Текст книги "Закипела сталь"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
10
После назначения Егорова начальником марганцевых рудников Ротову стало казаться, что на заводе появился новый директор. Егоров вел себя очень независимо. Он ни у кого ничего не просил, а только требовал, требовал категорически и безоговорочно. Чувствуя огромную ответственность, взятую на себя, Егоров полностью использовал права, предоставленные ему паролем «марганец». Зачастую Ротов и Мокшин, отдавая приказ о выделении рабочих или материалов для какого-нибудь участка, слышали ответ: «Выполнить не могу. Все отдал «марганцу».
Целая армия людей ушла в степь – связисты, строители, подрывники, слесари, монтажники, горнорабочие. Они прокладывали телефонные линии, перебрасывали мосты через овраги, пробивали штольни, монтировали механизмы, строили бараки. Взлетали на воздух поднятые взрывами сотни тонн пустой породы, прикрывавшей руду.
Никогда Егоров так грубо не ошибался в определении числа людей, необходимых для работы, и сроков окончания строительства объектов. Вступила в действие сила, которую нельзя было учесть по справочнику, рассчитать на арифмометре, – энтузиазм людей. Поглощенный хозяйственно-техническими заботами, Егоров не видел ни призывных плакатов, ни досок показателей, не сразу заметил, что на рудниках появилась многотиражки. И только когда в степи на флагштоке передового участка стала загораться красная звезда, Егоров понял, какую большую работу провел здесь парторг ЦК.
Едва связисты установили связь, Егоров стал звонить директору с каждого рудника, а ночью все равно являлся к нему, отчитывался и скрупулезно проверял выполнение своих требований.
Однажды Ротов, раздраженный требовательностью своего подчиненного, по сути вышедшего из подчинения, сказал Егорову:
– Все-таки поймите, что вы не один на заводе. Есть и другие участки.
– Всегда это понимал, – сумрачно ответил Егоров, – и, надеюсь, через месяц снова понимать буду. А сейчас не могу и не хочу.
Никто не знал, когда спит этот неугомонный человек. В три часа ночи он разговаривал с наркомом, а в восемь утра уже звонил директору с рудника. Только шоферы рассказывали, что, сев в машину, он мгновенно засыпал и просыпался, как только машина останавливалась. Вначале шоферы хитрили и везли его на первой скорости, чтобы дать возможность выспаться, но Егоров быстро разгадал этот маневр. Он назначал им срок прибытия на место и устраивал головомойку за малейшее опоздание.
На восемнадцатый день было намечено выдать первую вагонетку руды, добытой в штольне, и произвести массовый взрыв пустой породы на карьере третьего рудника.
Уже с утра небо нависло свинцовым давящим куполом. Из-за горного хребта изредка доносились угрожающие раскаты грома. Низко над землей летали ласточки, всполошенные надвигающейся грозой.
Гаевой мчался по степной дороге, обуреваемый тревогой. Он знал, что автомашины с аммонитом – семнадцать трехтонных грузовиков – выехали еще вечером. Не давала покоя мысль, успели ли подрывники зарядить бурки или аммонит лежит в бумажных мешках под открытым небом. Связь с рудниками, как на грех, была нарушена.
Всякий раз, выезжая из города, Гаевой с наслаждением вдыхал дурманящий степной воздух и, не отрываясь, смотрел в открытое окно машины. Здесь, на выжженных солнцем буграх, росла та же, что и на юге, серебристая полынь, и сочно-зеленая осока стелилась в заболоченных низинах, так же неподвижно висели в воздухе коршуны, высматривая добычу, так же камнем падали вниз и, разочарованно помахивая крыльями, медленно поднимались в вышину. Только пахла эта степь не так, как южная, и звучала иначе. Здесь, сколько мог охватить глаз, лежали не освоенные еще человеком пространства. И в памяти невольно вставала другая степь, донецкая, давно обжитая людьми. Широко раскинулись в ней города и села, глубоко вниз ушли шахты, высоко к небу поднялись трубы заводов, домны, копры шахт. Высились огромные, как пирамиды, горы пустой породы, выброшенной из недр земли, – то остроконечные и черные – действующих шахт, то бурые и округлые, размытые дождями, давно оставленные людьми. И те и другие свидетельствовали об упорном человеческом труде.
