Текст книги "Закипела сталь"

Автор книги: Владимир Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

20

С полигона Ротов уехал домой – в угнетенном состоянии не хотелось быть на людях.

Он бочком скользнул в свою комнату мимо жены и заперся.

У Ротова выработалась привычка забывать о доме, когда он находился на заводе. Проходные ворота и дверь кабинета были тем рубежом, через который мысли о доме не проникали. Ему хотелось выработать и другую привычку – переступив порог своей квартиры, хотя бы на время забывать о заводе. Но это не удавалось. Пришлось ограничиться полумерой – не вносить в семью заводских настроений. У жены достаточно своих забот и дома и на эвакопункте. Ротов неодобрительно относился к тем людям, которые всем делились с женами. «К чему это? – думал он. – Твою радость жена разделяет наполовину, а горесть переживает вдвойне».

Странное поведение мужа озадачило и взволновало Людмилу Ивановну. Она позвонила Мокшиной – та не знала, что произошло на заводе, Гаевого не оказалось ни в парткоме, ни в гостинице. Диспетчер завода тоже ничего вразумительного не сказал.

В комнате Ротова некоторое время было тихо. Потом Людмила Ивановна услышала, как муж приказал по телефону Макарову прекратить на время отливку опытных плавок, и поняла: не выходит у них.

Ротов лежал на диване и мучительно думал. Стыдно было перед наркомом, который гарантировал удачный исход опытов правительству и ЦК. Но более всего угнетала утрата перспективы. Плавка проведена безупречно, иного способа выплавлять эту сталь не было.

При другом стечении обстоятельств Ротова беспокоила бы потеря собственного престижа, – он, директор, считавшийся знатоком сталеплавильного производства, сварил плавку, которая, по существу, оказалась браком. Сегодня было не до личного авторитета. Ротов восстановил в памяти весь ход плавки: характер кипения, температуру металла, время выдержки в ковше. Все было проведено как нельзя лучше. И прокатана плавка отлично. Неужели подвели термисты? Но ведь проба, отрезанная от испытывавшегося броневого листа, имела ровное волокно. А это полностью подтверждало правоту Кайгородова и Макарова. Как могло случиться, что при хорошем анализе и прекрасной структуре стали ее механические свойства оказались такими низкими?

«Все же нужно проверить термообработку», – решил Ротов, цепляясь за последнюю надежду.

Зазвонил телефон, Ротов неохотно поднял трубку. На линии был нарком. Ротов с удовольствием увильнул бы от этого разговора, но деваться было некуда.

Выслушав доклад директора, нарком сказал коротко:

– Этого не может быть.

В трубке затихло. Ротов уже решил было, что их разъединили, как нарком заговорил снова:

– Каковы условия термообработки?

– Нормальные.

– Сами проверили?

Это был обычный вопрос наркома. В серьезных случаях он требовал, чтобы руководитель лично проверял ход операции.

– Мне доложили, – неохотно ответил Ротов.

– Я понимаю. Проще поверить другому, чем проверить самому. Проверьте работу в термическом цехе.

Ротов повеселел – ободрило совпадение мнений. Он отпер дверь, и тотчас в комнату вошла Людмила Ивановна.

– Что с тобой, дружок? – участливо спросила она, положив ему на плечи маленькие руки.

– Хотелось побыть одному, Милочка, одуматься.

– Ну и как? – попробовала выпытать Людмила Ивановна, хотя знала, что это почти бесполезно: захочет – расскажет сам, не захочет – никак не упросишь, не заставишь.

– Одумался. Еду.

– А обедать?

– Обедать потом. – Ротов поцеловал жену.

– Когда? После войны?

– После! – крикнул он уже из передней.

Лихорадочное возбуждение овладело Ротовым. Такое состояние бывает у изобретателя, ухватившегося за нить, ведущую к изобретению, у следователя, открывающего тайну преступления.

