355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Попов » Закипела сталь » Текст книги (страница 15)
Закипела сталь
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 21:07

Текст книги "Закипела сталь"


Автор книги: Владимир Попов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

8

Макаров не забывал о Пете и часто заходил в плотницкую, где работал мальчик.

В мастерской подобрался народ дружный. Большинство рабочих были выходцами из одной уральской деревни, славившейся на всю округу отличными плотниками, и носили одну фамилию, словно родственники. Они давно обзавелись своими домиками, огородами, хозяйством. Домики стояли рядом, и плотников прозвали в шутку «побратимами».

Петя здесь быстро освоился. После трудового дня плотники поочередно звали его в гости, и, спасаясь от одиночества, он охотно принимал приглашения. Старший плотник уговаривал Петю перейти к нему навсегда, но мальчик наотрез отказался. Когда бы ни пришел Макаров в плотницкую, Петя всегда был занят. То он забеливал холсты плакатов мелом, разведенным на клее, то чертил буквы по трафаретам, которые сделал ему жестянщик, а в обеденный перерыв, проглотив еду, становился к свободному верстаку и мастерил игрушки. В углу на полке давно уже красовался паровоз с огромными красными колесами и высокой, как мачта, трубой. Рядом с паровозом появился такого же размера грузовик, неуклюжий, но очень прочный, выкрашенный за неимением зеленой краски в синюю. Постепенно одна полка в мастерской украсилась пестрой Петиной продукцией, и плотники, добродушно ворча, уступили ему вторую.

Макаров застал Петю за обработкой пропеллера для самолета. Фюзеляж самолета лежал на куче черенков для лопат. Василий Николаевич хотел было спросить, для чего все это Петя мастерит, но не решился, опасаясь, что мальчуган истолкует вмешательство в его занятие как осуждение.

Заходил в плотницкую и Пермяков. Случилось, он увидел такую картину: на верстаках восседали плотники, закусывая тем, что принесли из дому, а среди них хлебал бражку Петя и критическим взглядом рассматривал только что законченный им пароход. На коленях у него лежали две конфеты.

– Ты, сынок, хоть бы картошкой заел, – наставительно сказал Пермяков, недовольный тем, что Петя привыкает к хмельному.

Петя поднял на Пермякова свои красивые, окаймленные пушистыми веерками ресниц глаза.

– Да мне, Иван Петрович, и бражки хочется, и конфетки хочется, – оправдываясь, говорил он срывающимся фальцетом.

Пермякова тронула в нем эта смесь детского и взрослого, и он обратился к плотникам:

– Что вы мне тут парня портите! Еще курить научите.

– Курить? – насупился старший плотник. – За куренье по губам нададим. А бражка – от нее только польза. На солоде и на муке заквашена. Сами на ней росли и как будто неплохие выросли.

Петин замысел стал ясен Макарову, когда Пермяков принес подписать пропуск на вывоз с завода игрушек. Макаров просмотрел список и развел руками.

– Куда ему столько? Всю комнатенку загромоздит. Их на целый детский сад хватит.

– Он для детского сада и делал, – объяснил Пермяков. – Ну и скрытный мальчишка – никому ничего не говорил. С дедом Дмитрюком дружбу свел, а дед воскресный день в детском саду проводит. То сказки ребятам рассказывал, а когда все исчерпал, на быль перешел. О старом житье-бытье. Вот туда и повадился малец. Засядет в углу и слушает. Важный такой, говорят. Он там самый взрослый, к тому же представитель рабочего класса. И захотелось ему свой подарок сделать.

– А Дмитрюк говорит, детство у него не кончилось, – задумчиво сказал Макаров, размашисто подписывая пропуск.

– Конечно, не кончилось… Игрушки изготовлять – это почти то же, что играть ими.

Не было дня, чтобы Пермяков не обратился к Макарову с какой-нибудь просьбой или требованием. Василий Николаевич так привык к этому, что при встрече спрашивал:

– Что сегодня у вас в программе?

