Текст книги "Закипела сталь"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
Часть третья
1
Жесточайшая битва полыхала на юге страны – враг рвался к Сталинграду.
На советско-германский фронт гитлеровская ставка перебросила новые десятки своих дивизий и сосредоточила на Сталинградском направлении огромные силы.
Потеряв надежду взять Москву с запада, гитлеровцы стремились выйти к Волге, пройти вдоль нее и, прикрываясь этим мощным водным рубежом, отрезать Москву от уральского и заволжского тылов. С запада должны были ударить немецкие армии, стоявшие под Орлом, Ржевом, Гжатском.
В кабинете директора завода на стене висела огромная карта Советского Союза с алыми флажками. С чувством боли переставлял Ротов каждый флажок, но особую боль, острую, долго не утихавшую, испытывал он, когда приходилось снимать флажок совсем, потому что его некуда было переставить.
Месяц назад, третьего июля он снял флажок, двести пятьдесят дней твердо стоявший на своем месте. Подержав его на согнутой ладони, словно каплю крови, бережно положил на стол, написал «Севастополь» и спрятал в записную книжку, где уже хранились до лучших времен флажки «Одесса», «Феодосия», «Керчь».
С этого дня флажки пришлось переставлять чаще. Восьмого июля передвинулся алый флажок у Старого Оскола, двенадцатого – у Кантемировки, пятнадцатого – У Миллерова, девятнадцатого – у Ворошиловграда. Завязались бои у Клетской, на подступах к Сталинграду. Двадцать седьмого июля Ротов переставил сразу два флажка – у Ростова и Новочеркасска, и в этот момент ему показалось: булавки укололи его в самое сердце.
Железная дорога из Чиатуры – единственного места, откуда завод получал марганцевую руду, – со дня на день могла быть перерезана.
Ротов давно опасался этого и поручил геологоразведочным партиям уточнить запасы марганцевой руды, обнаруженные в ста километрах от завода, а также разведать новые месторождения. Результаты поисков его обнадежили, но было неясно, как доставлять руду на завод по безлюдной степи, в условиях полного бездорожья.
О марганцевой руде Ротов почти ежедневно запрашивал наркомат. Сначала ему твердо обещали дать руду из вновь открытых месторождений – Полуночного и Джезказганского, – но затем в обещаниях стала проскальзывать неуверенность. Тогда Ротов усадил работников аппарата Горногеологического управления за разработку проекта добычи местных руд.
Немало забот доставляла директору новая волна эвакуированных. В основном это были те, кого гнала война из Приднепровья в Донбасс, из Донбасса в Поволжье. Сначала прибывали одиночки, а вскоре люди хлынули сплошным потоком. Обеспечение кровом стало делом сложным и порой неразрешимым. Под временное жилье были заняты школы, клубы и театр – его зрительный зал теперь походил на зал ожидания огромного вокзала. Люди размещались прямо на полу семьями и целыми землячествами. «Старожилы» занимали места у стен – здесь было спокойнее. Но и те, кто располагался посреди зала и находился в постоянной сутолоке, не жаловались: над головой была крыша, а над крышей небо, где не летали фашистские стервятники.
Вскоре не хватило и общественных зданий. Прибывшие жили в вагонах, в которых приехали. На заводских путях недвижимо стояли эшелоны теплушек.
Ротову досаждали не только начальники эшелонов, но и собственная жена не давала покоя. Людмила Ивановна, вновь возглавившая работу на эвакопункте, не ограничивалась телефонными звонками, а подсовывала мужу разные бумажки на подпись и дома, широко используя в этом случае право жены, от которой деваться некуда.
Производство броневой стали не отнимало теперь у директора ни времени, ни сил. С этим заданием мартеновцы, прокатчики, термисты справлялись хорошо. Однако множество других вопросов требовали неотложного решения. Затянулось строительство новой коксовой батареи; большегрузных печей было уже две, но они по-прежнему недогружались – не хватало коксовального газа; цех Макарова перестал выполнять план – девятая печь, переведенная на выплавку особой, малоуглеродистой стали, работала из рук вон плохо.
