Текст книги "Поколение"
Автор книги: Владимир Еременко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
15
Тяжело переживал Плотников предательство друзей. «Сбежали как последние дезертиры и трусы. Как мог это сделать Грач? Не мог он! Не мог! Однако сделал».
Вот уже много дней эти неотступные мысли мешали ему работать, есть, спать. Особенно худо было вечерами. Он подолгу лежал и ворочался с боку на бок в своей люльке и все думал и думал, почему они так сделали. И не находил ответа. В эти долгие вечера и бессонные ночи он чувствовал себя маленьким, одиноким, всеми брошенным. Ему хотелось забиться в уголок своей люльки, укрыться с головой одеялом и ждать, пока не затихнет острая боль.
Сегодня был трудный день. Дождь как зарядил с ночи, так, не передохнув, лил весь день, а сейчас втянулся опять в ночь и мог окончиться только к утру. А мог шпарить еще сутки, а то и двое и трое. Одним словом, Север – забытый богом и людьми край. Кто это говорил? Ах да, Стасик. Он боялся тайги, боялся Севера, он сын сальских степей, ему нужен простор. Выдумал он все, чтобы оправдать свое гнусное бегство. Ему еще тогда Грач говорил: не ной, на земле нет такого далекого места, какое не было бы откуда-то близко.
И опять Васины мысли вернулись к Мишке. Это же какое-то наваждение. «Ах, Грач, Грач, почему ты так сделал?»
Над крышей и за стенами вагончика, не переставая, шумел дождь. А здесь, на койке, под пушистым, из верблюжьей шерсти одеялом, тепло, покойно. Вагончик пуст.
Все сидят еще в столовой. Там тоже тепло, светло, пахнет щами, гуляшом и всеми теми прелестями кухни, которые можно оценить, только проработав весь день на холоде под открытым небом.
Но сегодня у газовиков нашлась и другая причина задержаться в столовке. С газопровода Бухара – Урал и Средняя Азия – Центр приехали еще две группы водолазов. Они будут участвовать в протягивании дюкеров через северные реки: Ивдель, Лозьву, Сосьву и сколько их еще там на пути к сибирским кладовым газа и нефти.
Весь отряд встречал ребят. Столы сдвинуты, появились блюда, какие повар подавал лишь в праздничные дни. Миронов и Суханов пытались остановить загул газовиков, но где там! В столовку пришел Олег Иванович. Его одного могли послушаться ребята, а он не стал запрещать.
– Разве можно остановить лавину в горах? – весело сверкнул очами и пошел от столика к столику.
Вася следил за лицом Лозневого. Оно словно закаменело, стало еще более серым и прозрачным, какое бывает у людей, только что вышедших из больницы. Борода и та изменилась, выглядела какой-то тощей и куцей, не то он постригся, не то распрямились на ней черные завитки, и только глаза большие, глубокие, спрашивающие. Так он и шел от стола к столу, превозмогая себя, пряча свою душевную усталость.
Плотников знал о семейных неприятностях Лозневого. О них рассказал Виктор еще там, в тайге. Тогда они много говорили об Олеге Ивановиче. Виктор так любил этого человека, что, видно, нечаянно рассказал, а потом спохватился и просил молчать. Ведь в отряде об этом пока не знали. Сам же Лозневой не подавал и виду. Сжал себя в кулак, сцепил зубы и работал.
Вася следил за Лозневым, пока тот не ушел в дальний угол столовки. Вагончик гудел, как растревоженный улей. Говорили все сразу, не слушая друг друга. Еще бы, встретились друзья, которые вместе протопали от чертова пекла Бухары до дымной Челябы и стольного града Москвы.
Взлетали над столами выкрики старых друзей и тут же гасли в общем гвалте возбужденных голосов.
Вася Плотников незаметно поднялся из-за стола и, одолеваемый своими трудными думами, пошел в спальный вагончик. Хотелось побыть одному и в который раз во всем разобраться, потому что, сколько бы ты ни слушал советов, все равно твою собственную жизнь решать только тебе. Он уже целый час лежит в люльке, а успокоения нет. Перебирает в памяти день за днем свою дружбу с Грачом и ничего в ней не находит такого, что бы могло объяснить бегство друга.
