Текст книги "Закипела сталь"

Автор книги: Владимир Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

15

Утром Мокшин проснулся рано, хотя заснул около трех часов ночи. Посмотрел на часы – можно еще подремать. Но вспомнил о назначенном им совещании, представил себе неминуемую стычку с директором и больше не сомкнул глаз. На заводе, где он работал раньше, директор в техническую политику не вмешивался, и Мокшин привык к полной самостоятельности. Ротов вел себя совсем иначе – во все вникал, во все вторгался, полагая, что с заводом справится сам, и на главного инженера смотрел как на лишнюю штатную единицу. Прошло добрых полгода, прежде чем они несколько наладили отношения и поделили «сферы влияния». Рудной горой, аглофабрикой, доменным цехом и коксохимическим заводом командовал Мокшин, все остальные цехи и отделы подчинялись непосредственно директору. Разделение это, впрочем, было односторонним. Ротов считал себя вправе вторгаться в дела Мокшина, отменять его распоряжения, но хозяйничанья Мокшина на своем участке не допускал, опасаясь, что это может подорвать его, Ротова, престиж.

Мокшин о своем престиже беспокоился мало. Отношения с руководителями цехов у него сложились хорошие, с ним считались, уважали, к нему могли в любую минуту прийти посоветоваться, обсудить новые мероприятия и шли гораздо охотнее, чем к Ротову. Директор мог оборвать на полуслове, незаслуженно обидеть, и постоянное ожидание резкого выпада с его стороны делало людей нерешительными в высказываниях. Мокшин же если и прерывал человека, то только для того, чтобы помочь либо наводящим вопросом, либо разъяснением.

На заводе говорили, что в ротовском кабинете человек тупеет, а в мокшинском умнеет, и это было не так далеко от истины. В присутствии Ротова люди действительно терялись. Даже Мокшин в директорском кабинете чувствовал себя скованным и вместе со всеми ждал нападок – Ротов намеренно не проводил грани между ним и другими подчиненными, как бы подчеркивая этим, что хозяин здесь он один, и хозяин полновластный. Мокшин выслушивал замечания большей частью молчаливо. Пренебрегал мелкими уколами самолюбия, избегал столкновений, уступал в том, что не шло в ущерб делу. Но когда Ротов зарывался и допускал технические ошибки, Мокшин с глазу на глаз, при закрытых дверях, давал волю накипевшему раздражению. И Ротов, привыкший к безоговорочному подчинению, когда ему оказывали сопротивление, шли в атаку, терялся. Странно было видеть, как оседал крупнотелый, непоколебимый Ротов перед яростью щуплого, маленького рыжеватого человека.

«Что он выкинет на сей раз? – раздумывал Мокшин, прислушиваясь к шагам жены в соседней комнате – она уже поднялась, чтобы приготовить завтрак детям. – Может быть, все-таки разберется и поймет резонность предложения начальников цехов? Нет, скорее всего не станет разбираться».

Ротов в самом деле готовился к бою. Едва только в кабинете Мокшина собравшиеся приступили к работе, как позвонил директор, выбранил Макарова – почему не в цехе, потом за то же самое пробрал Кайгородова, а минут через десять нетерпеливо потребовал к себе Мокшина. Мокшин извинился, сослался на совещание и снял с вилок все телефонные трубки. Обсуждение прошло более плодотворно, чем ожидал главный инженер. Оказалось, что сотрудники Института металлов просидели всю ночь напролет и подобрали анализ такой стали, которая могла быть сварена в обычных основных печах и по расчету не уступала в прочности кислой стали. Кайгородов и Макаров принесли набросок технологической инструкции выплавки такой стали. Инженеры завода и ученые сошлись на одном: нужна проверка опытом. Мокшин попросил составить докладную записку и с тяжелым сердцем направился к Ротову.

– Я вас вызывал два часа назад, – раздраженно сказал директор, когда Мокшин уселся в глубокое кресло и почти утонул в нем.

– У меня были люди, – как можно спокойнее ответил Мокшин, запасаясь терпением.

– У них больше времени – могли и подождать.

– На этот счет у нас с вами разные точки зрения. У меня было семь человек, как раз по поговорке: «Семеро одного не ждут».

– В цехах не ладится, а начальники…

– Ну, если начальник не может оставить цех на два часа, – оборвал его Мокшин, – такому начальнику вообще нужно оставить цех – значит, он не способен научить людей работать самостоятельно.