Ротов сделался нервным, раздражительным, часто отмахивался от дел, которые не решали судьбу завода и не спасали от возможной остановки из-за недостачи марганца. Ему казалось, что если бы все остальные понимали серьезность надвигавшейся опасности, то меньше докучали бы своими требованиями или, во всяком случае, не придавали бы им такого значения.
А тут, как на грех, Гаевой предупредил его о предстоящем партийном собрании с повесткой дня: взаимоотношения руководителей с подчиненными.
Идти на это собрание не хотелось, не идти было нельзя – Гаевой требовал строжайшего соблюдения партийной дисциплины. До него было проще: не явишься на собрание, на бюро – потом легко отговоришься занятостью. Заместители Ротова и кое-кто из начальников цехов заразились дурным примером и стали пренебрегать партийной дисциплиной. Особенно укоренилось это во время войны.
«Сел бы на мой стул, так этикой не занимался бы, – неприязненно подумал Ротов и решил не идти на собрание, зная, что приятного для себя там ничего не услышит. – Без этики как-нибудь проживем, а вот без руды – попробуй».
2
Выплавлять малоуглеродистую сталь, мягкую, гибкую, пластичную, как медь, Шатилову пришлось впервые. К концу доводки углерод выгорал чрезвычайно медленно, металл переставал кипеть, поверхность шлака в печи делалась почти зеркальной, плохо принимала тепло. Нужно было повышать температуру стали, а это было опасно для свода.
Наблюдая за печью, Шатилов не отрывался от гляделок и к концу смены всегда чувствовал себя утомленным до предела. Усталость увеличивалась и от неудовлетворенности работой: ни разу ему не удалось выполнить плана.
Макаров тоже никогда не выплавлял такой стали. Он присутствовал на каждой доводке, однако ни печи, ни сталеварам от этого легче не было.
Всякий раз на рапорте директор ругал Макарова, Мокшин не бранился. Выслушав сообщение начальника цеха, он только тяжело вздыхал.
Но однажды во время рапорта и Мокшин не выдержал.
– Пора бы уже что-нибудь придумать, Василий Николаевич, – запальчиво сказал он.
К грубостям директора Макаров уже привык, но упрек Мокшина его обидел.
– А вы, как главный инженер, попробуйте что-нибудь посоветовать, – отпарировал он и тут же понял, что совершил бестактность.
В репродукторе зашуршало – это главный инженер в раздражении смял диспетчерский лист. Начальники цехов застыли у динамиков.
– Вы забыли, что в недавнем прошлом вы – тоже главный инженер и не маленького завода, – неожиданно спокойно пробасил Мокшин и, не ожидая ответа, предоставил слово начальнику блюминга.
Макаров покинул кабинет с чувством стыда. «Черт бы меня побрал! – досадовал он на себя. – Всю жизнь отличался выдержкой не хуже мокшинской, а теперь срываться начал».
На печи было по-прежнему плохо. Шатилов метался у заслонок. Чтобы не откидывать всякий раз крышечки гляделок, он оставил их открытыми, и теперь печь была похожа на корабль с ярко освещенными иллюминаторами.
Заглянув в печь, Макаров поморщился и проницательно посмотрел на Шатилова. Рубашка на спине была мокрой от пота, кожа на обожженном подбородке побагровела.
Наконец плавку выпустили. Макаров взглянул на часы. «Ого! Три часа лишних. Что же сделать? Как ускорить доводку?»
Сдав смену, Шатилов подошел к начальнику, конфузливо улыбнулся.
– Не идет дело, Василий Николаевич. – Поджав губу, он подул на обожженный подбородок. – Как такую сталь на других заводах варили?
– Да нигде ее не варили, Вася.
– Эту марку только в конвертере продувать. Там воздухом можно углерод до конца выжечь, – с досадой сказал Шатилов и пошел умываться.
«Воздухом?» – повторил про себя Макаров и крикнул вдогонку Шатилову:
– Пришли сюда механика!
У рапортной Шатилов неожиданно встретился с директором.
Ротов стоял у фанерного щита, на котором были изображены сталевары девятой печи, восседающие на огромной черепахе.
– Работнички… – Директор показал Шатилову пальцем на щит. – Броню сниму.