На сей раз Пермяков попросил Макарова раздобыть ему пишущую машинку.

– Для чего она вам? – удивился Василий Николаевич, знавший, что заниматься писаниной Пермяков не любил.

– Потом скажу, – уклонился от ответа Пермяков. – Нужна до зарезу. – Он провел ребром ладони по горлу.

Макаров с большим трудом достал машинку и только спустя некоторое время узнал, для чего она понадобилась. Произошло это так: при очередном осмотре десятой печи сталевар сказал Макарову:

– Цех есть цех, а дом – это дом, товарищ начальник. Резонно?

Василий Николаевич не понял его и ответил неуверенно:

– Пока резонно.

– Зачем же эти подковырные писульки на дом посылать?

Взяв протянутую бумажку, Макаров прочел: «Уважаемая Нина Никодимовна! Ставим вас в известность, что ваш муж вчера затянул плавку и недодал Родине 18 тонн стали. Цехком».

– При чем же тут я? – Василий Николаевич с трудом удерживался от улыбки. – Это цеховой комитет.

– Цехком – цехкомом, а начальник – начальником. Я эти штучки прошу прекратить! Мало того, что на рапорте попадает, так еще и дома!..

– Пожалуйтесь на профсоюзном собрании, – посоветовал Макаров.

Подошел Пермяков. Василий Николаевич изложил ему претензии сталевара.

– Ты сколько писем получил на дом? Четыре? – набросился на сталевара Пермяков. – Так почему только на четвертый раз спохватился?

– То другие письма были… – смутился обескураженный сталевар.

– Что, нравилось?

– Конечно. Которые хорошие – я не возражаю.

Пермяков лукаво подмигнул Макарову.

– Еще бы! Там Нине Никодимовне сообщили, что ее муж выпустил скоростную плавку, что он выполнил месячное задание досрочно, премирован за предотвращение аварии.

Сталевар исчез, а Макаров и Пермяков прошли по Цеху и остановились у доски «На фронте и у нас», возле которой столпились рабочие.

На левой стороне доски было наклеено сообщение Совинформбюро о наступлении наших войск и прорыве обороны противника на Западном и Калининском фронтах. Выделялись подчеркнутые красными чернилами строчки: «… оборона противника была прорвана на фронте протяжением в 115 километров…», «…отброшен на 40–50 километров…», «…убитых немецких солдат и офицеров… 45 000…».

Справа висел бюллетень работы цеха за сутки. Некоторые фразы показались Макарову знакомыми – это были выписки из книги приемки рапортов, которая скрупулезно велась им и заместителем.

Иван Петрович отвел Макарова в сторону и, жестикулируя, стал объяснять:

– Все, что вы отмечаете в рапорте, известно только узкому кругу лиц. Вот вчера была неудачная разливка, а мастер растерялся и, уберегаясь от искр металла, выскочил из цеха. Ничего не произошло, потому что дело спас разливщик. Выговора за это не дашь. А люди прочтут в бюллетене – и свое слово скажут, выводы для себя сделают… Вы ведь знаете, разный народ есть: один построит здание и не требует никаких почестей, а другой кирпич положит и кричит, чтобы его имя на этом кирпиче было означено.

– А на завтра у вас что намечено? – поинтересовался Макаров.

– Завтра начинаю борьбу за правильную шихтовку плавок.

– Новый способ расчета шихты предлагаете? – с едва уловимой иронией спросил Макаров.

– Нет, расчеты – это ваше дело, дорогой товарищ начальник. Я по-своему воевать буду.

– Как это?

– А вот так. – И Пермяков, не любивший рассказывать наперед, неохотно принялся объяснять. – Петя мне сейчас доску расчерчивает.

– О бог ты мой, еще одну?

– …на ней будут фамилии начальников смен. А против фамилий графы – сколько каждый плавок зашихтовал, удачно и неудачно. Пусть народ любуется, как шихтуют. На лучшего равнять будем.

– А послезавтра что? – Макаров невольно подосадовал на себя – до такой простой вещи он не додумался.