Сначала Ротов побывал на полигоне, забрал в машину несколько пробитых карт, потом заехал в термический цех, а шофера отправил в лабораторный с запиской: «Немедленно приготовить пробы на излом и доставить мне, где бы я ни был».

Уже подходя к кабинету начальника термического цеха, Ротов услышал возбужденные голоса за дверью и, открыв ее, увидел, что здесь идет совещание. Проводил его Мокшин.

«Ну и упорен. Ни на минуту не унывает», – с завистливым восхищением подумал Ротов.

Несколько человек встали, уступая директору место, но он сел на свободный стул у двери.

Споры продолжались, однако инженеры уже выступали без азарта, осторожно подбирая слова. Говорили о природе металла, об особенностях технологии, определяющих разность его свойств; приводили в пример бессемеровскую и мартеновскую сталь, которые, несмотря на одинаковый анализ, различно ведут себя при механических испытаниях.

Ротов удивлялся терпению, с которым главный инженер выслушивал всех подряд, никого не перебивая, не поправляя, словно соглашался с каждым. Он только произносил: «Кто следующий?»

В заключение Мокшин резюмировал выступления:

– Из сказанного всеми вытекает, что термисты требуют изменить режим закалки новой брони, а также провести испытания, чтобы установить оптимальный режим.

– Чтобы доказать, что из этого металла брони не будет, – вставил Буцыкин, упорно отстаивающий свои позиции.

– Да, режим нужно менять, – подтвердил старший термист.

– А вы его ни в чем не изменили? – спросил Мокшин.

Термист протянул паспорт.

– Ни в чем.

– А при термообработке карт?

– Допущено небольшое изменение, – сказал молодой мастер.

– Какое, товарищ Смыслов? – насторожился Мокшин, рассматривая нескладное смуглое лицо, источенное редкими, но глубокими оспинами.

– По совету товарища Буцыкина мы изменили температуру нагрева.

– Как? – не выдержал директор, метнув гневный взгляд на начальника бронебюро.

– Снизили ее.

– Черт бы побрал и вас и Буцыкина! – взвился Ротов. – Значит, не прокалили лист? – Он подошел к телефону, вызвал лабораторию и спросил, готовы ли пробы на излом. Узнав, что их повезли, сел на свое место.

– Я считаю, что прежде всего нужно повторить закалку листов без изменения режима, – пробасил Мокшин. – На этом категорически настаиваю.

Мнение Мокшина совпало с мнением Ротова, и тот кивнул головой.

На асфальте за окном резко затормозила машина, и в кабинет вошел взволнованный начальник лаборатории. За ним двое рабочих несли изломанные карты.

Ротон схватил пробу. В изломе были и волокна и кристаллы.

– Ну вот, полюбуйтесь! Прокалили…

Радость этого открытия заглушила у директора недовольство работой термистов. Снова вспыхнула надежда на благополучный исход испытаний.

Озадаченный Буцыкин развел руками. Даже лысина его сморщилась от удивления.

Ротов вплотную подошел к Смыслову.

– Ответственным за вторичную обработку листов назначаю вас, товарищ…

– Смыслов, – подсказал Мокшин.

– …Смыслов. Немедленно приступайте к делу. Буцыкина не слушайте. Он ведь верит только себе. И выдержите инструкцию точно, градус в градус.

21

У кабинета начальника Пермяков и Шатилов долго расхаживали в нерешительности.

– Повременим, – убеждал Пермяков. – Настроение у него сейчас дрянное.

– Хорошего можем и не дождаться, – возразил Шатилов. – То подину срывает, то броня простреливается. Да и ждать некогда – к ремонту готовиться нужно. Когда печь сломают, поздно будет. Пошли!

Макаров встретил их без обычной приветливости.

– Василий Николаевич, при переделке печи на увеличенный тоннаж получается выигрыш в производительности? – скороговоркой спросил Шатилов.

– Конечно, – вяло ответил Макаров.

