Текст книги "Воскресение в Третьем Риме"

Автор книги: Владимир Микушевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Танец основывается на повторах, и в зимнем саду Аделаиды многое повторялось (Чудотворцев говорил о вечном возвращении танцующего божества, по Ницше). Однажды, когда Платон Демьянович остался наедине с Панночкой в девичьей горенке за дверью в стене, в эту дверь тихонько постучали, вошла та же самая монголоидная горничная с повадками субретки и вполголоса доложила: «Аделаида Ксаверьевна, вас Григорий Ефимович спрашивает». (Года два спустя то же самое повторится, когда со своей Адей в девичьей горенке уединится ma tante Marie, тогда еще Машенька.) Не уверен, что Аделаида сказала Чудотворцеву: «Коли не хочешь, не выходи, сердечко мое…» Едва ли она вообще обращалась к Платону Демьяновичу на «ты», но наверняка она сказала ему: «Я от него скоренько отделаюсь». И Чудотворцев, как Машенька, последовал за ней и там же, в зимнем саду, впервые встретился с Распутиным.

Встреча эта для них обоих много значила. Когда Распутин говорил: «Я Зеленому подвержен», он, по всей вероятности, имел в виду Чудотворцева. Правда, когда Распутина однажды спросили, где живут зеленые, он ответил, что в Швеции, но еще неизвестно, где находится эта Швеция, не Suetia ли это, не страна ли света Светень, сиречь Святая Русь, где к тому же обитают свей (свои?). А где Швеция, там Дания, родное дно, дань или данность, откуда со своей Русью на Русь пришел Рюрик, побывав перед этим при дворе у Карла Лысого, где в это же время подвизался Иоганн Скот Эриугена, самое имя которого обозначает происхождение из Ирландии, а Ирландия – Зеленый остров, куда святой Патрикий занес древлеправославное благочестие, ознаменованное все тою же Святою Граалью. Стало быть, Зеленый для Распутина – не Иоанн ли Ирландский (Скот Эриугена), переведший с греческого на латынь православную мудрость Дионисия Ареопагита? Дионисий поведал об именах Божественных, не к ним ли восходит чудотворцевское «Бытие имени» и апофатическая тьма священного безмолвия? Так что Чудотворцев для Распутина – Зеленый, как Скот Эриугена, напутствовавший Рюрика, первого государя Святой Руси: «…Дарован будет государь Граалью, как бывало встарь». А пылающий отпрыск царского рода, горицвет, не зеленый ли? Гитлер не обмолвился ли, назвав Распутина единственной силой, способной привить славянскому элементу здоровое миропонимание? (Пикер Генри. Застольные разговоры Гитлера. – М.: Русич, 1998. С. 45). Да и у самого Распутина не вырвалось ли однажды, как вспоминала ma tante Marie, в присутствии Распутина имя Хызр, вызвавшее зеленую молнию над горами Кавказа (она сверкнула, когда Питирим произнес: «Сватбог»). Или Распутин тогда просто откашлялся? Но при первой же встрече он определенно сказал Платону Демьяновичу: «Я умру, а ты не умрешь».

Вся западноевропейская философия, включая Альберта Великого, Якова Бёме и Гегеля, восходит к Дионисию Ареопагиту в истолковании Иоанна Ирландского, который, очевидно, намекает на Пылающего Отпрыска своим «Разделением Природы» (Natura, quæ non creatur et créât, Natura, quæ creatur et créât, Natura, quæ creatur et non créât, Natura quæ non creatur et non créât: Природа, несотворенная и творящая, Природа, сотворенная и творящая, Природа, сотворенная и не творящая, Природа, не сотворенная и не творящая). Как известно, Платон Демьянович дважды переводил Ареопагитский Корпус, и оба раза его перевод с комментариями пропадал, сначала изъятый компетентными органами при аресте философа, потом, восстановленный и заново откомментированы^ сгоревший во время немецкой бомбардировки на даче в Мочаловке, где его прятали от нового обыска (то не была дача № 7 по улице Лонгина, хотя зажигательная бомба, по всей вероятности, предназначалась для этой дачи в расчете на то, что из горящей дачи нечто вынесут).