– Послезавтра выходной, – резко ответил Пермяков, решив, что Макаров над ним подшучивает.

– А после выходного?

– После выходного должен был быть ваш доклад на сменных собраниях о работе за месяц. Он отменяется.

– Это хорошо. Надоело их делать.

– Отменяется, конечно, не потому, что вам надоело, а потому, что нужно приучать начальников смен их делать. Коротко о цехе, подробно о своей смене. Каждый из них свою смену лучше знает, чем вы.

– Давно пора.

– Многое давно пора, а пока ни с места. Вот, к примеру, с выполнением социалистических обязательств. Возьмем их, месяц работаем, молчим. А когда время пройдет, кричать начинаем: тот не выполнил, другой не выполнил. Полезно ежедневно ставить людей в известность, как они сработали, чтобы каждый знал, на что ему нажать. Но это уже ваше дело.

– Заказать типографские бланки и организовать учет, – догадался Макаров.

– Вот именно.

– Сделаю. А скажите, пожалуйста, как ваш предшественник с моим предшественником работали?

– Со скрипом. Григорьев человек себе на уме. Он никому докладов не поручал. Все сам… Разные начальники есть, Василий Николаевич. Один авторитет своих помощников поднимает – ему ясно, так работать легче, а другой, наоборот, принижает: при подчиненных бранит, в глазах вышестоящих шельмует. Боится их роста – как бы не подменили. Себе этим цену набивает: вот, мол, я один работаю, а остальные бездельники, неучи.

– Неужели Григорьев такой? – с недоверием спросил Макаров.

– Нет, он где-то посредине. И не шельмует, но и не поднимает. Расти сам.

9

Около шести часов Гаевой позвонил Макарову и попросил немедленно отпустить Шатилова во Дворец металлургов. Переодеться сталевару не дали. Очки с козырька своей кепки он свинчивал, уже сидя в «эмке».

– Что там такое? – спросил он шофера.

– Фронтовики приехали. Думали организовать встречу завтра, но ребята напористые, настояли, чтобы обязательно сегодня. Загоняли меня совсем: то того привези, то другого. А самому послушать не удастся.

Выйдя из машины, Шатилов стряхнул кепкой с брезентовой спецовки известковую и рудную пыль и с трудом протиснулся сквозь толпу людей, сгрудившихся у входа.

В вестибюле его встретил Пермяков и боковым коридором провел на сцену. Василий услышал чей-то знакомый голос, но не мог вспомнить, где он его слышал. Голос привлек все его внимание, и, выходя на сцену, он споткнулся. Гаевой, сидевший за столом рядом с бойцами, обернулся и поманил Шатилова рукой, указывая на свободное место. Шатилов сделал несколько шагов – и оцепенел.

На трибуне стоял политрук Матвиенко. Он уже заканчивал свое выступление. Говорил он с подъемом, отчеканивая каждое слово, и при этом выбрасывал руку вперед, будто помогал словам лететь в притихший зал.

– Командование фронтом поручило передать вам благодарность за новую броню. Для нее не страшны ни какие снаряды. И за снаряды ваши благодарим. Они пробивают гитлеровскую броню. Но мне хочется, товарищи, чтобы вы поняли одно: все те снаряды, которые дает завод за сутки, наша гвардия может выпустить за один огневой налет. Работайте же по-гвардейски! Все мы боремся за победу над врагом, за Родину, за коммунизм!

Оконные стекла задрожали от согласно разразившихся оваций. Сидевшие в президиуме встали, за ними поднялся весь зал.

Матвиенко с жаром аплодировал и улыбался рабочим, в среде которых он вырос, из среды которых пошел защищать Родину. Когда овации стихли, он сошел с трибуны и заметил стоявшего в глубине сцены Шатилова.

– Василий!