Мишка не был трусом. Он мог, не раздумывая, защитить друга или слабого. Вася не помнит, чтобы он когда-нибудь хныкал. Не ныл даже, когда они доживались до ручки и у них не было ни копейки денег. «Главное, – говорил он, – чтобы были добрые люди, у кого их можно занять. – И тут же шутливо-поучительно добавлял: – Взаймы, Вася, лучше брать у пессимистов. Они всегда готовы к тому, что ничего не получат обратно». Хорошо жилось с ним.
Но у Грача была еще одна жизнь, которую он глубоко прятал. Он как-то сказал Васе: «Больше всего боюсь быть «профессорским сынком». И это не было пижонством, как думали многие. Вася знал, что его «хождение» из интеллигенции в рабочие – не мальчишество. Это был его экзамен на звание человека. Сам Вася вырос в другой семье, где и отец и мать постоянно сетовали на то, что им не удалось выучиться. Для них люди с высшим образованием были каким-то недосягаемым идеалом. Они верили, что одно это уже может не только материально обеспечить человека на всю жизнь, но и сделать его счастливым. Судя по рассказам, такими же были родители у Игоря и Стасика. Они, видимо, рассуждали так же, как и Васины. Уж коль им самим не удалось получить в жизни желанного, то дети должны иметь все. «Учись, сынок, и тебе не придется вот так, как нам». И этим все было сказано. Идеал настоящего человека был где-то там, за пределами их семьи, и к нему можно было пробиться только через институт, аспирантуру. Поэтому если Стасик, Игорь да и сам Вася говорили о своих планах, о своей работе, то обязательно связывали это с институтом. Ни Стасик, ни Игорь нигде и никогда не скрывали, что рабочий стаж им нужен в первую очередь для поступления в институт. Совсем по-другому смотрел на эти вещи Мишка. Он хотел быть рабочим, хорошим квалифицированным рабочим – и больше никем.
Когда Игорь или Стасик заводили разговор об институте, Грач или молчал, или говорил всегда одно и то же:
– Главное, братцы, утвердиться в звании рабочего. А институт что? В него все хотят.
И Грач стоял на своем.
Так что же случилось? Неужели не хватило пороху? Если уж у Грача не хватило, то что же тогда с других спрашивать…
Как-то, когда Мишка рассказывал о своем доме: об отце-профессоре, славном тихом человеке (своим студентам он говорит, что век ядерной физики проходит и начинается век биологии), и матери – учительнице музыки, Грач вдруг зашептал Васе на ухо:
– Мне, понимаешь, надо доказать всему нашему роду Грачей, а не только отцу, матери. Отец у меня хороший старикан. Он понимает, а все равно не верит. Думает, что эта блажь пройдет. Называет меня экстремистом-народником и ненормальным.
Мишка вдруг умолк. Он думал уже о чем-то своем, словно Васи и не было рядом. У него странная манера. После слов откровения он сразу умолкал, будто смалодушничал и ему вдруг стало стыдно. Признается в чем-то личном и тут же или раздосадованно отвернется, или смотрит на тебя зло, сердито, словно ты сам выклянчил его откровение.
Вася привык к странностям Грача. Когда Грач захватил в их великолепной четверке безраздельное лидерство, у Васи это не вызвало протеста. Грач умнее, смекалистее и сильнее других, поэтому и верховодит. Он знал больше, чем Вася. Не могли с ним состязаться и Стасик и Игорь – парни разбитные и смышленые. Они могли спорить с Грачом, если дело касалось техники, потому что еще в школе оба изучали трактор и автомобиль, но, когда дело касалось общих знаний по физике, биологии и особенно по истории и литературе, тут Грач подавлял.
То, что он знал, не раз думал Вася, не могла дать ни одна школа. Это можно было получить только в семье.
– Что ты спрятал – то потеряно, что ты отдал – то твое, – ронял фразу Грач, и Вася тут же спрашивал:
– Кто сказал?
– Я и Шота Руставели.
Грач сыпал афоризмами. В спорах с Макаровым он почти всегда заканчивал так:
– Ты, Арсентий, тупик эволюции человека.
Об одном начальнике, приехавшем из Главгаза на стройку, Грач сказал:
– Он обладает выдающимися способностями скрывать свою неспособность к руководящей работе.
