Текст книги "Воскресение в Третьем Риме"

Автор книги: Владимир Микушевич

Нина Герасимовна могла бы счесть это сочинение романтическим бредом экзальтированной девицы, но она прочитала, задумалась и, кажется, что-то вспомнила. С тех пор на верховых прогулках крестной и крестницы начало твориться что-то странное. Время от времени княгиня позволяла себе даже, по выражению того же Лермонтова, оскорбить свою лошадь ударом хлыста, чтобы первой доскакать до заветного поворота, где она когда-то обещала своей крестнице явление Демона. Можно было подумать, что крестная мать стремится оградить свою крестницу от соблазнительной встречи, но не норовила ли она встретиться с Демоном сама, первая, как ей уже случалось? Вероятно, Атала так и думала. Она тоже прибегала к хлысту, чтобы не отстать от княгини, и нередко вырывалась вперед, рискуя сорваться в пропасть. За поворотом обе они вдруг резко останавливались, и каждая ревниво вглядывалась в разгоряченное лицо другой, как бы ища на устах и ланитах соперницы следов чего-то. Любопытно, что эти дикие скачки изнуряли скорее младшую, чем старшую. Горничная стала докладывать барыне, что барышня не спят по ночам, все свечку жгут, а заснув, страшно взвизгивают или болезненно стонут. Нина Герасимовна пыталась расспрашивать свою крестницу, здорова ли она, но Наталья или ничего не отвечала, или односложно отнекивалась. Она только вспыхивала, когда заходила речь о том, чтобы показаться врачу, и категорически заявляла, что совершенно здорова. Тем не менее княгиня решила все-таки пригласить врача к обеду, предупредив его, в чем дело. За обедом опытный доктор долго присматривался к Наталье, а оставшись наедине с княгиней, осведомился, сколько барышне лет. «Семнадцать», – ответила княгиня. «Что ж вы хотите, – улыбнулся доктор, – замуж пора, хоть это и не принято так рано в вашем кругу. Горская кровь играет. Сами понимаете…» И княгиня вспыхнула не хуже своей крестницы, приняв последние слова проницательного доктора на свой счет.

Между тем здоровье Натальи ухудшалось на глазах. Она буквально таяла, как свечка. Горничная докладывала барыне, что барышня не только не спит по ночам, не просто стонет во сне, а часами рыдает, да так, что в соседней комнате уснуть невозможно. И княгиня снова попыталась вызвать Наталью на откровенный разговор. «Зачем ты скрываешь от меня, доченька, что тебе неможется?» – спросила княгиня, положив руку на пылающий лоб крестницы. Та только пожаловалась на душный вечер. «А по ночам тебе каково?» – настаивала княгиня. Наталья потупилась. «Почему бы просто не сказать: меня терзает дух лукавый?» – вполголоса знахарской скороговоркой произнесла крестная. И Наталья закрыла лицо руками.

На другой день Нина Герасимовна стала собираться в дорогу. Она давно намеревалась посетить некоторые монастыри, в их числе старообрядческие скиты, и предложила своей крестнице ехать с ней. Наталья тотчас же согласилась. Известно, что их путешествие продолжалось несколько месяцев. Не сохранилось никаких сведений о том, где они побывали за это время. Наконец они приехали в один из последних скитов, сохранившихся близ озера Светлый Яр прямо-таки на пороге невидимого града Китежа. В этом скиту Нина Герасимовна со своей крестницей задержались недолго, а когда княгиня все-таки засобиралась домой, Наталья выразила желание остаться в скиту.