– Значит, примете наше предложение? – обрадовался Пермяков, придвигаясь ближе к столу.

– Я о нем еще не слышал.

Шатилов рассказал.

Устало улыбнувшись, Макаров достал из ящика письменного стола чертеж, развернул на столе, прижал углы книгами, чтобы не сворачивался.

– Она! – воскликнул Шатилов, рассмотрев чертеж.

– Триста тонн! – восхищенно протянул Пермяков, прочитав надпись под чертежом. – За чем же остановка?

Макарову было жалко разочаровывать друзей. Но что поделаешь?

– За немногим, – отозвался он. – За разрешением на реконструкцию.

– Кто не разрешает? – спросил Пермяков с угрозой в голосе, словно собирался сейчас же расправиться с виновником.

– А кто разрешит? – вопросом на вопрос ответил Макаров. – И как на нашем газе такую плавку сварите?

– Да ведь сейчас, пока газу мало, самое время на ремонт становиться, – разгорячился Иван Петрович. – А когда новую батарею на химзаводе пустят, тогда только и работать. Вот бы для нового газа новую печь справить!

– С директором говорили? – осведомился Шатилов.

– Получил отказ. Советует повременить: и так-де план напряженный, а вы еще с реконструкцией. Разве можно сейчас лишних восемь суток стоять?

– И вы сразу остыли? – попрекнул Пермяков.

– Нет, не остыл. Но вынужден повременить.

Шатилов не стал дожидаться, пока Иван Петрович закончит все свои дела, и ушел с завода против обыкновения один.

Дома он сразу лег в постель, к удивлению Бурого даже не взяв в руки книгу.

– Не ладится что?

– Все ладится, – коротко ответил Василий и, повернувшись к стене, уткнулся лицом в подушку.

Утром, едва открыл глаза – тотчас вспомнил о вчерашнем разговоре с Макаровым и решил при первом же удобном случае поговорить с директором.

В тот же день, встретив Ротова в цехе, Шатилов торопливо стал излагать ему сущность своего предложения.

Ротов не выносил разговоров на ходу и резко оборвал сталевара:

– Ясно, ясно. Сейчас это неосуществимо. Лучше думайте, как побольше взять с этой…

От глаза опытного сталеплавильщика не ускользнуло, что на печи не все в порядке – подручный метался у заслонок, потом опрометью бросился к рукоятям управления.

Перепрыгивая через ящики с материалами, Шатилов помчался к печи и увидел: против четвертого окна со свода свешивались сосульки.

Подошел директор, достал стекло, взглянул на свод и побагровел.

– Мировые проблемы решаете, а за печью не смотрите! Жжете нещадно! Теперь мне понятно, почему вы скоростник!..

Попало Шатилову и от Макарова на рапорте. Василий не оправдывался, ни на кого не ссылался. Молчал и главный виновник происшествия – подручный. Но совесть в конце концов преодолела страх, он поднялся и заявил:

– Поджег свод я. Мне была поручена печь.

– Ладно. Ты при чем? – вспыхнул Шатилов. – Печь ведет сталевар, он за нее и отвечает, – и обратился к начальнику: – Моя вина.

Разговаривать с Ротовым Пермяков ни за что не решился бы – советчиков тот не любил и ничьих советов не принимал. Идти к Мокшину считал бесполезным: доменщик. Правда, после заседания парткома он несколько изменил мнение о главном инженере – решительный, в вотчину директора полез, очертя голову, словно к медведю в берлогу. Писать наркому? Долго. Решил обратиться к парторгу. Он уважал Гаевого еще с тех времен, когда тот, молодой партийный работник, вел на заводе отчаянную борьбу с консерватизмом иностранных специалистов и всеми, кто их поддерживал.

Договорившись с Гаевым по телефону, Пермяков взял с собой Шатилова, пригласил и Макарова. Василий Николаевич пошел с явной неохотой: Ротова все равно не переубедить, да он, может быть, и прав.

