Текст книги "Поколение"
Автор книги: Владимир Еременко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
– Нам надо поговорить. Ты подожди меня в лаборатории, я зайду после работы.
Раю удивила его смелость. Последние годы, с того самого вечера, он никогда не подходил к ней вот так, на виду у всех. Рая удивилась, но Вишневский, продолжая поправлять рукой очки (это он делал всегда, когда сильно волновался), тихо добавил:
– Теперь надо. Нам надо поговорить…
Рая молчала. Казалось, что все смотрят на ее смущенное лицо, а она не могла ни сдвинуться с места, ни проронить слова. Каким было лицо Левы, она уже не видела, но он все еще теребил рукой свои очки. Наконец сказал:
– Пойми, теперь надо. Я зайду…
Рая тут же заспешила прочь. До самого вечера она решала: остаться или не остаться для разговора с Вишневским? Особенно ее мучило это «теперь». Почему теперь? Неужели он узнал о ее решении разорвать с Олегом? Сколько она ни размышляла, сколько ни ломала голову, но это «теперь» Рая никак не могла отделить от своего решения. Он узнал о нем. Конечно, узнал, потому что никогда бы не решился.
Никакая работа ей уже не шла на ум.
Рая так долго и мучительно думала над тем, почему подошел к ней Лева, что, когда он появился на пороге их опустевшей лаборатории, тут же спросила.
– Телепатия, – шутливо развел руками Лева, пытаясь изобразить улыбку, – я читаю мысли. – Но, заметив, что Рая не поддерживает его шутливого тона, Лева умолк и после короткой паузы, уже серьезно, добавил: – Сегодня увидел тебя утром… Ты шла в институт такая, что никому и ничего не нужно было объяснять.
– Какая?
– Не могу сказать, но понял, что с тобой что-то случилось, у тебя все на лице.
– А что произошло?
– Ты знаешь сама. – Лева умолк, а потом тихо добавил: – Я знаю тоже. Поэтому и пришел.
Рае стало зябко. Она потянула воротник кофты к горлу, словно хотела защититься. Ей было трудно выдержать прямой, требующий откровения взгляд, они стояли друг перед другом несколько минут, потом молча сели.
Она все еще боялась этого разговора и одновременно хотела его, потому что ей надоела неясность. Кто же для нее Лева? Глаза, открытые и беззащитные, светились затаенной тревогой и болью. Лева даже растерялся, когда заглянул в них. Таким смятением и растерянностью пахнуло на него, что Вишневский почувствовал сухость во рту и долго не мог начать разговор.
– Мне надо встретиться с Олегом, – наконец выговорил он.
– Это еще зачем? – вскинула голову Рая, но ее взгляд тут же потух, натолкнувшись на суровую решимость Левы.
– Мне надо, я уже был у Сыромятникова, туда должна поехать группа наших проектировщиков, попросился с ними…
Рая опасливо поглядела на Вишневского.
– Видишь ли, я не могу объяснить. В жизни бывает такое, когда два мужика обязательно должны встать друг перед другом.
Рая распрямилась и холодно поглядела на Леву. Тот растерянно проговорил:
– Мне кажется, как бы далеко мы ни уходили друг от друга, а быть нам вместе. Ты тоже должна это понять и не обманывать себя.
Раю сначала удивил, а потом и разозлил этот напор, она хотела вырваться из-под гнета цепких Левиных слов, даже поднялась со стула, но ее сковало смешанное чувство страха и желания понять, кто же для нее Лева. Рая боялась и одновременно шла навстречу ему. Боязнь за свое будущее, страх за детей и себя усиливали ее желание, чтобы именно сейчас все разрешилось, и она уже не возражала Леве, а стояла перед ним оцепеневшая, заставляя себя слушать его.