Они рванулись друг к другу, обнялись, расцеловались. И снова тишину собрания прорвали аплодисменты и не смолкали до тех пор, пока смутившийся Матвиенко не усадил Шатилова за стол между собой и бойцами. Молодые, в новеньких гимнастерках, бойцы были похожи на необстрелянных еще курсантов военных училищ. Но у каждого на груди поблескивали медали, а выгоревшие на солнце и вылинявшие под дождями колодочки красноречивее всего говорили о долгих походах и тяжелых боях.

Гаевой предоставил слово члену делегации Парамонову. Круглолицый с литыми плечами боец взошел на трибуну, смутился, раскраснелся.

– Выступать я, товарищи, не умею… – тягуче, приглушенным голосом начал он и вопросительно посмотрел по сторонам, точно искал помощи. – До войны в Кузбассе работал забойщиком. Бывало, за смену три нормы угля нарубаешь, ну… просят рассказать, как я это. А мне легче еще четыре нормы выработать, чем рассказать. Вот и на фронте… Дали пулемет. Этот инструмент для меня тоже очень подходящий – здорово отбойный молоток напоминает. Так же в руках бьется, как живой, и такая же гашетка на нем, – Парамонов говорил уже смелее, громче, но фразы все еще давались с трудом, он путался в словах, – нажмешь, а он «та-та-та-та!» – и четыреста патронов в минуту. Отобьем атаку, глаза от пота вытрешь, посмотришь – штук тридцать фрицев уговорил. А вот как я их уговаривал, как мушку держал – рассказать не могу. Все мне кажется, будто они сами, без моей подмоги валятся.

В зале откликнулись на шутку – весело засмеялись, захлопали, больше для подбодрения.

– А в общем речь у меня короткая: привезли мы в подарок лучшим рабочим завода реликвии нашего полка. – Голос Парамонова зазвучал торжественно, речь стала ровной. – Автоматы семерых наших бойцов. Девятнадцать часов удерживали они командную высоту, на которую наступал вражеский батальон, пока не погибли… Обсказать все трудно… О том, как сражались они, будете судить по автоматам. Пять автоматов, что называется, изрешечены.

Парамонов сошел с трибуны, открыл стоявший на стульях ящик, достал автомат и вернулся.

– Первый автомат вручается лучшему горновому товарищу Устюгову.

По-юношески стройный, сухопарый старик с орденом Ленина на груди легко поднялся на сцену, принял искореженный, с расщепленным прикладом автомат, обнял Парамонова и трижды расцеловал.

Спустился он в зал так же внешне спокойно, но нашел свое место, только смахнув рукой набежавшие слезы.

– Второй автомат, – торжественно произнес Парамонов, – вручается лучшему сталевару второго мартена товарищу Шатилову.

Приблизившись к бойцу, Шатилов стал навытяжку. Каким мешковатым в своей спецовке показался он себе в эту минуту по сравнению с подтянутым бойцом! Но Парамонов сразу понял: перед ним человек, служивший в армии, и, немного помедлив, вернулся к ящику, заменил изуродованный автомат более сохранившимся и повесил на плечо Шатилову дулом вниз, как полагается в строю. Шатилов по-военному повернулся к залу. Ему хотелось высказать все, что переполняло в эту минуту его сердце, но он только произнес:

– Клянусь не посрамить этого почетного оружия!

С вызовом следующего товарища Парамонов явно задержался. Шатилов уже сидел за столом, положив автомат перед собой, и не сводил глаз с приклада, пробитого осколками гранат, а Парамонов с немым вопросом поглядывал то в список, то на Матвиенко.

Гаевой не мог понять, в чем дело, и уже собрался прийти на помощь, но Парамонов объявил:

– Третий автомат вручается лучшему токарю по обточке снарядов Марии Матвиенко. – Он снова посмотрел на политрука.

Ни один звук не потревожил тишины в зале, никто не поднялся с места. Потом послышался настойчивый шепот: «Да иди же, Маша! Это тебя».

Шатилов повернул голову и увидел, как сидевшая рядом с Дмитрюком молодая женщина с большим узлом льняных волос на затылке встала и быстро пошла к сцене. Простучав высокими каблучками по ступенькам, она приблизилась к Парамонову.