Нина Герасимовна не знала, что и подумать. Сначала она предположила, что это очередная попытка подражать лермонтовской Тамаре: «Пусть примет сумрачная келья, как гроб, заранее меня». Но нельзя было не заметить, что здоровье ее крестницы заметно поправилось в скиту, и непривычный суровый климат не только не повредил ей, но, напротив, кажется, вылечил ее. Прекратились ночные взвизги, всхлипывания и рыданья. Наталья отходила ко сну и вставала на ранние богослужения вместе с другими сестрами. Она даже работала то на скотном дворе, то на кухне, куда игуменья пошлет, словом, так вжилась в скитский устав, что Нина Герасимовна предположила, не собирается ли она в монахини, но игуменья мать Агриппина разуверила ее. Дескать, пусть поживет, сживется со святыней, вреда от этого не будет. «И из нашего скита замуж выходят, еще как выходят, – убеждала княгиню игуменья. – Званья она у вас не дворянского, хоть воспитана по-благородному, а к нам женихи приезжают весьма богатые и образованные, поскольку мы в моду входим, не говоря уже о спасении души. Теперь и купцы не прежние. Всего попробовали, а нынче в народ пошли. Им теперь старину подавай. Кто книгами нашими интересуется, кто иконами, а кто красавицами. Глядишь, и до такой красоты охотник выищется. Поезжай, княгинюшка, спокойно домой, а Наталья пусть у нас поживет, худому не научим». И княгиня отбыла по первому санному пути к себе в Екатеринодар, а Наталья осталась в скиту.

Более всего Нина Герасимовна опасалась, как посмотрит Василий Евдокимович на монастырские наклонности дочери. Тот действительно нахмурился, но промолчал. У казаков-старообрядцев не было обычая посылать дочерей на воспитание в скиты, но Василий Евдокимович уже примирился с тем, что Наталья – отрезанный ломоть. Авось крестная ей зла не пожелает. В глубине души Василий Евдокимович не имел ничего против того, чтобы одна из его дочерей пошла в монастырь, конечно, лучше бы после замужества, если овдовеет, не дай Бог. Обе старшие хариты были уже просватаны, а у Натальи все не как у людей. Одна мысль поразила Василия Евдокимовича: ведь эдак он больше никогда не увидит Наталью. Что, если она больше не приедет на Кубань, не ехать же ему куда-то за Волгу, хозяйство не отпустит. И он действительно больше никогда не увидел Наталью. Прошла зима, и княгиня получила письмо от игуменьи Агриппины. Как только растаял снег, Наталья пропала, ушла из монастыря, никому не сказавшись.

Нина Герасимовна не отважилась известить об этом Василия Евдокимовича. Она наскоро собралась и уехала будто бы за Натальей. В скит она попала лишь через месяц: в тот год особенно бурно разлились реки, и потаенные старообрядческие пути сделались непроезжими. Когда Нина Герасимовна ворвалась наконец в келью игуменьи, та не отвечала, пока княгиня не сотворила положенные метания и не приняла благословения. Потом игуменья спокойно сказала, что узелок развязывается и о беглянке имеются сведения. С этими словами она протянула Нине Герасимовне письмецо, написанное, как водится у старообрядцев, тайнописью или тарабарской грамотой. Княгиня не умела читать ее, и, снисходительно улыбнувшись, мать Агриппина сама бегло прочла ей письмо. Писал игуменье некий Зотик и сообщал, что Наталья в Петербурге и за ней присматривают, как было велено. «Остальное до вас не касаемо», – тихо улыбнулась игуменья, убирая письмо в свой кипарисовый ларец. Как только Наталья сбежала, были задействованы все налаженные старообрядческие узы, узлы и узелки связи, чему не мешала никакая распутица: даже через болота, непролазные по весне, по особым гатям и тропам доходил срочный скитский «стафет». Через несколько дней выяснилось, что Наталья благополучно добралась до Москвы, где взяла билет на Петербург. Зотик писал уже из Петербурга. Он сообщал адрес меблированных комнат, где остановилась беглянка. По его сведениям, Наталья была вполне здорова, искала себе работы и нашла ее: давала уроки французского языка в купеческих семьях, по-видимому, не без участия Зотика, о чем Наталья не должна была знать. Княгиня возмутилась, как же девушку не уберегли, не удержали ее, не вернули, коли известно, где она находится. Игуменья только головой покачала: «Не маленькая, чай, девица взрослая, образованная, умница-разумница, знает, что делает. Перемелется, мука будет». Игуменья говорила все с той же тихой улыбкой, и трудно было понять, что слышится в ее речах: утонченная иноческая ирония над мирскими страстями или своего рода сочувствие, то ли вообще к любому бегуну, то ли именно к данной своенравной девице. (Не была ли сама игуменья из таких? Кто знает, не предвидела ли она, что через три десятка лет Наталья вернется в скит, и сама станет игуменьей, а при большевиках уйдет со своими подначальными сестрами в дремучую сибирскую тайгу, где пропадет без вести?) Когда княгиня ревниво спросила, не сбежала ли Наталья с кем-нибудь или к кому-нибудь, игуменья вновь головой покачала. Зотик извещал, что Наталья живет одна, блюдет себя строжайшим образом, ни в каких любовных шашнях не замечена. Тем более насторожилась княгиня. Она заподозрила в загадочном поведении Натальи не просто участие, но соучастие старообрядцев, некие тайные их происки, о которых всегда ходило столько слухов. Не предназначалась ли Наталья, свободно говорящая по-французски, для некоего старообрядческого посольства или подрывных козней? Княгиня не осмелилась высказать вслух этих подозрений, но игуменья прочла их как в открытой книге. «Самой бы тебе в Питер съездить, – предложила она княгине вдруг. – Сама во всем и убедишься. Адресок я дам тебе».

