Текст книги "Закипела сталь"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Часть пятая
1
Второго февраля 1943 года волны радио принесли самый короткий приказ о самом значительном событии – битва за Сталинград выиграна.
Великая Сталинградская победа явилась началом грандиозных наступательных операций Советской Армии. Наши части подошли к Дону, освободили Курск, вышли на побережье Азовского моря, вели бои на Харьковщине, вступили на донецкую землю. Освобождались не малоизвестные станции и поселки, а города, которые знали даже малыши-школьники. В середине месяца взвились красные флаги над Ростовом, Ворошиловградом, Харьковом.
Не было человека, который не чувствовал бы себя участником свершавшихся событий. И даже те, кто не работал, – многодетные матери, многолетние старики, – знали: если не они сами, то их близкие куют оружие или разят им врага.
Февраль был богат событиями и на заводе. Правительство наградило более двухсот рабочих и инженеров орденами и медалями, а завод – орденом Ленина.
Ротов, Мокшин, Егоров, Кайгородов, Макаров и Пермяков получили ордена Трудового Красного Знамени. Василий Шатилов с гордостью прикрепил к пиджаку орден Красной Звезды и был несказанно рад тому, что его заслуги приравнены к боевым.
В последний день февраля на заснеженной площади перед проходными воротами собралась многотысячная толпа. Трем цехам завода – второму мартеновскому, сортопрокатному и транспортному – должны были вручать переходящие знамена Государственного Комитета Обороны.
С утра дул ветер, обжигал морозом лица, колол снегом глаза, а к концу смены, когда толпа рабочих, вышедших из завода, смешалась с собравшимися ранее и на площади стало тесно, вдруг, расплавив тугое пепельное облако, выглянуло солнце, словно для того, чтобы осветить торжество.
На большую, украшенную кумачом трибуну, сделанную специально для этого праздника, поднялись представители военного командования, наркомата, руководители завода и рабочие. Короткие и горячие речи, усиленные репродукторами, доносились во все уголки площади.
Наступила торжественная минута вручения знамени. К генералу армии подошел Пермяков, стал на одно колено, поцеловал край алого полотнища, поднялся и, приняв знамя, взволнованно сказал:
– Коллектив мартеновцев обязуется удержать это знамя до окончательной победы над фашистской сворой!
– У нас оно будет! Отберем! – закричали стоявшие группой неподалеку от трибуны мартеновцы первого цеха.
Пермяков несколько мгновений с гордостью смотрел на них, похоже было – собирался сказать еще что-то, но потом, махнув рукой, отошел в сторону.
Знамя, завоеванное сортопрокатчиками, принимал вальцовщик Первухин. Он обнял генерала, вручавшего знамя, и только тогда взялся за древко.
– От имени прокатчиков клянусь помогать нашей доблестной армии не только нашими рабочими руками, но и рабочей смекалкой. И не только на нашем заводе, но и на других…
Мысль Первухина понравилась Гаевому, он проводил вальцовщика сдержанной улыбкой: «Слов мало, а мыслей много, но не в словах дело…»
Машинист транспортного цеха подошел к знамени озабоченный.
– Наша задача ответственнее, чем у прокатчиков, – спокойно произнес он и переждал гул, возникший в толпе. – Сдаст темпы четвертый прокатный, знамя могут забрать другие прокатные цехи, а транспортный цех у нас один, и если мы сплошаем, наше знамя уйдет на другой завод. Пожелаем же всем транспортным цехам металлургической промышленности Союза работать хорошо, но первого места не уступим.
Митинг закончился, над головами поплыли знамена. Два полотнища двигались в сторону Дворца металлургов, одно – к заводским воротам.
– Пермяков! – крикнул Ротов, задержавшийся на трибуне. – Знамя несите во дворец.
– Сами знаем, куда нести, – задорно ответил Иван Петрович. – Цех завоевал – цех им и распорядится.