Когда речь зашла о собственных автомобилях – любимой теме Макарова и Шубы, Грач изрек:
– Все знают, что автомобиль не приносит счастья, но каждый хочет убедиться в этом сам.
От этих воспоминаний пахнуло благостным теплом. Грач парень настоящий, его не переступишь. Он вдруг мог выдать такое, что сразу не придумаешь. Нужны годы жизни в семье острословов, чтобы это в тебя впиталось и стало второй твоей натурой. И все же Мишка был странным парнем. Он во что бы то ни стало стремился во всем иметь свое собственное мнение. Это приводило его к курьезам.
– Подвергай все сомнению, – говорил он Васе, – ничего на веру…
– Да зачем же я буду сомневаться в том, что день белый, а ночь черная? – возражал Вася.
– Сомневайся. От слепой веры все беды. Ты человек, ты должен мыслить, доходить до всего сам. – И он начинал горячо говорить о том, как люди за право мыслить шли на эшафот и костры инквизиции. Авиценна, Галилей, Улугбек, Джордано Бруно, Жоффруа.
– Я ничего не слышал о Жоффруа, – растерянно сказал Вася.
– О, это был великий француз. – И в глазах Грача блеснул тот запал, который так любил Вася. Мишка резко выдернул из-под люльки чемодан и выхватил из него тетрадь с записями. – Инквизиторы отрубили ему голову. Сволочи. – Мишка, полистав тетрадь, вдруг сосредоточенно умолк, потом сказал: – Вот. Жоффруа Балле. Казнен инквизицией 9 февраля 1574 года. Четыреста лет назад. Тогда он говорил: «Вера есть недостаточность знаний, ибо, где есть знания, там вера умерла и не может существовать». Заметь, это он говорил в самые мрачные годы средневековья. Тогда неверующих в бога не было. А тех, кто вдруг объявлялся, жгли. И он не побоялся. Своим палачам-инквизиторам он бросил в лицо: «Те, которые нам проповедуют веру и поддерживают в нас позицию «я верю», – нахалы и обманщики, потому что от мнений, принятых на веру, и происходят все беды, какие у нас были, есть и будут».
– Видал, как врезал, – заключил Игорь, – на четыреста лет вперед. Правильный мужик был.
Вспоминая эти разговоры, Вася подумал, какое же это счастье для него, что ему встретился этот парень. Нет, они не могут вот так взять и разойтись. Ведь недаром же у них была такая дружба. Вася и до сих пор был уверен, что такой не было ни у кого. Они, не задумываясь, могли сделать друг для друга все, хотя и не давали никаких клятв.
Грач часто доверял ему такое сокровенное, о чем ни со Стасиком, ни с Игорем, ни с кем другим говорить не мог. И все же он не остался с Васей, а ушел с ними. Почему?
«Это предательство! – В сотый раз Вася возвращался к мысли: – Если бы Грач улетел тогда с ним к Миронову, в тайгу, он бы со стыда сгорел только от того, что когда-то подумал о бегстве со стройки. Этого бы никогда с ним не случилось. Грач честный. Он может заблудиться, но никогда не сделает подлости. Если бы он поехал…»
Сегодня был трудный день. Но сейчас Вася, сытый, умытый, лежит в тепле на настоящей постели с белыми простынями. А ребята, забыв про усталость и дождь, который хлещет уже вторые сутки, сидят в столовке и горланят песни. Там же, в тайге, ни на минуту, даже во сне, когда ты забрался в спальный мешок и лежишь в палатке, не забываешь про дождь и холод. А настает день, надо вылезать из теплого мешка и идти под дождь и в холод. Тебе и в голову не придет сказать: дайте мне работу по моей специальности. Сегодня ты с зари до зари будешь копать землю, завтра весь день с теодолитом и рейкой лазить по болоту. Послезавтра, обжигая руки и лицо у костра, до одурения варишь, жаришь и печешь, чтобы три раза накормить всю ораву. Эх, Грач, Грач! Почему тебя не было там? Тебе это так необходимо, как, может, никому… Для твоего самоутверждения.