Чудотворцев усугубил и обострил неприятие мировой войны, и без того уже свойственное Распутину, но тому, что тлело в старце на уровне почвенного, инстинктивного ясновидения, Платон Демьянович придал если не философскую, то отчетливую, так сказать, идейную форму Собственно, Зеленымбыл для Распутина и Аристарх Иванович Фавстов, недавно опубликовавший «Империю Рюриковичей» и буквально накануне мировой войны представивший в Министерство иностранных дел, а вернее, самому государю обстоятельную записку с предостережением от этой гибельной для России войны. От Зеленого (или от зеленых) исходило предостережение, согласно которому войну против России, как против Германии и Австро-Венгрии, ведет республика финансистов Антанта (империя Инфляция против Третьего Рима). Уничтожив три европейские империи, империя Инфляция, включая США, должна была уничтожить христианство, или Европу (по Новалису), что впоследствии и удалось. Распутин всем существом воспринял предостережение зеленых, и погиб, отстаивая православное Царство, убитый заговорщиками, как в свое время император Павел, точно так же пытавшийся предотвратить войну с будущим императором Наполеоном, против которого ополчилась тогдашняя Антанта во главе с ростовщической Англией, организовавшей преступный заговор против русского императора.

Надо сказать, что Аристарх Иванович Фавстов избегал слишком близкого общения с Распутиным, едва ли не брезговал его обществом, так что Распутин тем более тянулся к Чудотворцеву Не исключено, впрочем, что Аристарх Иванович боялся навлечь на Распутина какие-то неприятности и потому сторонился его, но Распутина это не спасло. В конце концов, Чудотворцев, в отличие от Фавстова, не был посвящен в государственные тайны, которые могли бы бросить на Распутина тень, но этой тени он все равно не избежал, и не она ли убила его? А с Чудотворцевым Распутина сближало еще и чаянье народной монархии, как я отваживаюсь теперь сказать (оба они этого выражения избегали, хотя, думаю, с глазу на глаз ни о чем другом не говорили). Платон Демьянович полагал, что сословная монархия была свергнута в России революцией Ильина дня (1905 года). Чудотворцев отказывал даже потомственному русскому дворянству в под линном аристократизме, напоминал, что слова «дворянин» и «дворовый» одного происхождения. Истинную русскую знать, аристократию, как сказали бы на Западе, почти поголовно уничтожили Иван Грозный и Петр Великий, предпочитавшие, чтобы знатность не наследовалась, а выслуживалась. (Отсюда стих Грибоедова: «Служить бы рад, прислуживаться тошно».) Аристократ выслуживал себе дворянство, участвуя в уничтожении себе подобных, о чем еще Пушкин писал в «Моей родословной»:

 
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
 

Здесь кроется некая тайна русской истории. Русских аристократов убивали, чтобы среди них убить кого-то определенного, кого, впрочем, не удавалось определить. Так царь Ирод убивал вифлеемских младенцев, рассчитывая убить среди них Царя Иудейского. Не в этом ли корни русского террора, когда убивают многих, чтобы не упустить кого-нибудь одного (или весьма немногих)? Такому террору и обязаны своим происхождением некоторые дворянские фамилии, отличившиеся на подобном поприще. С другой стороны, тот же Пушкин сетовал на то, что истинная знатность в России есть нечто неприличное или даже крамольное. Чудотворцев испытывал к этой проблеме пристальный и какой-то тревожный интерес. Так, в своем исследовании о «Хованщине» он напоминал, что Модест Петрович Мусоргский – как-никак прямой потомок Рюрика в тридцать втором колене, и не потому ли обе его главные оперы посвящены проблеме престолонаследия.

