Текст книги "Закипела сталь"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)
Владимир Попов
Закипела сталь
Роман
Часть первая
1
Общезаводской рапорт близился к концу. Парторг ЦК Гаевой слушал его по селектору в своем кабинете и удивлялся: тридцать девять цехов, а все оперативные вопросы решаются за час. И тот, кто спрашивает, и тот, кто отвечает, предельно кратки – каждое слово взвешено, каждая фраза отчеканена.
Динамик на столе парторга щелкнул и замолк. Гаевой взглянул на часы – четверть первого – и включил репродуктор, чтобы дослушать повторную передачу последних известий. Утром он так и не понял, о каком донецком партизанском отряде шла речь. Город М., в котором партизаны перебили штурмовиков, расположившихся на ночлег в театре, – наверняка Макеевка, потому что дальше сообщалось о налете на станцию Я. – это Ясиноватая, рядом; шахта Ч. – Чайкино. Там взорвали ящики с патронами.
«Уж не Сердюк ли орудует в этих местах?» – подумал Гаевой о вальцовщике, которого по его совету оставили в подполье.
Еще раз прослушал сводку. Нет, не Сердюк. Диктор читал выдержки из дневника командира партизанского отряда донецких шахтеров товарища Б., доставленного в энский госпиталь.
Выключив репродуктор, Гаевой углубился в свои записи. Очень хорошо провел смену сталевар Шатилов, но это и не удивительно: в Донбассе, до эвакуации, он был мастером. А вот подручный Смирнов только два года назад окончил ремесленное училище и, подменяя сталевара, выпускает скоростные плавки. Парторг дважды подчеркнул его фамилию: поговорить надо, поддержать. Подчеркнул и фамилию Чечулина: старый работник, а отстает, плетется в хвосте.
Гаевой подошел к карте, висевшей на стене, обвел красным карандашом освобожденные города. Полукольцо, сжимавшее Москву, разорвалось в нескольких местах и отодвинулось.
В столице Гаевой был в самый разгар гитлеровского наступления. И сейчас он представил себе притихшие, затемненные улицы, баррикады, противотанковые ежи на окраинах, неуклюжие туши аэростатов заграждения.
В эти тревожные дни он получил новое назначение. В ЦК партии задачу, поставленную перед заводом, сформулировали коротко: максимально увеличить производство металла, но в первую очередь освоить новую марку броневой стали для строящегося завода сверхмощных танков.
Там, в Москве, Гаевому все казалось проще. В металлограде он работал несколько лет и считал, что знает и людей и завод. И с директором, старым товарищем по институту, у него сложились неплохие отношения.
Но когда самолет пролетал над городом, Гаевой испытал беспокойство.
На территории завода появилось множество корпусов, которых раньше не было даже на макете, и теперь вся огромная площадь от горы до реки была застроена зданиями. Лес труб тянулся к небу.
Рядом с дымящими домнами виднелся железный кожух строящейся доменной печи, расцвеченный огнями электросварки. Сверкающая паутина железнодорожных путей, черные ленты шоссе, тонкие нити газопроводов связывали цехи в единый живой организм.
«Махина, – подумал Гаевой. – Завод вырос вдвое, значит, и людей стало вдвое больше, значит, не таким уж знакомым будет коллектив!»
И тогда он понял, что в своем представлении о заводе допустил ту же ошибку, какую делают родители, давно не видавшие детей. Представляют их маленькими, беспомощными и очень понятными, а встречают вдруг возмужавшими и, главное, внутренне изменившимися.
Это беспокойство переросло в тревогу, когда Гаевой ознакомился с обстановкой: сталеплавильщикам, наладившим производство обычной брони, никак не удавалось освоить новую, сложнейшую марку стали.
Дверь кабинета слегка скрипнула, и сотрудник спецотдела положил на стол отчет с пометкой «секретно». Гаевой внимательно просмотрел его. По снарядной стали и обычной бронетанковой задание было перевыполнено, а на шестой печи, где осваивали новую броневую сталь, не выдали ни единой тонны. Ночью снова сорвало подину, и военный приемщик забраковал металл, даже не допустив к испытанию.