– Я бы дорого за это дал, – вызывающе произнес сталевар и вдруг вспыхнул: – Что это за манера армией пугать?
Ответ понравился Ротову, но тон покоробил его, и, не сказав больше ни слова, он ушел.
Отчитавшись на рапорте, Василий позвонил Гаевому и с возмущением рассказал о нелепой угрозе директора.
– Будет на днях партийное собрание – там поговорим, – успокоил его Гаевой.
Просыпаясь по утрам, Шатилов радовался, что через час-другой станет к печи. Он не представлял себе профессии более интересной. Каждая плавка чем-нибудь да отличается от другой, к каждой плавке приспособиться нужно. И печи сделаны как будто по одному чертежу, однако у каждой печи свой характер и даже у одной и той же печи характер меняется: в молодости один – смотри в оба да сдерживай, в старости другой – погоняй только, и то далеко не уедешь.
Но сегодня Василий пришел в цех мрачный: в соревновании сталеваров за эту неделю он значился на последнем месте.
На рабочей площадке Шатилов увидел пять труб и пять шлангов, присоединенных к коллектору сжатого воздуха. Он спросил сталевара:
– К какому сражению готовитесь?
Тот пожал плечами.
– Не знаю. Начальник велел передать тебе: как только углерод дойдет до десяти соток, вызовешь его на плавку.
Макаров пришел сам, без вызова, необычайно оживленный, протянул Шатилову руку.
– Здравствуй, конвертерщик.
Василий замигал глазами и тут же сообразил:
– Воздух дуть будем? Да?
– Воздух. Гони сюда вагонетки.
Поезд вагонеток подали к печи. Макаров взобрался на мульду с рудой против среднего окна. Он был в кепке с очками, на руки надел брезентовые рукавицы и ничем сейчас не отличался от рядового сталевара.
– Отделение, за мной! – широко махнув рукой, крикнул Шатилов, вскочил на вагонетку и стал у окна рядом с Макаровым.
Подручные последовали за ним. Созванные с других ночей рабочие подали им трубы.
– Открывай! – лихо скомандовал Макаров, и, как только зашипел воздух, пять труб погрузились в ванну.
Металл бешено забурлил в печи, выделяя бурый дым. Трубы постепенно сгорали и все укорачивались. Вот уже шланги подобрались к гляделкам. Трубы заменили раз, еще раз, и, когда налили пробу, из стаканчика вырвались мельчайшие искры. Они гасли в воздухе, не успев упасть на плиту.
– Хватит! – Макаров спрыгнул с вагонетки.
– Вот это работа! Свод не греется, а металл такой, что горячее и не видал, – восторженно сказал Шатилов. – Спасибо, Василий Николаевич, выручили, – и крикнул машинисту, чтобы убрал вагонетки.
Макаров снял кепку и долго расчесывал пальцами слипшиеся от пота волосы. По виску его лениво скатывалась тоненькая струйка.
– Так можно и кислородом дуть? – спросил Шатилов.
– Можно. Но для этого понадобится мощная кислородная установка.
На рапорте Макаров подробно доложил о продолжительности плавок.
– Малоуглеродистая по графику? – изумился Мокшин. – Что случилось?
– Ничего особенного, – не сразу ответил Василий Николаевич. – Вы вчера напомнили, что я был главным инженером, а Шатилов подсказал то, о чем я, как рядовой инженер, должен был догадаться. – Макаров улыбнулся, довольный тем, что удалось загладить вину перед Мокшиным за вчерашнюю резкость.
3
Лето сорок второго года было для студентов необычным. Занятия закончились на месяц раньше, и весь институт, за исключением дипломников, отправился в то самое подсобное хозяйство завода, где весной состоялся суд над расхитителями.
Студентов поселили в огромном, только недавно построенном коровнике. Здесь были деревянные полы, стойла, отделенные дощатыми перегородками, по вечерам горел тусклый электрический свет. Приятно пахло смолой и свежими сосновыми досками.
Первокурсники оказались самыми предприимчивыми: раздобыли в институте альпинистские палатки и зажили самой настоящей лагерной жизнью.