Таким образом, сословная монархия изначально заключала в себе плебейско-демократический принцип заслуги или выслуги, и не секрет, как и чем такие заслуги приобретаются, даже если это государственная тайна, не подлежащая разглашению. Народная монархия, как ни странно, связана с родовой аристократией, чье присутствие угадывается скорее в простом народе, чем в так называемых высших сословиях. Революция на Руси всегда чает родовой народной монархии и всегда сбивается на ложный путь, вырождаясь в русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Но вождь этого бунта всегда должен намекать своей личностью на истинного народного царя, у которого Кровь Истинная (Sang Real). Отсюда самозванство вождя или культ личности на худой конец. Вот что сближало Распутина с Николаем Вторым, сомневающимся в своей царственности и при этом чающим народной монархии. (Царица только этим чаяньем и жила и потому жить не могла без Григория.) А Григорий Ефимович Новых нуждался в Чудотворцеве, чтобы самому не затеряться в своей кровно-духовной стихии, когда начинала говорить мать сыра земля. Чудотворцев не сомневался в том, что мать сыра земля противится Столыпину, что продажный земельный надел и столыпинский галстук, в сущности, одно и то же; удавка на шее матери-Земли, с которой православный царь, бывало, венчался, познавая в ней Софию Премудрость Божию, и пахарь в этом смысле был царем, а царь пахарем, откуда происходит Домострой и все то, что Пушкин называл тайной свободой, а Максимилиан Волошин – свободой частной жизни, не нуждающейся в политических свободах, и, быть может, несовместимой с ними. Соборным Давидовым плясом, по Распутину, должно было завершиться венчание истинного православного царя и Русской земли, на что направлены все русские бунты и мятежи, называемые революциями. Эту распутинско-чудотворцевскую ноту подхватили после Октября 1917 года крестьянские поэты, за что и были так беспощадно уничтожены коммунистами, выдающими себя за большевиков:

 
Низкая деревенская заря, —
Лен с берестой и с воском солома.
Здесь все стоит за Царя
Из Давидова красного дома.
 

Странным образом сюда вписывается неожиданная чуткость Льва Троцкого к поэзии Клюева. А для Чудотворцева органическое различие коммунизма и большевизма, более того, их кровная кровавая несовместимость – тайная, но тем более основная тема его позднего философствования. В этой несовместимости коренится красный террор, когда борьба коммунистов против большевиков сменяется борьбой большевиков против коммунистов и волны эти смешиваются до неразличимости: «Бежит волна-волной, волне хребет ломая», – как сказал Осип Мандельштам. Именно Платон Демьянович обратил мое внимание на загадочное, но знаменательное единение Клюева и Мандельштама, коренящееся в неких распутинских чаяньях, может быть неприемлемых для Мандельштама, но существенных и для него.