На дворе взревел мотор вездехода. Вася, оторвавшись от своих раздумий, припал к окну. За мокрым стеклом все та же мутная пелена дождя. Вездеход, пролязгав гусеницами, пронесся мимо вагончика.
Из столовой кто-то стремглав бежал к спальному вагончику. Распахнулась дверь, на пороге Виктор.
– Удрал! – отряхивая с берета воду, выпалил он. – У них там разговора еще на полночи, а у меня дел тьма. – Он подошел к своему столику и стал бросать на него с полки папки с чертежами, книги и тетради. – Вася! Ты спишь, что ли?
Вася, затаившись, молчал.
– Брось, я слышу, не спишь же…
– Не сплю.
– Все переживаешь? Мне тоже от Лозневого досталось… Особенно за твоего Грача. Так что не переживай.
Вася даже приподнялся с постели.
– Да я не знаю ничего толком, – неохотно начал Виктор, – ты лучше у Олега Ваныча разузнай. Я ведь там, где и ты, был, когда они отсюда уметались.
– Я знаю, – осипшим, точно со сна, голосом начал Плотников, – Арсентий говорил. Игорь и Стасик уехали сразу. Еще до возвращения Лозневого.
– Ну про этих, – сердито отозвался Суханов, – я б не стал и речи вести. Сбежали, и вся недолга. А вот с твоим Грачом…
– С Грачом плохо вышло, – вздохнул Плотников, – Его не надо было отпускать. Ведь это он всех нас сюда, да и вообще.
– Ну знаешь, – вспылил Виктор, – в ножки тоже не будем кланяться. Ребята правильно сделали, что наладили его вслед за дружками из отряда. Дерьмо твои Грач.
Словно жаром пахнуло в лицо Васи, сбросив одеяло, он скользнул с нар.
– Чего ты, чего, – посторонился Виктор, – укусил тебя кто?
– …Грача не тронь.
– Ладно, ладно, охолонь, – миролюбиво улыбнулся Виктор. – Грач твой – персона неприкосновенная. Только тех, кто из себя умников корчит и на чужом горбу в рай въехать хочет, у нас не празднуют.
– Грач не такой, ты же знаешь его, – чуть не сквозь слезы закричал Плотников, – ты же знаешь…
– Знаю, что он не поехал с нами. Мне и этого хватит. Я ошибаюсь в человеке раз…
Суханов умолк. Вася понял, что он не хочет говорить о его друзьях, и это еще больше обидело его. Сам Плотников мог ругать Грача на чем свет стоит, но стоило кому-то сказать о нем недоброе, как Васе словно застилало глаза.
– Грач ждал нас, он никуда бы не уехал, если бы не вмешались ребята.
– Вмешались правильно, – буркнул Виктор. – В разведку с твоим Грачом я бы не пошел.
– Ты не знаешь его, и ребята не знают, а судить судите. Придумали. Общественный отдел кадров, выносите решение. А кто решает-то – Арсентий! Да он всех готов съесть не соля.
– Да ты хоть знаешь, что произошло? – опять вспылил Виктор. – Чего ершишься?
– Знаю. Арсентий рассказывал.
– Арсентий наговорит. Ты слушай. Когда мы уехали и из отряда драпанули Игорь и Стасик, ребята сразу собрались и пригласили Грача. Разговор был короткий – предложили и ему уметаться. Это, знаешь, страшная штука, когда весь коллектив против тебя. Урок на всю жизнь… Даже Олег Ваныч ничего не мог поделать. Когда он вернулся, все уже было сделано. Лозневой с твоим Грачом полдня толковал, не хотел его отпускать. А потом все-таки приказ подписал. Ты сам расспроси у Олега Ваныча.
– Нет, не буду, еще подумает, что я тоже… сбежать собираюсь.
– Не стану преувеличивать, но ты дурак, Васька.
Виктор уже сидел за столом, разложив перед собой конспекты и учебники. Он несколько минут молчал, а потом, подняв голову, ободряюще сказал:
– Да не горюй. Грач – парень с головой, не пропадет. Мне тут про него Лозневой пел, а у него нюх на людей.