– От себя не спрячешься. Когда ты вышла замуж, жизнь будто стала не моей. Было все равно, как она пойдет. Я только знал, что надо дальше уехать. Не позволял себе ничего знать о тебе. Боялся встречаться с нашими общими друзьями, поэтому и махнул в Новосибирск. Женился и вроде стал забывать, а потом все как будто прорвалось во мне. И знаешь, все сначала. Семейная жизнь не пошла. Презирал себя и злился. Уговаривал: раз ей хорошо, раз она счастлива, значит, и мне должно быть хорошо. Если любишь сильно, по-настоящему, должно быть так, у всех так… Я не желал тебе добра, я тебя ругал…
Рая подняла на него удивленные и немного растерянные глаза, хотела что-то спросить, но Лева не дал ей говорить.
– Нет, ты дослушай, а то ты думаешь обо мне одно, а я совсем не такой. Ругал тебя, доказывал себе, что ты непостоянная и не можешь оценить настоящего чувства и настоящей мужской преданности. А не можешь – значит, недостойна. Так мне вроде было легче. И вроде бы опять стал уже потихоньку забывать. Да и сколько можно, у вас уже двое детей. А моя жизнь так и не склеивалась – живу будто в долгой командировке.
Приехал в Новосибирск Сыромятников. Он был у нас в Академгородке. Прямо после моего доклада тут же на конференции предложил перебираться в Ленинград. К вам в институт не хотелось – зачем мне смотреть на вас с такого расстояния? – а в Ленинград потянуло страшно. Ведь семь лет, как уехал… Это, наверное, со всеми ленинградцами бывает, где бы они ни скитались, а домой их все равно прибьет. Думал, пока поработаю у Сыромятникова, а как зацеплюсь за Ленинград – уйду куда-нибудь.
– И чего ж не ушел?
Лева виновато посмотрел на Раю. Наверное, она хотела услышать от него те слова, в которых была уверена: не ушел из-за нее. Ей было стыдно спрашивать, заранее зная ответ, но она спросила. А Лева не мог ответить ей так, как она ждала, поэтому виновато посмотрел в ее ожидающие глаза и тут же, чтобы не было никаких недомолвок, сказал правду:
– Нет, не из-за тебя. Мне лучше было уйти. В институте не только ты, но и он. И все-таки я не мог, перед своей совестью, перед Сыромятниковым. Он меня вытащил, добивался лаборатории, а я б сбежал.
Рая сердито глянула, и Лева умолк, но по тому, как он твердо сжал губы и нахмурил покрасневший лоб, было видно, он не пожалел о сказанном: «Лучше уж сейчас все до конца, чем потом. Она не была в моей шкуре, поэтому и не понимает, зачем я ей все говорю. Быть с любимым человеком рядом и не вместе – такое может понять лишь тот, кто сам пережил».
– Знаешь, не мог пожелать вам счастья с Олегом… Обида и злость душили. Видел, что живете хорошо и счастливо, а не верил. Помню, когда ехал из Сибири, думал – надо все увидеть своими глазами, если у них жизнь нормальная, тогда и успокоюсь. А увидел – еще тяжелее стало. Не успокоился, а обозлился сильнее и приказал – не верь, и знаешь, когда я перестал желать разлада в вашей жизни?
– А я и не знала, что ты такой злой и жестокий.
Но Лева не заметил ее обидных слов.
– Когда первый раз увидел твоих девчонок. Ты была с ними в цирке. Это было года три назад. Я встретил тебя с ними, хотел подойти и не решился. Ходил все два антракта за вами, видел, как покупали мороженое, пили воду. Даже слышал, ты прикрикнула на старшую и обещала ее наказать, а мне так стало ее жалко… Так вот с того дня перестал ждать, что ваша семейная жизнь расстроится, и стал желать, чтобы у тебя все было хорошо. Меня поразили девчонки, они так похожи на тебя, особенно старшая, Наташа, что я уже хотел только одного, чтобы всем вам было хорошо… Хорошо всем.
– А отца с нами не было?