– Философию в сторону. Приказано освоить броневую сталь в кислой печи – пусть осваивают. Если вы сможете помочь именно в этом – извольте, шапку сниму, поклонюсь, но тратить время на бесполезное занятие, даже вредное.

– Почему вредное? – резко спросил Мокшин.

– Потому, что отвлекает людей, создает иллюзию, будто возможен другой выход из положения. А выход только один – кислая сталь.

– Нет, нашли другой выход.

– Это им только кажется. И вам вместе с ними.

– Нашли. Разберитесь, Леонид Иванович. Они…

– Предложили оберточную бумагу вместо писчей?

Последняя фраза озадачила Мокшина. Ротов дословно повторил слова военпреда – значит, знает обо всем, что говорилось вчера на заседании парткома, и не согласен с этим, как инженер не согласен, считает затею бесполезной. Это усложняло дело. Не считаться с Ротовым как со специалистом нельзя. Но Институт металлов? Начальники цехов? И в конце концов его, Мокшина, здравый смысл и техническая интуиция. Разве не был он свидетелем того, как опрокидываются суждения непререкаемых авторитетов, казавшиеся непреложным законом?

– Так что мне прикажете делать? – спросил Мокшин с прекрасно разыгранной покорностью.

Ротов бросил на него удивленный взгляд – быстро же спекся этот упрямец! – и миролюбиво ответил:

– Все то, что делали до сегодняшнего дня. А затею вашу оставьте. – И, заметив усмешку на лице Мокшина, желчно проговорил: – По сути дела, за броню вы не несете ответственности. За нее отвечаю я, как сталеплавильщик. Кому придет в голову спрашивать с доменщика? Вам нарком хоть раз звонил о броне? Даже обком не звонит.

Мокшин резко поднялся.

– Благодарю вас, но за броневой металл я отвечаю прежде всего перед собственной совестью. Этого начинания я не оставлю. – В подергивании его губ просачивалось едва уловимое, сдерживаемое волнение.

– Оставите! – повелительно крикнул Ротов, тоже поднявшись.

Мокшин посмотрел на директора в упор – казалось, мерялся силами – и вполголоса, отчеканивая слова, с трудом выговорил:

– Пора бы вам знать людей, с которыми работаете, товарищ Ротов. Пора бы понять, что я уступаю в малом, но не уступаю в большом!

Вернувшись к себе, Мокшин тотчас позвонил Гаевому.

– С Ротовым не договорились. Больше спорить с ним не собираюсь, буду искать других путей.

Два дня подряд директор в кабинете не показывался – проводил все время в цехах, – и Гаевому поговорить с ним с глазу на глаз не удавалось. Решил воспользоваться правом старой, еще институтской дружбы и в обеденное время поехал к Ротову на квартиру.

Людмила Ивановна встретила Гаевого как родного, обняла и расцеловала.

– Посмотрите на него – и не изменился, – удивилась она. – Владеешь секретом красоты и молодости, Гриша! А я?

Гаевой улыбнулся:

– Ну что… Пополнела, повзрослела.

– И только? Дипломатничать научился.

Людмила Ивановна потянула Гаевого в столовую, где на полу, опершись спиной о буфет, сидел Ротов и строил из кубиков высокую домну. Он был без пиджака, в просторных войлочных туфлях и газетной треуголке на голове. Два близнеца, лет по пяти, лобастые и большеглазые, сидели на корточках, растопырив ножонки, и, затаив дыхание, следили за каждым движением отца.

Ротов поднял голову. Улыбка мгновенно слетела с его губ. Он резко привстал, почти достроенная домна с грохотом рухнула на пол. Малыши расплакались и бросились к матери.

– Есть срочный разговор, – сказал Гаевой, здороваясь.

Ротов взглянул на него отчужденно.

– На парткоме людей расхолаживал, Мокшина разложил, теперь решил за меня приняться?

Людмила Ивановна замерла, пораженная таким приемом.

– Об этом лучше один на один. – И, не ожидая приглашения, Гаевой прошел в кабинет.

Здесь было все так же, как и шесть лет назад. Против окна, выходившего в сосновую рощу, большой письменный стол с многопредметным чернильным прибором уральского камня-орлеца со всяким зверьем из бронзы, знакомый с давних времен кожаный диван. Только книжных шкафов прибавилось. Мрачные, высокие, они обступили всю комнату, отчего она стала казаться меньше.

– Пообедать успел? – спросил Григорий Андреевич, усаживаясь на диван.

– Разве такие дадут… – проворчал Ротов и присел на угол стола, всем своим видом показывая, что долго беседовать не намерен.

