Текст книги "Воскресение в Третьем Риме"

Автор книги: Владимир Микушевич

Как ни странно, Екатерина Павловна при этом нападала на дочь, форменным образом пилила ее за такой образ жизни. Отношения матери с дочерью давно уже не были безоблачными, по крайней мере, с тех пор, как Машеньку исключили из Смольного института за чтение маркиза де Сада, а то и раньше. Конечно, своенравная девица обладала настоящим талантом выводить мать из терпения, еще в Петербурге подолгу задерживаясь где-то после гимназии или бывая там, где, по мнению матери, бывать ей не следовало. И теперь мать подозревала ее в каких-то тайных, запретных романах с большевиками, ставила ей в пример покойную Тасеньку, покончившую самоубийством, лишь бы не уступить домогательствам Антихриста, а главное, попрекала дочь ее службой, при которой она не могла не сотрудничать с большевиками. Екатерина Павловна ставила ей в пример своих пожилых подруг, приторговывающих на Мочаловском рынке. Обычно они начинали с продажи фамильных драгоценностей, а как раз фамильные драгоценности Екатерина Павловна никогда в жизни не позволила бы продать. То она призывала кормиться трудом рук своих, неумело вскапывала огородик около избушки, но сама же забывала о нем, предоставляя его попечениям той же неутомимой Машеньки. Где-то в глубине души Екатерину Павловну мучило чувство вины, снедало беспокойство за судьбу дочери, все еще не пристроенной, упорно не выходящей замуж, хотя было за кого. Жених был вполне достойный даже с точки зрения княгини, но он вряд ли прокормил бы Машеньку, наоборот, приходилось подкармливать его самого. При этом Екатерина Павловна дряхлела на глазах и умерла, не дожив до шестидесяти лет. Перед смертью с ней буквально не было сладу. Она приходила в ярость, когда дочь садилась за рояль, а Машенька не могла жить, не играя на нем время от времени. Чаще всего играла она Шопена, Грига или Скрябина, иногда Чайковского. В ее исполнении я впервые услышал и «Картинки с выставки» Мусоргского. В свое время она могла бы стать профессиональной пианисткой, в чем заверял меня не кто-нибудь, а сама Марианна Бунина. Но мать этому воспротивилась: не к лицу-де княжне Горицветовой концертировать. Во всяком случае, моя тетушка-бабушка не продавала рояля ни при каких обстоятельствах, учила музыке и мою мать, и меня. Екатерина Павловна то пеняла дочери, что она своей игрой не дает уснуть ей, то упрекала ее, что она не хочет поиграть матери, а играет только своему Феде Протасову (так она называла моего будущего отца). Маша приводила к матери знакомых врачей, среди них были известные и очень опытные, они находили, что сердце у Екатерины Павловны, конечно, не в порядке, нервишки пошаливают, но ничего действительно опасного для жизни они у нее не находили. Только один старичок профессор вышел с Машенькой в сад (черемуха как раз вовсю цвела и благоухала), покачал головой и сказал: «Крепитесь, Марья Алексевна, ваша матушка больше двух недель не проживет», а в ответ на мольбу Машеньки о каком-нибудь лекарстве, прописал что-то вроде лавровишневых капель. И действительно, дней через десять Екатерина Павловна задремала днем, да так и не проснулась. Когда Машенька пришла с работы, ее мать уже лежала на смертном одре, как положено, и старая подруга читала над ней Псалтырь. Оказывается, ее внучка Веточка, присматривавшая за бабушкой в отсутствие тети, уже успела обегать всех врачей по соседству, но они только подтвердили смерть, и сразу же без зова пришла Софья Смарагдовна со своим Псалтырем.