Весть об освобождении донецких городов – Краматорска, Славянска и Ворошиловграда – всколыхнула эвакуированных. Появились новые беспокойства: как будут отпускать – всех сразу или поочередно, дадут эшелоны или каждому придется добираться самостоятельно и как будет расти уральский картофель на донецкой земле.
На имя директора ежедневно поступали заявления от эвакуированных о расчете. Особенно горячились то, у кого в Донбассе остались родные, – живы ли они, не угнаны ли на чужбину?
Ротов подписал расчеты нескольким рабочим из Ворошиловграда. Когда же заявления хлынули потоком, запретил их принимать, но они все равно поступали по почте.
Одним из первых в мартене забеспокоился об отъезде Дмитрюк. Макаров вызвал каменщика к себе, поговорил с ним. Старик взял свое заявление обратно, но не бросил, не порвал, а свернул и бережно положил в записную книжку.
– Воля ваша, товарищ начальник, – угрюмо сказал он и пожевал губами. – Повременю. Только ждать не хочется. Потом в сутолоке трудно будет. Хорошо бы: фашисты сегодня из города, а я завтра в город да в цех – посмотреть, что с печами сталось. У меня их размеры вот где, – старик показал пухлую потрепанную записную книжку. – Чертежи-то сгорели, а тут все есть, что касаемо каменной кладки.
Увидев, что книжка не произвела на Макарова должного впечатления, он обиженно посмотрел на начальника.
– Вы, Василий Николаевич, домой собираетесь или решили тут оставаться? Тут славно… одиннадцать месяцев зима, а все остальное – лето.
У Макарова заныло сердце. Вспомнил он свою квартиру, большую, но уютную, детскую комнату Виктора, заваленную игрушками, вспомнил Елену такой, какой она была там, счастливую и веселую.
– Так, значит, не думаете? – переспросил Дмитрюк.
– Я буду там, где скажут, – выдавил из себя Макаров. – Сам проситься не стану…
– Эх, не патриот вы Донбасса! – Старик вздохнул, печально покачал головой. – Но ежели так, то хоть нам поперек дороги не становитесь.
Дмитрюк грустно заковылял по цеху. «Потерплю, – рассуждал он, – но как только завод освободят, в тот же день – на поезд. Шут с ним, с расчетом! Пенсионера задерживать не станут. Деньжата на дорогу есть, а там заработаю». Но обида на Макарова все-таки залегла в душе, и хотелось поделиться с кем-нибудь из земляков. Он подошел к Шатилову.
Василий следил за струей жидкого чугуна, сливаемого в желоб.
– Когда домой поедем, Вася?
– Домой? – Шатилов просиял: это слово всегда наполняло его душу радостью. – Как дадут команду – так и поедем.
– А если не дадут?
Шатилов любовно посмотрел на печь.
– Куда от этой красавицы убежишь? У нас таких нету.
– Тебя не эта красотка держит, а пермяковская, – взорвался Дмитрюк и нахмурил сросшиеся кустистые брови. – От этой ты бы сбежал!
– Тише! – крикнул Шатилов, и Дмитрюк даже пригнулся от его окрика, но, подняв глаза, увидел, что Василий грозит машинисту, слишком резко наклонившему ковш.
Отойдя от Шатилова, Дмитрюк встретил слонявшегося по цеху Бурого.
– А ты?
– Что я? – растерялся Бурой, почему-то боявшийся этого грозного деда.
– Здесь останешься или в Донбасс?
– Что вы, Ананий Михайлович. Как только завод освободят, в первый тамбур, на крышу, на паровозную трубу даже. Да-а… Я и заявление о расчете не подаю, знаю, что не отпустят. «Куда тебе? Детей-жены нету», – и тому подобное и прочее. Там пусть ищут, а найдут – назад не воротят. Резонно говорю?
Дмитрюк ушел успокоенный. Хорошо, что не все так думают, как Василий, а то и цех некому будет восстанавливать.