Старосты групп превратились в бригадиров. Валерий проявил неожиданную расторопность и практическую сметку. Сразу же разузнал, где находятся солома, брезенты, и его группа устроилась довольно комфортабельно. Он откуда-то притащил бачок для воды, кружку и даже, на зависть всем остальным старостам, висячий умывальник, который предусмотрительно прибил пятидюймовым гвоздем.
Администрация хозяйства не подготовилась к приему большого числа людей и не наладила питания в столовой. На это, впрочем, студенты особого внимания не обращали – относили за счет трудностей военного времени. Важным оказалось другое: возросшее чувство локтя от постоянного общения друг с другом. Возникали новые дружбы, вспыхивали неожиданные симпатии, и все казалось радостным и легким. Даже когда ложились спать не поужинав и слушали урчание голодных желудков, посмеивались: «Ну, началась животная перекличка», – и под этот аккомпанемент заводили песню.
Но не все стойко переносили полуголодное существование. Были и нытики и злопыхатели. Андросов умел подбодрить одних, оборвать других, хотя сам не упускал возможности отчитать нового директора подсобного хозяйства за безучастие.
В своей группе Андросов завел строгий распорядок. День начинался с физзарядки, которой он сам руководил. В обеденный перерыв вел всех на реку и загонял в воду. Он прекрасно плавал и нырял, умел долго лежать на воде, заложив руки за голову.
В плавании Ольга не уступала Валерию. Они часто заплывали вверх по реке, а затем, перевернувшись на спину, отдавали себя во власть течению. Девушка любила такие минуты. Лежишь и ничего не видишь, кроме бездонной голубизны неба да порой редких, клочковатых облачков.
Несмотря на тяжелую работу, Ольге нравилось в совхозе, потому что рядом с ней всегда был Валерий. Когда усталость брала свое, стоило переброситься с ним взглядом или шуткой – и снова легко поднимались руки.
Как бы долог и утомителен ни был день, вечером они обязательно шли на реку, выбирали укромное место на берегу и слушали. Слушали, как перешептываются чуткие листья березы, как всплескивает резвящаяся рыба, как протяжно кричит тоскующий коростель. Тихий вечерний ветерок доносил сюда песни – то грустную «Рябину», то старую залихватскую студенческую «От зари до зари», неизвестно как дожившую до наших дней.
А когда надоедало слушать, они говорили. Валерий часами рассказывал содержание любимых книг, восторгался жертвенной любовью Ундины, Изольды, Франчески да Римини. Ольга заметила, что Валерий акцентирует внимание только на женской самоотверженной любви – то ли он полагал, что для женщины любовь – главный смысл жизни, и сознательно проповедовал это, то ли односторонне передавал содержание этих книг.
Дни летели для Ольги стремительно. Были девушки, которые жаловались, что время тянется медленно, что они чрезмерно устают, скучают по дому, по культурной жизни. Ольга сочувствовала им: «Бедняжки, была бы у них душа так заполнена, как моя, они не тяготились бы здесь».
Однажды с самого утра, едва студенты принялись за работу, зарядил дождь, временами переходивший в сильный ливень. Прекратился он только к вечеру. В наступившей тишине стало слышно, как играла река, разлившаяся, словно в половодье. Ольга предложила Валерию пойти побродить.
– Грязь месить? – попытался отговорить ее Валерий.
– А может, помесим немножко? Босичком. Как в детстве.
– У меня, Оленька, к грязи отношение особое. Я горожанин до мозга костей, привык ощущать под ногами тротуар.
– Скажите пожалуйста! И мальчишкой не бегал? А в армии, если придется? На каждом сапоге по полпуда…
Он все-таки разулся, закатал брюки, и они пошли к берегу, весело хлюпая по лужам, скользя по грязи.
Пряно пахло сырой землей и напоенными влагой степными травами. Река заметно поднялась, местами вышла из берегов, затопив низины и образовав множество заливчиков самых неожиданных очертаний. Быстро мчался мутный бурлящий поток, словно спешила пришлая вода выбраться из незнакомого ей русла. На прибрежных кустах осели водоросли, тина, солома. Громко перекликались растревоженные лягушки.
– Разгулялась наша тихоня… – удивленно сказал Валерий.
– Недаром ее Резвой назвали, – отозвалась Ольга.