Гаевой пошел в мартеновский цех.
Площадку опытной печи запрудили люди с часами в руках, блокнотами, синими стеклами. Они что-то записывали, спорили, собирались возле подручного, выливавшего пробы стали на плиту, и вновь расходились по площадке.
В стороне ото всех стоял кряжистый сутулый человек с толстой закруткой в зубах. Из кармана распахнутой, прогоревшей в нескольких местах куртки выглядывало синее стекло в вычурной алюминиевой оправе. Это был надеждинский мастер Панкратов, присланный сюда наваривать подину.
Гаевой поздоровался и спросил:
– Ждете выпуска, чтобы осмотреть печь?
– Что ее осматривать! И так видать, что наварку сорвало. Вон шлак какой густой. – Мастер пальцем показал на ложку для проб, покрытую толстым слоем шлака. – Не печь, а какой-то чертов корабль! Полсуток плавку варим, полсуток подину ремонтируем. А консультанты эти, – Панкратов мрачно взглянул на инженеров – только пробы берут да анализы делают… Дали б мне надеждинского песку, на котором всю жизнь проработал, я бы такую подину наварил!
С задней стороны печи показался коричневый дымок, стены литейного пролета осветились. Люди пошли посмотреть на выпуск плавки. У печи осталось человек десять.
Панкратов выждал, пока металл вышел из печи, взял семиметровый крючок, ввел его в печь и долго щупал подину. Потом плюнул и бросил крючок, предоставив подручным вытаскивать его обратно.
– Опять ямища по колено, – сказал он и укоряюще взглянул на Гаевого, будто тот быт в этом виноват.
Инженеры один за другим осмотрели подину и снова собрались группой.
Гаевой наблюдал, что делалось на печи. Устроившись на вагонетке, как на помосте, Панкратов яростно ворочал длинную трубу, выдувая сжатым воздухом металл из ямы. Огненные брызги снопом вырывались из гляделки. Куртка на мастере дымилась. Когда труба сгорала, подавали другую. Огромный шланг с трудом передвигали двое подручных.
У выхода из цеха Гаевой увидел группу рабочих и в центре крупную фигуру Ротова. Директор стоял сбычившись, молчал и только неуклюже, как-то всем корпусом поворачивался в сторону говорившего, останавливая на нем тяжелый взгляд широко поставленных глаз. Выражение их не менялось. Лишь удивительно подвижная кожа шишковатого, большого лба выдавала его отношение к сказанному: она то стягивалась в межбровье, отчего шишки выступали еще резче, то, пересекая лоб, собиралась в дробную гармошку.
Ротов окликнул Гаевого и подошел к нему, воспользовавшись случаем прекратить затянувшийся разговор.
– Что это народ тебя в плен взял? – спросил парторг.
– Жалуются. Плохо зарабатывают на опытной печи.
– Пообещал помочь?
– Обещать не обещал, но сделать сделаю. Насмотрелся?
– Досыта. Скажи, ты не думал завезти сюда надеждинского песку? Может быть, у него особые свойства?
– Песок уже отгружают, – устало сказал Ротов и откусил мундштук папиросы. – А тебе хочу совет дать: не путайся в это. Агитацией здесь не возьмешь.
– С меня тоже спрашивают.
Ротов снисходительно улыбнулся.
– Какой с тебя спрос? Ты человек новый, осмотреться дают. А вот мне и Буцыкину, начальнику броне-бюро, по нескольку раз на день звонят. Заслышу звонок спецтелефона – судороги начинаются. Так ты уж лучше занимайся своими делами.
– Ну ладно, – поморщился Гаевой. – Как-нибудь сам разберусь. Делить нам – где мое, где твое – нечего.