Приняв от него целехонький автомат и прижав его обеими руками к груди, как прижимают ребенка, она повернулась к залу и, глядя поверх голов, сказала срывающимся от волнения звонким голосом:

– Родные мои! По русскому обычаю, дареное не дарят. Но я хочу, чтобы фашистская свора гибла не только от моих снарядов, но и от моего автомата. Разрешите доверить это оружие моему мужу, Михаилу Трофимовичу Матвиенко. А ты, Миша, – женщина обратилась к мужу – тот поднялся с места, – привезешь его с войны домой.

Она протянула автомат. Матвиенко взял оружие, обнял жену и поцеловал.

Сказать ответные слова ему так и не удалось – их захлестнули рукоплескания. Уже Мария Матвиенко, блестя полными слез глазами, сидела рядом с сиявшим от гордости за нее Дмитрюком, уже Матвиенко подавил растроганную улыбку, а люди в зале все еще неистово аплодировали. Женщины, кто таясь, кто открыто, вытирали платочками и кончиками косынок глаза.

Шатилов задумчиво смотрел куда-то вдаль. Он не слышал ни слов Парамонова, ни горячих речей рабочих. Пришел он в себя, только увидев на трибуне Матвиенко.

Политрук благодарил коллектив завода за заботу о детях и женах фронтовиков. Не забыл упомянуть и о шефе детского дома – Дмитрюке.

Вечер встречи закончился около полуночи, но рабочие, взволнованные необычным событием, разошлись не скоро. Они обступили бойцов и долго еще жадно расспрашивали о многом, чего те не рассказали с трибуны.

Весь следующий день Шатилов был замкнут и неразговорчив. Оживился он, только увидев в цехе бойцов, которые в сопровождении Гаевого осматривали завод.

Он подошел к Матвиенко.

– Как бы нам с тобой посидеть, потолковать?

– Сегодня не удастся, хочу вечер в семье провести. С детьми вчера до собрания не более получаса виделся. Завтра на танковый завод летим. Послезавтра заходи.

– С друзьями можно? – спросил Василий, стремительно вскинув бровь.

– Конечно, можно. – Матвиенко с понимающей улыбкой посмотрел на Шатилова и отошел.

Шатилов подозвал к себе отставшего от группы Парамонова и прошептал:

– Слушай, как бы автомат попробовать. Я его подлажу, но диск пустой.

– Что ты, нельзя, – Парамонов опасливо огляделся по сторонам – не услышал ли кто просьбы Шатилова. – Ладно, тебе дам, – сказал он, понизив голос и заговорщицки подмигнув. – Приходи после работы в гостиницу. Смотри, никому, – и приложил к губам палец.

Земляки долго обсуждали, где бы им встретиться. Комната, в которой жила Мария Матвиенко с детьми и подругой, не могла вместить гостей. У Макаровых не было ни посуды, ни стульев. Узнав об этих затруднениях, Пермяков предложил собраться у него.

В назначенный день, чуть свет, Анна Петровна с проворством беспокойной хозяйки взялась за уборку и без того чистых комнат. Хотелось принять гостей получше. А вот чем угощать?

В середине дня к дому подъехала машина, и шофер передал несколько пакетов, сказав: «От Макарова».

Анна Петровна принялась исследовать содержимое пакетов. В них были пирожки с мясом, фарш для котлет, консервы, спирт. Настроение у хозяйки улучшилось. Правда, «столовское» она не любила, но что поделаешь – время не то, чтобы можно было из своих запасов накормить десять человек.

И вот за раздвинутым столом, накрытым белой скатертью, расселись гости. Почетные места предоставили чете Матвиенко.

После первой, довольно вместительной рюмки разведенного спирта Михаил Трофимович стал рассказывать о подвигах бойцов и рассказывал так спокойно, словно это были обыкновенные, будничные дела. Щадя жену, он о многом умалчивал, и получалось, что все герои войны оставались живыми и даже не были ранены. Мария сидела, чуть откинув назад голову, будто тяжелые косы оттягивали ее. Удивительные глаза у этой женщины. Светлые, когда в них отражалось восхищение, они темнели, когда просыпалась тревога.