Остановившись у крутой извилины, Ольга и Валерий с любопытством смотрели, как бешено вертелись в образовавшемся здесь пенящемся водовороте смытые где-то щепки и разлапистая ветка дерева.
Из-за реки донеслась песня – с дальнего участка возвращались домой рабочие совхоза.
– Здесь, пожалуй, сегодня не перейдут, – заметила Ольга. – Не пришлось бы им в обход, к мосту.
К берегу приблизилась девушка, опередившая свою бригаду на добрых полкилометра. Она озабоченно покачала головой, подоткнула подол юбки, обнажив загорелые колени, и вошла в воду.
Оступаясь на скользких камнях, она едва сделала несколько шагов, как оказалась по пояс в воде и остановилась в раздумье, но, увидев наблюдавшую за ней пару, решительно двинулась вперед. Вдруг она потеряла равновесие. Сильный поток, словно поджидавший свою жертву, подхватил ее и понес.
– Проскочит! – Валерию показалось, что течение пронесет девушку мимо опасного места.
Но внезапно ее повернуло, и она, истошно крича, беспомощно закружилась в водовороте.
Валерий быстро разделся и побежал вдоль берега вверх по течению реки. Ольга не сразу сообразила, что он собирается делать, но потом догадалась: доплыть к девушке напрямик было нельзя – его пронесло бы стороной.
Поток подхватил Валерия. Мгновение – и он уже в водовороте.
Ольга видела, как девушка судорожно обхватила руками шею Валерия, как он пытался разжать цепкие пальцы и при этом несколько раз погружался с головой в воду. Вконец обессилев, он закружился в водовороте вместе с утопающей и теперь уже сам судорожно хватал воздух.
В ужасе Ольга закричала, стала звать на помощь, но ей казалось, что голос ее, приглушенный слезами и шумом воды, терялся, и она заметалась из стороны в сторону.
К берегу, сбрасывая на ходу одежду, подбежали рабочие. Несколько мужчин прыгнули в воду. Один не справился с течением, и его стремительно понесло вниз, остальным удалось подплыть к утопающим. Они долго не могли разжать пальцы девушки, освободить Валерия, и Ольга боялась, что пучина затянет всех. Но мужчины оказались сильными, опытными пловцами и вскоре вернулись на берег со спасенными. Река была не широкая, и Ольга отчетливо видела: Валерий и девушка лежали недвижимо.
И в эти страшные минуты, когда ей показалось, что Валерий мертв, она поняла, что любит его, что такого горя не вынесет…
Но вот Валерий пошевелился, привстал, тряхнул головой, выливая из ушей воду. Ольга вскрикнула от радости и побежала вдоль берега, ища места, где можно было бы безопасно перейти реку, но, одумавшись, вернулась обратно. Валерий успокаивающе помахал ей рукой и принялся вместе с рабочими делать девушке искусственное дыхание.
Стемнело. Ольга уже с трудом различала, что происходит на том берегу. Несколько раз она окликала Валерия, тот отзывался, но как-то вяло, безрадостно, занятый своим делом.
Наконец девушку удалось привести в чувство. Ее подняли на руки и понесли.
Взяв одежду Валерия, Ольга тоже пошла к мосту.
…Студенты в этот вечер ничего не узнали о случившемся. Когда они стали укладываться спать, Ольга и Валерий выскользнули и уселись на скамье под старой осиной.
– Знаешь, Оленька, какая у меня была последняя мысль, когда терял сознание? – нарушил молчание Валерий.
Ольга вздрогнула, ощутив весь ужас пережитого.
– Говорят, в такие мгновения перед глазами проносится вся жизнь…
– Я пожалел, что не успел тебе сказать: люблю… Люблю. Ты бы только догадывалась об этом… – Валерий мягко привлек Ольгу к себе.
Не испытанное до сих пор волнение охватило Ольгу, часто и гулко заколотилось сердце.
– Я знала… Я ждала… – вырвалось у нее робкое полупризнание, но глаза досказали все.
4
В большом зале Дворца металлургов было многолюдно. Повестка дня закрытого партийного собрания необычна – отношение руководителей к кадрам. Вместо доклада – вступительное слово парторга ЦК.
