраивать жизнь. Как она сложилась, так и сложилась, а вернее, не сложилась…
– Э-э, мил человек, да ты и впрямь нос на квинту повесил, как говорили древние римляне. Тебе сколько?
– Уже сорок пять…
– Только-то! Боже, какой это прекрасный возраст. И опыт у человека есть, и знаний достаточно, а главное – еще не растрачено здоровье, только-только человек вошел в силу. Да тебе сейчас горы ворочать. Сбрасывай с меня двадцать, давай мне твои годы, и я два таких несчастья, как у тебя, выдюжу. Ей-ей, я не утешаю.
Сыромятников отвернул голову и смотрел теперь куда-то поверх кромки леса, упиравшегося в низкое небо. Его тяжелое, мясистое лицо настороженно замерло, потом расплылось в благостной улыбке, словно он вспомнил что-то значительное и приятное в своей жизни.
– Знаешь такую притчу? Пришел к мудрецу человек за советом. «У меня, – говорит, – страшное горе». – «А сколько тебе лет?» – «Сорок». – «Страшное горе у меня, – отвечает мудрец, – мне уже восемьдесят».
Сыромятников отчужденно умолк, будто прислушиваясь к надрывному рокоту трубоукладчиков. Дюкер уже был опущен в береговые траншеи, но все еще висел над рекой. «Сейчас взмахнут сигнальщики и начнут погружать в воду», – отметил Лозневой. Притча Сыромятникова не развеселила его. Старик добрый, вот и утешает. Но все это не про его жизнь. У Лозневого совсем по-другому. Какая может быть борьба за то, что потеряно? Это все равно, если бы он бежал в поезде по вагонам назад и думал, что возвращается на станцию, откуда уехал…
– А я ведь серьезно, – прервал его мысли Сыромятников. – Утешать не люблю, не умею. Тебе не надо отрывать себя от Ленинграда, там твоя жизнь, а здесь только газопровод, и все. Один, второй, пятый, но газопровод. Строят их люди и уходят туда, откуда пришли. У серьезного человека, как у моряка, должна быть база, куда он возвращается после плаванья… Иначе он не моряк, а пират. Ты не такой… К маю мы дом будем сдавать. Если у тебя к тому времени в семье не наладится, могли бы однокомнатную выделить.
– Не наладится.
– Заладил. По-всякому бывает. По нескольку лет не живут, а потом сходятся, и все будто заново. А у вас дети, о них тоже надо думать.
И вдруг, опять схватив за локоть Лозневого, Сыромятников шагнул вперед и, загородив ему дорогу, остановился.
– Я ведь тоже интересовался. В моем институте произошла эта история. Знаешь, у них ни черта ничего не получается. Вишневский сам по себе, а Раиса Васильевна сама по себе. Вначале вроде бы шло дело к этому, а вот как ты приезжал и дал ей вольную, все порушилось. Мне об этом и секретарша моя говорила. А у нее, сам знаешь, нюх…
– Это уже не имеет значения, – ответил Лозневой. Он хотел произнести эту фразу как можно равнодушнее, но она прозвучала как радостное: «Так вот оно в чем дело?» Тут же осудил себя за этот нелепый порыв злорадства, но сделать с собою уже ничего не мог. Он был и рад этой неожиданной надежде, и боялся ее. Боялся потому, что надежды никакой не было, а была все та же неопределенность, которая измучила его. И все же эта весть будто встряхнула все в Лозневом. Он слушал сердитые слова Сыромятникова, но они для него теперь уже приобрели другой смысл.
– Ты не руби сплеча, не перечеркивай. Семьи бывают всякие, и держатся они тоже по-всякому. Любовь да совет не всем удается сберечь до конца жизни, а люди живут и детей растят. Жизнь, мил человек, она такая, недаром говорят: на веку, как на долгой ниве, все бывает. Я не только с тобою так говорю, и твоей Раисе сказал.
Лозневой удивленно замер, метнув недобрый взгляд.
– Ты не закипай, не закипай, – вновь мягко взял его под руку Сыромятников. – Твоего мужского самолюбия не ущемлял. А сказал ей, как и тебе, то, что думаю. Поздно вы, добрые люди, решили перестраивать свою семейную жизнь. Теперь уже не вы в ней одни хозяева, а и дети тоже. Она знаешь как на меня при этих словах посмотрела – будто я ее ударил.
Лозневой попытался высвободить свой локоть. Он еле сдерживал себя, чтобы не накричать на старика. Чего он суется в их жизнь? Олег Иванович никому и никогда не позволял этого, даже родителям Раи. Сыромятников знал, как может вспылить Лозневой, но лез напролом, будто судил не чужую, а свою собственную жизнь.
– У меня и с Вишневским был разговор.
– Борис Федорович! – рассерженно выкрикнул Лозневой. – Вы зачем все это затеяли? Кто вы? Отец? Партбюро? Какое ваше…
– Ты не закипай и не кричи. И если своего ума не нажил, слушай других.
– Не хочу говорить, – отрезал Лозневой.
– Стой! – рявкнул Сыромятников и тряхнул его за локоть. – Я тебе и отец, и партбюро, и старый брюзга в одном лице. И не кричи на меня.
– И вы тоже.