И еще один существеннейший для Чудотворцева импульс, несомненно, исходил от Распутина. Чудотворцев реализовал этот импульс в своей книге, изданной уже после Октября под названием «Эрос и аскеза в поздней античности» (настоящее название книги «Эрос и аскеза у христианских подвижников»). В последний период своей жизни Чудотворцев работал над фундаментальным исследованием «Грех и покаяние в судьбах мира». Исследование это считается незаконченным; Клавдия только что опубликовала новые разделы книги. И в «Эросе и аскезе», и в «Грехе и покаянии» Чудотворцев откровенно исходит из мистического опыта Распутина, придавая этому опыту форму философии. Грех твари заключается в ее удалении от Бога, в разлуке с Богом, но произвольное сближение твари с Богом едва ли не более греховно. Оно приводит к заблуждению, даже к падению (см. «Искание Софии»). Исчезновение твари в Боге, называемое суфиями «фана» (не отсюда ли «фанатик»?), есть отрицание творения и, следовательно, отрицание Творца. Тварь должна отличаться от Бога… чтобы любить Его. Если бы не было этого различия, Богу некого было бы любить, кроме Себя, но чтобы любить Себя, все равно нужно от Себя отличаться (это изначальное, нетварное отличие в сущности Бога явлено ипостасями Троицы). Трагедия твари в том, что она грешит отпадением от Бога и грешит совпадением с Ним (всегда мнимым). Тварь приобщается к Богу лишь по энергии, а не по сущности, чтобы не совпасть с Ним, чтобы не исчезнуть, чтобы любить Его как Другого. Таким образом, само бытие твари – грех, что бы она ни делала и как бы ни поступала. Особенно опасна для твари общепринятая нравственность, ибо нравственность усугубляет иллюзию хорошего поведения, как будто можно спастись без Бога и помимо Бога. Но только Бог может спасти человека, жертвуя ради него Собой, в чем и состоит подвиг Христа. Кто думает спастись хорошим поведением или нравственностью, отрекается от крови Христа, без которой нет спасения. Сам Христос говорит: «не пршдохъ бо призвати праведники, но грешники на покаяние» (Матф., 9:3). Спрашивается, что же это за праведники, остающиеся без Христа? Очевидно, таких праведников просто нет. Кто отрицает свою греховность, тот отрицает Христа, отвергает Его спасительный подвиг, кощунствует над крестной мукой. Нет спасения, кроме покаяния. Так обнаруживается недалекий от истины смысл высказывания, иронизирующего над богопознанием: «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься». Это высказывание опровергается, но и подтверждается другим парадоксальным высказыванием: «Кто кается, тот не грешит, но кто не грешит, тот не кается». «По-вашему, лучше грешить и не каяться, что ли? – спрашивал Распутин с усмешкой. – А единение греха и покаяния есть любовь, но и Бог есть любовь, как писал Иоанн Богослов (Иоанн, 1:4, 8). Новый» (Новейший?) Завет любви и возвещал Григорий Ефимович Новых (в просторечии «Распутин», ибо для нечистых душ любовь – распутство). Великим учителем покаяния был Распутин, говоривший о себе: «Я маленький Христос». Вспоминаются и другие его слова: «Для меня что к бабе прикоснуться, что к чурбану». При этом он сам продолжал играть роль «Распутина», но его поклонницы недаром говорили, что Григорий Ефимович все шутит и на себя наговаривает. Высшей формой покаяния для Распутина была напраслина без «напрасности». («Нет никакой напрасности», – говорил он.) Подвиг покаяния в том, чтобы пострадать за напраслину, как страдал Христос. Женщина, гордившаяся своей чистотой, должна была пожертвовать своей репутацией, прослыть распутницей, как Распутин слыл «Распутиным». Высший подвиг – сохранить при этом чистоту, но если чистота мешает покаянию, ради покаяния стоит пожертвовать ею, чему Распутин мог иногда способствовать, жертвуя, в свою очередь, репутацией «старца» ради покаяния, грозящего гибелью, чем и закончился его жизненный путь. Ибо покаяние без любви тщетно, и стихией Григория Новых была любовь, соединяющая с Богом, Кто есть, как сказано, любовь.

Трудно поверить, но имеются все основания полагать, что райскийэрос, воспетый Чудотворцевым (иначе не скажешь), открылся философу не без участия Распутина. У Чудотворцева в это время отчетливо прочитывается полемика с В.В. Розановым, и в ходе этой полемики он высказывает идеи, на которые даже возражать не решались блюстители черного православия не потому, что были с ним согласны (Боже упаси!), а потому, что не отваживались сослаться на чудотворцевщину (такой термин появился уже тогда) даже в полемических целях. Подумать только: Розанов осуждал аскетизм, противопоставляя ему животный, теплый, супружеский эрос, а Чудотворцев истинным эросом объявил ни много ни мало как раз аскезу, утверждая, что только схимник, затворник, пустынник, словом, аскет проникает в тайну божественного брака, постигает истинный запредельный, райский эрос. (Сначала Чудотворцев хотел назвать свою книгу не «Эрос и аскеза», а «Райский эрос», но даже он на это не отважился.) Между тем плотское падение, которым бес прельщает подвижника, по Чудотворцеву, есть убогое воздержание в сравнении со сверхполовым восторгом аскезы. Бесстрастие подвижника не есть нирвана или угасание. Напротив, апостол говорит: «Духа не угашайте» (Фес., 2:4, 19). Аскетическое бесстрастие есть изживание земных убогих страстей, угашающих горение райского эроса чадным тлением. Этим страстям предается тот, кто не холоден и не горяч, а обуморен, теплохладен, согласно Откровению Иоанна Богослова, и кого Господь изблюет из уст Своих (Откр., 3:16). Райский эрос – восхитительное, сверхчувственное единение личных энергий (сверхчувственное не потому, что оно подавляет чувственность, а потому, что бесконечно ее превышает). Блаженство – это вечное проникновение энергии в энергию (в энергии дух и плоть заодно); проклятие – это замыкание энергии (энергий), иными словами, ад – это индивидуальность, вечно сжигающая сама себя. Помню, что любимой книгой Платона Демьяновича всегда была «Divina Commedia» Данте, разумеется, он читал ее в оригинале. Исследуя райский эрос, Чудотворцев ссылается на песнь света из десятой песни «Рая»: «е l'canto di quei lumi era di quelle…» (Par. X, 73). Буквально двумя строками ниже поют эти пылающие солнца («quelli ardenti soli»), и вся поэма завершается строкой: «l'amor che move il sole e l'altre stelle», то есть солнцем и другими звездами движет эрос, или любовь.