И дней через десять княгиня была уже в Петербурге, где остановилась в недорогой гостинице. Она полагала, что игуменья дает ей адресок меблированных комнат, где живет Наталья, а попала она в скорняжную мастерскую Зотика. Зотик оказался фигурой неоднозначной: приземистый коренастый мужичок с окладистой бородой, но, приглядевшись, можно было убедиться, что борода у него ухоженная, да и сам мужичок себе на уме, политичный, а главное, знает, как обходиться не просто с барынями, но и со светскими дамами. Он вызвался сам проводить княгиню, но только издали показал дом, где квартирует Наталья. Наталья не должна была знать о том, что она под присмотром. «Вы не сомневайтесь, они дома-с», – заверил княгиню предупредительный провожатый, прощаясь с нею. На лестнице изрядно пованивало. Княгиня поднялась на третий этаж и неуверенно постучалась в дверь. «Кто там? Войдите», – отозвался девичий голос.

Наталья, кажется, ничуть не удивилась, когда порог ее комнаты переступила Нина Герасимовна. Княгиня втайне от самой себя готовилась к экзальтированной сцене встречи, но такой сцены не последовало. Княгиню поразила подчеркнутая сдержанная угловатость ее воспитанницы, раньше ей совсем не свойственная. Наталья категорически отрицала самый факт своего бегства. «Просто уехала, и все», – с наигранной твердостью сказала она, хотя в ее голосе что-то при этом дрогнуло. Наталья заверила Нину Герасимовну, что непременно сама написала бы ей и отцу не сегодня, так завтра, просто хотела большей определенности в своем положении. «А то первое время писать еще было не о чем», – спокойно присовокупила она. Впрочем, у княгини было немало оснований принять сдержанность Натальи за настороженность. Наталья так и не спросила княгиню, откуда та узнала ее петербургский адрес. (Любопытно, что буквально через несколько дней она этот адрес переменила.)