Гаевой вопросительно посмотрел на вошедших, соображая, что привело их к нему.

– Вот, полюбуйтесь. – Пермяков указал на Макарова. – Неплохой инженер, хороший начальник, понимает выгоду большегрузных печей и не борется за них. Что вы на это скажете?

– Поподробнее, – потребовал Гаевой, удивленный тоном Пермякова. Он знал, что с Макаровым у того никаких столкновений не было, и даже беспокоился иногда: уж не подмял ли под себя начальник цеха секретаря партийной организации?

– Подробнее доложит Шатилов.

Шатилов поделился своими мыслями о реконструкции печи скоростными методами.

– Ты уверен в том, что идея правильная? – спросил Гаевой Макарова.

– Уверен.

Гаевой позвонил в приемную директора и, узнав, что Ротов у себя, предложил пройти к нему.

Ротов встретил их недружелюбно, скосил глаза на Шатилова.

– Вы что, товарищ Макаров, на расправу ко мне этого поджигателя привели? Сами не можете наказать?

– Этот вопрос у нас в «разных». На повестке дня другой, – отшутился Гаевой и рассказал директору о предложении Шатилова и Пермякова.

– Сталевару я уже сказал свое мнение. Пусть бережет ту печь, на которую поставлен, а не думает о другой, – со сдержанным негодованием ответил директор.

– Он ее бережет, – вступился Макаров. – Он дает металла больше других, а это…

– Дает больше потому, что больше жжет! Нечего его защищать.

– У нас этот вопрос в «разных», – повторил Гаевой, уже с суровой интонацией. – Так как же с большегрузной?

Ротов перевел глаза на Гаевого, сказал:

– Нарком не разрешит. Печь простоит восемь лишних суток. Посчитайте-ка, сколько недодадим металла.

– Так ты с наркомом и говорить не будешь? – спросил Гаевой.

– Нет. Это бесполезно.

– Тогда вы свободны, товарищи, – сказал парторг и, с трудом дождавшись, когда закрылась дверь кабинета, не на шутку рассерженный, вскипел: – Возмутительно! К тебе пришел сталевар, лучший работник, гордость завода, а ты его как мальчишку…

– Он для меня и есть мальчишка, да еще провинившийся!..

– У него первый поджог!

– Солдата не спрашивают, заснул он на посту в первый раз или всегда спит.

– Да ведь так тебе никто ничего советовать не будет!

– А я не во всех советах и нуждаюсь, – продолжал упрямиться Ротов.

– Слушать надо всех, чтобы отобрать самое дельное.

– У меня тридцать тысяч на заводе. Если все начнут советовать…

Гаевой посмотрел на Ротова так, что тот оборвал фразу на полуслове.

– Все-таки, что ты думаешь о большегрузной печи? – спросил парторг.

– Не любит нарком таких переделок. Недавно при проектировании одного цеха он приказал сделать так, чтобы производственники не могли потом уродовать цех, перегружать печи и переводить их на увеличенный тоннаж.

– Это было до войны. Ладно, не хочешь говорить с наркомом – я поговорю. Да мне, пожалуй, и удобнее.

Ротов задумался.

Настаивать на реконструкции печи (в несвоевременности этого он был уверен) ему не хотелось, а допустить разговор парторга с наркомом и вовсе не было желания – если Гаевой добьется своего, как будет выглядеть он, директор? Но сдаться сразу было не в его характере.

– Не перестаю удивляться тебе, Григорий Андреевич, – сказал Ротов примирительно. – Сначала надо одно решить, потом за другое браться. Пойми по-человечески: все мои мысли броней заняты, да ведь и твои тоже. У меня нервы натянуты, как струны, в ожидании испытания на полигоне.

Гаевой сочувствующе посмотрел на директора.