Перебирая бахрому скатерти, Анна Петровна тихо вздыхала, то и дело повторяя: «О Господи!..» При этом Пермяков всякий раз поглаживал ее по руке: спокойнее, мол.

Ольга незаметно следила за Шатиловым. Он то хмурился, то улыбался, и Ольге казалось, что он ничего не видит, что перед его глазами со всей реальностью проходят боевые эпизоды, о которых повествует Матвиенко.

Сделав паузу, Матвиенко протянул руку к бутылке.

– Повременил бы, Миша, – забеспокоилась Мария.

– Не беда, не в разведку идти в темноту и слякоть, а домой по освещенным улицам, по тротуару, – успокоил ее Матвиенко и добавил мечтательно: – Домой…

– Вот если бы насовсем, – прошептала Мария.

– Погоди, Маша. Дом отвоевать надо, а мы пока от него все дальше и дальше. – И обратился к Макарову: – Хороший у вас цех, Василий Николаевич. Красавец! Он бойцам больше других понравился. Интересно им было посмотреть снаряды в жидком виде. Не представляете, как полезна ребятам эта поездка! Порой казалось им, что уже вся земля снарядами перепахана, и страшно становилось, когда думали, любит ли народ еще свою армию, – ведь она все назад и назад. А вот приехали и увидели землю, не тронутую огнем, заводы огромные, посмотрели, как люди работают для фронта, для армии, и на душе у них посветлело. Значит, любят, если так работают, значит, верят…

– Любят, очень любят! – воскликнула Мария.

– И верят, – суровым от волнения голосом сказал Дмитрюк и полез в карман за платком.

– Многие из нас не ожидали такого приема, какой мы встретили. Вот, к примеру, Парамонов, делегат от пулеметчиков. Не хотел ехать в тыл. Явился ко мне и прямо: «Не могу ехать, товарищ политрук. Вы, может, и отговоритесь, а меня если спросят, почему отступаете, что скажу? Не могу же я сказать: вот каждый в отдельности старается, а все вместе отходим. А почему? Что я знаю? Если вы беретесь на это отвечать – поеду, а если нет – по дороге сбегу обратно в часть. Дезертирство не пришьешь? Нет. Дезертирство – это из армии, а если в армию…» Вот попробуй с таким. Воюет хорошо, как в забое рубает. Только здесь от сердца отлегло, и то не на собрании, а когда по цехам пошли. Особенно когда в спеццехе были. Там все больше женщины и подростки работают. У каждого то муж, то брат, то отец в армии. Увидали бойцов, окружили, расспрашивают, целуют, как родных.

Он выпил забытую рюмку водки и, выбрав самую разваренную картофелину, закусил.

– Эх, друзья, знали бы вы, как нас те люди встречают, которых от гитлеровцев освобождаем! Описать трудно. Один раз я с танкистами в атаку пошел. Рванулись мы и немцев опрокинули. Они от нас – мы за ними. Догнали до речки – они технику свою потопили, вплавь перебрались, а мы стали. Гнать надо было, не останавливаясь, чтобы не дать им оторваться от нас, не дать укрепиться. А речушка хоть узенькая, но глубокая, и переправы нигде не видно; нет дороги танкам. Саперы нужны, а они с пехотой отстали. Стоим мы на берегу, вслед немцам постреливаем, на сердце тревожно. Смотрим – левее наша конница вплавь реку перешла и погнала фрицев по степи – только клинки на солнце заблестели. Вылез я из танка, осмотрелся, вижу – на нашем берегу, километрах в трех, деревенька и из нее движется по низине несколько сот человек. Что, думаю, такое? Взял бинокль, смотрю – нет, не военные. Мужчины в штатском, женщины, дети и все бегут. Те, кто, должно быть, посильнее – впереди. Далеко растянулись. Передние подошли и остановились в полусотне шагов от крайнего танка. Бойцы увидели, что люди свои, – машут им шлемами: подходите, мол. Подошли они, бойцов обнимают, целуют. Меня какая-то бабушка чуть в объятиях не задушила. Не вырвусь от нее – и только.