Многие недоумевали: в самый разгар гитлеровского наступления на Сталинградском и Кавказском направлениях партком выдвигает почему-то не производственную задачу, а этический вопрос.
Гаевой сидел за столом и, казалось, просматривал тезисы, а на самом деле следил за аудиторией. Мелькало много знакомых лиц. В первом ряду Шатилов разговаривал с Пермяковым. У окна Макаров что-то рассказывал соседям, и, судя по тому, что те часто поглядывали на сцену, Гаевой предположил, что говорят о нем.
Избрали президиум. В его состав ввели и директора, который, однако, до сих пор не появился. Председатель предоставил слово Гаевому, и тот пошел к трибуне с маленьким листком в руках. Гаевой никогда не читал своих докладов, и если бы кто-нибудь заглянул на составленные им тезисы, то ничего бы в них не понял – против порядковых цифр стояли два-три слова.
– В Москве, в Музее Владимира Ильича Ленина, под стеклом хранится такое письмо Алупкинскому исполкому, – начал Гаевой и процитировал: – «В Алупке, Приморская улица, 15, из дачи Медже выселяется занимающая одну комнату вдова покойного геолога, ученого Мушкетова, оказавшего большие услуги изучению геологии России. Прошу, если это возможно, отменить выселение или предоставить другое, вполне подходящее помещение. Предсовнаркома Ленин». Находится это письмо в том отделе музея, где хранятся и остальные документы, говорящие о чутком и бережном отношении Владимира Ильича к людям. Всех глубоко трогает и записка с просьбой помочь крестьянину-ходоку приобрести очки, и просьба дать Горькому две грузовые машины для перевозки вещей. К какому периоду относятся эти записки? Это девятнадцатый – двадцать первый годы, годы несравненно более тяжелые, чем те, что мы переживаем сейчас. Заботился Владимир Ильич одинаково и о крупных работниках, и о простых людях, имен которых не сохранила история. В этих записках много гуманности, скромности, такта. Они говорят о тех чертах, которые нужно всемерно прививать и нашим заводским руководителям.
Гаевой сделал паузу. В зале царила настороженная тишина.
– Я хочу предупредить, что к руководителям я отношу не только директора, его заместителей и начальников цехов, – пояснил парторг. – Вот в первом ряду сидит вальцовщик Медведев. Он слушает, но с таким видом, будто это его не касается. Нет, касается… Всех вас касается, товарищи мастера, сталевары, горновые. Всякий работник завода, под руководством которого работают люди, является руководителем. Большим, средним или малым.
В эту минуту парторг увидел Ротова, который не спеша шел по проходу к сцене.
Недоброе чувство шевельнулось в сердце Гаевого. Когда директор занял привычное место в президиуме, Гаевой обратился к собранию:
– Если коммунист опаздывает на собрание без уважительной причины, то чувствует себя виноватым. А вот товарищ Ротов явился сюда с таким видом, словно мы виноваты в том, что его не подождали.
Такого урока никто до сих пор Ротову не давал. Он не знал, куда деваться – полторы тысячи глаз смотрели на него. Как нарочно, Гаевой углубился в свои тезисы, словно потерял нить мыслей, и пауза показалась Ротову мучительно долгой.
Наконец Гаевой поднял голову и продолжал:
– Товарищ Ленин личным примером учил нас дисциплинированности. Разве не свидетельствует об этом его участие в коммунистических субботниках наравне с рядовыми членами партии? А ведь здоровье Ильича к этому времени сильно пошатнулось. Он считал, что партийная дисциплина обязательна для всех без исключения членов партии, независимо от выполняемой ими работы. Этим и сильна наша партия.
Зал прошумел рукоплесканиями.