– Это неплохо, – добродушно сказал Гаевой. – Натощак голова лучше работает. Ты чего такой?

– Чего? Вчера секретарь обкома по междугородному вызывал… Знаешь, что сказал?

– Откуда мне знать? – Гаевой достал папиросу, помусолил ее в пальцах, зажег и раскурил.

– Вот именно: откуда! С тобой не говорил. А мне прямо заявил: «Вытащим на бюро и растолкуем значение вашего завода в дни войны». Как тебе это нравится? Лучше бы выругал, а то разъяснять собирается, будто я не понимаю.

– Я с тобой о совещании по броне хотел поговорить.

– Много их было, и совещаний и обсуждений. Это мало помогло. Что решили?

– Решение не выносилось, но послушай, что народ говорит. И по-моему…

– Думаешь, для меня это ново? – прервал его директор. – Ново для тебя. И совещание это только во вред делу: у людей укрепилось неверие в успех.

– А ты сам веришь, что удастся освоить сталь на кислой подине? – в упор спросил парторг.

Ротов долго рассматривал сосну за окном. Широко растопырило дерево свои мохнатые ветви.

– Обязан верить, – стряхнув задумчивость, уклончиво ответил он. – Особенно эту веру в других поддерживать. – И помолчав добавил: – Все уже перепробовали.

– Наркому ты свое мнение высказал?

– Он у меня его не спрашивал. Ему дано правительственное задание – он требует. Но я сказал: не знаю, что делать дальше.

– Надо было сказать иначе, прямо: не верю.

Ротов зло рассмеялся.

– Почему я должен отвечать на незаданные вопросы? И как может директор, получив задание, заявить: не верю, что выполню его. Обязан выполнить.

– У тебя самолет в порядке? – спросил Гаевой.

– Полетишь докладывать наркому?

– Нет, наркому будешь докладывать ты, а я полечу в ЦК.

Ротов нервно зашагал но кабинету. Под его тяжестью поскрипывали половицы.

– Что ж, лети, попробуй, но я не советую. Лучше попозже.

– Дай распоряжение пилоту о вылете. В ЦК должны знать правду, и чем раньше – тем лучше. И предложение мартеновцев требует обсуждения.

– Предложение? Какое?

– Слушай, Леонид, если ты предпочитаешь пользоваться информациями, так выбирай людей поумнее и объективнее.

Ротов густо покраснел. Черт бы побрал Буцыкина! Рассказал о заседании парткома в самых общих чертах – расхолаживание коллектива, оскорбление ученых, бредовые идеи.

Гаевой вышел в переднюю, где висело его пальто, и принес стенограмму совещания. Ротов сначала читал с неохотой, зло ухмылялся, но потом заинтересовался, прочитал до конца и снова вернулся к выступлению Макарова. Просмотрел и докладную записку начальников цехов и вдруг, схватив логарифмическую линейку, быстро произвел несколько подсчетов.

– Молодцы! – восхищенно сказал он и с размаху бросил линейку на стол. – Ей-богу, должно получиться, должно обязательно! Главное – в обычной печи, без всякой мороки. Молодцы! Как повернули! – И про себя подумал: «Так вот почему вздыбился Мокшин».

Несколько минут длилось молчание. Лицо Ротова выражало мучительное, трудное раздумье. На большом шишковатом лбу его кожа собралась гармошкой, на висках пробилась легкая испарина.

Он порывисто встал, вызвал к телефону Макарова и, впервые назвав его по имени и отчеству, приказал готовиться к опытной плавке.

– Что ты задумал? – спросил его Гаевой.

Глаза Ротова озорно блеснули.

– Сегодня ночью стану сам на рядовую печь и сварю плавку по-новому. Выдержит испытание на полигоне – поставлю Танкопром перед свершившимся фактом: сделана не по вашим техническим условиям, но превосходна. Хотите – берите, хотите – нет! Возьмут!

– А если не получится?

– Буду варить другую, третью. Либо добьюсь успеха, либо выгонят. Ну и что? Зато буду знать: сделал все, что мог. Лети, Гриша! Только неизвестно, как тебя там примут. Интересная у нас может быть встреча: ты – не парторг, я – не директор. Пойдем воевать.

– Крупноват ты для пехоты. Мишень слишком большая, из окопа наполовину торчать будешь, – пошутил Гаевой, выгадывая время для размышлений. Такой поворот беседы и обрадовал его, и встревожил. – Не лезь в пекло. Попрошу в ЦК разрешения на опыты. Разрешат – спокойнее работать будешь.