Свою песнь песней новый Платон пропел не кому иному, как Аделаиде. В эти годы Чудотворцев переживает вершину своей жизни. (В 1916 году ему исполнилось сорок лет.) Балеты, исполнявшиеся Аделаидой для избранных, были сплошной хореографической песнью песней. Эти балеты завораживали, но и ужасали зрителей своей откровенностью. Они были навеяны, внушены, проникнуты Чудотворцевым. Аделаида одновременно танцевала его объяснения в любви и свой ответ. Говорили, что это танцы взаимности, но не было нужды ни в объяснении, ни в ответе: на сцене совершалось воспетое Чудотворцевым соитие энергий, когда танцевало тело, духом которого был он. Это было настолько откровенно, что о балерине и немолодом философе, переживающем при зрителях свою философию танца, не могли не говорить в обеих столицах. Ни для кого не было тайной, что в этом ослепительном соитии так или иначе участвовал Распутин. Говорили, что Распутин и Чудотворцев делят Аделаиду, пользуясь ею совместно, но высказывалось и предположение, будто оба разыграли ее в орлянку, и танцовщица досталась Чудотворцеву Впрочем, трудно представить себе, чтобы Аделаида позволила собой играть, не говоря уже о том, чтобы таксебя разыгрывать, но нет сомнений, что Распутин венчал этот мистический брак и под его водительством они перешли заветную черту в своей близости. Их роман, слегка перефразируя Блока, называли звездной бурей. Стоило Аделаиде некоторое время не появиться на сцене, как начинались игривые перешептывания о ее беременности, распространявшиеся, правда, в самом узком кругу, а в более широких кругах Аделаиде приписывали совсем другое, связанное с Марфой Бортниковой. Впрочем, балеты Аделаиды все чаще называли балетами Аделаиды – Чудотворцева, а то и Аделаиды Чудотворцевой, чтобы при этом тем красноречивее осечься и тут же попросить извинения за оговорку. А балеты становились все более утонченно-страстными, все более сверхчувственными, но что-то нарушилось в них, как только убили Распутина.

Не то чтобы балеты Аделаиды сошли со сцены. На своей камерной или интимной сцене Аделаида продолжала танцевать Саломею. Готовился будто бы балет «Беатриче», где должны были звучать подлинные мелодии трубадуров. Как я недавно слышал, на репетиции этого балета впервые прозвучала мелодия, три четверти века спустя пропетая как «Есть город золотой», что-то вроде гимна золотой молодежи в девяностые годы двадцатого века. Для Аделаиды подыскивали уже партнера на роль Данте, но с партнерами в балетах Аделаиды всегда были проблемы: с одной стороны, искусство партнера должно было быть безупречным, а, с другой стороны, самому ему предлагалась почти полная незаметность, роль тени при балерине, у которой был другой, настоящий партнер, отсутствующий на сцене, но присутствующий в ее жизни, а ее жизнь была тогда танцем, ничем иным. И вот с этим-то партнером отношения сразу же начали разлаживаться без Распутина. Они не расстались. Приезжая в Петербург, Чудотворцев фактически жил у Аделаиды, хотя для приличия всегда снимал скромный номер в гостинице. Но близость их дала трещину Более того, сразу же после смерти Распутина Аделаида начала уклоняться от этой близости, что затронуло не только Платона Демьяновича. Я с удивлением узнал, что и со своей ненаглядной Машенькой («сердечко мое!») она с тех пор перестала видеться (или моя юная тетушка-бабушка перестала с ней видеться?). Но ma tante Marie перестала видеться и с Платоном Демьяновичем, а ведь по соседству с ним в Мочаловке она жила долгие годы. И разумеется, вне круга их общения оказался князь Лик, даже когда его освободили из-под домашнего ареста, а как выяснилось, до убийства князь Лик виделся и с Чудотворцевым, не избежав его влияния. Причем у меня складывается впечатление: Аделаида, княжна Горицветова и, возможно, Платон Демьянович перестали видеться с князем Ликом не потому, что обвиняли его в убийстве Распутина, а потому, что чувствовали виноватыми себя, и не только перед убитым Распутиным, но и перед его убийцей. Если князь Лик убил Распутина из ревности, как убеждала меня тетя Маша, не они ли дали Ликушке повод ревновать Распутина… к ним и к нему? Но самое главное, им всем была нанесена глубокая интимная рана, так и не зажившая с тех пор. Что-то ушло от них (из них?), оставив незаживающий кровавый след. Не это ли имела в виду Кира и не слова ли Платона Демьяновича повторяла (она часто повторяла слова своего отца, как бы за это не злилась на него и на себя), когда на широкой запущенной кровати шептала мне, срываясь на крик: «Убив Распутина, революцию кастрировали».