– Сегодня я, пожалуй, неправильно поступил, придя к тебе, – сознался он. – Лучше было дождаться испытаний. Ты стал бы добрее, на людей не набрасывался бы… Но нельзя же заниматься чем-то одним в ущерб остальному.

– Основным – можно. А в общем – дай подумать дня два. Мне кажется, нам все-таки удастся сократить ремонт еще часов на тридцать. Вот тогда можно разговаривать. У меня большегрузная в личном плане давно стоит. Вот. – Он протянул большой блокнот, открыв его на первой странице.

Не торопясь, Гаевой перелистал блокнот. Ротов ежедневно вносил в него все, что требовало особого внимания, вычеркивал сделанное, нерешенные дела переносил в листок следующего дня. Запись «реконструкции м. п.» встречалась на каждой странице.

– Что ж, потерпим, пока испытают броню, – согласился Гаевой.

22

На полигоне собралось людей больше, чем при первом испытании. Ротов нетерпеливо топтался у пушки, Макаров непрерывно и жадно курил, прикуривая папиросу от папиросы. Даже начальник полигона, старый, видавший виды артиллерист с глубоким шрамом через всю щеку, заразился общей нервозностью и суетился. Биноклей он не дал: знал, что после первого же выстрела все побегут смотреть броню.

В последнюю минуту приехал Мокшин.

Ротов сказал ему с укоризной:

– Будет скандал, если позвонят из наркомата и никого не найдут на заводе.

– Ничего, Скандал будет, если брони не будет, а получится – нам простят.

Услышав выстрел, Ротов повернул голову в направлении бруствера. Взрыв во все стороны разметал щепки.

– Ничего не могу понять, – сказал он, разводя руками. – Лист калил сам, от каждой карты у меня проба. Прекрасное волокно.

Никто не обратил внимания на смущенного артиллериста, который возился у пушки, поправляя прицел. Он зарядил пушку и выстрелил снова.

Щепок не было. Только пронзительно засвистели в воздухе осколки снаряда. К листу, неуклюже раскидывая ноги, побежал артиллерист. Осмотрев карту с обеих сторон, он вдруг выпрямился, снял шапку, бросил вверх, поймал на лету и замахал ею в воздухе, сзывая всех.

Инженеры опрометью побежали к нему.

Карта стояла целехонькая. Только небольшая вмятина была в том месте, куда попал снаряд.

– А первое попадание где? – закричал Ротов. – Где первое?

– Первое в бревне, – без всякого смущения ответил артиллерист. – Затуркали наводчика: скорей да скорей – и взял человек чуть-чуть выше. Первоклассная броня! – восхищенно похвалил он и, сложив кукиш, протянул его в сторону запада: – На-кось, выкуси!

Мокшин, возбужденно поблескивая глазами, откровенно загляделся на счастливое лицо директора.

Инженеры не знали, кого поздравлять, – работали все. И, словно сговорившись, они окружили артиллериста и стали жать ему руку. Только Буцыкин стоял в стороне и виновато улыбался.

– Разрешите поздравить вас, товарищи, с освоением новой марки стали, – торжественно и непривычно приветливо заговорил Ротов. – С завтрашнего дня мы переходим на выплавку этой стали и дадим ее столько, сколько потребует от нас фронт!

Он пожал руку каждому инженеру, Гаевому – последнему, но крепче, чем остальным.

С полигона Гаевой ушел вместе с Макаровым и Кайгородовым. Он чувствовал себя словно очнувшимся после долгого и мучительного сна. На душе было легко и спокойно, и впервые за много дней он вдруг увидел широкую, скованную льдом реку, заснеженную степь и залюбовался мягкими тонами зимнего заката.

– Молодчина Ротов, добился все-таки разрешения на опыты! – восхищался Кайгородов. – Не выскажи он свою точку зрения наркому, долго мучились бы еще с броней. А вообще недолюбливаю я его. Тяжелый человек.