Княгиня не могла не спросить свою воспитанницу, чем вызван ее отъезд, и Наталья просто ответила, что приехала в Петербург учиться. «Так и передайте тятеньке», – добавила она, и в речи ее прорвался характерный говорок казачьей девки. На дальнейшие вопросы Наталья ответила, что ей надоело быть дармоедкой-захребетницей, которая с жиру бесится, и что она бесповоротно избрала для себя путь разумного труда. «Где же ты собираешься учиться?» – беспомощно спросила княгиня. Наталья с такой же простотой ответила, что хочет выучиться на акушерку. Княгиня была ошеломлена и шокирована натуралистической прямотой подобного ответа. «А изящная словесность? А философия? А музыка?» – пролепетала она. Наталья отрезала, что все это предназначено для развлечения сытых и богатых паразитов. Княгиня взглянула на книги, аккуратно расставленные в Натальиной комнате, и еще больше удивилась. Это были исключительно книги по естественным наукам и по медицине, все книги на французском и на немецком языках, только на столе перед Натальей лежала статья Писарева под названием «Мыслящий пролетариат». Нина Герасимовна никогда не читала Писарева, но кое-что о нем слышала и не удержалась от вопроса, неужели Наталья, следуя заветам Писарева, навсегда откажется от чтения Пушкина. В ответ Наталья разразилась негодующей филиппикой против эластических слов, которые сами по себе не имеют никакого определенного смысла. Нина Герасимовна догадалась, что Наталья цитирует Писарева, но все равно вздрогнула, когда ее воспитанница назвала Пушкина «возвышенным кретином». А Наталья с отвращением повторяла:

 
Душе противны вы, как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры;
– Довольно с вас, рабов безумных! —
 

и рекомендовала выгравировать это невероятное пятистишие золотыми буквами на подножии того монумента, который благодарная Россия, без сомнения, воздвигнет из своих трудовых копеек своему величайшему поэту. Но были у Натальи и свои наболевшие аргументы против Пушкина. Она развенчивала Пушкина за то, что он злостно исказил, опошлил стих Ефрема Сирина «Господи, владыка живота моего». У Пушкина «владыка дней моих», как будто речь идет о барине, владеющем днями своего крепостного человека, каковым и был Пушкин со своей дворянской спесью (разве слова «дворянин», «дворовый» и «придворный» происходят не от одного корня в русском языке?). А какова снисходительная, сибаритствующая спесь в стихах:

 
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Все чаще мне она приходит на уста.
 

Поистине это гастрономическое благоговение, как будто вместо множества божественных молитв клубный гастроном изволит дегустировать разные яства, постные и скоромные. (Нина Герасимовна вспомнила, что ее крестница и прежде недолюбливала Пушкина. Словесник-семинарист, помнится, показывал ей Натальино сочинение, где едва ли не в тех же выражениях сопоставлялось стихотворение Пушкина «Отцы-пустынники и жены непорочны» с церковным стихом Ефрема Сирина.) Наталья отвергла Пушкина во имя исконного древлеправославного благолепия, на котором была воспитана. (Недаром еще Ломоносов писал о пользе книг церковных.) Старообрядческая кровь вопияла против обмирщения церковного слова, в чем другие могли видеть пушкинский ренессанс или возрожденчество. В Натальиных выпадах против Пушкина шестидесятническая писаревщина причудливо сочеталась с интонациями и духом старообрядческой начетчицы, которой Наталья почти уже стала в скиту Наталья гордо называла себя нигилисткой, но в таком случае первыми, исконными нигилистами на Руси были старообрядцы, и если бы Аввакум прочитал Пушкина, он написал бы что-нибудь подобное тому, что написал Писарев. В Аввакуме угадывается Писарев, но и в Писареве говорил Аввакум.

Нине Герасимовне было больно осознавать: Наталья взбунтовалась против Пушкина, чтобы порвать с пушкинской изысканной культурой, а вернее, с ней, с княгиней. Строптивая Темрюковна, злая раскольница, не пожелала быть ее двойником, ходячим зеркалом, решила жить по-своему, как самой княгине не удавалось. И опять в душе Нины Герасимовны шевельнулась ревность. «А как же он, как же Демон?» – прошептала она. Наталья неприступно молчала, будто не слышала. «Ав Бога-то… в Бога ты еще веруешь?» – пролепетала Нина Герасимовна. Наталья все еще молчала. Нина Герасимовна подняла глаза и в углу над книжной полкой увидела старинную икону Божьей Матери. Этой иконой она в свое время благословила свою крестную дочь, наказав никогда с ней не расставаться. «Дам тебе я на дорогу образок святой», – прошептала княгиня. Наталья молча поцеловала ей руку. «В деньгах-то ты не нуждаешься?» – спросила княгиня, направляясь к дверям. «Не беспокойтесь, матушка. Я не нуждаюсь. Я заработаю», – твердо ответила Наталья.