Бесконечное количество железнодорожных путей, обрамленных густо посаженными деревьями, прорезали степь, и по ним громыхали тяжеловесные поезда.
В донецкой степи никогда не было тишины, никогда нельзя было вволю насладиться пряным ароматом трав. Свистки паровозов чередовались с гудками заводов и шахт, а ветер порой примешивал к запаху полыни и чабреца легкий, почти неуловимый запах дыма.
У моста через извилистую речушку, заросшую камышом, шофер сбавил скорость.
– Охотничьи места, – мечтательно произнес он. – Уток здесь…
С острой болью подумал Гаевой о Наде. Любила она покататься на лодке, всегда гребла сама и часто вспоминала детство, великолепную Ворсклу и украинский хуторок с двумя рядами убогих, но чисто выбеленных хат с окрашенными синькой ставнями, с неизменной огненной мальвой под окнами. Гаевой знал родные места Нади и разделял ее восторги. Хороша Полтавщина, край множества сказок, легенд и дум, задушевных, неповторимых в своей музыкальной прелести песен! И как по-разному воспели ее; Шевченко – горькую и обездоленную, Гоголь – суеверную и веселую, полную неподдельного народного юмора.
Не доехав до рудника километров двадцать, Гаевой увидел в степи легковую машину и тяжеловесного человека, расхаживавшего возле нее.
– Хозяин. – Шофер узнал директорскую «эмку».
Подъехав, он остановил машину, выскочил из нее, чтобы помочь своему товарищу, склонившемуся над мотором, но Ротов показал жестом: не надо.
– Третий рудник, – приказал он, не спрашивая Гаевого, куда тот едет. И только когда машина тронулась, протянул руку: – Здравствуй, Гриша. Или мы с тобой уже виделись?
– Нет. Сегодня ты мог меня только во сне видеть.
– Я другой сон видел. Будто пошел дождь, и весь наш аммонит промок, – не то шутя, не то серьезно сказал Ротов.
До рудника оставалось не более километра, как оглушительно ударил гром, заскользили в тучах изломанные нити молний и, словно по их сигналу, на пересохшую степь обрушились потоки воды. Казалось, опрокинулась над землей огромная, наполненная до краев посудина. Над накатанной дотверда дорогой от разбивающихся капель дождя встал плотный туман мельчайших водяных брызг. Машина пошла юзом, и шофер остановил ее. Ротов и Гаевой зашагали напрямик к холму, еле видневшемуся сквозь непроницаемую пелену дождя. Ливень сек их нещадно, они мгновенно промокли, но шли медленно, с натугой волоча ноги по разжиженной земле, – ботинки обросли огромными комьями грязи.
Уставшие, словно проделали многоверстный путь, добрались они до барака. В чистеньком, еще необжитом помещении, у пылающей печи сгрудились измокшие подрывники. Поодаль в черном клеенчатом плаще, нахохлившись, сидел старший подрывник Крамаренко. Он походил на моржа.
– Как аммонит? – крикнул Ротов с порога.
Крамаренко поднял влажное от дождя лицо.
– Укрыт брезентом.
– А брезент откуда?
– У шоферов отобрал. Зачуял грозу.
– Молодец, – с облегчением сказал Ротов, сел на скамью и тотчас вскочил: мокрые брюки прилипли к телу, как холодный компресс.
– Что же ты нос повесил? Аммонит, говоришь, останется сухим? – подбодрил Крамаренко парторг.
– А куда мы его закладывать теперь будем? В воду, что ли? Бурки-то зальет водой…
– У, холера твоей бабушке! – вырвалось у Ротова. – Голову вытащили – хвост увяз! – Он опустился на скамью и уже не поднимался. – Что нужно? Насосы?
– Какие там насосы! Сто бурок, по восемь метров глубиной. Неделю откачивать придется…
– Так что будешь делать?
– Да погодите, подумать надо, – отмахнулся Крамаренко. – Сразу ладу не дашь.
Гаевой смотрел в окно на завесу дождя. Ничего не различишь – сплошная муть. Ливень усиливался, в бараке нарастал гул. Казалось, крыша не выдержит такого мощного потока.
Дверь распахнулась, и в барак влетел, отряхиваясь и фыркая, молодой рабочий. Он сбросил промокшую куртку, вытер ладонью лицо.
– Ну, как там? – спросил Крамаренко.