– А я и не горюю, – дрогнула радость в голосе Васи, и он, ухватившись руками за кромку нар, подтянулся, как на турнике, и бросил свое тело в люльку. «Мишка не предал его, он не предал то дело, ради которого люди пошли к черту на рога, за тридевять земель, чтобы растопить своими горячими сердцами Север». Вася любил красиво думать. После того как Грач несколько раз безжалостно высмеял его, говорить так он стеснялся, а думать ему никто не мог запретить.
Виктор сосредоточенно писал, окутывая себя табачным дымом.
И зачем этот человек так много курит? Он не курит, а прямо глотает эти сигареты. И вдруг Плотников на весь вагончик гаркнул:
– Витька! Брось курить, тут же спать будем!
Суханов, вздрогнув, выронил сигарету.
– Чудак, тебе лечиться надо. Перепугал до смерти, – сердито поднял сигарету Виктор, но курить больше не стал.
Вася тихо рассмеялся, и ему неожиданно стало покойно и хорошо в его люльке, под самой крышей вагончика. «От добрых людей тепла и уюта больше, чем от огня». Ох и высмеял бы его за этот беспомощный афоризм Грач!
Вася отвернул угол матраса и достал дневник.
ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИ ПЛОТНИКОВА
«Кто-то сказал, что жизнь – это ряд пропущенных возможностей. Не согласен. Олег Ваныч тоже говорит: человек должен знать, чего он хочет от жизни и что может. Требования к жизни есть у всех, а вот желание отдавать далеко не у каждого. Грач как-то все это мог хорошо объяснить, а я путаюсь. Он знал много хороших слов о жизни, людях, человечестве. «Есть один героизм – видеть жизнь такой, какой она есть, и любить ее» – это сказали Ромен Роллан и Грач.
Мысль о том, кто я, порядочный ли человек, не трус ли, – одна из самых укоряющих мыслей моей жизни. Она появилась здесь, на Севере. Лозневой всегда говорит: «Себя нельзя обманывать, в жизни люди не должны врать, как не врут они перед смертью». Грач не врал, а ужиться в отряде не смог. У меня столько вопросов, я столького не могу объяснить, что голова идет кругом. Все время думаю, терзаю себя: зачем сюда едут люди? У Арсентия ответ один – за деньгами или выслужиться. Грач говорит, чтобы стать человеком. А я думаю, многие едут за тем, чтобы попробовать предел своих возможностей. Вот Виктор Суханов такой. Я у Миронова это понял: чем больше человек отдает, тем больше в нем остается. Недаром говорят, что за всю свою жизнь человек тратит всего два процента мозгового вещества, а мышечная энергия у многих остается нетронутой. Ну где же ему растратить ее, если он, бедный, всю жизнь просидел в теплом кабинете да в уютной квартире. Так и чахнут в человеке эти силы, и в конце жизни их съедают болезни и старческая немощь. Так почему же, пока они в тебе бродят, не попробовать себя на высоком, предельном режиме?
Для Миронова жизнь на Севере – работа, и он не хочет никакой другой жизни. «Дети мои выросли, у них своя жизнь, у меня своя». У Олега Ваныча дети только начали расти, а он не может соединить свою работу с личной жизнью. Ведь воспитывать своих детей – такой же общественный долг, как и долг работать там, где необходимо людям. Так кто-то ж должен делать это необходимое, без которого мир провалится. Кто-то же должен? А как же тогда твоя личная жизнь? Выход обязательно где-то есть, а я его не вижу. Неужели он только в том, чтобы без конца жертвовать личным для общественного? А если нет, то тогда предавать общественное, как это сделали Стасик и Игорь. Но это же подонство!
«Почему жертвовать? Да еще без конца?» – спросит какой-нибудь умник. А потому, что бывают такие ситуации, когда иначе нельзя! Здесь, на Севере, нельзя по-другому. Даже Олег Ваныч, с его распахнутой, зрячей душой, не смог.
Как же тогда надо жить, чтобы ты уважал в себе человека? И какая она правильная, а какая неправильная жизнь? У меня выходят только одни вопросы, а ответов нет. Наверное, такого тоже не может быть».