Платон Демьянович действительно называл Февраль семнадцатого года кастрированным бунтом, иронически улыбаясь, когда при нем говорили о Февральской революции. То, что называют Февральской революцией, по мнению Чудотворцева, сводилось к одному событию: к отречению Николая И. Платон Демьянович полагал, что государь решился на отречение сразу же после убийства Распутина, а задумал его гораздо раньше. «Империя Рюриковичей» Аристарха Ивановича Фавстова не прошла для Николая бесследно, поколебав его уверенность в своей легитимности, если эта уверенность не была поколеблена гораздо раньше, Ходынкой, Кровавым воскресеньем, вообще, революцией девятьсот пятого года, единственной настоящей русской революцией. Но Николай намеревался не просто уйти, царству он в глубине души предпочитал святость, которой в конце концов и сподобился. Не забудем, что Распутин давно уже склонял его именно к отречению, а без Распутина царство вообще утратило для Николая смысл, так как пропало чаянье народной монархии. Убийство Распутина означало окончательную победу Антанты над Святой Русью, а этой победой было предопределено убийство русского царя, каким бы верным союзником Антанты царь ни был, что только способствовало его гибели. Кампания против немки Алисы Гессенской, хотя она была скорее англичанкой, а точнее, против православной русской царицы велась и после отречения Николая, направленная в первую очередь против него. В этом смысле убийство Николая II было аналогично убийству Павла I, а убийство Распутина нанесло царю смертельную рану. От убийства Распутина до отречения Николая прошло всего два месяца. Трагедия завершилась в эти два месяца, а события с февраля по октябрь Чудотворцев считал политическим фарсом.

Платон Демьянович говорил мне, что октябрьский переворот был неизбежной заслуженной реакцией на этот фарс и что Октябрь он приветствовал, даже не распознав еще в тот момент его истинного значения, для чего потребовалось время; злосчастный выстрел Авроры и штурм Зимнего были слишком будничными происшествиями на фоне всеобщей разрухи, но Чудотворцев, безусловно, не принял Февраля, а Октябрь принял, хотя вполголоса называл Октябрьскую революцию октябрьской контрреволюцией, «если уж на то пошло», – добавлял он.