– С аммонитом хорошо. Брезенты держатся, а в бурках полно воды.
– Володя! – крикнул Крамаренко одному из подрывников. – Иди на смену.
Рабочий, выходя, нахлобучил на уши кепку, словно это могло спасти его от дождя. Пришедший занял его место у печки.
– Крамаренко, а что, если перевезем компрессор и будем выдувать воду воздухом? – обратился к подрывнику Ротов.
– Чепуха, – небрежно отозвался Крамаренко, забыв, что с ним говорит директор.
Ротов не обиделся – слишком был подавлен случившимся. На этот взрыв возлагались самые большие надежды, и вот он отодвигается на неизвестный срок.
– Но ведь это же не первый дождь в твоей жизни, – нетерпеливо сказал директор. – Что вы делали раньше?
Крамаренко молчал.
Со скамьи встал один из подрывников. Он ближе всех сидел к печке, и от его одежды шел легкий парок.
– Запаковывали аммонит в непромокаемую оболочку и спускали в бурки с водой. Но сила взрыва не та. И сейчас ведь пятьдесят тонн заложить нужно… Тут неделю надо паковать, и во что?
Крамаренко резко повернулся к подрывникам.
– Хлопцы, сколько у вас брезентов осталось?
– Пять, – глухо отозвался кто-то у печки.
– Айдате! Режьте каждый брезент на двадцать частей. Будем двухкилограммовые пакеты делать.
– Для чего?
– Вот дурные! – рассмеялся Крамаренко и вскочил со скамьи. – Я уже догадался, а они… Опустим такой пакет в бурку и выбросим воду. Взрывом, а не воздухом… Ну, поняли, наконец, чертяки?
Дождь лил уже не с такой силой, грозные раскаты грома сменились далеким утробным ворчанием, вскоре прекратились и вспышки молний.
Подрывники, повеселев, гурьбой направились в другой конец барака, где были сложены брезенты, разостлали их на полу и стали разрезать на части.
Крамаренко подошел к Ротову.
– Это, Леонид Иванович, дунет не так, как компрессор. Видите, иногда чужая неправильная мысль натолкнет на свою правильную.
Выглянувшее в межтучье солнце уже стояло в зените, когда подготовительные работы были завершены.
Вдоль бурок протянули детонирующий шнур, разложили пакеты. Выстроились подрывники. Через каждые десять бурок – один человек. У запала стояли Крамаренко, Гаевой и Ротов. Крамаренко свистнул, и подрывники, перебегая от бурки к бурке, принялись бросать в них пакеты. Закончив свое дело, они отбежали в сторону.
Крамаренко поднес спичку к бикфордову шнуру. Огонь стал медленно съедать сантиметр за сантиметром, подобрался к детонатору – и сто фонтанов воды, пара, мелкой породы, как мощные гейзеры, поднялись вверх на высоту заводских труб.
Подрывники вернулись к буркам, заглянули в одну, в другую и радостно закричали, замахали руками.
Крамаренко не спешил: бурки пусты, теперь можно закладывать основной заряд аммонита. Ротов и Гаевой заглядывали в каждую бурку – хотели убедиться, что в них действительно нет воды.
– Оказывается, директор не только должен советы слушать, но иногда и подсказывать, – поддел Гаевого Ротов.
Парторг улыбнулся. Он настроился миролюбиво и готов был сейчас простить директору некоторые особенности его характера.
– Все это очень хорошо, Леонид Иванович. За график добычи можно не беспокоиться, но чем мы руду возить отсюда будем?
Ротов помрачнел. Эта проблема до сих пор оставалась нерешенной.
Было темным-темно, когда на эстакаду четвертого рудника стала поступать долгожданная руда. Рабочие встретили ее радостными возгласами. Качали Егорова, строителей и даже двух пареньков, вытолкнувших первую вагонетку из штольни.
Над рудником вспыхнула красная звезда, и тотчас, словно салют победителям в соревновании, взрыв страшной силы сотряс воздух и землю. Его услышали и на заводе. Это Крамаренко, нарушив запрещение о производстве взрывов в ночное время, обнажил мощный рудный пласт на склоне холма.
11
Шатилов постучал к Пермяковым в девять часов утра. Ольга, решив, что это почтальон, набросила на себя халатик, открыла дверь. Увидев Василия, смутилась, убежала в свою комнату.