Вряд ли можно предположить, что уже в это время Наталья давала уроки Демьяну Чудотворцеву. По всей вероятности, их знакомство состоялось несколько позже, во всяком случае уже после отъезда Нины Герасимовны. Нигилизм обязывал Наталью отрицать искусство, в чем его предписания опять-таки совпадали со старообрядческими, так что Наталья со спокойной совестью могла предпочитать анатомический театр театру драматическому или тем более оперному. Но занятия на курсах не позволяли Наталье жить в строгом затворе. Она не могла не общаться со своими нынешними единомышленниками или единоверцами, а те вовлекали ее в свои кружки. Правда, ни друзей, ни подруг у Натальи так и не появилось, и на собраниях кружков она по большей части сидела молча, хотя предполагалось, что она вот-вот выступит с докладом о стихийном социализме казачьего быта. Тем охотнее Наталья выполняла другие поручения: разносила литературу, переводила заметки из французских газет (эти анонимные переводы распространялись среди петербургских мастеровых; так, между прочим, среди них курсировала информация, вернее, легенда о Парижской коммуне). Но особенно охотно Наталья посещала больных. В таких посещениях обнаруживались сильные стороны ее натуры. Давало себя знать и казачье воспитание, полученное в раннем детстве. Никакое дело не валилось у нее из рук. Всегда собранная, немногословная, она действительно умела помочь и утешить. Очевидно было, что в этом ее призвание, и ничем другим она не собиралась заниматься всю жизнь. (Не это ли оценила мать Агриппина в скиту, поверив в Наталью раз навсегда?) Но однажды к Наталье обратились с необычным поручением. Руководство акушерских курсов попросило ее вручить букет певцу Демьяну Чудотворцеву, дававшему в Павловске благотворительный концерт в пользу нуждающихся курсисток.

Как известно, сама Наталья себя к нуждающимся не причисляла, не просила и не приняла бы помощи ни от кого. В крайнем случае она устроилась бы сиделкой в какую-нибудь больницу, но пока она успешно кормилась уроками французского языка, спрос на которые возрастал. Но не будучи нуждающейся сама, Наталья хорошо знала, как нуждаются ее подруги из бедных мещанских или даже из крестьянских семей. Наталья была уверена: они-то и станут акушерками, они-то и будут работать там, где вместо акушерок безграмотные, правда, иногда очень опытные повивальные бабки. Поэтому Наталья сразу, хотя и не без смущения согласилась и, только уже выйдя на улицу, вспомнила, что ей не в чем пойти на концерт, где, вероятно, соберется светское общество. Лиловое платье стоило Наталье всех ее сбережений, а уже надевая его, Наталья подумала, что платье светской дамы тоже не совсем вяжется с целями благотворительного концерта. Но было уже поздно. Наталья и так вошла в зал, когда Чудотворцев уже пел «На воздушном океане». Опера Антона Рубинштейна «Демон» тогда могла еще считаться новой. В доме княгини Наталья училась музыке, и при редких наездах в Москву и в Петербург, куда княгиня брала ее, бывала в опере. При всем своем нигилизме Наталья не могла не интересоваться оперой Рубинштейна хотя бы потому, что это был «Демон». И вот сейчас она услышала голос Демона, узнала этот голос, как ей показалось. Тем более придирчиво попыталась Наталья отнестись к вокальной стороне исполнения. У Чудотворцева был бас, но бас, которому доступны очень высокие, едва ли не теноровые ноты. Другой певец не удержался бы от соблазна щегольнуть широтой своего диапазона, но Чудотворцев как бы весь исчезал в стихии музыки, переставал существовать как отдельное актерское «я». Удивительной особенностью его пения была непостижимая способность петь верхние и нижние ноты одновременно, так что один критик-эрудит охарактеризовал пение Чудотворцева вторым пунктом Изумрудной Скрижали: «Quod est inferius, est sicut (id) quod est superius, et quod est superius, est sicut (id) quod est inferius, ad perpetranda miracula rei unius» («То, что внизу, таково же (что) и наверху, а то, что наверху, таково же (что) и внизу, осуществляя чудо единого»). Таким образом, фамилия Чудотворцев обретала неожиданное, таинственное подтверждение в раскрытии своего смысла. Голос Чудотворцева доносился как бы издали, даже если он стоял прямо перед вами. При этом он не пел отдельные ноты, он пел сразу все произведение, чем манера его исполнения разительно отличалась от итальянского бельканто. Словом, Наталья действительно услышала Демона и вгляделась в него лишь тогда, когда он кончил петь.