Дочери оставалось только утешаться мыслью, что накануне мать исповедалась и причастилась. Откуда ни возьмись, к ним наведался отец Иоанн. (И на моей памяти он приходил нежданно-негаданно. Меня поразила настоятельность, с которой расспрашивает о нем мадам Литли, но в ее присутствии он не заходил ни разу, и я не могу ей сказать, откуда он приходит и куда уходит.) Отец Иоанн заходил к нам не очень часто и не так уж редко. Думаю, что не чаще и не реже заходил он и при жизни Екатерины Павловны. До церкви она вряд ли дошла бы, так как ближайшая была далеко: церкви тогда закрывались. Исповедоваться на дому входило в обычай, особенно если был знакомый священник. Тетя Маша рассказывала, что Екатерина Павловна сама попросила исповедать и, если можно, причастить ее. Отец Иоанн охотно согласился. Помню, как, навещая нас с тетей Машей, он непременно пил чай с медовым сотом. Долгое время мне казалось, что это он и приносит нам эти медовые соты, а первого апреля (по-новому четырнадцатого) на Марию Египетскую (тетушкины именины) непременно букетик синих и белых подснежников, а накануне Троицына дня вместе с пучком свежих березовых веток целый ворох лесных цветов и трав. Немало потребовалось времени, чтобы я убедился: к нам заходит не один старец, а два разных, правда, совершенно одинаковых с виду: оба высокие, статные (без малейшего намека на сутулость), каждый с длинной седой бородой и с кустистыми бровями, из-под которых светят ясные голубые глаза. И одевались оба одинаково: зимой в старый, но добротный бараний кожух, а летом в длинную хламиду, не в белоснежную, но все-таки белую. Наконец, я обратил внимание, что тетя Маша одного называет «отец Иоанн», а другого князюшка Муравушка или просто Муравушка. Этого второго я стал встречать на мочаловском рынке, когда подрос. Там он продавал гриб чагу, разные целебные травы и снадобья, когда в пузырьках, а когда в бутылках. Базарный люд и остальные мочаловские обыватели так и называли его: Фава (или Вава) Мурава. Говорили, что живет он в Лушкином лесу, в землянке с печечкой, от которой зимой в землянке очень тепло, даже жарко. Около землянки срублена банька, впрочем, это не совсем банька, а мастерская или лаборатория с перегонным кубом и змеевиком. Фаву Мураву подозревали даже в самогонокурении, время от времени забирали в милицию, но держали недолго: звонил кто-то сверху, и Мураву немедленно выпускали. Это объясняли тем, что снадобьями Муравы лечились люди, весьма высокопоставленные. Уверяли, что Мурава сам выращивает на потаенных лесных полянках овощи, питаясь преимущественно этими овощами. Была у Муравы в лесу и потайная пасека. Но, по правде говоря, никто не видел ни землянки, ни баньки-лаборатории, ни овощных или гречишных наделов. Зато я сам видел, как Мурава тут же на базаре раздает нищим деньги, вырученные за его снадобья.

И еще один гость частенько бывал у княжон Горицветовых, чуть ли не жил у них, так как случалось, что ему негде было переночевать, и тогда ему стелили на диванчике в смежной комнате, а тете с племянницей приходилось делить одну постель за печкой. Этого гостя звали Федор Аристархович Фавстов, и вся мочаловская интеллигенция (так после большевистского переворота стали назьюать бывших), как могла, пеклась о нем. У него было два прозвища: царь Федор Иоаннович и Живой Труп. Бабушка Екатерина Павловна вежливо называла его в третьем лице иногда и в его присутствии «Федя Протасов», но и с ее губ, может быть, чаще, чем следовало, срывалось: «Живой Труп», на что Федор Аристархович никогда не обижался, а если и обижался, то не показывал виду. Вообще говоря, такое прозвище шло к нему. Он был не такого высокого роста, как, по семейным преданиям, некоторые другие из Фавстовых, хотя и про него никто не говорил мне, что он среднего роста. Волосы у него были темно-русые (как говорят, светлый шатен), и отличался он болезненной худобой, что объяснялось не какой-нибудь хронической болезнью, а недостаточным питанием. Долгое время Федор Аристархович мыкался без всякого жилья, снимая угол или койку, когда что удастся, если были хоть какие-нибудь деньги; если же денег не было, то он гостил у тех или иных знакомых. Устроиться на работу мешала ему самая манера держаться (сразу было видно, что он молодой, но бывший), настораживало его отчество (Аристархович) и худшие подозрения подтверждались, как только он заполнял анкету. Но профессию он сумел приобрести, и увольняли его подчас не без сожаления, исключительно по соображениям классовой бдительности. Федор Аристархович был квалифицированнейшим корректором, а в эпоху, когда происходила ликвидация грамотности, как выразился один профессор, и не кто иной, как академик Щерба, говорил, что орфографическая реформа, упростив якобы правописание, подорвала его престиж и обрекла целые поколения на безграмотность, профессия корректора ценилась, как никогда, и корректорская работа перепадала Федору Аристарховичу даже там, где его не решались брать в штат, как, например, все в том же картофельном институте. «Хватит с нас одной княжны», – вздыхал заместитель по научной работе. При этом дело было даже не только в непролетарском происхождении, а также и в том, о чем бывшие напоминали друг другу шепотом: отец Федора Аристарховича Аристарх Иванович Фавстов был расстрелян большевиками.