Со дня приезда Гаевой почти не оставался один. С утра до ночи он был среди людей – в парткоме, в цехах. Много времени уходило на встречи с донбассовцами – каждому из них хотелось отвести душу с земляком.
Сегодня Гаевой вернулся домой раньше обычного. Как быстро стал он называть домом простенький номер в гостинице, вся меблировка которого состояла из кровати, стола, двух стульев и узенького фанерного шкафа! И тот был пуст. Из своей квартиры в Донбассе Гаевой вывез только фотографии жены, что висят теперь на стене.
Григорий Андреевич остановился у своей любимой фотографии – Надя в лодке за веслами заразительно смеется.
Последнее Надино письмо он получил еще в Москве месяц назад. Месяц в условиях жестокой войны, Сколько жизней унесено за этот месяц!
Усилием воли Гаевой отогнал мрачные мысли, и в памяти встало безмятежное утро, проведенное в лодке, в камышах. Он с ружьем следил за утиными чучелами и дул в манок, пытаясь подражать крику подсадной утки, а Надя сидела рядом в купальнике, порозовевшая от загара, и терпеливо отгоняла камышиной докучливых комаров. Манок почему-то издавал звуки, похожие на хрюканье, Надя заливалась смехом, и утки пролетали на таком расстоянии, что стрелять было бессмысленно.
В дверь постучали.
«Письмо от Нади!»
Гаевой распахнул дверь – в коридоре стоял начальник первого мартена Кайгородов. Он вошел в номер, постоял и, ссутулившись, медленно опустился на стул.
– Заметил свет в окне – на огонек заглянул, – как бы оправдываясь, сказал Кайгородов. Обычно прищуренные, словно нацелившиеся глаза его, обнаруживавшие крутость нрава, смотрели открыто, устало и мягко. – Только сейчас ремонт подины закончили. Опять десять часов потеряли…
В цехе Кайгородов держался уверенно, надменно, никогда не вешал головы, а сейчас он сидел как раздавленный, не имея сил скрыть свое состояние.
– Что же будем дальше делать? – вслух подумал Гаевой.
Кайгородов недоуменно пожал острыми плечами.
2
Шатилов работал с жадностью. Никогда еще его труд не был так нужен родине, никогда он так не ценил его, как теперь.
Не все периоды плавки нравились ему одинаково. Завалка не поглощала полностью его внимания. Время плавления для нетерпеливого сталевара двигалось медленно, словно при подъеме на гору. Пока железо лежало буграми, он чувствовал, что материал сопротивляется ему. Но вот затихали последние всплески в печи, поверхность ванны успокаивалась, наступал долгожданный миг расплавления; металл становился жидким, послушным, и тогда Шатилов ощущал полную власть над ним.
Доводка плавки захватывала сталевара, как спуск с горы. Она требует наибольшего искусства и предельного напряжения сил. Малейший недосмотр – и заданная марка стали не получится.
После смены разгоряченному работой Шатилову не хотелось возвращаться домой. До войны он с удовольствием приходил в цех, но и без сожаления покидал его. Свой досуг он умел хорошо использовать. Теперь же выходные дни стали тягостными. Сознание того, что он отдыхает, а другие в это время работают, угнетало, не давало покоя. Неудержимо тянуло в цех.
«Хорошая работа у Макарова, – завидовал Шатилов начальнику цеха. – Вот бы мне такую. С утра до ночи в хлопотах, а то и всю ночь. Каждую минуту нужен. А тут – отработаешь смену, сил еще достаточно, а ходишь как неприкаянный и чувствуешь себя бездельником».
Но еще больше завидовал он своему младшему брату, фронтовику.
Шатилов появлялся на заводе задолго до начала смены, присматривался к работе других сталеваров, беседовал с ними. И после смены не торопился домой, а часто, наспех поев, шел в прокатные цехи, смотрел, как обжимали на блюминге слитки стали, как затем прокатывали их на круглую заготовку, заглядывал в спеццехи, где на токарных станках заготовка превращалась в стаканы для снарядов. Впрочем, здесь он долго не задерживался – на станках преимущественно работали женщины и подростки, и ему, взрослому мужчине, было неловко торчать без дела.