Шатилов расстроился: больно задел его Дмитрюк, напомнив об Ольге. Он задумался и не сразу заметил, как привезли второй ковш чугуна. Огненная струя тяжело хлынула в желоб, засыпав искрами площадку, и снова приковала его внимание.
Макаров сказал Дмитрюку правду: его не особенно тянуло в Донбасс. Он уже привык к коллективу цеха, сжился с людьми. Сталевары трех большегрузных печей с каждым днем работали увереннее, смелее, все больше выплавляли стали. «Вот дам в этом году миллион тонн, – думал Макаров, – отрапортую, а тогда, может, и попрошусь в Донбасс».
Ничего не говорила об отъезде и Елена – она даже не могла представить себе возвращение на старую квартиру, где все живо будет напоминать о сыне. Последнее время Елена замечала, что муж нежнее стал относиться к Вадимке, уделял ему больше внимания, привозил игрушки, сделанные в цехе, – то самолет, то паровоз. Игрушки быстро исчезали – Вадимка уносил их в детский сад. Тогда Макаров стал возить игрушки чаще, и постепенно еще один сад заполнился Петиными изделиями. Василий Николаевич попытался было оплатить Пете его труд по нарядам, но мальчуган обиделся и решительно отказался.
– Это моя общественная работа, – заявил он. – Одного мне только хочется: посмотреть, как ребята ими играют.
Просьба была выполнена, и Петя посетил детский сад.
Елена рассказывала потом мужу, что он пришел с важным видом инспектора, осмотрел все комнаты, заглянул даже на кухню. Ознакомившись с общим распорядком, он принялся проверять одну за другой игрушки и остался крайне недоволен: у грузовика отлетело колесо, у паровоза – труба, а у истребителя не было шасси, и он ползал на брюхе, как планер. Достав толстую, почти как у Дмитрюка, записную книжку, Петя составил подробную «дефектную ведомость», а назавтра принес недостающие части и начал приделывать их.
Малыши прекратили игры и затаив дыхание следили за великим мастером. На этот раз они его долго не отпускали – просили сделать то бронепоезд, то крейсер. Петя набрал заказов на добрый квартал вперед и ушел, оставив заведующей номер телефона плотницкой мастерской, чтобы могла вызвать его, если какая-либо игрушка поломается.
Макарова Петя упрекнул:
– Надо было, Василий Николаевич, поставить меня в известность, куда игрушки идут. Я бы их прочнее делал.
Пока Петя заготовлял детали нового самолета, плотники еще терпели, но когда начал крепить крылья к фюзеляжу и в помещении негде стало повернуться, выпроводили его во двор. В самолете умещались два малыша, причем на долю переднего выпадало блаженство крутить длинную ручку, на которую, как на ось, Петя насадил пропеллер.
Петя произвел на Вадимку неотразимое впечатление: «Такой маленький, а какие игрушки делает! Вот папа приедет, я их познакомлю».
Всякий раз, когда Вадимка вспоминал теперь отца, Елена ловила непонятную грусть в глазах мужа. Она не знала, что Василий Николаевич получил письмо от Крайнева, в котором тот сообщал, что находится на излечении в партизанском госпитале, чувствует себя плохо и не уверен, останется ли жив. Он просил пока ничего не говорить сыну, не волновать зря ребенка. Василий Николаевич никому ничего не сказал, даже Гаевому, опасаясь, что тот поделится с женой и этого будет достаточно, чтобы узнала Елена.
Первое время после приезда Нади Елена часто бывала у нее, но вскоре убедилась, что подруга ни в утешении, ни в заполнении досуга не нуждается.
Скучать Надя не умела. На письменном столе быстро вырос столбик книг по медицине. Тренируя левую руку, она подолгу занималась чистописанием, терпеливо, как первоклассница, выводя буквы.