Внешность у Демьяна Чудотворцева была тоже вполне демоническая. Как и его сын Платон, он был очень высокого роста и тоже слегка сутулился, так что ему пришлось исправлять осанку, когда он поступил на сцену Чудотворцев был худощав, с чрезвычайно длинными руками, которые могли уподобляться крыльям, когда он взмахивал ими. Бросался в глаза контраст между концертным фраком и буйной гривой пепельно-белокурых волос, напоминающих духовное лицо и одновременно опровергающих подобное сходство, поскольку трудно себе представить демона в рясе. Предположение невероятное, но мне хочется думать, что инокиня Евстолия (в миру Наталья) в своем скиту могла прочитать стихотворение Блока:

 
Есть демон утра.
Дымно-светел он,
Золотокудрый и счастливый.
Как небо, синь струящийся хитон,
Весь – перламутра переливы.
 
 
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей – червонно-красным,
И голос – рокотом забытых бурь.
 

Наталье пришлось сделать усилие над собой, чтобы подойти к Демону и отдать ему букет. При этом ей запомнился не столько взгляд его глаз, мглисто-голубых, сколько прикосновение его пальцев, горячих и цепких, когда он взял у нее букет поздних осенних роз, гармонирующих с ее лиловым платьем.

А через несколько дней Наталья получила по городской почте письмо от Чудотворцева. В письме Демьян Чудотворцев почтительно обращался к высокочтимой Наталье Васильевне с просьбой о возможности брать у нее уроки французского языка по цене, которую она соблаговолит назначить, а также сообщил свой адрес и время, когда его можно застать. Наталья хотела было сразу написать письмо с отказом, но вместо этого на другой же день пошла по указанному адресу. Наталья ожидала увидеть роскошные апартаменты, в которых обитает знаменитый певец, а оказалась она в меблированных комнатах, таких, как те, в которых жила она сама. Чудотворцев был дома. Он учтиво предложил Наталье сесть, исчез за ширмой и вышел оттуда в том же самом концертном фраке; очевидно, другого у него не было. Наталье понравилось, что Чудотворцев без обиняков перешел к делу. За границей он убедился, что его французский язык оставляет желать лучшего. Поэтому он и просит Наталью Васильевну проэкзаменовать его по всем статьям. Наталья предложила ему для начала почитать что-нибудь вслух, и Чудотворцев принялся читать книгу, лежавшую перед ним, прямо с того места, где она была раскрыта, и Наталья, полагавшая, что знает французский язык в совершенстве, почувствовала, что ей трудно следить за чтением. Ее знакомство с французской литературой заканчивалось де Местром и Шатобрианом, а Чудотворцев читал «Paradis Artificiels» Бодлера.