Особенно любил Шатилов наблюдать, как на складе готовой продукции грузят в вагоны блестящие, словно полированные, стаканы, и слушать высокий, чистый перезвон металла.
«И моих тут немало, – думалось ему. – Сесть бы снова в танк да этакими снарядами по гитлеровцам. Расплатился бы чистоганом за все…» В эти минуты ему вспоминался родной донецкий город таким, каким видел его в последний раз. Эшелон уходил на заре. Притихший, словно вымерший, город проплыл мимо темной громадой. На фоне светлевшего над горизонтом предутреннего неба четко, как нарисованные тушью, выделялись заводские трубы без единого факела пламени над ними, без единого дымка. Завод был мертв. Женщины, столпившиеся у дверей теплушки, плакали навзрыд, как по дорогому покойнику…
По ночам Шатилову часто снились заиндевевшие сосны Финляндии, где ему пришлось воевать, замерзшие зеркала озер, амбразуры дотов на заснеженных холмах. Как-то приснилось, что у танка подбита гусеница и он вертится, вертится на месте… Шатилов проснулся, поправил простыню – она скаталась в жгут – и потом долго не мог сомкнуть глаз, но забылся – и снова: леса, белофинны, танк. И так до рассвета.
Иногда он доставал альбом своих рисунков, брался за карандаш, но и это занятие не приносило облегчения. На бумаге появлялись то погасшая печь с безжизненными впадинами завалочных окон, то крюк заливочного крана, валяющийся на площадке в остановленном цехе.
Чтобы скоротать свободные вечера, Шатилов ходил в театр да изредка бывал в доме мастера Пермякова.
Ему нравились и гостеприимный Иван Петрович, и его добродушно-ворчливая жена, и особенно их дочь Ольга. То серьезная и сосредоточенная, то вдруг шаловливая, она неизменно была искренней, участливой. Шатилов любовался ее высоко взметнувшимися бровями, карими глазами, сочетавшими теплоту и лукавинку, и добрыми в улыбке губами. От нее веяло неуловимым обаянием юности и только-только просыпающейся женственностью, просыпающейся поздно, как у многих северянок, но безыскусственной и манящей.
Порой он сочинял слова любви, которые скажет Ольге. Выходило плохо, но он успокаивал себя: придет время – слова появятся сами собой, – и даже представлял себя членом этой небольшой, складной семьи.
Навязчивым гостем Василий не был и обычно, отсидев часок-полтора, торопился домой. А сегодня он засиделся дольше обычного. Разыгралась непогода, вой ветра усиливался с каждым порывом, и трудно было заставить себя покинуть теплую комнату, окунуться в снежную бурю.
Началась передача последних известий. Сводка обрадовала: на западном фронте уничтожено десять тысяч гитлеровцев, освобождено пятьсот семьдесят два населенных пункта.
– Слава богу, кажется, все скоро кончится, – вздохнула Анна Петровна. – А и верно думала я…
– Рано празднуете победу, мама, – перебила ее Ольга. – Вот Вася как-то говорил, что война только началась, и он, по-моему, прав.
– Рано, очень рано, – согласился Пермяков.
– Что раскаркались: р-рано, р-рано. Посмотрите – так и будет! – неожиданно гневно произнесла Анна Петровна и стала излагать свои соображения насчет дальнейшей стратегии войны. – Навалиться бы на Гитлера скопом. Ишь сколько еще мужчин в тылу ходит… Остановить все на две педели – как-нибудь перебились бы, – и всех на фронт. Тут и войне конец.
Шатилов слушал ее со снисходительной улыбкой, но Иван Петрович не выдержал:
– Хорошо рассудила. Правильно. Немец, значит, в танке, а ты его оттуда штыком выковыривай.