Когда Надя окончательно пришла в себя после госпиталя, она отправилась в горздравотдел и попросила дать ей возможность прочитать несколько лекции о методе Неговского, позволяющем в ряде тяжелых случаев предотвращать смертельный исход операции. Она ничуть не сомневалась в том, что предложение ее будет встречено доброжелательно.
Но заведующая горздравотделом сама разобраться в методе не смогла, посоветоваться с подчиненными постеснялась и отказала наотрез до получения указаний из вышестоящих инстанций.
Немного поразмыслив, Надя принялась писать статью в газету. Целая неделя ушла на то, чтобы изложить малоразборчивыми каракулями, которые выглядели хуже любых детских, на нескольких страницах бумаги материал кратко и доступно каждому.
Редактор районной газеты с интересом прочитал статью, обещал поместить ее в одном из ближайших номеров, но потом начал изворачиваться: то просил доказательств, что это не военная тайна, то требовал чью-то (он сам не знал чью) визу, согласовывал статью в горздраве, потом послал в облздрав, где она потонула в архивах, и в конце концов отказался напечатать, мотивируя тем, что не было в его практике случая, когда о крупном открытии впервые сообщала районная газета.
Помощи у мужа Надя не просила – предпочитала воевать в одиночку. Не медля больше ни одного дня, она выехала в областной город, приготовившись к упорной, длительной борьбе во всех организациях, но вернулась оттуда неожиданно скоро.
Торжественно вручив свежий номер газеты со своей статьей мужу, она благодарно посмотрела на него.
– Ну и молодец ты, Гришенька!
– Я-а? – пожал плечами Гаевой, делая вид, что он тут ни при чем.
– Не скромничай! Твой звонок в обком подействовал. И я, по совести, не ожидала от тебя такой прыти. Думала, постесняешься, как бы не упрекнули в протекционизме.
– На всякий роток не накинешь платок, – сказал Гаевой, любуясь оживленным лицом Нади. – Смешно не помочь новатору только потому, что он является моей женой.
Никаких внешних перемен в жизнь Гаевого возвращение жены с фронта не внесло. Надя не умела создавать в доме семейного уюта. Они и в Донбассе жили по-студенчески: обедали в столовой, на ужин – бутерброды да чай. Для домашних забот у Нади никогда не было ни времени, ни желания. Но внутренне Григорий Андреевич преобразился. Выдержка уступила место глубокому душевному равновесию, и теперь он успевал за день сделать гораздо больше, чем раньше, словно освободилась в нем та часть воли, которая постоянно расходовалась на борьбу с тоской, с тревожными мыслями, на усилия скрыть ото всех свое состояние. Только боль за жену порой пронизывала его сердце, но Надя, как могла, смягчала эту боль. Она держалась прекрасно. Ни разу с ее губ не сорвалась жалоба на свою судьбу, и Григорий Андреевич не знал – хорошо это или плохо. Может быть, оставаясь в одиночестве, она предастся горестным мыслям. Так уж лучше бы поплакалась ему.
2
Через несколько дней после митинга к Гаевому в партком зашел Первухин. Он был небрит, утомлен и выглядел постаревшим.
– Ну как, товарищ парторг, здорово я с выступлением напутал?
– Нет, не напутал, но, признаюсь, я не понял, как вы слова свои делом подкреплять думаете.
– Если поможете – подкрепим и делом, а не поможете – другого помощника искать придется. Был я недавно на танковом заводе, в бригаде по проверке соцдоговора. Ходили по цехам. Наша работа сложная, а их куда сложнее. И есть у них одно место узкое. Из-за него почти готовые танки стоят. Даже пушки из башен торчат, а танки, – Первухин провел рукой по столу, – прямо вот так в ряд и стоят. Понимаете, квадрат, который мы им катаем, большой обработки требует. Сорок станков у них занято, и все равно не успевают. Посмотрел я внимательно на продукцию из-под строгального станка и подумал, что такой профиль прокатать удастся и он никакой дополнительной обработки не потребует. С народом посоветовался – тоже, говорят, сможем. Вы понимаете, какая это помощь? И танки прямо из цеха на платформы, а с вагонов – на позиции, да фашистов по заднице.