– Смельчак, – с уважением произнес Макаров, и парторг порадовался тому, что авторитет директора растет. Гаевой никому, даже Макарову, не сказал, что летал в ЦК.

Остановились у здания мартеновского цеха.

Навстречу им бежал Шатилов.

– Как броня? – крикнул он еще издали.

– Лучше быть не может! – широко улыбаясь, ответил Макаров.

Шатилов помчался к печи, чтобы сообщить счастливую весть бригаде.

Не заглянув в партком, Гаевой пошел к Ротову – хотелось еще побыть в атмосфере радости и успеха.

К удивлению Гаевого, Ротов сидел пасмурный. Он мельком взглянул на парторга и тотчас отвел глаза.

– В чем дело? – недоуменно спросил Гаевой.

– Не в чем, а в ком! – фыркнул Ротов. – В тебе дело. Ты всегда в неприятность втравишь.

– А пояснее?

– Доложил я наркому о броне. Он поздравил, спросил, что нам нужно, а я возьми и попроси лишних шесть суток на реконструкцию печи.

– И что?

– И получил по заслугам. Ответил вежливо, но вразумительно: «Вы потеряли ощущение реальности обстановки». Вот тебе пояснее…

Весь остаток дня преследовала Гаевого эта фраза, с ней он и уснул. Вскоре ему приснилось, будто идет он по мартеновскому цеху и слышит за собой резкий, настойчивый звонок завалочной машины. Свернул в сторону – снова звонок, направился в другую – и опять звонок. Открыл глаза – надрывается телефон. Звонили из Москвы.

– Разбудил? – спросил секретарь ЦК. – Раньше позвонить не мог. Передайте коллективу благодарность за освоение новой броневой стали. Ваши рабочие и инженеры еще раз доказали, что не только наука прокладывает пути производственникам, но и производственники – науке.

– Поддержите нас еще в одном, – попросил обрадованный Гаевой и поведал о перипетиях с большегрузной.

– Преждевременное предложение, – сухо ответил секретарь ЦК. – Надо читать сводки и между строк. Стабилизация линии фронта дается ценой упорных боев. Положение таково, что, может быть, сегодня тонна стали нужнее, чем полторы через неделю.

23

Работа восьмой печи привлекала внимание Макарова – кривая выполнения плана поползла вверх, сталевары стали вести себя спокойнее, жалобы при приемке смен прекратились.

Сначала Макаров думал, что сталевары по-приятельски покрывают грехи друг друга, и, приняв рапорт, заглядывал на печь. Но все было в порядке. Если же сталевар и допускал какой-либо промах, то, сдавая смену, сам заявлял об этом.

Так, однажды во время рапорта Бурой на вопрос Макарова о том, как он сработал, ответил неохотно, понурив голову:

– Плохо, товарищ начальник. Свод поджег против пятого окна.

– Сильно?

– Да процентов десять премии можно с меня снять.

Макаров был удивлен честным признанием сталевара. До сих пор он знал Бурого другим: накуролесит – и с пеной у рта доказывает, что виноват не он.

– Что с ним сталось? – спросил Макаров Пермякова, когда они остались вдвоем. – Ваша работа?

– Враждовать перестал. Сейчас, когда Бурой смену подготавливает к сдаче, он не о рапорте в первую очередь думает, не о начальнике, с которым привык спорить, а о товарище, упрек которого руганью не перекроешь, успех которого – твой успех, а неудача – твоя неудача. Дружнее стали. К тому же Бурой – общественное лицо: руководит рабочим контролем в столовой. Все свое красноречие там растрачивает. На поваров такого страха нагнал – как никого боятся.

– Не думал, что вы с ним так быстро справитесь, – признался Макаров.

– Справился? До этого еще далеко. По-прежнему пьет. Недавно в общежитии такое устроил… А натура его мне нравится. Горяч. Его энергию только нужно куда следует направить. Вот с апатичными, безвольными – худо. Их труднее воспитывать. А все-таки таких, как Бурой, я люблю.