– Что случилось, Вася? – спросила она через дверь, когда Шатилов, раздевшись и повесив на вешалку автомат, появился в столовой.
– Пришел в правую ногу пасть! – ответил он подхваченным у Пермякова старым уральским выражением.
– Вы хоть умыться разрешите. Повернитесь, пожалуйста, к окну.
– Повернулся.
Ольга проскользнула в кухню, но Василий успел взглянуть ей вслед. Он впервые видел ее такой домашней. Незатейливый сатиновый халатик, тапочки, гривка распущенных волос на плечах. Еще роднее показалась она такой.
– Где ваши, Оля?
– Папа ушел в партком, мама на рынке.
Ждать Василию пришлось довольно долго. Подавая руку, Ольга спросила:
– Что-то случилось, правда?
– У меня к вам просьба, Оленька. Получил автомат, подремонтировал, достал патронов. Пострелять хочется – просто руки зудят. А одному… скучно… Поедемте в березняк постреляем. День сегодня ведренный, как летом.
– Половина патронов мне, согласны?
– Даже три четверти отдам, – просиял Шатилов. – Даже все могу. Я хоть пороховой дымок понюхаю.
– А это что? – Ольга увидела на столе альбом и открыла его.
О том, что Шатилов рисует, сказал недавно Иван Петрович («Видел карандашные этюды его работы. Прекрасно! Какой молодчина!») и пообещал упросить Василия показать их Ольге. Она перелистала несколько страниц.
Внимание приковал первый же попавшийся карандашный рисунок – снайпер, поджидающий за пнем врага. Фон был сделан небрежно, как бы не в фокусе, а лицо выписано с такой скульптурной четкостью, что, казалось, выступало из бумаги. Удивительно схвачен прищур глаз и напряженная складка рта, как у человека, затаившего дыхание. Вся поза бойца, подавшегося вперед и прижавшегося к земле, говорила о стремлении увидеть, но самому остаться невидимым. Ольга перевернула еще два листа и, поняв, что альбом быстро не просмотреть, закрыла его.
– Это по-настоящему хорошо, Вася.
– Не знаю. Поедемте, Оля.
Василий помог Ольге надеть пальто, и они вышли.
Пока Шатилов, пряча автомат от любопытных взглядов, ехал с Ольгой в трамвае до конечной остановки, они услышали подробный отчет о вечере встречи с бойцами. Рассказывали о старом горновом, поцеловавшем бойца, о Марии Матвиенко и о вальцовщике сортопрокатного цеха, произнесшем короткую, но сильную речь, которую он, Шатилов, не слышал, обуреваемый вспышками самых различных чувств.
Какая-то девушка восторженно делилась с подругой.
– Больше всех мне понравился Шатилов. Стройный такой. Стал во фронт – и боец ему на плечо автомат. И сказал, как отрезал: «Не посрамлю оружия!»
– Он женатый?
– Наверно, да.
– Эх, все хорошие парни женаты!
Ольга радовалась за Василия. Хотелось повернуться, шепнуть: «Да вот тот, о котором вы говорите, и вовсе он не женатый», – и посмотреть, какое это произведет впечатление.
«Хороший он, – думала Ольга. – Порой резкий, но бесхитростный и скромный. И как рисует… А ведь молчал, никому не говорил».
Когда на последней остановке вышли из вагона, Ольга заметила:
– Однако у вас много поклонниц…
Шатилову хотелось сказать, что ему, кроме нее, никого не нужно, что ничьи похвалы и нежные взгляды не могут сравниться с одним ее теплым словом. Но он только ласково посмотрел на свою спутницу.
Молча шли по улице, испытывая неловкость от любопытных взглядов прохожих. Несколько мальчишек увязались вслед – им очень хотелось рассмотреть оружие – и без всякой надежды клянчили: «Дяденька, дай стрельнуть».
За последними домиками, спрятавшимися в тени деревьев, начинался лес. Улица переходила в широкую, блестевшую накатом дорогу. По обеим ее сторонам тесно стояли худенькие березки, удивительно белые, будто выбеленные, с редкими родимыми пятнами темной коры, сливаясь своими ветвями в плотный бахромчатый массив. В спокойные мягкие тона осеннего увядания врывались багряные пятна кленов, словно зажгли чьи-то невидимые руки сигнальные костры.