– Можете начертить профиль?
– Зачем чертить? Я эскиз захватил. – Первухин достал из кармана замасленный, со следами пальцев лист синьки.
Гаевой внимательно рассмотрел чертеж.
– Сложный профиль.
– Сложный, верно. Такого мы еще не катали. Ударит он нас здорово и по плану и по карману. Весит в два раза меньше, чем квадрат, а мороки будет много. Но их облегчит, спасет прямо. Я, может, нехорошо сделал. Там, на заводе, подал мысль, что такой профиль мы, возможно, прокатаем. Они за это ухватились. Рабочие меня к главному технологу потащили. Скоро к нам приедет.
– Нет, отчего же, это неплохо, – успокоил вальцовщика Гаевой. – Вот если обнадежили зря…
– Так будете помогать? – настаивал прилипчивый Первухин.
Гаевой задумался. Стыдно не помочь, но не так легко убедить Ротова помочь другому заводу во вред своему. Он взглянул на вальцовщика – как ему объяснить? – и спросил:
– А вы почему ко мне пришли? Есть бюро изобретательства, есть директор завода, главный инженер.
Первухин бросил лукавый с прищуром взгляд, с живостью затараторил:
– БРИЗ для своего завода старается, директор тоже для своего завода радеет, а главный сам не решит. Заводу от такого профиля явный ущерб – кто на это согласится? Так будете помогать или нет?
– Помогать – да, – ответил Гаевой, – а продвигать беритесь вы. Вам даже удобнее – инициатива снизу.
– Значит, мне самому к директору идти?
– Я на танковом не был, ничего там не видел и не знаю. И для чего мне переводить с русского на русский? Застрельщиком будете вы. Не заладится – приходите, помогу всеми силами.
Беседа с директором была тягостной. Как ни сгущал краски Первухин, рисуя положение на танковом, его рассказ не вызвал у Ротова живого отклика.
Ротов взял эскиз, сунул его в папку, пообещал подумать, и Первухин понял, что еще не раз придется заходить сюда, доказывать, увещевать, требовать.
Хотя Первухину и показалось, что парторга не особенно заинтересовало его предложение, он все же позвонил ему и сообщил о состоявшемся разговоре.
– Подождем, – лаконично ответил Гаевой.
Это окончательно вывело вальцовщика из себя. «Три дня подожду, – решил он, – а потом писать буду во все концы».
Однако писать никуда не пришлось. В тот же день к Ротову явились представители военного завода. Разговор был непродолжительный, но бурный. Главный технолог, совсем еще молодой для своего звания полковника, не просил, а требовал. Начальник механического цеха, майор лет пятидесяти, в споре участия не принимал. Свалившись в кресло, он тут же задремал.
– Вы что, спать сюда пришли? – обозлился Ротов.
Майор приоткрыл неповинующиеся глаза, пробормотал извинение и тотчас заснул снова.
– Человек изнемог, – взял его под защиту полковник. – Заведует участком, который лимитирует выпуск танков. Этому участку вы обязаны помочь.
– Почему обязан?
– Потому что можете.
Ротов рассмотрел чертеж – такой сложный профиль никогда еще никто не катал.
– Делать не будем, – сказал он твердо, возвращая чертеж.
– Почему?
– Не можем.
– Заставят – сможете.
– Может, меня заставят целиком танки делать, а вы будете только свою марку ставить? Прислали представителей: один кричит, другой дрыхнет.
– Будете катать! – Полковник бросил чертеж на стол и, забыв по горячности о своем спутнике, крупным шагом вышел из кабинета.
Майор блаженно похрапывал, опустив голову на грудь. «Заработался человек», – сочувственно подумал Ротов, не зная, что с ним делать.