Наталья сразу поймала себя на том, что она не знает слова «Hachisch». (Слово «chanvre» – «конопля» – она, разумеется, знала, да и об опиуме имела представление как медичка.) Лишь постепенно, собравшись с мыслями, она сообразила, о чем идет в книге речь, хотя повествование и проблематика оставались для нее причудливыми. Наталья даже позволила себе прервать чтение вопросом, какие еще книги написал этот автор. Чудотворцев посмотрел на нее с удивлением. Он не представлял себе, чтобы кто-нибудь, читающий по-французски, не знал стихов Бодлера наизусть. Чудотворцев сразу же продекламировал «Correspondances», и Наталья навсегда запомнила строку: «Les parfums, les couleurs et les sons se repondent». Наталья снова была сбита с толку. Она подумала было, что «Paradis artificiels» – трактат по медицине, а его автор пишет, оказывается, такие чарующие стихи. Но, несмотря ни на что, в Наталье заговорило самолюбие, и она принялась исправлять произношение Чудотворцева, действительно хромавшее. Она заговорила с ним по-французски и убедилась, что изъясняется он с трудом, хотя читает свободно и, кроме Бодлера, прочитал бездну книг, особенно новейших, далеко обогнав ее в этом отношении. Наталья наконец отважилась спросить, где он изучал французский язык. «Где же, как не в семинарии», – ответил Чудотворцев и принялся рассказывать о себе. Демьян Митрофанович был сыном сельского священника и в семинарии не отличался никакими особенными талантами, кроме музыкального слуха и склонности к пению, но когда в старшем богословском классе у него прорезался голос, верзила Чудотворцев поставил своих учителей в тупик. Помнится, В.В. Розанов отмечал, что в Православной Церкви невозможен священник, у которого голос – бас, и диакон, у которого голос – тенор. Казалось бы, Демьяну прямая дорога в диаконы, но и для диакона его бас был необычен (с низкими и высокими нотами Чудотворцев еще не умел управляться, так как учился петь исключительно по-церковному). Отец ректор советовал Чудотворцеву готовиться в регенты, опасаясь в глубине души, как бы не пришлось выпускать его дьячком или пономарем, поскольку трудно было себе представить, что непутевый Демка при всем своем артистизме сможет руководить хором. Но тут произошло непредвиденное. Чудотворцева услышал Мефодий Трифонович Орлякин и увез его сначала в Москву, потом в Петербург и, наконец, за границу, чтобы учить музыке.

В том первом разговоре с Натальей Демьян говорил об Орлякине с осторожностью как о своем благодетеле и старался избегать некоторых подробностей. Я в своем описании этой легендарной фигуры вынужден буду пойти дальше Чудотворцева. Мефодий Орлякин происходил из коренного старообрядческого купечества. Сам он настаивал на том, что фамилия Орлякин происходит от слова «орляк» (вид папоротника, цветущего, как известно, в ночь на Ивана Купалу и открывающего клады), но о его фамилии ходили совсем другие слухи. Говорят, что был в свое время на Волге разбойник Терентий, по прозвищу Орляка. Он орлом налетал ка баржи, и от этого-то Орляки ведется богатство и самая фамилия Орлякиных. Мефодий унаследовал от своего рано умершего отца огромное состояние. Едва достигнув совершеннолетия и освободившись из-под надзора опекунов, Мефодий задурил, зажил не путем. Его опекуны не возражали, если бы малый просто кутил, даже проматывая деньги (перебесится да за ум возьмется). Но Мефодий увлекся балетом не как зритель, пусть даже ухлестывающий за танцорками. Мефодий вздумал ни много ни мало заделаться балетмейстером и попытался сам ставить балеты, да еще за границей, что для солидного старообрядца ни в какие ворота не лезло. При этом затрачивая огромные деньги, Мефодий быстро добился некоторого признания и даже успеха. В балетном мире на него обратили внимание как на явление экзотическое (Мефодий ставил свои фантасмагории исключительно на музыку русских композиторов), но не лишенное некоего дикого артистизма. К тому же готовность истратить невероятные деньги заставляла считаться с Орлякиным. Встреча с молодым Чудотворцевым побудила Орлякина пересмотреть свои балетные замыслы или отложить их на будущее. Правда, сам Орлякин утверждал, что балет органически впишется в синкретическое «Действо о святом Граале», где центральную партию будет петь Демьян Чудотворцев, ибо только его голоса не хватало до сих пор для осуществления этого замысла, от которого, быть может, зависит дальнейшая судьба христианского мира.