– Надеюсь, не только таких? – улыбнулся Макаров.

– Не только. Разных – по-разному. Возьмите Смирнова или Шатилова, например. Без единого пятнышка парень, насквозь просвечивает. Кем будет лет через десять Шатилов? Начальником цеха. И надо его к этому посту заранее готовить. А то у нас иногда как получается? Назначат, предположим, начальника цеха главным инженером, и смотришь – не тот уже человек. И говорит иначе, и голову держит по-другому, и особого почтения к себе требует. Не понимает одного: есть авторитет должности, а есть авторитет личности, – и уже официальным тоном добавил: – Плакатист мне нужен.

– Для чего? И так весь цех в плакатах, – запротестовал Макаров.

– Это верно, но не заметили ли вы, что наша наглядная агитация какая-то… – Пермяков замялся, подыскивая подходящее слово, – ну, больно стабильная. Оперативная агитация нужна, живая. Вот на фронте. Кончился бой, глядишь – уже боевой листок по бойцам пошел. Узнают, кто как воевал. И у нас бы так. Выпустили скоростную плавку – «молния», плохую – тоже «молния». Каждый день. А сейчас что? Призывы висят, а как их выполняют, коллектив узнает с опозданием.

– В этом вы, пожалуй, правы. Но где такого плакатиста найти?

– Я уже нашел. На фронте убит один наш машинист. У него сынишка остался четырнадцати лет. Матери тоже нету.

– Четырнадцати? Кто же его в цех пустит, малолетку?

– Не беспокойтесь, пустят.

– Где отыскали?

– Отыскал не я, а Дмитрюк в детдоме. Упрямый паренек. Не хочет оставаться там – и все. «Или в цех возьмите, говорит, где батя работал, или беспризорничать пойду». Вот и выбирай. Не пускать же его на улицу. Очень прошу уважить паренька.

– Хорошо. Приведите – посмотрим.

– Да он тут. – И Пермяков с юношеским проворством вылетел из комнаты.

Через несколько минут в кабинет вошел мальчуган, сделал несколько нерешительных шагов и остановился.

Он был низкорослый. Огромные серые глаза смотрели с затаенной грустью, но задорный нос и по-детски смешно надутые губы смягчали это выражение.

Макаров на мгновение закрыл глаза: мальчик напомнил ему умершего сына.

– Подойди, сынок! – мягко сказал он. – Как тебя зовут?

– По-разному звали. Папка – Петром звал, мамка – Петей, ребята – Петюхой называют, а кто Петухом.

У Пети ломался голос, деланный басок неожиданно срывался на дискант, и Макарову стало смешно: в самом дело петух.

Он долго убеждал Петю продолжать учиться в школе, обещал помочь, но мальчик стоял на своем.

– Батя с одиннадцати лет сам себя кормил, а мне уже четырнадцать. Никуда я из батиного цеха не уйду.

Вошел Дмитрюк – он умышленно задержался, чтобы не мешать разговору.

– Ну, кто кого уговорил? – спросил он, зная, что Петю переубедить не удастся.

– Возьмем, – решил Макаров. – Но как с охраной труда?

– Уже разрешили взять в штат плотником.

Макаров повертел в руках приемный листок, подписал его и взял с мальчугана слово, что с начала учебного года пойдет учиться в школу.

Петя порылся в недрах своего кармана, отыскивая платок, но не нашел, сочно шмыгнул носом и, потянувшись через стол, степенно поблагодарил Макарова, пожав ему руку.

– Вот и кончилось у него детство… – покачал головой Макаров и задумчиво посмотрел на дверь, которую осторожно закрыл Петя.

– Ничего… – возразил Дмитрюк. – Пермяков обещал в плотницкой устроить, а там он всем сыном будет. Присмотрят, чтобы не совался, куда не надо, чтобы поел вовремя. Больше четырех часов работать не придется. И на забавы времени хватит.