16
Лозневой так много думал о поездке в Ленинград и разговоре с Раей, что, когда вдруг нужно было ехать, он растерялся. Как быть? Дать домой, как всегда, телеграмму «Прилетаю завтра» значило бы, что Лозневой делает вид, будто ничего не произошло. А если явиться без предупреждения – получится, он проверяет жену, и это уже совсем глупо. Лучше всего позвонить, но последние два дня что-то стряслось с ивдельской линией. Связываться через «Вершину» военных такая морока. Так ничего и не решив, Лозневой полетел на Свердловск, а оттуда в Ленинград. Он надеялся быть там в пятницу, в этот же день явиться в институт, встретить там Раю и все решить. Но случилось так, что в Свердловске просидел из-за непогоды почти сутки и попал в Ленинград только в субботу, и, конечно, идти в институт было незачем.
Садясь в такси, он сказал шоферу: «В город», надеясь, что дорогой решит, куда ехать: домой или к друзьям – Кузовлевым. Благо шофер попался неразговорчивый. Он только кивнул и до самого города не проронил и слова.
«…Вот и нет у меня дома в родном городе», – больно хлестнула мысль.
Лозневой опять вернулся к своим тяжелым думам. «Тринадцать лет был, а теперь опять потерял, как и тогда, после войны, когда не к кому и не к чему было возвращаться».
Стало совсем не по себе, когда подумал о девчонках, и он тут же бросил шоферу:
– К Гостиному двору.
Когда он вышел из магазина со связкой коробок, шофер такси сердито посмотрел сначала на Лозневого, а потом на счетчик, показывая всем своим видом, что он ничего не заработает, если будет столько стоять.
– Теперь нам еще купить какого-нибудь таежного зверя и можно домой.
– Какого еще зверя? – пробурчал таксист.
– Понимаешь, друг, у меня две девчушки, дочки… Когда я ехал в тайгу на Север, они наказывали привезти медвежонка… А я, видишь, – и Лозневой развел руками.
– Хомяк подойдет? – вдруг спросил таксист.
Лозневой растерянно пожал плечами.
– Тогда можно аквариум с рыбками или лучше белку. Во, белку! Это и есть таежный зверь. Сейчас мы в зоомагазин смотаем. Я знаю тут один.
Лозневой подивился преображению таксиста. Из угрюмого молчальника он превратился в неугомонного говоруна и всю дорогу рассказывал, где в Ленинграде можно купить какую «живность».
Наконец огромная клетка с колесом и рыжей трогательно симпатичной белкой стояла в такси, и на Лозневого вдруг опять напал тот же непонятный страх, какой охватил его перед отъездом с Севера. Ему дали отставку, а попросту выгнали из дома, а он явится да еще как снег на голову. А вдруг Вишневский там, вдруг уже живет?
И сразу ему показалась такой глупой и ненужной затея с этой белкой и подарками. Никогда столько не привозил, а теперь явится, словно хочет их задобрить или замолить свой грех, какого не чувствует за собой, хотя и знает, что он есть. Куда он теперь денется со всем этим? Не выбросишь же и к Кузовлевым не потащишься. Так он стоял у машины растерянный, не зная, что предпринять, пока его не окликнул шофер.
– Сейчас. Я только позвоню.
Это действительно был выход. Он решил позвонить домой. Было около трех. Наверное, они уже пообедали и все дома. Прислушиваясь к стуку своего сердца, он набрал номер. Продолжительные гудки. Он ждал долго и уже готов был повесить трубку, но ее сняли, и Лозневой услышал голос Веруньи.
– А мамы нет дома, она ушла…
Ему захотелось бросить трубку и бежать домой.
– Это я, Верунья, папа, я приехал.
Дочь не отвечала, а Лозневой кричал:
– Вера, Верунья, что ты молчишь?
И вдруг она спросила:
– Папа, ты приехал… сейчас скажу Наташке… А медвежонка привез?
– Я еду к вам в машине, я сейчас, – повесил трубку и кинулся к такси.
Дверь он открыл своим ключом.
Девчонки стояли в коридоре немного испуганные и удивленные. Они не бросились к нему, как было всегда, и это такой болью отозвалось в Лозневом, что он растерянно застыл у порога. Потом поставил на пол клетку, связку коробок и чемодан.