Рая спросила, хотя и знала, что Олега с ними не было, а спросила, чтобы он, Лева, не забывал, что у девчонок, о которых он сейчас говорит, есть отец. Она и сказала не Олег, а отец, и Лева понял ее вызов и ответил спокойно, дав понять, что когда говорил, чтобы всем было хорошо, то под этим «всем» имел в виду и Олега – отца девчонок и ее мужа.
– Отца не было. Наверно, он уходил в экспедицию. Я тогда провожал вас почти до самого дома. Шел вслед… С тех пор ты для меня стала другой. И в институте смотрел на тебя по-другому. Шальная и непостоянная девчонка Рая умерла, а родилась молодая женщина, мать двух чудных дочек. Тогда же и о себе я впервые подумал, что уже немолодой. И мог бы иметь таких же детей.
Рая слушала Леву, стараясь понять не только то, о чем он говорил, но и то, о чем умалчивал. Она по глазам видела, что он думал о чем-то другом, говорил о себе, а, наверное, думал и о ней, и о том, как им теперь жить. И это вновь вызвало в ней протест: «Почему он считает вправе решать ее жизнь?» И Раино желание, чтобы сейчас все разрешилось – кто для нее этот человек? – стало отодвигаться, тускнеть. Она поняла, что, пока здесь нет другой стороны – Олега, ничего не может решиться. И Рая тут же подумала: наверное, боязнь за свое будущее, страх за детей толкнули ее на этот преждевременный разговор с Левой. Не надо ничего торопить. Как оно идет, так пусть и идет.
Пусть едет на этот проклятый Север и Лева. Пусть едут все, только оставят ее в покое. Она устала от всего этого. Раз нельзя иначе, пусть едет, ей все равно, только скорей бы все прибивалось к одному берегу, скорей…
8
Виктор Суханов насилу дождался вечера. Узнав еще утром, что в Ивдель приехали из Ленинграда проектировщики, он весь день маялся неизвестностью – приехала ли с ними Инна Смородникова. Это мог сказать Лозневой, а он с утра укатил в город и обещал вернуться только вечером. О том, что она должна приехать, он узнал от того же Лозневого недели две назад и все эти дни жил в предчувствии перемены в своей судьбе.
У Виктора с Инной сложились не то чтобы странные, а, как он считал, тревожно-напряженные взаимоотношения. Правда, иногда он думал, что в их возрасте ничего необычного в этом нет, и все же он начал терять уверенность в своей мужской правоте.
Близко они узнали друг друга три года назад, хотя Инну Смородникову он знал по институту и раньше. Тогда ей было двадцать шесть, а ему двадцать восемь. Взрослые и, как им обоим казалось, знающие жизнь, они не давали друг другу никаких обязательств. Виктора даже немного покоробила эта легкость и беззаботность, но, когда он однажды попытался выяснить «основу их взаимоотношений», Инна, всегда веселая и, как ему казалось, излишне жизнерадостная, вдруг посуровела и жестко спросила:
– Ты зачем ко мне ходишь?
Виктор растерянно поднял плечи, а она смотрела на него колючими, незнакомыми ему глазами.
Он начал бормотать что-то невразумительное, ненужное:
– Ну, потому что ты одна и я один… потому что мне хорошо с тобой, легко… потому… – И тут же умолк.
Инна обиженно опустила голову, лицо дрогнуло, она что-то превозмогала в себе. Потом распрямилась и, обдав Виктора все тем же сухим, колючим взглядом, сказала:
– Витенька, пока ты сам для себя не уяснил этого сложного вопроса, не задавай его мне…
Виктор пристыженно опустил глаза. Он был не рад, что начал разговор. Но Инна тут же перевела разговор в то иронически-шутливое русло, где чувствовала себя как рыба в воде.
– Не усложняй, живи страстями, страстями… Это говорил один философ и я.