Конечно, в кругу, к которому принадлежал Аристарх Иванович, расстрел не был редкостью, однако сам круг был настолько узок, что даже внешние наблюдатели о таких расстрелах помнили долго, быть может, потому что знать об этих расстрелах уже значило подвергать себя опасности. Хотя род Фавстовых слыл типичным захудалым и даже выморочным родом, Фавстовы либо принадлежали к придворной знати, либо сохраняли отношения с ней иногда вопреки собственной воле.

Вотчина Фавстовых осталась более или менее в области семейных преданий. На протяжении последних трех столетий все Фавстовы так или иначе служили. Мой дед Аристарх Иванович смолоду состоял на дипломатической службе. Он специализировался в области Скандинавии, незаурядный знаток ее истории, геральдики, языков. Долгое время он служил секретарем посольства в Копенгагене, затем был отозван с повышением в Петербург. Возможно, его карьера развивалась бы куда успешнее, если бы не пристрастие моего деда к ученым занятиям. Говорили, что он с удовольствием предпочел бы профессуру своему довольно высокому посту в министерстве с дальнейшими видами на будущее. Интерес к древнегерманским сказаниям сочетался у моего деда с неподдельной любовью к музыке Вагнера, которого он защищал от яростных, остроумных, но несправедливых нападок Фридриха Ницше (впрочем, это не мешало деду восхищаться и самим Фридрихом Ницше). Аристарх Иванович доказывал, что музыка Вагнера гораздо ближе к древнегерманским источникам, чем в последнее время под влиянием Ницше принято полагать. В тетрадях деда встречались любопытные разработки, прослеживающие отдаленное, но несомненное родство вагнеровских лейтмотивов с аллитерационным стихом «Старшей Эдды». В «Прорицаниях Вельвы» дед прочитывал любопытнейшие параллели с последними и будущими событиями, например с некоторыми обстоятельствами мировой войны, которая еще не начиналась. Странные аналогии, говорят, обнаруживались и с теорией вечного льда, принадлежащей Гербигеру, и чуть ли не с проблематичными высказываниями Адольфа Гитлера. Вероятно, дед обнародовал кое-что из своих нордических штудий, что вряд ли возможно удостоверить: весь архив деда был изъят при последнем обыске и то ли уничтожен, то ли строжайшим образом засекречен. Более или менее твердо я знаю только одно: исследования деда в области нордического мифа, истории и музыки сблизили его с Платоном Демьяновичем Чудотворцевым, причем настолько, что речь могла идти даже о дружбе. Впрочем, в ученом мире ходили только смутные слухи о трудах влиятельного чиновника, числящегося по Министерству иностранных дел. Когда фундаментальный труд Аристарха Ивановича впервые вышел в свет, пусть ничтожным тиражом, труд этот положил конец служебной карьере деда, хотя ему к тому времени исполнился едва пятьдесят один год. К 1913 году, когда должен был праздноваться трехсотлетний юбилей династии Романовых, Аристарх Иванович Фавстов опубликовал довольно объемистую книгу под названием «Империя Рюриковичей», в которой обстоятельно и убедительно прослеживал путь Рюрика (судя по всему, его настоящее имя Хререк) на Русь из Дании, где молодой воин бывал при дворе короля Карла Лысого. Насколько мне известно, дед впервые процитировал по этому поводу известные строки Вольфрама фон Эшенбаха, из его романа «Парсифаль». (Дед цитировал их в оригинале, а я отваживаюсь предложить мой стихотворный перевод:

 
Я расскажу тебе теперь,
А ты, племянник, мне поверь
Что движет рыцарями Храма,
Которые не имут срама.
Знатнейших отпрысков растят,
Подолгу те у них гостят,
И если столь земля грешна,
Что государя лишена,
Дарован будет государь,
Граалью, как бывало встарь.)
 