Ротов, задорно насвистывая, прошелся по кабинету, потом снова вызвал Макарова. Повесив трубку, лукаво посмотрел на парторга.

– Поверишь? Первый раз в жизни свое распоряжение отменяю. – Ошибся – не прячусь. Ну, так прав я был, поручив Макарову печь? Нутром чуял, что дело будет. Интуиция у меня… Самое главное для руководителя – твердая рука, – поучающим тоном продолжал Ротов. – Прижмешь человека – обязательно толк будет.

Гаевой поморщился.

– Вот здесь ты не прав. Подойти к человеку надо.

– Э, Гриша! Много разных людей, ко всем подхода не напасешься. А нажим – средство универсальное и безотказное. Людочка, – крикнул он жене, – накрой на стол, обедать будем! – и взял Гаевого за руку: – Пойдем домну достроим, а то ребята нам не простят. Злопамятные.

– Значит, характером в отца пошли, – поддел Гаевой и, чтобы разуверить Ротова в безошибочности его интуиции, сказал, что мысль о новой технологии пришла Кайгородову.

– Кайгородову? – недоверчиво переспросил Ротов.

– Удивлен, – досадливо сказал Гаевой. – Удивляться нечему. Ты же его затормошил. Отругаешь утром, потом на рапорте, потом на совещании и целый день звонишь: «Ну как, ну что? Смотрите у меня!..» После приказа он отоспался и стал наконец соображать. Вот и все.

– Почему же он сразу мне о своей идее не доложил? Почему Макарову отдал?

– Потому, что ходить к тебе охотников мало. Макарову отдал, видимо, считая, что отстраненному от работы вносить предложение неудобно. Ведь выполнять его Макарову.

– Значит, все-таки приказ пользу принес, – не сдавался Ротов.

Гаевой усмехнулся – до чего же неподатлив! – и вышел в столовую.

– Наконец-таки доругались, – обрадовано прошептала Людмила Ивановна и подвела Гаевого к маленькому столику с альбомами.

– У нас тут одна редкость хранится. Наверное, и у тебя такой нет, – сказала она, протягивая начинающую желтеть фотографию.

У Гаевого этого снимка действительно не было. Похожая на хорошенького мальчишку стриженая Надя в юнгштурмовке, с ремнем через плечо и комсомольским значком и рядом с ней в костюме, который плохо скрывал худобу, он, еще молодой. Уже тогда была седина на висках и складки у глаз, расходящиеся лучиками. Горбинка на носу и крепкие желваки – наследие бабушки-турчанки, полоненной запорожским казаком, – подчеркивали резкость черт сухощавого лица.

– И что во мне нашла эта красуня? – задумчиво произнес Григорий Андреевич.

– Глаза у тебя, Гриша, хорошие. Горячие-горячие. И знаешь, что любопытно? Ты как постарел тогда, после покушения, так и остался. В ту пору выглядел старше своего возраста, а сейчас – моложе.

– Тогда я был мудрее своих лет, – отшутился Гаевой.

16

Когда студенты узнали, что у Валерия обнаружена трещина в кости и он долго не сможет ходить на лекции, они по инициативе Ольги организовали бригаду в помощь товарищу. Вернувшись из института, Ольга обедала и тотчас уходила к Валерию заниматься.

Студенты не раз пожалели о своем решении – работать у Андросова оказалось почти невозможно. Каждые четверть часа появлялась мать Валерия Агнесса Константиновна, претенциозно одетая женщина с тонкими полукружьями бровей, пышной прической, прикрывавшей до половины лоб, и томным, чуть-чуть усталым взглядом. Всякий раз она осведомлялась о том, как чувствует себя Лерочка, не устал ли, не болит ли у него голова, не хочет ли он что-нибудь скушать. Тщетно старался Валерий отделаться от докучливого попечения матери.

Ольге сначала показалась приторной и неестественной такая чрезмерная заботливость. Она даже подумала: «Играет в материнскую любовь». Но потом убедилась, что любовь эта стала вторым естеством Агнессы Константиновны, что на сыне сосредоточены все ее интересы.

Отца Валерия студенты видели только один раз и то мельком – заглянул к сыну в комнату, поздоровался со всеми и тотчас исчез.

Как-то Ольгу, которая задержалась дольше остальных, Андросовы оставили ужинать. Агнесса Константиновна, не умолкая, занимала ее болтовней. Валерий снисходительно слушал мать, подтрунивая над молчаливым отцом, и пытливо посматривал на Ольгу, стараясь понять, как складываются отношения.