И дальше пошел тот легкий треп-игра, какой ни к чему не обязывал и где можно было поупражняться в остроумии. Инна знала уйму любопытных историй. В ее хорошенькой умной головке хранилось столько интересных и всегда поражавших Виктора фактов, что он мог часами слушать ее. Это Инна пустила гулять по институту выражение «обремененный высшим образованием». И теперь даже Сыромятников, рассматривая чертежи, язвил: «Как же, вижу, наворочали обремененные».
– Бери надо мной культурное шефство, – возвращаясь из своих долгих командировок на стройки, весело говорил Виктор. – Одичал, порос зеленым мохом невежества.
В последний раз, как только Виктор появился в Ленинграде, Инна сразу потащила его в Русский музей показывать «потрясающие» картины.
– Да что ты из меня студента делаешь? – шутливо взмолился он. – Всю жизнь в Ленинграде – сто раз там бывал и потрясен давно…
Но она повела его не к тем картинам, которые он хорошо знал и где всегда толпились экскурсии. Они остановились перед незаметными полотнами. Инна говорила о них, как об отвергнутых, нелюбимых детях.
Они отошли в конец пустого прохладного зала и присели.
– Старому и глубоко больному Репину, – тихо заговорила Инна, словно сообщала глубокую тайну, – врачи запретили работать. Но он, превозмогая свою немощь, добирался до мастерской и по многу часов не отходил от мольберта. «Не давайте Илье Ефимовичу портить его картины!» – шумел основатель Третьяковской галереи. А Репина нельзя было оторвать от полотна… Понимаешь, – она перешла почти на шепот, – нельзя. В конце жизни паралич сковал ему правую руку. Илья Ефимович начинает учиться писать левой. Но отказывает и эта рука. Конец. А он привязывает к парализованной руке кисть и продолжает рисовать.
Виктор поднялся и подошел к картине. Его уколол острый и недобрый взгляд репинского старика. О чем думал этот человек? На кого он сердит? На себя – старого и немощного или на молодых – сильных и беззаботных?
Он стал смотреть на другие картины Репина. Это были эскизы портретов к большой картине. Кто эти люди?
А когда они были в Эрмитаже, он услышал от Инны еще об одной поразительной истории.
Микеланджело, работая над своими фресками в Сикстинской капелле с запрокинутой головой, стал на время калекой. Он повредил шейные позвонки, у него не разгибалась шея. Даже читать письма ему приходилось с запрокинутой головой.
– Вот оно как достается людям истинно прекрасное! – со вздохом закончила рассказ Инна. А Виктор тут же вспомнил о глухом Бетховене, о прикованном к постели Николае Островском…
Сейчас, в ожидании встречи с Инной, ему было приятно перебирать в памяти эти эпизоды. С ней связано много добрых открытий в его жизни. После походов в музеи Виктор кинулся сначала в свою институтскую библиотеку, а потом и в «публичку». И жизнь людей искусства вдруг стала как бы его собственной жизнью. К своему удивлению, он открыл, что у истинных художников она была мученической. Его поразило, что живопись, театр, литература – тяжелейшая работа. Работа, а не легкая веселая забава гениев, как он думал раньше. Она сжигала великих художников. Гении напоминали ему каторжников – рудокопов, прикованных к своим тачкам и кайлам.
После этих «умных» бесед Виктор всегда испытывал какое-то странное ощущение.
Как-то они с Инной заговорили о том, что такое образованный человек.
– Образованный не тот, кто больше других знает, – сказала Инна, – а тот, кто умеет мыслить.
А об учебе Инна сказала тоже очень хорошо и правильно:
– Учиться – все равно что плыть на лодке против течения, как только перестаешь грести, так тебя относит назад.