Дед полагал, что слово «Грааль» женского рода, и я следую в этом его трактовке. Таким знатнейшим отпрыском Аристарх Иванович считал Рюрика, дарованного Граалью грешной земле (она же велика и обильна, а порядка в ней нет). Это все могло бы быть очень мило и романтически трогательно, если бы не крайне радикальный окончательный вывод: легитимный государь Русской земли может происходить лишь из династии Рюриковичей, никакие соборы не правомочны менять порядок престолонаследования, а стало быть, Романовы являются, в сущности, династией узурпаторов. Аристарх Иванович тщательно прослеживал все бедствия, постигшие Россию от нелегитимного правления, вспоминал убийства, неоднократно постигавшие царей и царевичей из рода Романовых (Алексей, Павел, Александр II). Кстати, в таинственном царствовании Павла Аристарх Иванович усматривал некое провиденциальное исключение или даже возможность выйти из порочного круга узурпации, но эта глава не вошла в книгу и едва ли сохранилась. А главное, в заключительной главе своей книги Аристарх Иванович туманно, но недвусмысленно предостерегал Романовых от кровавой катастрофы и даже от возможного поголовного истребления династии, впадая, правда, в тон своих любимых нордических саг. Разумеется, такая книга не могла не произвести скандала в придворных кругах. Нашлись бдительные, услужливые доброхоты, не замедлившие положить книгу на стол перед царем и царицей. Реакция обоих была болезненной, но различной. Очевидно, Николай Александрович был глубоко обижен, задет, по-настоящему ранен книгой, но при этом и мистически встревожен. По-видимому, он предпочел бы затаить боль и не принимать никаких дальнейших мер. На этих мерах настояла Александра Федоровна, не скрывавшая своего гнева, быть может, в связи со слухами о том, что она была тайной вдохновительницей книги и подготавливала исподволь отречение своего супруга от престола в пользу сына сразу же после юбилейных торжеств. Аристарху Ивановичу было предложено от высочайшего имени незамедлительно подать в отставку, что он и выполнил беспрекословно. Но, оказывается, это вовсе не означало непоправимого разрыва с двором. В судьбу отставного дипломата Фавстова решительно вмешалась высокая покровительница, не кто иная, как сама вдовствующая императрица Мария Федоровна, урожденная датская принцесса Дагмара. Аристарх Иванович давно принадлежал к ее интимному кружку говорили, что и в Петербург из Копенгагена был отозван по ее настоянию, так как она соскучилась по общению с ним. Предполагалось, что ей доставляет удовольствие безукоризненный датский язык Аристарха Ивановича, напоминающий вдовствующей государыне родину Между прочим, она выдала замуж за Аристарха Ивановича свою фрейлину Оленьку (Хельгу), и от нее родился единственный сын Аристарха Ивановича мой отец Федор Аристархович. Мария Федоровна не просто слушала, как Аристарх Иванович по-датски пересказывает древние саги, она нередко устраивала у себя в гостиной для самого узкого круга чтения его исторических трудов, хотя приближенные дамы мало что понимали в этих чтениях и откровенно скучали. Внимательно прочитав «Империю Рюриковичей», Мария Федоровна неоднократно беседовала с Аристархом Ивановичем наедине, допытываясь, кто же истинный наследник русского престола, дарованный Граалью, и как будто Аристарх Иванович был с нею откровеннее, чем с другими. После вынужденной отставки Аристарха Ивановича вдовствующая императрица не только не прекратила своего общения с ним, но, напротив, стала принимать его чаще. По ее настоянию сын Аристарха Ивановича Федор был переведен из Училища правоведения в Пажеский корпус, что, возможно, его и погубило впоследствии, а сам Аристарх Иванович получил пенсию по высшему разряду за особые заслуги и смог всецело предаться своим ученым занятиям.