– Расскажу несколько эпизодов из жизни Серго Орджоникидзе, – заговорил парторг, когда в зале стихло. – В тридцатых годах товарищ Серго посетил Енакиевский завод. Год был тяжелый, неурожайный. Нарком обошел цехи, собрал актив и спросил: «Почему плохо работаете?» Выступали многие. Потом слово попросил Сидоренко, мастер прокатного цеха. «Удивляюсь я одному, – сказал он. – Приходит начальник, спрашивает: «Почему плохо работаете?» Потом главный инженер спрашивает то же самое, потом директор. Приехали вы, товарищ народный комиссар, и тоже этим интересуетесь. Да неужели вы не знаете, почему плохо?» – «Если бы знал, то не спрашивал», – спокойно ответил Серго. «Да ведь у нас на обед только карие глазки». – («Что такое «карие глазки»? – нагнулся Орджоникидзе к секретарю партийной организации. «Тарань, – объяснил тот. – Вобла сушеная»). – «А вот к вам в вагон, товарищ нарком, заглянуть – так, пожалуй, карих глазок не найдешь, а кое-что получше», – отрезал мастер и уселся на место. Естественно, директор и секретарь парторганизации почувствовали себя неловко, а товарищ Серго спокойно спрашивает: «Кто следующий?» Закончились выступления. Орджоникидзе поднялся. «Не понравились мне ваши объяснения, – сказал он. – Виляете, правду не говорите. Один только прокатчик Сидоренко выступил от чистого сердца. Но и то неправильно. Если бы у нас были продукты и мы Донбассу не давали – он был бы прав. Но скажу прямо: продуктов у нас очень мало и до нового урожая улучшения не ждите. А вот в отношении моего вагона Сидоренко прав – «карих глазок» там действительно нет». Орджоникидзе повернулся к директору и секретарю парторганизации: «Я знаю, что вы думаете. Думаете: вот выступил, вот опозорил! Подожди, мол, уедет? нарком, мы тебе подыщем причину!.. Это неправильно. Помогите Сидоренко поднять политический уровень. Прямота в характере есть – хороший большевик будет. А пока он – тоже, в своем роде, «карие глазки».
Гаевой обвел взглядом ряды – улыбающиеся, заинтересованные лица и ни одного равнодушного. И вдруг наткнулся на открыто недружелюбный взгляд незнакомого рабочего. «Чего злится? – подумал он и догадался: – Понял из всего только то, что опять пояс придется затянуть потуже. Расскажу, что было дальше».
– Через пять лет идет этот самый мастер по заводу и видит: навстречу ему товарищ Орджоникидзе. Посторонился мастер, хотел проскользнуть мимо, а нарком к нему: «Здравствуй, Сидоренко, ты что, меня за знакомого не признаешь?» – «Думал, давно меня забыли», – смутился тот. «А что, разве я сильно постарел с той поры?» – «Нет, что вы, товарищ Серго», – еще больше смутился мастер. «Ну, так почему ты решил, что у меня память ослабла? О «карих глазках» помню. Как, научила тебя жизнь чему-нибудь?» – «Партия научила, товарищ нарком». – «Чему?» – заинтересовался Орджоникидзе. «Многому. Правду-матку в глаза говорить, внимательно к человеку относиться, воспитывать его». – Гаевой выпил глоток воды. – Надо вам сказать, товарищи, память у Серго была такая: увидит раз – на всю жизнь запомнит. Он даже с одним директором договор заключил: он, Серго, обязан знать всех металлургов, вплоть до мастера, по имени, отчеству и фамилии и семейное положение их, а директор обязался, кроме своих инженеров, знать так и рабочих завода.
Заскрипели стулья, люди зашушукались. Кое-кто мельком взглянул на директора. Гаевой выждал, пока прекратился шум, и продолжал:
– В мартеновском цехе в Енакиево однажды ушла в подину плавка. Товарищ Серго позвонил из Москвы начальнику цеха и спросил: «Что случилось в цехе?» – «Несчастье», – ответил тот. «Положим, не несчастье, а авария. Причина ее?» Начальник долго оправдывался, ссылаясь на плохое качество огнеупорных материалов. Орджоникидзе терпеливо выслушал и затем сказал: «Не правда». Начальник застыл в замешательстве – он порядком растерялся, не понимая, как может Серго, живя в Москве, знать лучше, чем он. «А причина вот какая: мне известно, что ты от коллектива отрываешься, советов не слушаешь. А ты слушай. Рабочие и мастера никогда плохого не посоветуют. Не слушал – вот и получилась авария. Только потому».
Кто-то шепнул Ротову на ухо, но так, что Гаевой расслышал:
– Можно подумать, что сегодня не партсобрание, а вечер воспоминаний о Серго Орджоникидзе.