– Бабушка? – с притворным огорчением вздохнула Мария. – А сколько этой бабушке лет?

– Моей бабушке было лет шестьдесят, но были и… лет по шестнадцать. Просто не повезло мне… – Матвиенко с нежностью посмотрел на жену. – С трудом я от нее оторвался, влез на танк, поздравил людей с освобождением и говорю: «Помогите, товарищи, переправу найти, задерживаться нам никак нельзя». Стих народ. Мосты на этой речке все посожжены, на лодках танки не перевезешь. И вот выходит вперед мужчина лет сорока – я его фамилию записал, Белобородько – и говорит: «Переправу тут не найти, а вот сделать ее можем. Возле села есть каменоломня, и камня там на многие годы припасено. Вот этим камнем мы реку перепрудим, а из телеграфных столбов настил сделаем». И представьте себе: люди голодные, измученные, без всякого понуждения за три километра тянут камни, кто какой может донести, прудят реку, волокут столбы. Правда, гитлеровцы нашу задачу облегчили – утопили в этом месте столько танков, что не пришлось много камня расходовать. Забросали мы танки камнями, накат из столбов сделали и махнули через реку. Насилу нас пехота на третьи сутки догнала. Вот за этот рейд я орден получил.

– А остальные? – воспользовавшись случаем, поинтересовался Шатилов, с завистью рассматривая грудь Матвиенко, украшенную тремя орденами.

– Об остальных – после войны, а то при ней, – Михаил Трофимович мягко потрогал жену за косу, – сам знаешь…

– Что там теперь с заводом нашим?.. – будто сам про себя спросил Дмитрюк и вздохнул.

Матвиенко рассказал, что в их воинской части, пока стояли под Ольховаткой, было известно почти все, что делалось в городе. Знали они о листовках, выпускаемых подпольщиками, о поломках станков на заводе, о диверсиях на железной дороге, о подвиге старого машиниста Воробьева, спалившего колонну танков, привезенных на завод для ремонта.

Историю с инженером Крайневым Матвиенко умышленно приберег под конец. Но едва он сказал, что Крайнев пошел на работу к немцам, как Василий прервал его враждебным окриком:

– Вот это уже сказки! Знай меру.

Пермяков недоуменно почесал затылок. Много хорошего слышал он о Крайневе. У него сложился образ прекрасного человека и руководителя, и вдруг такое… Опустил глаза Макаров.

Не спеша Матвиенко рассказал о том, что Крайнев помогал гитлеровцам восстанавливать механический цех, что его назначили потом начальником охраны.

– Как оно там дальше было, мы не знаем. Но только в одну ночь взлетела на воздух электростанция, – заключил Матвиенко и, достав из потертого бумажника свернутую в несколько раз зеленовато-бурую бумагу, развернул на скатерти.

На Шатилова взглянуло знакомое, но усталое и постаревшее лицо с седыми висками. Под портретом крупным шрифтом стояла цифра: 50 000. Ольга вслух прочитала объявление – эта сумма была обещана за поимку Крайнева.

Только сейчас Макаров поднял глаза (пока шел этот разговор, он упорно поправлял галстук), взглянул на жену и улыбнулся.

– С этого бы ты и начал, – облегченно вздохнул Шатилов. – Полдуши у меня вынул, тоже мне политработник!

– Кто же с конца начинает, – добродушно возразил Матвиенко. – Я сам, пока всего не узнал, попережил порядком.

– Плакат мне отдайте, – сказал Макаров, протягивая руку. – Вам он не нужен, а для Вадимки – память об отце. И документ.

– Да кушайте, пожалуйста. – Анна Петровна придвинула Матвиенко тарелку. – Хозяева в этом доме бесстыжие – до утра слушать могут.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю