Текст книги "Закипела сталь"

Автор книги: Владимир Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

10

Гаевой позвонил секретарю парторганизации подсобного хозяйства Петелину и договорился: по тракту до колхоза «Путь к коммунизму» доедет на машине, а там Петелин встретит его.

По настоянию завгаражом Гаевой выехал на полуторке и только в дороге оценил дельность этого совета. Даже полуторка не раз буксовала, с трудом одолевая снежные сугробы. Легковая неминуемо застряла бы в пути.

Когда с опозданием на два часа Гаевой прибыл в назначенное место встречи – контору колхоза, Петелина еще не было.

Дежурный член правления, угостившись папиросой и предложив Гаевому крепчайшего самосада из помятого жестяного портсигара, посетовал на директора «способного хозяйства»: запустил дорогу. До войны этот участок в двадцать семь километров расчищался трактором, который тащил за собой трехметровый металлический угольник, какие устанавливают на вагонах-снегоочистителях. Связь с подсобным хозяйством не прерывалась, и колхоз без хлопот возил оттуда сено.

Колхозник оказался словоохотливым, но рассказывал скучно. От его монотонного голоса, от жарко натопленной печи Гаевого клонило ко сну.

Правленец заметил это и, чтобы не упустить случая вдоволь поговорить с новым человеком, достал из стола «Правду», развернул перед Гаевым и показал подчеркнутый во многих местах карандашом приказ гитлеровского генерала Рейхенау об уничтожении мужского населения в захваченных советских районах.

– Читали?

– Конечно.

– Черт знает что! Ведь я с немцами в четырнадцатом году воевал. Жестокий был враг, верно. Газы пускал, пленных с пристрастием допрашивал, но такого, чтобы все в пепел, чтобы святыни осквернять… В Ясной Поляне мерзавцы, что наделали!.. Двор в скотобойню превратили, больницу – в конюшню…

– Так тогда воевали с немцами, а теперь с гитлеровцами. С фашизмом. Это разные вещи.

– И все же не возьму в толк: как не дрогнула рука написать такое?..

В комнату ввалился саженного роста дюжий детина в тулупе, сильно запорошенном снегом. Он стал отряхиваться, и снежные хлопья, падая на печь, урчали, как кипящее на сковородке сало, – сердито, с хрустом.

– Петелин, – протягивая широкую, как саперная лопата, руку, отрекомендовался вошедший и устало свалился на скамью. – Ну и погодка… Полдороги ехал, полдороги лошадей за собой тащил. Слепит глаза снегом – не идут, окаянные, да и только! Вы зимой в степи, видать, сроду не бывали. – Петелин поясняюще кивнул на пальто Гаевого, висевшее на гвоздике.

– Бывал, но давно, в гражданскую. Тогда и в обмотках жарко было. То от беляков бегали, то их догоняли…

– Я с вами не поеду. Обмерзнете в такой одежонке. Неподходящая для нашей зимы. Свитер? Этого мало.

– Ишь заботливый… Ну и захватил бы с собой что-нибудь, – осердился на Петелина член правления. – Да саночки запряг бы. А то… разглагольствуешь… На это ты мастер. Сейчас, товарищ Гаевой, я вам дежурную одежу принесу. Не отделается он от вас. – И, ехидно хихикнув, вышел.

Все принесенное им – и тулуп, и шапка, и валенки – оказалось огромного размера.

– Это на племенного дядьку, – пошутил Гаевой и покосился на Петелина. – Для артиллерии кадры растите?

– На всякого сгодится. Даже на вашего директора. В таком и заночевать в степи не страшно: одну полу постелешь, другой укроешься – и тепло и мягко.

– Верхом случалось? – спросил Петелин с плохо скрытой надеждой в голосе – авось парторг откажется.

– Случалось.

– Ну, тогда поехали. Дорога длинная. Лешак ее мерил, да веревку порвал, как старики у нас говорят. Стемнеет – и лошади заплутаются, не только что мы.

Выехали в степь. Шапка лезла Гаевому на глаза, он не переставал поправлять ее. Полы тулупа, свисая, едва не доходили до земли и пугали лошадь, ударяя ее по ногам. Животное то и дело шарахалось в сторону. Ветер дул в спину, но все же пробирал до костей.

У огромного, занесенного снегом стога соломы они остановились, спешились и в затишке закурили. От папиросы Петелин отказался – «легки, не пробирают, признаю только свой «Казбек», от которого черт убег». Сделав несколько затяжек, он вытащил из кармана бутылку мутного самогона, протянул Гаевому.

– Грейтесь.

– А заесть чем?

– Заесть? Эх, не додумался! А снегом? – и, смяв комочек, бросил его в рот. – Вот так.

После обжигающей вонючей жидкости тающий во рту снег показался Гаевому лакомством. Петелин, аппетитно причмокивая, не спеша дососал остальное, крякнул и закусил… махорочным дымом.

– Для настроения маловато, – резюмировал он, – но на обогрев хватит.

– Где достаете? – спросил Гаевой, внимательно следивший за тем, как старательно выкуривал за него ветер зажатую в пальцах папиросу.

– Сами гоним. На то и са-мо-гон. – И перешел на фамильярный тон: – Мужик, я вижу, ты не вредный. Вот собрание проведем – хлебнем…

Гаевой потуже запахнул полы тулупа.

– Там видно будет, – неопределенно сказал он, и охмелевший Петелин не уловил в интонации ничего дурного.

Дальше дорога ухудшилась. Все чаще попадались сугробы. Лошади по брюхо увязали в снегу. Степь была ровная, чистая, как огромный лист ослепительно белой бумаги, и если бы не телефонные столбы, ориентироваться в ней было бы просто невозможно. Петелин ехал впереди, лошадь Гаевого шла точно но проложенному следу.

Глядя на покачивавшегося в седле Петелина, Гаевой упорно думал о нем. Приводила в ужас мысль, что, не будь письма, он, наверное, не скоро встретился бы с Петелиным, да, возможно, в другой обстановке и не разобрался бы в нем.

– Эй! – окликнул он Петелина. – Долго еще?

– Километра три будет.

Быстро угасал зимний день. Четыре часа – а степь уже окутала серой застелью стремительная поступь тьмы. Небо нависло так низко, что почти коснулось снега. А там, вдали, оно уже слилось с ним. Сколько ни вглядывался Гаевой, огоньков жилья не видел. Не увидел их и когда въехали в небольшой поселок, сплошь состоящий из дощатых бараков.

– Спать народ улегся?

– Света нет, – пояснил Петелин. – Бензина не дают – движок не работает. Керосина тоже не достать, да и жира на коптилки не хватает.

«Ну и терпелив же народ! – подумал Гаевой. – Газет нет – пишут, о бедах своих – ни звука».

Сдав седобородому конюху взмыленных лошадей, от которых столбом поднимался пар, и наказав ему собрать народ, Петелин повел Гаевого в барак, отведенный под школу и красный уголок.

Здесь их встретили завсегдатаи красного уголка – доминошники и картежники. Бессильно горела коптилка, наполняя комнату кислым чадом. В открытой печи полыхала солома, бросая яркие отблески на замусоренный окурками некрашеный пол. На стене ерзали крупные тени игроков, рваными клочьями плавал папиросный дым.

Послушать свежего человека из города пришли семьями. Были здесь женщины с грудными младенцами и малолетними ребятами и старики.

Докладов о международном положении Гаевой слушать не любил, не любил и делать их. От докладчика всегда ждут чего-то нового, не известного из газет, и очень часто слушателей постигает разочарование. Но здесь он счел необходимым сделать доклад, понимая, что люди истосковались по живому человеческому слову, отстали от событий, и многое для них будет новым.

И действительно, Гаевого так внимательно слушали, так бурно реагировали на каждую острую фразу, что он увлекся и проговорил более часа.

Вопросов было много. И неизменные: когда война кончится, когда второй фронт откроют союзнички (здесь так и говорили «союзнички»), и самые неожиданные – какие картины идут сейчас в городе и есть ли в продаже одеколон или его начисто распивают?

Гаевой ожидал, что его спросят и о промтоварах, и о нормах на иждивенцев, и о том, будет ли улучшено качество хлеба. Но об этом молчали.

– Товарищи, – сказал он. – Я приехал к вам не только как докладчик, но и как представитель партийного комитета завода, о чем, кстати, товарищ Петелин, предоставляя мне слово, не упомянул. Я хотел бы послушать и вас, о ваших нуждах.

Люди молча переглянулись.

– Какие уж тут нужды, – нарушил молчание звонкий девичий голосок. – Все нужно, но не дают – значит, нет и спрашивать нечего.

Гаевой мельком взглянул на Петелина и увидел, как тот усмехнулся, довольный ответом.

– Но свет-то нужен? – спросил Гаевой.

– Ясно, нужен. Но раз его нет – то и молчим. Просили директора хоть масла смазочного раздобыть для коптилок, а он глазами поворочал да как буркнет: «Может, электричества захотите? Про войну забыли?»