Давно уже Василий не бродил по чащам, полянам и сегодня полной грудью вдыхал ароматный воздух, настоянный на хвое, березовой коре и прелых лесных травах. Он шел, жадно озираясь по сторонам, словно искал что-то, шел размашисто, крупно, Ольга едва поспевала за ним. Запыхавшись, она остановилась.
– Ух, устала! Сколько еще идти, Вася? Любая береза – мишень.
– Что вы, Оля! Разве можно в живую березу? – укоризненно сказал Василий. – Мы в Донбассе привыкли иначе относиться к деревьям. Они у нас редки, и мы их бережем.
– Но это Урал, Вася. Деревьев здесь достаточно: они на дрова идут.
– Лучше просеку найдем. Там должны быть пни.
Вырос Василий в донецкой степи и, казалось, полюбил ее безраздельно. Но побывал в армии и вернулся оттуда влюбленным в лес. Властная, величавая ширь степи по-прежнему оставалась родной, привычной, на ее просторах легко дышалось, хорошо думалось, но глазам скоро становилось скучно, и они невольно искали лесные пейзажи.
Вскоре, и вправду, встретилась просека, попался и первый пень, неумело спиленный ступеньками. Свеженькая веточка буйно рвалась от него к небу. Оставляя влажную бороздку, вразвалку ползла по срезу небольшая улитка, вытянув что было силы рожки. Ольга сняла ее, и она тотчас нырнула под свою спасительную броню. Василий выбрал пень повыше и пошел прикреплять мишени. В защитной куртке, в сапогах, с перекинутым через плечо автоматом он был похож на партизана. Достав из кармана четвертушку бумаги, приколол ее кнопками, вернулся к Ольге и с сосредоточенным выражением вскинул автомат. Ольга невольно вспомнила лицо снайпера. «Как же точно схватил он напряженность позы», – подумала она.
Сухо щелкнул выстрел. На открытом воздухе он показался слабым. Василий рванулся к мишени, за ним, заразившись его азартом, побежала Ольга, царапая ноги о сухие ветви.
Листок был пробит точно в середине.
– Браво, браво! – похвалила Ольга и захлопала в ладоши.
Пошли обратно. Ольга взяла автомат, но долго не могла к нему приспособиться. Ей, стрелявшей на занятиях в институте только из малокалиберной винтовки, было неудобно держать автомат за диск. Наконец она выстрелила, но в мишени по-прежнему зияло одно отверстие.
– Что ж, Оленька, оружие вам не знакомо, к нему привыкнуть надо, – успокоил ее Василий. – Долго не цельтесь. Взяли на мушку – и бейте.
Снова возвратились.
– Мы скоро тут тропинку пробьем, – улыбнулась Ольга. – Ох, попадет мне сегодня от мамы! Так прохладно, а я в носочках пошла. – Она сокрушенно посмотрела на свои загорелые ноги в белой паутине царапин и стала снимать приставшие к пальто репьи.
– А вот меня ругать некому… – с нескрываемой грустью отозвался Шатилов.
После четвертого выстрела девушка попала в угол листа и с шутливой гордостью посмотрела на своего инструктора.
Карие глаза Ольги, осветленные солнцем, сияли той беспричинной радостью, которая овладевает человеком, когда он юн и все лучшее у него впереди.
Выстрелил Василий. Они пошли не спеша, уверенные в хорошем результате, но третьей пробоины на листке не оказалось. Шатилов ожидал, что Ольга рассмеется, но она только сказала:
– Бывает…
– Нет, не бывает. – Шатилов стал на колени и показал пальцем на среднее отверстие. Только сейчас Ольга заметила: оно было похоже на сплюснутую восьмерку.
– Пуля в пулю! – вскрикнула девушка. В ее глазах было нескрываемое восхищение.
Вернувшись назад, Василий перевел автомат и нажал спуск. Длинная очередь просверлила тишину леса. Автомат забился в руках и смолк. Ольга побежала к мишени. Листок был изрешечен пулями. Она обернулась, уверенная, что Василий рядом, но он стоял на месте, опустив автомат, и даже не смотрел на мишень. Когда Ольга подошла к нему, он молча перебросил автомат за спину, протянул руку, и они пошли к дороге.
Просека была уже далеко позади, когда Шатилов заговорил.