Прежде всего, Октябрь означал разрыв с Антантой, хотя и не означал выхода из мировой войны, продолжавшейся на протяжении всего двадцатого века и вторгающейся в третье тысячелетие христианской эры, что далеко не всеми осознано даже в наше время. Таким образом, верный союзник Антанты Николай II поплатился и за разрыв с Антантой, хотя отнюдь не был виновен в этом разрыве. Возможно, тайные идеологи Антанты полагали, что, если бы монархия в России была ликвидирована раньше, Октября не последовало бы и Россия не вышла бы из войны. Во всяком случае, страны Антанты не выразили особой готовности предоставить убежище русскому царю, отрекшемуся от престола, и подобная нерешительность союзников способствовала гибели царской семьи. Но аналогия с убийством Павла I остается отдаленной, проблематичной и несколько натянутой, что, правда, и придает ей некую извращенную достоверность. Аналогия эта в своей жуткой зыбкости не исключает другого истолкования вроде бы противоположного. Убийство царя, отрекшегося от Престола, – продолжение октябрьской контрреволюции, ее центральное событие, парадоксально связанное с установлением (с восстановлением?) самодержавия, упраздненного Февралем. О большевистском или о комиссарском самодержавии говорила и писала либеральная эмиграция, как правило, не подозревая, какое пророчество кроется в публицистическом штампе. К цареубийству явно вело разуверение народа в династии, но за цареубийством непременно следует искание нового, истинного, вечного царя. Такова движущая сила всех революций (см. «Власть не от Бога»). В то же время цареубийство – испытание царской крови на истинность, жертвоприношение,если была пролита кровь истинная, и мученичество, если была пролита просто кровь. Но бывает ли кровь неистинная? Этот вопрос приобретает особый смысл в связи с цесаревичем Алексеем, чья несворачивающаяся кровь требовала распутинского врачевания и была окончательно пролита после того, как Распутина убили. Проблематика крови, интимно связанная для Чудотворцева с Лоллием и Раймундом (и еще кое с кем), была затронута в его труде, изданном после октябрьского переворота («Жертвоприношение в истории», 1922). Возможно, первоначальное название труда – «Цареубийство в истории», чем он и привлек сочувственное внимание некоторых интеллигентных большевиков, как говорили злые (и не только злые) языки. Разумеется, «Жертвоприношение в истории» просто по цензурным соображениям не могло впрямую коснуться екатеринбургского убийства, но находились читатели, от которых не ускользнул зашифрованный или иносказательный анализ этого убийства в книге. Чудотворцев едва ли не первым заговорил о мученичестве царской семьи, что и фигурировало в обвинениях, выдвинутых против него уже при первом аресте.

В жизни Чудотворцева происходили в это время события тягостные и гнетущие, вполне соответствующие духу наступающего безвременья. Супружеские отношения Платона Демьяновича с Олимпиадой окончательно прекратились задолго до звездной бури с Панночкой. Не только в Быковской усадьбе, но и в обширной квартире на Арбате супруги жили не просто в разных комнатах, но на разных половинах. За квартиру продолжала платить Олимпиада, но Платон Демьянович предпочитал все эти годы жить на собственный счет, на свое профессорское жалованье и на гонорары от своих книг, хотя формально ему по-прежнему принадлежали все доходы от обручевского купеческого дела и даже от колбасы «Гордеевна»; фамилия Чудотворцев не могла не фигурировать в мире российского предпринимательства, хотя эту фамилию следовало бы употреблять исключительно в женском роде: «Чудотворцева». Впрочем, Платон Демьянович истратил изрядные суммы из Киндиного наследства (одна покупка замка чего стоит), и Олимпиада никогда ему не отказывала, но, может быть, именно поэтому он сам постепенно отказался от купеческих доходов. Олимпиада не отказывала супругу в деньгах, но и не навязывала их ему, предназначая свои доходы исключительно сыну Павлуше. Полюс получал блестящее музыкальное образование, стоившее весьма недешево. Как раз в это время у него ломался голос, и Олимпиада жила в напряженном, болезненном ожидании, продолжая верить, что Павлуша унаследовал голос деда Демьяна (он же Демон).