Дверь приоткрылась, и полковник, заглянув в кабинет, окликнул спящего. Майор, превозмогая сонливость, захлопал примятыми веками, недоумевающе огляделся – не сразу, видимо, понял, где он и что с ним. Но, увидев полковника, вскочил и, на ходу поправляя китель, поспешил за ним.
Через десять минут оба представителя сидели у Гаевого. Майор и здесь задремал в кресле, полковник возмущался отказом директора, а парторг внимательно слушал, поглядывая на развернутую синьку, словно видел ее впервые.
– Я требую ясного ответа: примет завод наш заказ или нет? – горячился полковник.
– Не могу сейчас сказать, – хладнокровно ответил Гаевой. – Нужно с людьми посоветоваться.
– Чего там советоваться. Я сам технолог и знаю: профиль прокатать можно.
– Но я этого не знаю.
– Поговорите с директором.
– Сейчас это бесполезно. Человек он вспыльчивый, надо дать остыть. Вы уж очень напористо ведете себя, и мне понятно, почему вам не удалось договориться.
– А вы ведете себя как запуганная секретарша – прислушиваетесь к настроению, – едко сказал полковник.
– Если вы не умеете вежливо разговаривать, – не изменяя тока, внешне спокойно произнес Гаевой, понизив голос, – то прошу вас выйти отсюда.
– Майор! – в бешенстве крикнул полковник.
Тот с трудом приоткрыл глаза.
– Майора вы оставьте, – запротестовал Гаевой. – Я его отправлю в гостиницу. Отоспится – и мы продолжим разговор.
– Идемте, майор! – Полковник резко повернулся, сказал на ходу, из-за плеча, махнув рукой: – С этими людьми не добьешься толку.
Когда инженеры танкового завода ушли, Гаевой занялся детальным изучением чертежа.
Есть целый ряд производственных участков, о которых вспоминают только тогда, когда работа их расстраивается. Кто из цеховиков помнит о водоснабженцах и энергетиках, пока по магистрали течет вода, а по проводам – ток? Это стало обычным, как воздух, поступающий в наши легкие.
Такое же положение и калибровщиков. Чем лучше они работают, тем меньше о них говорят. Непосвященным в тонкости этой профессии кажется, что вовсе не трудно рассчитать, какие вырезы нужно сделать в валках, чтобы, задавая в них слиток, получить готовый рельс, балку или швеллер. Но вот осваивается новый профиль, и из валков выходит полоса металла, которую почему-то задирает вверх или вниз. Тогда вспоминают о калибровщике. От этого человека зависит судьба нового профиля, быстрота, а то и возможность его освоения. Калибровка до сих пор – это наука и искусство, основанное на большом опыте, а иногда – просто на технической интуиции.
Гаевой хорошо знал: скажет калибровщик «нет» – и профиль прокатан не будет.
В это же время и Ротов вертел в руках эскиз. Профиль напоминал собой гребенку с направленными в разные стороны зубьями. «С ума они сошли», – подумал Ротов, но на всякий случай вызвал к себе лучшего калибровщика завода Свиридова, положил перед ним на стол эскиз.
– Просят нас прокатать вот такую штуковину. Посмотрите, сможем ли? Мне кажется, нет. Проверьте и дайте свое письменное заключение.
– По-моему, не удастся, – сказал Свиридов, – но проверю расчетом.
Полковник оказался человеком не только вспыльчивым, но и настойчивым. О прокате профиля для танков Ротову звонили из обкома, из наркомата, из ЦК. Директор отвечал одно и то же: «Проверил сам. Технически невыполнимо».
Позвонил и нарком.
– Катать не сможем, – без тени колебания ответил ему Ротов. – Такого в металлургии еще не было.
– Многого в металлургии не было. И броню на блюминге не катали. Вы же катаете. С людьми советовался?
– Мое заключение проверяет калибровщик Свиридов.
– Поторопи его с расчетом.