– Страшный это момент, когда наступает тишина. Вам, наверное, звук выстрела бьет в уши, а мне – внезапная тишина. И это после одного случая. В финскую было. На просеке в лесу подорвались мы на мине – гусеницу порвало. Покрутились на месте и стали. Сидим в танке, в щель смотрим. Тихо, кругом никого. Открыли люк, каску на автомат надели – если где на дереве «кукушка» засела – не удержится, выстрелит. Но ничего, тихо. Командира мы с водителем в танке оставили, на всякий случай пистолеты свои отдали, а сами взяли автоматы и пошли искать помощи. Свернули в лес, но для ориентира просеку на виду держим. Вдруг из-за деревьев залп. Друга моего наповал, а меня в ногу. Свалился я, автомат зажал, жду… Показались белофинны – человек тридцать. Подпустил я их ближе – и очередь. Сгоряча весь диск. Кто лег, а кто залег. Подполз я к водителю, его автомат взял, а финны все постреливают. Лежу, патроны берегу, а как только финны поднялись, снова спуск нажал. Короткая очередь – и смолк автомат неожиданно. Вот тогда мне тишина в уши ударила. Открыл я диск, а там больше патронов нет. Ни одного. И для себя не осталось. Постреляли по мне финны, потом гранату бросили. Оглушили совсем. Поднялись они на этот раз по одному, подходят ближе, еще ближе, а я, как заяц, к земле прижался, автомат за ствол держу. Думаю: подойдут – хоть одного прикладом. Только они как побегут назад! Некоторые словно подкошенные валятся. Смотрю – ничего не могу понять. Обернулся – наши танки по просеке идут. А слышать – ни гу-гу. С тех пор мне тишина в уши бьет… И знаете, до чего тяжело было, когда в Донбассе наш цех затих? Ходил, как шальной. Все казалось, что оглох. Вы утреннюю сводку слышали?
– Проспала… – созналась Ольга. – Вчера такие хорошие известия были.
– А я не просыпаю. В семь часов глаза сами открываются. Слышал сегодня: гитлеровцы в Сталинграде продвигаются в направлении заводского поселка.
– Это там, где три завода рядом? – широко раскрыла глаза Ольга.
– Да. И нажали они здорово. А я вот в тылу сижу и по пенькам стреляю… – погрустневшим голосом проговорил Василий.
– Но вы на другом участке воюете, – попыталась успокоить его Ольга.
– Эх, Оля, никто меня понять не хочет, и вы тоже!
– Неправда. Я вас понимаю. Я сама, когда встречаю девушку моих лет в военной форме, испытываю… ну, какую-то неловкость. А ведь достаточно иногда испытать чувство в зачатке, чтобы понять его до конца. И мне понятно, что эта неловкость может перерасти в стыд.
Василий благодарно посмотрел на Ольгу и, движимый вспышкой долго сдерживаемого чувства, порывисто обнял ее и прильнул к губам.
Девушка уперлась руками в грудь Василия и выскользнула. Василий догнал ее, взял за руку. Она не отняла руки, но упорно смотрела в сторону.
– Я вам не нравлюсь, Оленька, – прервал неловкое молчание Шатилов, и интонация его голоса, робкая, как у провинившегося ребенка, смягчила девушку. Карать его было не за что – за любовь не наказывают. Но настала пора выяснить их отношения.
– Нет, почему же, нравитесь, – непринужденно сказала Ольга, и Василий ответил ей счастливым взглядом.
– Я приложу все силы, чтобы стать достойным вас, чтобы… – Не договорив, он попытался привлечь девушку к себе, но она отстранилась.
– Нет, нет. Это вам не дает никаких прав. Вы что-то чересчур расхрабрились, Вася.
– Простите, я плохо владею собой…
Василий отвернулся, пряча взволнованное лицо.
Странное чувство смятения, растерянности овладело Ольгой. До боли в сердце стало жаль Василия. Он, конечно, заслуживает большой любви, но ведь она не виновата, что любит не его, а Валерия. Только нехорошо, что не хватило решимости сказать об этом.
Василий порывисто сжал ее руку.
– Я люблю вас, Оленька. Только о вас думаю. – И с мольбой: – Полюбите меня. Полюбите, если еще не поздно.
– Поздно, – сказала девушка, решив, не щадя Василия, разрубить наконец этот узел. Но как ни категоричен был ответ, Василий уловил в нем интонацию не то сожаления, не то вины.