– И я тоже. А сказать я все равно тебе скажу. Вишневский уходит из нашего института. Хоть и жалко мне такого специалиста, а пусть идет, пусть голову не дурит замужней женщине. Я ему так и сказал…
– И что же это за порядки такие идиотские у нас, – рванулся от Сыромятникова Лозневой. – Каждый считает себя вправе лезть в душу. – Он отскочил на несколько шагов и прокричал: – Неужели вы думаете, что кто-то со стороны может разобраться в нашей жизни лучше, чем мы сами?
– Ты высказался?
– Нет, не высказался.
– Ну высказывайся.
– Давайте прекратим. Есть же границы…
Сыромятников вздрогнул, рассерженно засопел, рванулся ответить, но ничего не сказал, а лишь беззвучно пошевелил старческими губами. Его грузная фигура обмякла, он сразу беспомощно сник, и Лозневой вдруг увидел, какой Сыромятников старый: дряблые щеки обвисли, губы жалко дрожат, глаза вылиняли.
Лозневой хотел уйти, но передумал. Ему стало жалко старика.
– Поверьте, дорогой Борис Федорович, это как раз тот случай, когда даже всесильная общественность не вольна ничего сделать. Вы можете уволить с работы Вишневского, повысить в должности меня или, наоборот, отстранить от работы меня и сделать руководителем лаборатории Раису Васильевну, но вы не сможете ничего изменить в наших взаимоотношениях, не можете, потому что не можем ничего сделать и мы сами. Как оно идет, так пусть и идет.
– Ты, Олег Иванович, вроде бы уже и немолодой, и жизнь тебя стегала, а рассуждаешь как мальчишка. Никто не должен вмешиваться. Это по книжкам не должен, а в жизни всегда вмешиваются.
– Так это же и плохо! – выпалил Лозневой.
– Может, и плохо, но вмешиваются. Человек живет среди людей, а не на необитаемом острове. Хочешь не хочешь, а жизнь твою все равно судят люди. Может, неправильно, несправедливо, но все равно судят, от этого ты никуда не уйдешь и с этим надо считаться. Дело не в вас, а в детях. О них надо думать. Поэтому и говорю.
– Родители не душегубы, – пробурчал Лозневой. – И если бы знали, как наладить свою жизнь, то, наверно, сделали бы. В том-то и дело, что не знают и не могут. И никто не знает.
– Мистику, Олег Иванович, разводишь. Все проще, чем ты думаешь. В сватовстве на Руси тоже был свой резон. Родители выбирали детям жениха или невесту исходя из своего жизненного опыта, и не всегда эти браки были несчастливы. Сейчас некоторые женятся по объявлению, и статистика доказывает, что их браки нисколько не хуже других. Супружеская любовь и согласие приходят по-всякому, по-всякому они и уходят.
Лозневой молчал. То удушье и злоба на старика, которые вспыхнули в нем в начале разговора, прошли. Он мог уже слушать его спокойно, хотя и не был согласен ни с одним его словом. Старик рассуждал о том, чего никогда не знал или что давно напрочь забыл, и спорить с ним бесполезно. Но в его словах был и здравый смысл, когда он говорил о детях. Конечно же, теперь дело не столько в нас, сколько в детях. Он и сам давно знает, что именно так, но может ли понять это Рая? Если Рая действительно не встречается с Вишневским, то это могло произойти только из-за детей.
Сыромятников уже говорил о делах института. Он рассказывал о том, что сейчас, когда трубопроводы пошли в глубь Заполярья, в крупных северных городах по их проектам закладываются заводы по производству блоков и блок-боксов.
– Создается база для нового индустриального метода, – стараясь включить в разговор Лозневого, неестественно громко сказал он. – А с новым, как всегда, столько хлопот…
Олег Иванович плохо слушал Сыромятникова. Но Сыромятников наседал, надеясь отвлечь Лозневого деловыми разговорами от его мрачных дум.
– Завод блоков и блок-боксов строится в Тюмени, появятся они в других городах. Это, знаешь, на заводе монтируется целая секция газовых или нефтяных предприятий, и отсюда они пойдут на Медвежье, Сургут, Уренгой… Нам сейчас надо найти оптимальный рабочий режим экспедиций, которые будут устанавливать эти блоки на месторождениях в тундре. Многие настаивают на вахтовом способе освоения Севера. Предлагают вариант: работать двенадцатичасовыми сменами. – Сыромятников шагнул вперед и заступил дорогу Лозневому. – Отработав три полные недели, бригады вылетают на отдых к семьям на неделю. Как ты расцениваешь такой режим?
– Мы никуда не уезжаем и работаем ежедневно по десять, а то и двенадцать часов, – ответил нехотя Олег Иванович. Разговаривать ему не хотелось, но не таков был Сыромятников. Он вопрошающе нацелил на него свои колючие глаза и ждал.
– Надо создавать нормальные человеческие условия, – еле сдерживая себя, начал Лозневой, – человеческие. А если вы там решили осваивать тундру без городов, то валяйте, незачем и спрашивать…
– Не без городов, – недобро засопел Сыромятников, – а без мелких городов.
– Все крупные города когда-то начинались с мелких. И Москва вначале деревней была.