– Вот это вам…
Девчонки, смущенно подергивая худенькими плечиками, чуть посторонились, словно хотели спрятаться друг за друга, и тут же уставились на клетку, которая вдруг ожила. Бойкая рыжая белка, будто решив позабавить детей, прыгнула в колесо и что есть мочи завертела его. Наташа смешно распахнула глазенки и, улыбнувшись, присела перед клеткой. Напряженное личико Веруньи тоже смягчилось. Вытянув свою тонкую шею, она смотрела то на отца, то на клетку и собиралась что-то сказать. Даже приоткрыла свой влажный ротик. Лозневой сбросил плащ и подхватил ее на руки. Вера прильнула к нему и прошептала:
– А мама не знает, что ты приехал, она в магазин пошла.
Олег Иванович вместе с дочерью присел перед клеткой и привлек рукою Наташу. Та попыталась высвободиться, но он придержал ее. Наташа затихла и тоже прижала к нему свою теплую головку.
Что-то стряслось с Лозневым. Слезы сдавили горло, стеснило грудь. Он прижимал к себе дочерей и, не узнавая свой охрипший голос, шептал:
– Ну как вы тут, как, мои родные, как…
Девчонки испуганно молчали, затих и он. А мысли метались: нервы ни к черту. Чуть что – глаза мокнут, и все. Видно, старость. Дальше будет еще хуже, и не к кому приклонить голову… Когда они вырастут? А вырастут, будут ли помнить, что у них есть отец?
Так они сидели несколько минут молча, прислушиваясь и привыкая друг к другу. Белка, распустив свой царственно красивый, пушистый хвост и склонив чуткие острые уши, отчаянно скакала в колесе. Лозневой наконец разжал руки и, отпустив дочерей, поднялся. Теперь он уже мог говорить.
– Рассказывайте, как вы здесь живете. Как учитесь?
– Живем, учимся, – как-то по-взрослому раздумчиво повторила Наташа его слова.
– А у Наташки была двойка по арифметике, – вдруг выпалила Вера и, увернувшись от занесенной над ней руки сестренки, стремглав побежала в комнату. За ней рванулась Наташа. Олегу Ивановичу пришлось мирить девчонок.
– Дневники мы посмотрим позже, а теперь давайте развязывать коробки и открывать мой чемодан.
Тут же все привезенные Лозневым подарки перекочевали в детскую. Сюда же перетащили клетку с белкой. Он сел на пол и стал смотреть на смешную возню дочерей и слушать музыку их легких перебранок, милый детский лепет, от которого он уже стал отвыкать там, на Севере, и без которого его жизнь теперь теряла смысл. Как же он мог себя лишить всего этого? Почему не понимал, не ценил…
Сквозь легкую кисею гардины внезапно ударило яркое солнце. В комнате стало так светло и уютно, что ему захотелось прилечь прямо вот здесь, на ковре. Он с наслаждением вытянул ноги и, полуоблокотившись на локти, смотрел на дочерей, боясь расплескать охватившую его тихую радость. И вся его жизнь там, на Севере, показалась сейчас такой далекой и ненастоящей, что он удивился, зачем так долго был там. А был он так долго, что уже стал забывать и ценить вкус домашней семейной жизни – жизни нормальной, настоящей, человеческой…
Олег Иванович не слышал, как вошла Рая. Он сидел посреди комнаты на ковре, а вокруг него суетливо бегали девчонки, показывая ему свои наряды. Вдруг он поднял глаза и увидел в проеме двери Раю, в ее светлом пальто, белой шапочке и легком голубом шарфике. Лицо изумленное и чуть-чуть растерянное, какое бывает у человека, случайно попавшего в чужую комнату.
– Приехал, – тихо выдохнула она, когда он взял у нее тяжелую сумку.
– Приехал…
Она была все такой же красивой и желанной, и Лозневой едва удерживался, чтобы не обнять ее. Рая на мгновение приблизилась к нему и тут же отстранилась, видно, тоже подавив в себе первое желание.
– Ну здравствуй.
– Здравствуй, – безвольно подала руку Рая. – Когда прилетел?
– Сегодня.
– Обедал?
– Я сыт.
– Ладно. Чай поставлю…
Она машинально задавала вопросы, а сама думала о чем-то другом. Потом Рая стала снимать пальто. Он хотел помочь ей, но она легко отвела его руку. Лозневой постоял и пошел с сумкой на кухню.