Кто-то хмыкнул в шапку и боязливо покосился на Петелина.

Было ясно: есть что рассказать, чем поделиться, только обстановка не располагает.

Явно торопясь, Петелин предложил поблагодарить докладчика и закрыл собрание.

Гаевой поднял руку.

– Извините уж, товарищи, если кому спать сегодня не дам. Пройду по квартирам, поговорим.

Шепот одобрения убедил Гаевого в том, что его намерение понято правильно.

В длинном коридоре ближнего барака Гаевой постучал в первую же дверь и попал к седобородому конюху. Комната освещалась печью, возле которой возилась сухонькая старушка, стряпая незатейливый ужин. Она поклонилась Гаевому, опустив к полу узловатую, похожую на хворостину руку, как принято было издревле кланяться сановным людям.

Гаевого это удивило, но радушие хозяев показалось хорошим признаком: вот уж они расскажут. Однако старик упорно молчал, отвечал только «да» и «нет», а то просто пожимал плечами: мол, моя хата с краю. Старуха в разговор не вступала, продолжала возиться у печки.

Как ни старался Гаевой, добился от старика только одной откровенной фразы: «Годы мои такие, что если меня отсюда за язык погонят, трудно работу искать».

В комнате рядом Гаевого встретила бойкая быстроглазая молодайка. Она ойкнула от радости, всплеснула руками – «Так хотелось душу излить самостоятельному человеку!» – и, захлебываясь, скороговоркой принялась посвящать гостя во все дела. Карточки отоваривают с опозданием, вместо крупы дают картошку, промтоваров от начала войны не видали, а ребятенку каждый год двое новых штанов надо, что уж говорить – мальчик. Директору хозяйства на все наплевать. Всю зиму сюда не заглядывает, только по телефону спрашивает, не было ли пожара. А с чего быть ему, пожару, когда коптилка и то не у всякого есть. Разжирел – кожа не вмещает, лошадь под ним на задние ноги садится.

Гаевой смотрел на убогое убранство комнаты этой молодой женщины и думал о том, как бедно живут в этих местах люди. Железная кровать, застланная байковой тряпицей, облезлый стол, две некрашеные табуретки, сундук, служащий, должно быть, лежанкой для ребенка, – вот и все пожитки. Что это? Война? Должно быть, и до войны несладко жилось ей.

– Только не выдавайте меня, товарищ парторг, – попросила она под конец. – А то расправа у нас короткая: под расчет.

Следующий разговор у Гаевого состоялся с бригадиром тракторной бригады – мужчиной лет двадцати семи, с мелкими завитушками иссиня-черных волос и веревочками усов над толстыми губами. Он был похож на цыгана. Беседа не вязалась до тех пор, пока Гаевой прямо не спросил:

– Что же вы молчите? Разве рассказать не о чем?

– А чего вы от меня ждете? Могу сказать: здесь феодализм при социализме. «Ура» кричать не от чего – на это Петелин специалист, а жаловаться? Кому? Вам? Ты-то сам не побрезговал взять от нашего директора два мешка картошки да барашка…

– Что?! Я?..

– Да не строй из себя малолетку! Все берут, знаем. Вон секретарю горкома телку отвезли, а обкомовцам корову яловую угнали. А что овощей перевозили – так и не сосчитать. От нас, рядовых коммунистов, требуете, а сами…

Всю ночь Гаевой просидел с бухгалтером хозяйства, разбираясь в документации. Оказалось, что директор хозяйства систематически выписывал продукты и живность на имя ответственных партийных работников. Нашел Гаевой даже записку о выдаче ему двух мешков картошки и барашка.

Директор всех убедил, что подбрасывает продукты партийным работникам, и у людей создалось впечатление, будто жаловаться действительно некому. Петелина он подкармливал и сделал своим соучастником. Когда, уезжая, Гаевой предложил Петелину явиться на партком и отчитаться, тот нагло заявил:

– А чего мне отчитываться? Дела у меня в ажуре: собрания провожу, протоколы аккуратно высылаю.

Обратно Гаевой выехал на санях в сопровождении конюха. Здесь, в степи, старик разговорился, но нового Гаевой уже ничего не почерпнул. Решение его уже созрело: Петелина надо снять, исключить из партии, директора – судить. Справедливость должна идти рука об руку с непреклонностью.

Вернувшись в город, Гаевой прежде всего заглянул в гостиницу. «Эх, весточку б от Нади! Должна быть. Должна!»

Предчувствие не обмануло: на столе в номере лежало свернутое треугольничком письмо.