– А при Наполеоне как было? – не унялась Анна Петровна. – У французов пушки, а партизаны на них с вилами…
– Пушки, – усмехнулась Ольга. – Помните, Вася, в «Дубровском»? «Выстрел был удачен… Одному солдату оторвало голову, двоих ранило…» Послать бы вас, мама, с половником на фронт.
Василий давно приметил, что почти каждой фразе, произносимой Ольгой, предшествовал легкий выдох и полуоткрытые губы как бы удерживали на себе какое-то время слова.
– Что ты, дочка. В Генеральный штаб советчиком, – иронически произнес Иван Петрович. – Кухней командовать – дело не хитрое. Всякому дается.
– Да? Всякому?! Не всякому! – разошлась Анна Петровна и обратилась к Шатилову: – Мы вот с Оленькой давеча уезжали к родственникам в Магнитогорск, его одного оставили. Месяц пробыли, а две недели потом порядок наводили. В понятие не возьму, как это можно занести такое…
– Ладно, ладно, хватит уж закругляйся, – смутился Пермяков. – Лучше мы с Васей свои дела обсудим. На своем фронте, на мартыновском.
– Мартеновском, папа, – поправила Ольга, видимо, делая это не в первый раз.
– Привык уже так, дочка, не исправишь.
Думая о чем-то своем, Шатилов прошелся по комнате.
– Эх, лучше бы я на передовой воевал, чем у печи! – вырвалось у него. – Совесть была бы спокойнее.
– Правительство лучше знает, где быть каждому, – отозвался Иван Петрович.
– А-а-а, это все разговор! – Василий досадливо махнул рукой. – Правительство решает большие вопросы, и не может оно знать, где я больше пользы принесу – у печи или в танке. Хоть бы танковую броню варил. Вот в первом мартене благодать – на всех печах броневую выплавляют.
– Да, благодать… – буркнул Пермяков. – Посадить бы тебя на опытную печь, не то запел бы! Мучаются с ней люди. А начальник так извелся, что с отчаяния небось готов в ковш прыгнуть.
– Положение у Кайгородова дрянь, – согласился Шатилов и стал прощаться. – Скоро новый танковый завод пускают, а своей стали для него нет.
На улице яростно бушевала метель, вихря клубами лохматый снег. Ветер то тузил Шатилова сзади – и тогда он невольно ускорял шаг, – то пытался свалить на спину, но, погруженный в свои думы, сталевар не замечал этого. «Где-то обучаются танкисты, – размышлял он, – комплектуется личный состав танковых дивизий; Верховное командование, очевидно, уже наметило срок посылки их на фронт. А в какие танки посадят людей, если сталевары не решат своей задачи?»
Шатилов поежился и зашагал быстрее.
3
Гаевой пришел в кабинет к Макарову под вечер, разделся, пригладил волосы, и эти неторопливые движения подсказали Макарову: быть длинной беседе.
– Посоветоваться хочу. Что-то неладное происходит с освоением броневой, – сказал парторг.
– А ты не заблудился? Я варю только снарядную. А броневая – в первом мартене, у Кайгородова.
– Где варят – я знаю, а разобраться мне удобнее с тобой.
– Да в чем тут разбираться… Всю жизнь мы работали на подинах из основных материалов – доломита или магнезита. А сейчас от нас требуют плавить броневую сталь на кислых подинах, наваренных из песка особым процессом, при котором металл не подвергается излишнему окислению. Опыта наваривать такие подины на больших печах у нас нет. Вот и получается: как только сталь нагреется, подину срывает, всплывшая наварка загрязняет сталь, и она идет в брак. Новую броневую сталь без стойкости подины не освоить. А наварить подину никто не умеет.
Гаевой ощупью обеими руками поискал в карманах папиросы. Не нашел, взял последнюю у Макарова.
– Вчера мне из ЦК звонили, предупредили, что завод сверхмощных танков могут пустить досрочно. Представляешь, как мы будем выглядеть?
– Н-да-а-а… – неопределенно протянул Макаров и потер висок. – Не завидую ни Кайгородову, ни директору, ни… тебе…
– Тогда помоги. Подумай, что можно сделать. И смотри на эту просьбу как на партийное задание.
– Не одному мне, наверное, дал такое задание?
– Не одному. Теперь о твоих делах. Ты ведь тоже топчешься на месте. Нарком обязал тебя увеличить выплавку стали до миллиона тонн, то есть в полтора раза, я ты поднял производство на несколько процентов и почил на лаврах.
– Печи больше не дают.
– Печи вообще не дают. Дают люди, а с ними работать нужно.
– Слишком общий совет.
Гаевой поднялся, подошел к окну, выходившему в цех.
Мимо прошел паровоз, подал к печам вагонетки с железным ломом. Рабочую площадку заволокло паром, потом пар рассеялся, вырисовались печи, открылось завалочное окно одной из них, и сноп ярчайшего света ударил в глаза. Гаевой зажмурился и отвернулся.
– Хорошо. Поговорим конкретнее, – сказал он. – Заметил ли ты, что даже лучшие наши сталевары только часть операций ведут образцово? Возьми, к примеру, Шатилова. Владеет искусством все время поддерживать в печи высокую температуру – он мастер теплового режима. А Пермяков – мастер шлакового режима: у него в печи всегда прекрасный шлак, активный, подвижной, хорошо передающий тепло металлу.
Макаров удивился. За короткий срок Гаевой в таких тонкостях сам разобраться не мог. Значит, подробно и по душам говорил с людьми.
– На тринадцатой печи, самой холодной в твоем цехе, – продолжал Гаевой, – работает сталевар Чечулин. Это художник по завалке. Так распределяет руду и известняк, что шихта легко плавится. А вот доводка плавки, полировка, как говорят цеховики, у него не получается. И хотя он далеко не из первых в цехе, а на этой печи самые высокие показатели у него. Вот бы старым сталеварам взаимно подучить друг друга да заодно передать свой опыт Смирнову. Он так тянется к знаниям. В первую ночь, как приехал, в общежитии ночевал у Шатилова и Бурого. Сначала я ребятам спать не давал, потом они мне. Все выложили. Бурой на всех и на все жаловался. Характер уж такой беспокойный. Да еще пьет. Но здравого смысла парняга не лишен. И знаешь, что в нем привлекает? Болеет больше за других, чем за себя…
Снова мимо окон прошел паровоз, увозя вереницу порожних вагонеток, снова все заволокло дымной пеленой. Дверь открылась, и в кабинет неуверенно шагнул старик в овчинном полушубке и меховой шапке.
Гаевой не сразу узнал донецкого каменщика.
– Дмитрюк! Дед Мороз! – Парторг пошел ему на встречу.
Дмитрюк обнял Гаевого, коснулся сухими, потрескавшимися губами его щеки.
– В Донбассе мы с тобой таких родственных чувств не выказывали, – пошутил Гаевой. – Где бороду и усы потерял?
– Ох, Григорий Андреевич, такое пережили, что… все родственниками сделались. – Старик снял меховую шапку, поискал глазами, куда бы деть ее, и бросил на стул. – Борода во время эвакуации сгорела. В эшелоне. Пожар тушил. А на горелой земле, сами знаете, и бурьян плохо растет. – Дмитрюк провел рукой по щеке, где на обожженной коже неровными кустиками топорщились седые волосы.
Гаевой придвинул старику стул, сел рядом.
– Здоровье как? По-прежнему ревматизм мучает?
– Какой там ревматизм! – отмахнулся Дмитрюк. – И в помине не осталось. Бухгалтершу нашу помните? Ее то в Москву лечить возили, то на курорт, а теперь подхватит полмешка картошки на базаре и тащит до самого дома без передышки. У многих болячки прошли. Вот души у людей болят, это верно…
– Сыновья пишут?
– От старшего получил недавно, а от Славки… никаких вестей. Ума не приложу, что с ним. В один полк с нашим парторгом Матвиенко пошел. Тот прислал письмо, а мой – нет. – Последние слова Дмитрюк произнес задумчиво и как-то машинально – должно быть, вспомнилось что-то хорошо запечатлевшееся из короткой Славкиной жизни.
– Как жена Матвиенко?
– В спеццехе снаряды точит. Стахановка. Зарабатывает порядком. И с детьми уладилось – в садик ходят. Вести какие с той стороны есть?
– Вестей немного, – неохотно ответил Гаевой. – Пустить завод наши люди гитлеровцам не дают. Но не все оказались нашими. Вот и Крайнев работает у них начальником механического цеха.
– Не может быть!.. – ужаснулся Дмитрюк и даже пригнулся, как от приступа боли.
– Сведения точные.
– Думаю, что Крайнев работает на нас, – сказал Макаров.
– Возможно. Вернемся в Донбасс – разберемся. Хотел бы этому верить. Тяжело ошибаться в людях.
Дмитрюк медленно, как бы проверяя каждое свое слово, проговорил:
– А я верил Сергею Петровичу, и сейчас большое сомнение меня берет – так ли это. Постреленок его небось по родителям скучает?
– По нескольку раз на день спрашивает. И о вас, Ананий Михайлович, не забывает. Все пристает: «Куда делся Дед Мороз, что мне в эшелоне молоко носил?»
– Скажите Вадимке, что завтра Дед Мороз придет и гостинца принесет.
– Где работаешь, Михалыч? – обратился Гаевой к Дмитрюку.
– На эвакопункте, – мрачно ответил Дмитрюк. – Директорша наша, Ротиха, там шефствует. Я у нее вроде первого подручного. Только пришел на завод проситься.
– Не ужился?
– Боже упаси! Она человек душевный. Скучаю по работенке своей.
– На коксовые печи контролером пойдешь?
– Не работал на них, Григорий Андреевич. Но подумаю. Все одно кладка кирпичная – что здесь, что там.
– Если надумаешь, заходи ко мне в партком. – И неожиданно Гаевой спросил: – Метр у тебя какой: деревянный или железный?
Дмитрюк машинально отстегнул пуговицу своего полушубка, потом спохватился, застегнул и, нахлобучив на глаза шапку, лукаво посмотрел на Гаевого.
– Ишь что вспомнили, – добродушно пробурчал он. – С тех пор деревянный…
Когда Дмитрюк ушел, Макаров вопросительно посмотрел на Гаевого.
– Не знаешь? – улыбнулся парторг. – До тебя это еще было. Сломался, у старика деревянный складной метр. Он приобрел новый, топкий, металлический, и на ремонте с непривычки ошибся: не заметил, как подвернулось одно звено. Отложил от оси печи раз налево, раз направо – и… не по метру, а по девяносто сантиметров. Выложили воздушное окно, а наутро обнаружили: одно окно больше, другое – меньше. Пришлось кладку ломать. Начальник цеха хотел тогда выгнать старика, но директор не позволил. Только с той поры как встретит – непременно спрашивает: «Дед, какой метр? Деревянный? Покажи». Дошло до того, что, завидев директора, Дмитрюк сам, без напоминания, вытащит метр и покажет.
Гаевой протянул руку.
– Так как насчет взаимного обучения? Подумаешь?
Удивительно обманчиво лицо Макарова. Всегда добродушное, мирное, немного меланхоличное, и не разберешь, что он думает, согласен он с тобой или не согласен. Первое время знакомства Гаевому он казался тугодумом, инертным человеком, которого ничем не проймешь. И даже сейчас он решил, что весь этот разговор прошел мимо Макарова.
– Обязательно. Мысль хорошая, – произнес Василий Николаевич таким тоном, будто уже давно составил свое мнение.
– Секретарем парторганизации Пермяков избран?
– К сожалению. Мастера теряю, а как партийный работник он… – Макаров покачал головой.
– Но его уважают.
– Это, конечно, необходимо, однако недостаточно.