За столом прислуживала (именно прислуживала, а не подавала) расторопная женщина. Совсем молодой взяли ее в няньки Валерию и потому до сих пор обращались на «ты» и звали просто Улей. Она до странности походила на Анну Петровну, и Ольге было больно слышать, как властно покрикивала на нее хозяйка дома. Валерий укоризненно косился на мать. Ольга знала, что Валерий искренне привязан к Уле (он не раз говорил: «Я люблю ее, как Пушкин свою няню»), и его коробило такое обращение с ней.

После ужина старик Андросов ушел в больницу. У Валерия разболелась нога, и он, неумело опираясь на толстую палку, проковылял в свою комнату.

Агнесса Константиновна (казалось, она только и ждала ухода мужчин) забросала Ольгу вопросами: употребляет ли она крем для лица, почему не подкрашивает слегка губы – к темным волосам это должно пойти, – почему выбрала себе такую неженственную специальность, как смотрит на ранние браки и на детей – вот у них Лерочка появился на десятом году супружеской жизни, и это правильно: успели пожить для себя.

– Ах, каким забавным был Лерочка в три-четыре годика! – щебетала она. – Фанатично любил лошадей. С извозчика его, бывало, не стащишь. Все приставал, чтобы ему лошадку подарили и в комнате поставили рядом с кроваткой.

– Мама, не компрометируй, пожалуйста, сына, – донесся голос Валерия. – А то Оля может подумать, что я когда-то был глупеньким-глупеньким.

– А ты хочешь, чтобы я считала, что ты родился гением? – отозвалась Ольга и заметила, как тень недовольства пробежала по лицу Агнессы Константиновны. Она была уверена в исключительных способностях своего сына и хотела, чтобы все так думали, тем более Ольга.

– Я дам вам совет, Оля, – задетая за живое, сказала шепотом Агнесса Константиновна. – Не следует бесцельно царапать мужское самолюбие. Мужчинам надо говорить, что они умны, красивы, талантливы, и они простят нам многое. К сожалению, я этому не научилась.

– А я выросла в семье, где муж и жена одинаково уважают друг друга и не дипломатничают. И считаю такие отношения единственно правильными.

– Это не всегда удается, Оля, – горестно вздохнула Агнесса Константиновна и круто изменила тему разговора: – Не делайте закрытых платьев. Наш наряд должен всегда сбавлять годы, и чем больше – тем лучше. Высокий ворот вас сушит и солиднит. – И добавила, жеманно положив руку на руку Ольги: – Надо уметь пользоваться чарами в молодости.

От прилипчивой Агнессы Константиновны Ольге было отделаться нелегко. Выручил Валерий, позвав девушку к себе.

Странное впечатление производил на Ольгу дом Андросовых. В нем как будто было три самостоятельные ячеи. В столовой веяло холодом от натертых до блеска полов, от горки с саксонским фарфором, от фламандских натюрмортов, японских лакированных полочек и шкатулочек, даже от пианино в чехле. Белый абажур с серебряным узором освещал комнату холодным светом. В рабочем кабинете отца ощущалась другая жизнь. Педантичная аккуратность здесь соблюдалась только в книжных шкафах. На большом письменном столе царил деловой беспорядок – ворохами лежали исписанные листы бумаги, раскрытые книги по гинекологии, журналы. В комнате Валерия не было ничего лишнего – стол, кровать, этажерка для книг, шкаф для одежды.

Валерий поведал краткую историю их семьи. Отец женился незадолго до окончания медицинского факультета. Он подавал большие надежды, ему прочили научную карьеру, но для этого нужно было стать ассистентом профессора и на некоторое время ограничить себя материально. Мать воспротивилась, и отцу пришлось заняться частной практикой. Впоследствии на этой почве у него возникли какие-то неприятности, пришлось из Гатчины переехать сюда, на новостройку, приобрести особнячок и остаться навсегда.

Много думала Ольга об этой семье. Живут словно за стеклянными перегородками. То, что поглощает мать, чуждо отцу и сыну. Тихий и придавленный отец похож на квартиранта. И такой милой показалась ей своя семья, где каждый умел понять и разделить интересы другого.

«А Валерий ни в мать, ни в отца, – заключила Ольга. – Серьезен, но не замкнут, разговорчив, но не болтлив. Значит, есть у него способность сопротивляться семейной среде». И она прониклась к юноше еще большим уважением.