Дети остались в комнате. Им сейчас не нужны родители. У них столько новых игрушек. Лозневой стал привычно выкладывать содержимое сумки. Он это делал всегда, если был дома. Еще на пороге брал у Раи сумку, нес на кухню и выкладывал продукты на стол и рассовывал их в холодильнике. Сейчас он сделал то же. Опорожнив сумку, вытряхнул ее над мусорным ведром и повесил на гвоздик за дверью. Так было всегда в этом доме, и ему на минуту показалось, что ничего не изменилось. За стеклянной кухонной дверью галдят и бегают девчонки. Рая сейчас разденется, накинет халатик, мягко войдет в домашних туфлях на кухню и начнет рассказывать, как ей удалось удачно купить мясо «…с сахарной костью и мякотное. Будет наваристый суп и жаркое…».
Он стоял, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Рая не шла. Видно, решает, как ей поступить. Он напугал ее своим приездом. Хотя и знала, что приедет, а испугалась. Лица на ней не было. Наверное, и сейчас не может прийти в себя.
Лозневой тихо вышел из кухни. Рая была в детской. Девчонки показывали ей белку. С ее лица уже сошли испуг и растерянность, но она все так же чутко насторожена. Видно, Рая еще не решила, как ей поступить. Но по тому, как она посмотрела на него – отчужденно и холодно, а потом ушла на кухню не переодевшись (а она всегда подходила к плите в халате), Лозневой понял: зря он еще на что-то надеется – для него в этом доме все переменилось. Собственно, он и не ожидал ничего другого, и все же где-то в самых далеких и глухих тайниках его подкорки вспыхивало это «А вдруг!». У Раи уже давно все решено, и она только не знает, как начать разговор, а может, ждет, что начнет он, Олег, а она потом уже докончит его своим бесповоротным и, как она скажет, «выстраданным» решением.
Что ж, он поможет ей и сам начнет разговор. Ей ничего не придется объяснять, а главное, врать. Ведь она не любит этого делать, а если объяснять, то обязательно придется врать. Он не будет говорить ни о ней, ни о Леве. Все, что было и есть между ними, на их совести, он будет говорить о детях. Что делать с девчонками, как им дальше жить?
Пока Рая возилась на кухне, Лозневой распалял себя мыслями о ней и о Вишневском. Неужели он бывает здесь, в его доме? Ведь до сегодняшнего дня дом еще был его. Он пока не уходил отсюда и только сейчас уйдет! Еле сдержал себя, чтобы не спросить у девчонок, кто у них бывает дома. Даже рванулся к Наташе, а потом остановился, почувствовав, как вдруг весь покрылся испариной. Так уже было один раз с ним в тот вечер, когда он читал Раино письмо там, на Севере. Уже было ему так плохо, и он знал, что это пройдет, сейчас пройдет, сейчас разожмутся тиски. Только бы не вошла Рая и ничего не заметила, только бы не вошла… А девчонки – они еще глупые, они не заметят.
Олег Иванович откинулся на спинку дивана, расслабив на шее галстук, и стал молча смотреть на дочерей. Они кормили белку. Бросали сквозь прутья кедровые орехи. Наташка открыла дверцу, а Верунья бросила туда целую шишку. Под восторженный визг девчонок белка ловко подхватила ее и метнулась в свой домик, сооруженный в углу клетки.
Хорошо, что он прихватил с собой эти кедровые шишки и орехи. Добрая душа Виктор насыпал ему в чемодан. Они с Васей привезли их целый мешок из тайги. И вот как пригодились. Чем бы кормили девчонки эту зверушку, если бы не Виктор да Вася…
Ему стало легче, он уже мог вздохнуть полной грудью, только чуть-чуть дрожали руки, будто только что поднял большую тяжесть. Ничего, обойдется и без таблетки валидола. С недавних пор он таскал их с собой. Обойдется…
Рая вошла раскрасневшаяся, с подобревшими лицом и глазами и от этого еще более красивая. Эти добрые Раины глаза с затаенными в глубине огоньками всегда разоружали Лозневого. Он не хотел, чтобы это было и сейчас, и отвел от нее взгляд.
– Девочки, накрывать на стол, – шумнула она детям. – Быстро!