Но усиленные ученые занятия не мешали Аристарху Ивановичу посещать Екатерину Павловну Горицветову, а посещения его, и прежде регулярные, даже участились после отставки. «Живу между Марией Федоровной и Екатериной Павловной, так сказать, между двух огней», – позволял себе несколько рискованно шутить отставной дипломат, правда, едва ли только не с глазу на глаз с одним из этих огней, с Екатериной Павловной; та в ответ хмурилась и одновременно невольно улыбалась. Оба огня были княгинями, причем вдовствующими, хотя одна из них звалась благочестивейшей государыней, а другая… На этот счет Аристарх Иванович имел свое мнение, и кое-кто из иных сверхвнимательных читателей полагал, что вычитал или вычислил его из «Империи Рюриковичей». Сама Екатерина Павловна изредка бывала при дворе, а с Марией Федоровной виделась даже несколько чаще; злые языки поговаривали вполголоса, что предметом их бесед был все тот же Аристарх Иванович, хотя лично я думаю, что не столько он сам, сколько его книга, но кто знает, может быть, наоборот, он сам. Отставка Аристарха Ивановича курьезно совпала с исключением будущей моей тети Маши из Смольного института. «Ну вот, милая мадемуазель, мы с вами оба отставные, – шутил Аристарх Иванович в своем стиле, – я отставной государственный муж, а вы отставная благородная девица». Неужели он подозревал, как сбудется его шутка в его собственной жизни и в жизни милой мадемуазели? Шутки Аристарха Ивановича в петербургских салонах с недавнего времени начали сближать с пророчествами князя Кеши. Екатерина Павловна ужасалась остротам Аристарха Ивановича, но в глубине души принимала их к сведению и ценила их, так как они ее успокаивали. «Понимаю, драгоценная княжна, почему вы держали маркиза де Сада под подушкой, – продолжал Аристарх Иванович, – родная душа, ничего не скажешь. Представьте себе: Франция, 1792 г., заря якобинского террора. Наш дорогой маркиз предлагает воздвигнуть надгробие – кому? Божественной Лаурег своей прародительнице, воспетой Петраркой. К сожалению, портреты Лауры не сохранились, но я не сомневаюсь: милейший маркиз был на нее похож, боюсь, что точная копия, и если бы Петрарка, увенчанный лаврами ради Лавра (не забудьте, Лаура есть лавр), так вот, если бы Петрарка заглянул в книги, написанные в Бастилии отдаленным потомком своей мадонны, он подтвердил бы, что и мадонна Лаура на него слишком похожа. Да и все причуды достойнейшего маркиза не с того ли начались, что священник спутал имена, нарек младенцу не то имя при крещении. Следовало назвать его исконным родовым провансальским именем Альдонс, а парижский попик возьми да и назови его Альфонс, Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад. А вы представьте себе: маркиза нарекли Альдонс. Это был бы другой человек; думаю, он стал бы схимником, мучеником, если не католическим, то катарическим (альбигойским). Ведь имя Альдонс – это катарсис, что, надеюсь, подтвердит и Платон Демьянович. (Чудотворцев нередко заходил вместе с Аристархом Ивановичем в квартиру княгини Горицветовой и при этих словах своего приятеля с готовностью кивал.) – Кстати, имя Альдонс никого не напоминает вам? – продолжал Аристарх Иванович. – Как звали возлюбленную Дон Кихота? Дульсинея, говорите вы. Против этого нечего возразить, но настоящее-то ее имя Альдонса Лоренсо. Узнаёте нашего дражайшего маркиза (иногда его называют божественным) в Дульсинее Тобосской? А кто поручится, что у Лауры не было тайного катарического (катарсического, то есть очистительного) имени Альдонса? Кто же она, если не Дульсинея? А наш божественный маркиз – Дон Кихот и Дульсинея в одном лице, так что ему самое место под подушкой у нашей истинной Дульсинеи (он слегка кланялся в сторону княжны Мари). Сами посудите, как же в наш вырождающийся век не исключить из института благородных девиц Дульсинею, дочь Дульсинеи, она же Лаура, будь я Петрарка».

Согласитесь, Екатерина Павловна не могла не улыбнуться при этих словах.