Виктор помнил эти слова, и теперь они являлись ему как озарение. Их правоту он ощущал с особой силой здесь, на Севере. И ему вдруг захотелось пожаловаться Инне:
– Дичаю, Инна, дичаю. Бери на поруки…
Интересно, как они встретятся теперь? И что-то ему расскажет сегодня Олег Ваныч? При мысли о Лозневом в нем словно что-то оборвалось, и он на время перестал думать об Инне. Олег Иванович пугает его. Сцепил зубы и молчит. Одно спасение – работа. Но ею одной тоже не проживешь. Страшно смотреть на него. Бородища да глаза, провалившиеся, как у загнанного волка. Как-то он сегодня перенес встречу с Левой Вишневским?
Заставлял себя Виктор прийти к Лозневому попозже (хотел дать человеку хоть немного передохнуть с дороги), но явился почти сразу, как только смолк шум мотора вездехода.
Лозневой хлопотал у плиты. Он уже развел огонь и подогревал кастрюли, в которых тетя Паша принесла из столовой ужин.
– А я тебя поджидаю ужинать, – повернул к Виктору свою кудлатую голову Лозневой. – Чего стоишь?
Виктор все еще настороженно смотрел на Олега Ваныча, решая, а вдруг и впрямь Лозневому полегчало?
Через несколько минут они сидели за столом, и Лозневой чуть громче обычного сказал:
– Ну давай рассказывай, как дела, а потом я тебе доложу про Инну и всех институтских…
Ели обжигающую, пахучую молодую картошку с тушенкой. Была середина августа, а картошку только первый раз доставили в отряд. Привезли сразу много, и теперь ребята заставляли повара готовить ее и на завтрак, и на обед, и на ужин. Наслаждаясь едой, Олег Ваныч начал не спеша, словно припоминая что-то:
– Выглядит она отлично. Загорела как эфиопка. Из Сочи всего как неделю. – Вдруг, сощурив глаза, добавил: – Собиралась со мною ехать сюда, да я ей пообещал: завтра тебя туда провожу.
– Ну это ты брось…
– Точно, собиралась, – попытался улыбнуться Лозневой. – А ты думаешь, зачем она сюда за три тысячи километров? На Север наш посмотреть? Больно он нужен ей. Завтра же поедешь в Ивдель.
Лозневой говорил излишне бодро, и Виктор насторожился: Олегу Ванычу худо. Видно угадав мысли Виктора, Лозневой, смутившись, умолк, но тут же вскинул голову и сердито кольнул его взглядом: «Не до того мне сейчас».
Помолчали. Виктор, виновато улыбнувшись, сказал:
– Олег Иванович, но я действительно не могу ехать…
– Знаешь, Витя!
– Завтра не могу, – попытался оправдаться Виктор. – Я поеду, но потом…
– Потом не бывает! – прикрикнул Лозневой. – Понимаешь, не бывает. Бывает другое. Поэтому ничего никогда не откладывай.
Он почти до шепота понизил голос, и Виктору показалось, что какое-то певучее эхо покатилось по комнате. Такое перенапряжение слышалось в нем.
– Жизнь, брат, такая штука, что в ней ничто не проходит бесследно, в ней даже часа нельзя прожить сначала начерно, а потом набело. Как проживешь, так и будет. Ничего не откладывай, Витя. Я знаю людей, у которых целая жизнь проходила мимо, потому что они откладывали важные дела на потом.
– Я понимаю… – начал Виктор.
– Ничего ты не понимаешь, – прервал Лозневой. – Не понимаешь.
Виктор поджал губы и, отстранившись от стола, обиженно выпрямился. Но Лозневой не заметил его обиды и продолжал:
– Я тоже в тридцать лет был вот такой же храбрый. Все мне нипочем, впереди вечность. А перевалило за сорок, и оказалось, что большая половина жизни уже прошла. И прошла она не так, как мне хотелось, не так, как надо. А заметил я это только тогда, когда меня сама же жизнь по голове палкой огрела… Что тебе положено в двадцать – сделай в двадцать, что в тридцать – в тридцать, а что в сорок – то в сорок…
– Да это так, наверное, так, – раздумчиво отозвался Виктор. – Но надо знать, что ты есть и для чего ты… А я до сих пор решаю это уравнение…
Олег Иванович оторвал тяжелый взгляд от стола. Он перестал есть, отодвинул от себя тарелку с застывшей и, казалось, покрывшейся изморозью картошкой и смотрел куда-то через Виктора в угол комнаты.