– Не беда, поможем. Под личное наблюдение возьму. А пока примитесь с ним за взаимное обучение.
И вот Макаров собрал актив сталеваров. У его стола сидели Шатилов и Пермяков. На стуле у стены ерзал непоседливый Смирнов и не сводил с начальника горящих глаз. У другой стены, насупившись, стоял сухопарый, сутулый, с постной физиономией Кузьма Чечулин. Две глубокие морщины, прорезая его лоб, спускались на виски. Длинный крючковатый нос чуть ли не касался губы и резко выделялся на маленьком лице.
Макаров посоветовал сталеварам провести несколько плавок вместе и поучить друг друга лучшим методам работы.
– Я этих богов ничему учить не собираюсь. Ничему, – неожиданно гневно выпалил Чечулин. – И так отстал от них. Заперли на дохлую печь, сиди сиднем. Поработаем вместе – они еще дальше уйдут, а меня вовсе засмеют. А с Пермяковым я на одну скамью не сяду, не то что на одной печи работать. – И, ни на кого не глядя, Чечулин вышел из кабинета, втайне радуясь тому, что решился на такую несвойственную его замкнутому характеру откровенность.
– За что он злится на вас, Иван Петрович? – спросил Макаров.
Пермяков засмеялся.
– Да он на всех злится. А на меня особо… Смолоду не ладим. За моей женкой ухаживал, когда она еще мне женкой не была, да я помешал. Потом дважды женился, и оба раза неудачно. Может, оттого и характер испортился. Надо, Василий Николаевич, прямо сказать: то, что вы хотите, не так просто.
– Почему?
– Душу щедрую иметь нужно. Навыками, приемами, которые годами приобретались, не всякий разбрасываться станет, – на, мол, пользуйся. Иному деньги отдать легче.
– А вы как?
– Да и я, пока мастером не стал, не со всеми делился. Вот такому, как Шатилов, с радостью все выкладывал. А вообще душу свою привык на замке держать. Присмотрюсь, бывало, – если человек стоящий – пускаю: заезжай! Так что с вашим методом погодим малость. Я с людьми работенку проведу по партийной линии.
– Ладно. Вы по своей линии проведите, а я – по своей, и эти линии у нас в одной точке сойдутся, – заключил Макаров и попросил Смирнова задержаться в кабинете.
– Завтра к Шатилову на печь пойдешь, – сказал он, когда остались вдвоем.
– Не хочу я, как беспризорный, с печи на печь бегать. Привык к своей.
– Через три-четыре дня – к Чечулину.
– К этому бирюку, хоть убейте, не пойду.
– А там на самостоятельную работу поставлю. Сталеваром.
Смирнов оживился:
– За это спасибо.
– Садись и слушай. Ты учился у Пермякова и только его приемами овладел. Присмотрись еще к Шатилову, к Чечулину – тоже есть чему поучиться. Так ты усвоишь лучшие навыки разных сталеваров. Понял?
– Еще как понял, Василий Николаевич!
– Не подведи, – предупредил Макаров. – Твоя задача – в первую же декаду самостоятельной работы выйти на первое место. Тогда мне легче будет со стариками совладать.
…В запальчивости обычно сдержанного Чечулина Макаров уловил справедливую обиду, и ему захотелось, не откладывая в долгий ящик, выяснить причину ее.
– Как вы оцениваете Чечулина? – спросил Василии Николаевич Пермякова, отыскав его на рабочей площадке.
– Невысоко. Туповат.
– Давно на тринадцатой работает?
– Два года. Со дня ее пуска.
– Ну, знаете, за два года на этой печи и впрямь отупеешь. Завтра переведите на седьмую.
– Василий Николаевич, да он свод сожжет!
– Если он действительно туп, то это сразу же обнаружится. Но ведь может быть наоборот: держим хорошего сталевара на дрянной печи, деквалифицируем его и озлобляем. Только сделайте это будто по своей инициативе. Тогда ваши отношения сразу улучшатся.