– А что еще дедушка говорил, вы не помните, ma tante? – не мог удержаться я. У меня с моей тетушкой-бабушкой было непререкаемое правило: на людях я называл ее «тетя Маша» и говорил ей «ты», а с глазу на глаз обращался к ней непременно на «вы» и непременно называл ее «ma tante» или «tante Marie».

– Мало ли что он говорил. – Мария Алексеевна поджимала губы, пока не затягивалась очередной папироской. – Он же был говорун, в том же роде, что Петр Яковлевич Чаадаев и Федор Иванович Тютчев, тоже дипломат, mon enfant (до самой своей смерти она называла меня наедине «mon enfant», дитя мое, и только на людях «Инок», как меня звали все наши знакомые, и не только наши, но и мои, среди которых был народ со всячинкой, включая блатных). – Мало ли что он говорил. Он любил играть в слова. Например, maman, Екатерину Павловну, он называл Словараня или Сольвейг.

– Сольвейг, это я понимаю. А почему «Словараня»?

– Никто или почти никто этого не понимал. Между тем это так просто, – любил говорить он. «Словараня» – анаграмма имени «Ярославна». Ваш дедушка коллекционировал анаграммы. «Анаграммы – мои геммы», – говорил он. Помните: «Ярославна рано плачет Путивлю городу на забрале»? (Она процитировала «Слово о полку Игореве» наизусть.) И там же: «утру князю кровавые его раны на жестоцем его теле». Словараня – рань слова, его рана, и исцеление раны. Ярославна и Сольвейг – одно и то же имя.

– Одно и то же?

– Сольвейг – солнечный путь. Яр – солнце, слава – его сияние, свет, по-персидски хварно, харизма. Ярославна – Солнцевна. У нее алгарь-камень.

– Агарь?

– Может быть, Агарь отсюда же. Но ваш-то дедушка цитировал Вольфрама фон Эшенбаха:

 
Wirt jender herrenlos ein lant,
Erkennt si da die gotes hantf
So daz diu diet eins herren gert
Vons grales schar, die sint gewert.
 

Иногда он цитировал так, а иногда немножко иначе: «von algars schar». Надеюсь, вы понимаете, mon enfant?

(И теперь я иногда произношу про себя: «Дарован будет государь Алгарью, как бывало встарь».)

– Он и maman называл «princesse Сольвейг», а когда и мадам Алтарь. Но интереснее всего обследовал он небо…

– Астрономией дедушка тоже занимался? – спросил я, услышав об этом в первый раз, но и потом обязательно повторял этот вопрос, следуя нашему непререкаемому ритуалу.

– Астрологией. Да, занимался. И алхимией, кажется, тоже. Но то была не астрология. Он спрашивал, почему по-русски не говорят: «Да хранит вас Небо, да поможет вам Небо», и когда мы с maman не знали, что сказать, сам объяснял. По-русски «небо» недаром напоминает «небыль». Бога так не назовешь. Русское «небо» родственно немецкому «Nebel» («туман»). А в старинном произношении «Nebel» было «Nibel», и отсюда Нибелунги, Тумановичи или Небовичи. При этом он слегка кланялся в мою сторону, иной раз даже расшаркивался передо мной и добавлял: «Так-то, Мария Небовна. Что, если вы не только Дульсинея, но еще и Кримгильда, кроме всего прочего?» Только, на мой вкус, уж слишком он всем этим небесным злоупотреблял, как все вы, Фавстовы, Небовичи… Обидно даже…