– Это уравнение, Витя, решает каждый. И не думай, что его можно решить один раз на всю жизнь. Только Наполеон мог сказать в двадцать лет, что он обязательно будет великим не в военном деле – так в науке, не в науке – так в другом чем. И то, я думаю, что приписали ему это биографы задним числом. А вообще человек, мне кажется, все время должен задавать себе эти вопросы – кто он и что призван сделать. Если же человек угомонится, то делать ему на нашей грешной земле уже нечего.
Виктор удивленно поднял глаза. Лозневой ответил прямым взглядом.
– Хочешь спросить, а что же я сам? – Он надолго умолк, словно раздумывая, а стоит ли дальше продолжать разговор и не лучше ли оборвать его. – Если честно, то теперь не знаю, кто и что я. Вчера знал, а сегодня не ведаю. Думал одно, а вышло другое. Как когда-то мне говорила цыганка, нет у меня счастья.
Лозневой оборвал речь круто, словно рассердился на себя за слово о цыганке. Виктору показалось, что Олег Иванович вообще хочет прекратить этот разговор, и поспешно рванулся к нему:
– Счастье настолько личная штука, что о нем вообще, как, впрочем, и о любви, говорить нельзя.
– Не знаю, не знаю, – словно в забытьи проговорил Лозневой. – Может, ты и прав. Скорей всего отчасти. – Он вновь замолчал и опять отстраненно стал смотреть в полутемный угол комнаты, через Виктора, по, когда тот попытался заговорить, Лозневой предостерегающе оторвал от стола свою руку. – До сегодняшнего дня я думал так: оправдать человеческую жизнь могут три вещи: работа, семья и друзья. Вот три кита, на них я стоял. Есть у меня хорошая, интересная работа, есть семья, растут дети, моя плоть и кровь, есть настоящие друзья – значит, жизнь идет нормально, значит, она настоящая. С этой программой я и жил последние десять лет…
– Очень сомневаюсь, – возразил Виктор, – можно ли жизнь мерить вот так. Бог знает по чьей воле, но у многих она складывается по-другому. Одни работают не там, где бы хотели, у других нет детей, третьи или сами разлюбили, или их бросили… Четвертые – без настоящих друзей. Что же, прикажешь их жизни считать не настоящими? Так что киты твои трещат.
Виктор распрямился на своем стуле, он даже как-то приподнялся, порываясь не то встать, не то спросить у Лозневого о чем-то самом важном, подыскивая точные слова.
– Погоди, – поднял над столом ладонь Лозневой. – Я знаю, что ты хочешь сказать. Всему, мол, свое время. В молодости любовь, потом работа и любовь, к старости дети и работа, а друзья должны быть всегда. Так?
– Приблизительно. Главное, не требуй от жизни всего сразу.
– А я вот жадный, мне подавай все сразу, – выпалил Лозневой, – Одно без другого – паллиатив.
– А все сразу не получается.
– Не получается… А жить надо, – после долгого молчания сказал Лозневой. – Ведь не скажешь девке: не живи – старой будешь…
Он сказал это раздумчиво, отчужденно, будто отвечая каким-то своим давним мыслям, которые не дают ему покоя.
Виктор поднялся и, разминая затекшие ноги, прошел в дальний угол комнаты, словно хотел посмотреть, что же там рассматривал Лозневой, и уже оттуда весело сказал:
– А наверно, смешно смотреть на нас со стороны.
– Почему?
– Сидят два дядьки, где-то у черта на куличках, под Полярным кругом, и рассуждают о смысле жизни.