И материнское чаянье было вознаграждено раньше, чем ожидалось. У Полюса прорезался бас, и не оставалось никаких сомнений в его выдающихся вокальных данных. Но случилось это в послеоктябрьском хаосе, в самом конце 1918 года. Нечего и говорить, что дело Олимпиады к этому времени окончательно рухнуло, перестало существовать. Оно переживало упадок с самого начала войны, хотя «Гордеевна» еще продолжала приносить внушительные доходы, и на имя Павла Чудотворцева исправно продолжала поступать пенсия от Орлякина, ухитрившегося-таки заранее уехать за границу (кажется, через Скандинавию). Но в 1917 года все предприятия Олимпиады встали окончательно еще до того, как они были формально национализированы. Пенсия от Орлякина тоже сразу же прекратилась. Впервые в жизни Олимпиада оказалась на полном иждивении у мужа. Конечно, Платон Демьянович был обеспечен не ахти как, но за лекции ему кое-что перепадало; шла речь об издании его трудов, и когда какой-то издатель ухитрился переиздать «Власть не от Бога», сразу стало заметно, что книга приобрела иное звучание, вернее, сохранила прежнее, крамольное, хотя власть переменилась и сама признавала, что она не от Бога. Но это сошло Чудотворцеву с рук, поскольку книга его все еще вписывалась в легенду о революционном 1905 годе, давая пищу слухам о том, что Чудотворцев – неофициальный идеолог большевизма, а теперь и в официальные метит, но, главное, это давало вполне осязаемую пищу самому Чудотворцеву и его семье. Лекции Платона Демьяновича были тогда совершенно аполитичны. Он читал все о том же Платоне, о гнозисе, о средневековых ересях, в частности, об альбигойцах, его слушателями были революционные солдаты и матросы, сознательные, а то и несознательные пролетарии, и все они слушали профессора с интересом, ощущая самую возможность его слушать как одно из своих завоеваний. За лекции Чудотворцеву перепадала все та же тогдашняя «пша» и вобла, но в таком количестве, что семью кормить он кое-как ухитрялся, читая по две, по три лекции в день (день включал в себя вечер и значительную часть ночи). Разумеется, Полюсу с его голосом требовалось не такое питание. Знаменитый московский преподаватель вокала Яков Семенович Бунин заверил Олимпиаду, что ближайшее будущее Полюса – Большой театр, а в дальнейшем, вероятно, «Ла Скала». Он давал уроки Полюсу теперь уже бесплатно, по своей тщательно разработанной системе, вовлекал юношу в поющий мир, щадя при этом его неокрепший голос. Полюс дневал и ночевал в обширной квартире своего наставника, благо квартира находилась в Мерзляковском переулке, неподалеку от квартиры Чудотворцевых. В квартире Якова Семеновича нашлась для Полюса еще одна наставница, впоследствии самая главная для него, уже тогда одарившая его своим любовно-бдительным присмотром. Это была дочь Якова Семеновича, подающая надежды пианистка Марианна. Воспитанная на легендах об Антоне Рубинштейне, с раннего детства воображающая себя наследницей его пианизма, она бредила «Демоном», в этом смысле истая преемница Нины Темрюковой и Натальи Темляковой, теперешней матери Евстолии. Марианна с детства концертировала, не успев повзрослеть, утомленная судьбой вундеркинда. Это была высоконькая, стройная девушка, уже привыкшая к длинным концертным платьям, но внешне выглядевшая моложе своих лет (Марианна была старше Полюса на два года, но казалось, что он в своей преждевременной мужественности старше нее). В быту Марианна одевалась небрежно (Яков Семенович давно овдовел, и Марианна не успела испытать материнского влияния). По мере того как Марианна становилась знаменитой, она переносила небрежность в одежде на концертную эстраду и под старость выступала чуть ли не в затрапезе. Ее девичья худоба как-то незаметно и довольно рано перешла в аскетическую худобу старицы, но и тогда она оставалась привлекательной для многих. Особенно поражали ее глаза, черные, но сияющие. Марианна рано начала седеть, и седина только подчеркивала смуглую бледность ее лица, все еще молодого. В юности Марианна была брюнетка, жгучая и потому светлая, если можно так выразиться: при лунном свете ее длинные косы, завязанные узлом (короткую стрижку она предпочла лишь под старость), начинали светиться золотистым отливом, который должен был кое-что напоминать Платону Демьяновичу, а если также и Полюсу, то в этом уже сказывалась наследственность не иначе как мистическая. С Полюсом она вела себя как старшая сестра, хотя, как было сказано, у Полюса были другие намерения в отношении Марианны. И она сама противилась этим намерениям с разной степенью решительности, что не могло не обнадеживать Полюса, в особенности когда вдруг в самый разгар антирелигиозных гонений, чуть ли не во время суда над патриархом Тихоном, Марианна крестилась.