Демьян рассказывал, что Орлякин представил его Вагнеру, убеждая великого мастера написать мистерию «Парсифаль» для его голоса, и Вагнер будто бы сказал, что подумает (впоследствии партия Парсифаля в известной опере Вагнера была написана все-таки для тенора). Пока Орлякину удалось свести Чудотворцева с Антоном Рубинштейном, и тот доверил ему исполнение партии Демона в своей опере, хотя постановочные замыслы Орлякина настораживали композитора как чересчур новаторские и просто несуразные. «Мне же пока надо утвердить себя на заграничной сцене, – сказал Чудотворцев, – в том, что касается французского произношения, я бы хотел положиться на вас, Наталья Васильевна». Наталья смущенно отнекивалась, признаваясь, что с певцами она не занималась никогда и вряд ли на это способна, но Чудотворцев доказывал, что музыка – его дело, а от нее зависит лишь беглость его речи и правильность произношения. Подтверждая, что он уже поет по-французски, Демьян начал было арию Валентина из первого действия оперы Гуно «Фауст», но в стену застучали: голос Чудотворцева, очевидно, тревожил соседей. «Как же вы здесь занимаетесь пением?» – участливо спросила Наталья. Демьян ответил, что для его репетиций Орлякин нанимает целый зал, а в этой комнатенке он только спит («согласитесь, Наталья Васильевна, для занятий французским языком она тоже подходит как нельзя лучше»). Чудотворцев не признался Наталье, что вообще живет он в роскошной квартире Орлякина, а эту грошовую квартирку нанял специально для свиданий с ней по секрету от своего покровителя, ибо еще неизвестно, как Орлякин посмотрит на его занятия французским с Натальей. Деньги на квартиру и на уроки Чудотворцев рассчитывал выкраивать из щедрых подношений Орлякина на карманные расходы. Выходя от Чудотворцева, Наталья сама удивлялась, почему она согласилась на эти уроки, но она согласилась.

А через несколько дней, придя на очередной урок, она застала в комнате поджарого невысокого человечка с рыжими волосами бобриком и рыжей бородкой клинышком. Он не шагнул, а прыгнул ей навстречу, весь упругий, пружинистый, как его волосы и бородка. Такой же пружинистой, сухой и жесткой оказалась его рука, которую он протянул Наталье. «Разрешите представиться: Арлекин», – приплясывал он на одном месте. Это был не кто иной, как Мефодий Орлякин, разведавший, куда время от времени исчезает его подопечный. Мефодий вежливо попросил у Натальи разрешения присутствовать на уроках, в которых он нуждается не меньше господина Чудотворцева, хотя говорил он с Натальей только по-французски, не говорил, а бойко тараторил, правда, произношение его тоже оставляло желать лучшего. Урок прошел в том, что говорил Орлякин. Наталья лишь время от времени исправляла явные ошибки в его произношении. Орлякин начал с того, что его фамилию во Франции сразу же начали произносить как «Арлекин», а он не только не возражал против этого, но даже на своих визитных карточках обозначал себя как «Arlequin». «А еще меня называют monsieur Methode, – приплясывал он перед Натальей, – и верно, я метода или метод, как вам больше нравится. Помните, как Полоний говорит о Гамлете: „Если это безумие, в нем есть метод. Вот и я метода в божественном безумии, которое охватывает поэта, как говорит божественный Платон“». Потом Орлякин прочитал краткую лекцию о самом слове «Арлекин».