Надя писала наспех. Письмо показалось Гаевому обидно коротким и каким-то холодным. Растревожило воображение:

«Занята очень. А вдруг?.. Красивая она, молодая, может всколыхнуть сердце не одному. На войне любовь, должно быть, исступленная, жадная, способная черт знает на что – ведь завтра настигнет тебя, возможно, осколок или пуля и оборвет жизнь. Перед такой любовью устоять трудно… Начнется с жалости, потом… чего не бывает!.. Надя тоже живой человек… Поддастся искушению и не только в помыслах… А может и просто полюбить – какие интересные люди там: герои! Что я в сравнении с ними?» – И тут же устыдился своих мыслей. – «Ходит, бедная, на краю смерти, а я о ней такое думаю!..»

Но это шло от разума, а в сердце залегла тревога.

В парткоме Гаевой просмотрел сводку работы завода за сутки и тотчас вызвал заместителя директора по рабочему снабжению.

Тяжело опустив в кресло свое грузное, размякшее тело, Хлопотов вопросительно взглянул на парторга.

– Как у вас дела на подсобном хозяйстве? – спросил Гаевой.

– Сейчас материалы принесу.

Гаевой остановил его нетерпеливым жестом.

– Меня интересует, как там люди живут?

– Как все. Неважно.

– Давно были?

– До заносов.

– Давненько. Съездили бы – узнали бы, что живут они хуже всех.

– Меня, товарищ Гаевой, о людях первый раз спрашивают, – самоуверенно отпарировал Хлопотов, решив, что так лучше всего обороняться. – Всегда о посевах, уборочной, ремонте инвентаря, о свиноматках, об отеле. В общем, о процентах.

Удар пришелся по больному месту.

– И вы считаете, что если незадачливые руководители не спрашивают о людях, то можно и не заботиться о них? – сдерживая ярость, сказал Гаевой.

– Это, конечно, плохо, – произнес Хлопотов таким тоном, будто речь шла о чем-то постороннем, его не касающемся. – Но у нас есть вещи и похуже. В столовых горячих цехов уже два дня только силос – винегреты разные. Мясокомбинат ничего не дает.

Парторг вызвал директора мясокомбината по телефону, выслушал его и зло протянул трубку Хлопотову.

– Говорите сами.

Когда орсовец, пообещав одолжить горючее, закончил разговор, Гаевой строго спросил:

– Характер выдерживаете? Они не возят потому, что сидят без горючего, а вы им дать в долг не хотите? Где сами питаетесь?

– Там же, где и вы. В литерной.

– Сколько у нас цеховых столовых?

– Двадцать восемь.

– В котором часу обедаете?

– Около двух.

– Так вот. Придется нам с вами на месяц литерную столовую забыть. Ежедневно к двум часам милости прошу ко мне, будем обедать в рабочих столовых и не за перегородкой, где начальству подкладывают куски пожирнее, а за рядовым столом. Обойдем все столовые.

Внезапно у Хлопотова обнаружился темперамент, он горячо запротестовал:

– Это голое администрирование! Вы не имеете права указывать, где мне обедать! Мне литерная полагается, я туда и буду ходить! – И шея его в жирных складках налилась кровью.

Гаевой сорвался на крик. Он кричал, что орсовец обязан в первую очередь беспокоиться о людях, и если единоличное решение его не удовлетворяет, то будет решение парткома, да еще с опубликованием в печати, чтобы все знали.

Отпустив Хлопотова, Гаевой позвонил главному бухгалтеру, попросил провести в подсобном хозяйстве срочную ревизию.

11

До сих нор авторитет Ротова был непоколебим. В мирное время его завод прекрасно справлялся с планом, непрестанно наращивал мощности. Первые военные заказы – снарядная и броневая сталь – были освоены очень быстро. Ротов гордился тем, что каждый четвертый снаряд, выпущенный на фронте, изготовлен из стали его завода, что танки, одетые броней его завода, громят врага.

А вот ответственный заказ на сверхпрочную броню никак не удавалось освоить. Ротову порой казалось, что почва уходит из-под его ног. Будь он доменщиком, как главный инженер Мокшин, – еще полбеды. Но он был сталеплавильщиком и теперь отвечал за освоение новой марки стали и как руководитель предприятия, и как специалист. Это говорили ему и в обкоме партии. Да и нарком как-то раз недвусмысленно спросил: «Не прислать ли вам в помощь главного инженера-мартеновца?» Ротов понимал, что нарком не собирается заменять Мокшина, которого очень ценит. Просто хочет подействовать на самолюбие. Только нарком не учитывал, что самолюбие директора теперь приглушено тревогой за срыв пуска танкового завода.