– Жарко будет, когда начнутся более свежие воспоминания, – мрачно ответил директор.
Гаевой достал из портсигара папиросу, повертел ее, но спохватился, положил на трибуну.
– Центральный Комитет нашей партии постоянно заботится о благосостоянии трудящихся. Вы знаете, что в первые месяцы моей работы здесь, когда коллектив осваивал новую броню, я основное внимание уделял технике, и меня секретарь ЦК поправлял, нацеливая на политическую работу и на вопросы быта. Недавно в Магнитогорске прекрасный урок руководителям заводов дал нарком. Съехались они на совещание, портфели понабили материалами, а он вышел на трибуну и сделал двухчасовой доклад о питании, общежитиях, чистоте, кипяченой воде – только о быте и ни слова о плане. И всем стало ясно, что нужно делать, чтобы план был выполнен. Вот я и хочу просить вас, товарищи, обсудить сегодня стиль отношения наших заводских руководителей – больших, малых и средних – к подчиненным.
Долго не смолкали аплодисменты, но когда стихли, никто не попросил слова. Штатные ораторы, привыкшие выступать по любому поводу, растерялись: заготовленные ими речи не попадали в тон.
«Не сумел раскачать, – с горечью подумал Гаевой, испытывая гнетущую растерянность. – Никого не задел, не привел конкретных примеров из жизни завода, переоценил активность».
– Разрешите мне, – попросил слово рабочий, который пришел сюда прямо из цеха, как был в брезентовой робе, обильно запорошенной рудной пылью.
Он вышел на трибуну, не спеша оглядел зал, удобно облокотился, будто располагался надолго, и начал:
– И к нам в Макеевку товарищ Орджоникидзе приезжал. Попал он прямо на рапорт в мартеновский цех. Начальник наш его на свое место усаживает, а он – нет, на скамью среди рабочих садится и начинает расспрашивать о зарплате, о столовой, о картошке.
«Действительно получается вечер воспоминаний», – приуныл Гаевой.
– Выкладывают ему, что хорошо, что плохо. А надо сказать, в тот раз товарищ Серго с каждого завода, где он был, забирал с собой руководителей, и в Макеевку их приехало уже человек с полста. Сидят все и слушают… И вот, помню, выходит Ященко, предцехкома, – бедовый такой был – и говорит: «Все в этом цехе хорошо, товарищ нарком, даже колонны голубые. А вот, извините, уборной нет. Рабочему приходится либо за километр на блюминг бегать, либо ближе… за колонну».
В зале сдержанно прыснули, оратор расплылся в широкой улыбке, довольный произведенным эффектом.
– Директор не выдержал, да как закричит: «Предцехкома не знает, что в цехе делается! Туалетное помещение в цехе есть!» Рассердился Серго, посмотрел на предцехкома и говорит: «Запишите этому деятелю в личное дело, что он болтун». Тихо стало. Муха пролетит – слышно. Потом Серго сказал председателю цехкома: «Пойдите проверьте и доложите». Выскочил наш председатель пулей. Мы сидим, молчим. Видели, что строили за цехом это заведение, а готово оно или нет – не знаем. Минут через пять летит председатель и по всей форме докладывает: «Туалетной в цехе нет». Поглядел нарком на директора, так поглядел, что я всю жизнь его взгляда не забуду, поднялся и позвал всех. «Пойдемте, товарищи, проверим, кто говорит правду!» И пошли среди ночи на стройплощадку. Ну и была директору взбучка! К чему я это рассказал? – Рабочий глотнул воздуха, трудно, как астматик. – Для сравнения. Нарком нашел время даже для такого дела, а наш директор ОРСа в рабочую столовую не заходит. Пока парторг ЦК товарищ Гаевой водил его по столовым, как бычка на веревочке, он ходил, а сейчас опять его не видим. И что получается? Продукты стали гораздо лучше, чем в прошлом году, а нет-нет и подсунут тебе в столовой что-нибудь непотребное. Посадите его, товарищ Гаевой, опять на рабочий рацион, ей-богу, лучше будет. А пока он пусть тут попробует оправдаться.