– Да-а-а, – протянул Лозневой, – вечный разговор, как две тысячи лет назад. И с каждым тысячелетием он усложняется. Если мы даже и разрешим сейчас все загадки человеческого бытия и откроем, в чем он, смысл жизни, то нам все равно никто не поверит. Каждый его будет открывать для себя заново. Эко, куда нас занесло. Давай лучше про дела насущные. Знаешь, судя по разговорам, какие привезли проектировщики, в нашем институте берет верх, кажется, линия молодых да резвых. Будем пробиваться на Север налегке, без каменных палат.
– А я что говорил? – радостно вспыхнуло лицо Виктора. – А то подавай им столичный быт в тундре. Я вот тут как-то с Грачом спорил. До хрипоты дерет глотку – выложи ему человеческую жизнь средь болот у черта на рогах.
– А чего? Он неглупый парень и с характером, кажется…
– Неглупый-то неглупый, но уж больно на права свои напирает. И то ему подавай, и это. Еще ничего в жизни не сделал, а уже требует оплаты.
– Это есть, – протянул Лозневой, – и не только у него, у многих молодых замечаю. Жизнь, что ли, другая стала, у нас вроде такого не было… А про быт и про все, что касается жизни, достойной человека, он прав. Знаешь, мне твоя Инна рассказывала, что ваша блистательная идея прорыва на Север без городов тоже похудела. Все же города будут! И не десятки мелких, разбросанных по тундре, а крупные, настоящие индустриальные центры, как Норильск, Воркута. Они будут опорными пунктами, откуда пойдут в глубь тундры мощные индустриальные строительные экспедиции. Люди эти в основном станут заниматься монтажом блоков-боксов, укрупненных узлов газовых предприятий, которые будут готовиться в городах на заводах.
– И какова же их заводская готовность? – нетерпеливо спросил Виктор.
– До семидесяти процентов планируют. Тут все в транспорт упирается, как и чем доставлять эти блоки. Там, где нет дорог, реальный путь пока один: на баржах по рекам, а дальше на вертолетах или по зимнику тракторами.
– Если семьдесят процентов заводской готовности, то перезимуем и в вагончиках.
– Вишневский говорит, что они уже сейчас могут проектировать оборудование и в большей готовности. Все дело в транспорте. О дирижаблях мы все еще только дискуссии ведем, а их уже бы надо производить…
При упоминании о Вишневском в Викторе все настороженно замерло. Раз Лозневой говорит о нем – значит, не так все плохо. Правда, он не назвал его по имени, как его все называли в институте, а сухо произнес только фамилию, но уже одно упоминание о Леве говорило о многом.
– Лева наговорит с три короба, – обрадованно поспешил поддержать разговор Виктор, – у него все идеи космические, из двадцать первого века. Ты слышал, он говорит, что транспортировать газ вообще можно без трубопроводов.
– Сжижать, что ли?
– Нет, это всем известно и широко применяется. Лева говорит, что уже сейчас практически возможно пробивать в земле туннели, вроде подземных метро, только поменьше, и по ним гнать газ. Технически возможна конструкция такого снаряда-машины, который будет вести проходку подземных туннелей-газопроводов. Снаряд сможет так уплотнять и гидроизолировать грунт, что он будет держать газ под большим давлением.
– Идея почище жюль-верновских, – заметил Лозневой и, помолчав, оживленно добавил: – Хотя ничего неразрешимого в ней нет. Почему бы и не быть? Вот тогда действительно не нужно будет строить городов в пустынях, тундре, на болотах. Запустим таких стальных кротов из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Свердловска и пусть тянут нитки туннелепроводов. А пока, дорогой Витя, нужны опорные города. Таким сейчас становится Надым. На берегу Конды растет город Урай. Север обживать надо… Обживать.
Глядя на распалившегося Лозневого, Виктор улыбнулся: «Ну, ожил мужик. Сел на своего любимого конька».