Эта постоянная тревога передавалась жене, сказывалась на детях. Раньше Ротов проводил с малышами немало свободного времени, любил погулять с ними.

Странно было видеть этого огромного человека с суровым, нескладным, словно рубленым, лицом, нежно ведущего за руки двух крохотных ребятишек. Уж в чем, в чем, а в семейных делах он был безупречен и считал своей обязанностью требовать того же от других. Стоило ему узнать, что кто-либо ведет себя в семье недостойно, он начинал придираться по работе. За малейшие упущения снижал в должности или даже увольнял. Делалось это умышленно открыто – пусть другим неповадно будет. Пострадавшие жаловались, но безуспешно: Ротов всегда находил веские формальные причины, чтобы доказать свою правоту.

Тревога нарастала с каждой сорванной подиной, с каждой неудавшейся плавкой. Ротов понимал, что Кайгородов больше дать уже ничего не сможет, и жалел его. Хороший инженер, работает с пуска завода. Этот на юг не полетит, как Макаров, хотя, надо признать, Макаров тоже мужик хваткий и дело любит: целые дни торчит на кислой печи, пытается помочь Кайгородову. Интересно бы знать, что им движет? Наверное, желание выделиться, утереть всем нос, показать себя – вот, мол, я каков.

И Ротова осенила мысль поручить именно Макарову освоение кислой подины, кислой стали.

«Опытен, на юге главным инженером работал, неизвестно, какие еще скрыты в нем возможности. Но как надеть на него эту упряжку? Поменять местами? Не совсем удобно перед Кайгородовым – он много труда вложил в освоение броневой стали первого заказа. А что если по-иному разделить цехи? Провести границу между пятой и шестой печами? Тогда кислая печь отойдет Макарову. Да! Это выход!»

«Передать печь номер шесть второму мартеновскому цеху».

Отпечатанный приказ Ротов подписал не сразу. Все откладывал ручку, пока не нашел достаточно убедительного оправдания для себя. Да, да, Кайгородов на этом участке не справился, и он, директор, вправе, даже обязан передать тяжелый участок более сильному, более опытному инженеру. И уж если терять начальника цеха, так лучше Макарова – ершист, задирист.

Узнав о приказе, Макаров всполошился и немедленно пошел к Гаевому.

– Удар не по правилам. В затылок. Я выполнять приказ не буду. Что это такое? Одному пять печей, другому – восемь? – горячился Василий Николаевич.

Гаевой молчал. Он уже высказал Ротову свое недовольство приказом. Кайгородов незаслуженно обижен, а Макаров поставлен в тяжелейшие условия. Но добиться отмены приказа Гаевой не смог. Оставалось только поддержать директора.

– Я это расценил так: Кайгородов выведен из-под удара, а я под него поставлен. Ты, конечно, вмешаешься? – Пристально глядя на Гаевого, Макаров силился прочесть его мысли.

– Нет, – неожиданно для Макарова категорически ответил парторг.

– Я не приму печь и сейчас же звоню наркому. Я протестую!

– По твоей логике, я тоже должен был протестовать в ЦК: почему, мол, поручаете тяжелый завод? Дайте что-нибудь полегче. Я был горд оказанным доверием.

– А как ты его оправдаешь? – запальчиво бросил Макаров, и парторга удивила эта резкость: Макаров отличался выдержкой.

– С такими, как ты, которые бегут от трудных дел, его не оправдаешь, – спокойно ответил Гаевой.

– Пойми же, Григорий. Мотивы твоего назначения – вера в твои силы, а я избран мальчиком для битья.

– А я считаю, что этим приказом Ротов выразил веру в твои силы.

Макаров сорвался со стула и уже с порога крикнул:

– Финтишь! Не хочешь вступать в конфликт!

В коридоре он встретил Кайгородова, хотел пройти мимо, но тот загородил дорогу.

– Ну что, Василий Николаевич?

– Что – что?

– Как думает парторг о приказе?

– Так же, как и директор.

– Вот этого не ожидал. Шел к нему жаловаться на Ротова. По-моему, он поступил с вами нечестно.

До сих нор Макаров считал этого инженера с холодным, надменным лицом человеком себе на уме и потому полагал, что приказ директора вполне устраивает его. И вдруг увидел Кайгородова совсем с другой стороны.

– Не будем артачиться, – сказал Макаров, как бы извиняясь за опрометчивое суждение о человеке. – Идемте в цех, оформим приемо-сдаточный акт.