Тут Мария Алексеевна поджимала губы до следующей папироски, но и затянувшись, резко меняла тему. Со временем я предположил и почти уверился в том, о чем tante Marie никогда не говорила: регулярные визиты Аристарха Ивановича к Екатерине Павловне не были простой вежливостью. Он рано овдовел, и у Екатерины Павловны были известные основания ждать с его стороны более решительного шага, хотя бы объяснения, если не предложения, которое она, по всей вероятности, отклонила бы, но не прочь была выслушать. Во всяком случае, смутная надежда годами грела сперва молодую, потом не очень молодую вдову Но намеки на объяснение если и были, то безнадежно терялись в куртуазных любезностях Аристарха Ивановича, и он вдруг спешил откланяться, а Чудотворцев оставался, и Аристарх Иванович едва ли не уступал ему место, что должно было втайне особенно задевать Екатерину Павловну. Не говоря уже о том, что Платон Демьянович в то время был женат, он имел большой успех у женщин, был избалован женским вниманием и привык ждать от женщины первого шага. Как раз тогда ходили слухи об его очередном скандальном романе с балериной, и Екатерина Павловна, наслаждаясь интеллектуальным блеском чудотворцевской беседы, чувствовала себя оскорбленной. Пусть она несколько старше Чудотворцева (между нами говоря), но какого же мнения о ней Аристарх Иванович, если он с такой легкостью, так упорно подвергает ее изощренным искушениям нового Клингсора, а сам отказывается от нее. Когда она впоследствии называла Феденьку Фавстова Живым Трупом, не брала ли она задним числом реванш над его отцом, сама же себя упрекая за это? Потребовалось немало времени для того, чтобы я начал догадываться, до какой степени ma tante Marie разделяла чувства своей матери, унаследовав не только ее душевный склад, но и ее несостоявшийся роман с мучительным продолжением.

Между двух своих огней (не забудем, что Марии Федоровне было тогда за шестьдесят, а Екатерине Павловне за сорок, но, по словам Аристарха Ивановича, огни, зажженные Локи, не гаснут до конца мира), итак, между своих двух огней Аристарх Иванович готовился к своему очередному интеллектуальному подвигу За несколько дней до начала мировой войны Аристарх Иванович представил в Министерство иностранных дел обширную записку, меморандум, вернее, по своему обыкновению, целый трактат. В двух словах смысл трактата сводился к тому, что ближайшее будущее России и, более того, ее историческая будущность зависит от союза Российской империи с двумя другими империями христианского мира: с Германской и Австро-Венгерской. Англию и Францию Аристарх Иванович объявлял ненадежными союзницами или даже скрытыми противницами России, которые поставили себе целью не допускать ее возвышения. Аристарх Иванович настаивал на том, что Англия и Франция видят особую угрозу для себя в золотом российском рубле, подрывающем экономическое всевластие паразитического банковского капитала. Аристарх Иванович связывал рост банковского капитала с распространением инфляции в мире, в которой особенно заинтересованы Соединенные Штаты Америки, превращающие Францию и Англию в свой протекторат, чтобы в конце концов превратить в Соединенные Штаты или присоединить к ним весь мир. В бумажной валюте, которую непрерывно уничтожает и вновь порождает ростовщическая инфляция, Аристарх Иванович видел всемирное фальшивомонетничество, узакониваемое республиканскими, демократическими режимами, что в конечном счете является их подлинной целью. В этой связи Аристарх Иванович прибегал к поэтическому иносказанию, указывая на конфликт между иудиным серебром, вложенным в спекуляцию земельными участками и впоследствии обумажненном сначала в виде векселей, потом в виде купюр, и золотом нибелунгов, которое исчислялось по системе, разработанной тамплиерами, за что тамплиеры и были уничтожены Филиппом Красивым, вождем тогдашних демократов. Тогда-то Франция и Англия и превратились в скрытые республики, как Соединенные Штаты, в сущности, являются скрытой империей, чей принцип – нелегитимность. Естественным продолжением всемирной инфляции должна стать мировая война, ведущаяся технически вооруженными карликами с целью присвоить и обесценить золото нибелунгов. Только легитимная монархия имеет право чеканить истинную золотую монету, заверенную Царем Небесным Иисусом Христом: «Воздайте кесарево кесарю…» Аристарх Иванович указывал на особую роль императора Павла I, начавшего восстанавливать в России твердую валюту, за что он и поплатился жизнью, а в его убийстве отчетливо прослеживаются происки Англии: инфляция и цареубийство – две руки одного и того же злого гения, причем обе руки левые. Пресловутая l'entente cordiale – тайный военно-финансовый союз, направленный против России с ее твердой самодержавной властью и с твердой золотой валютой. Не противоестественно ли, что сама Россия входит в союз, направленный против нее? Три великие империи христианского мира должны заключить открытый союз против Антанты, подрывающей основы легитимной государственности. Иначе все три империи погибнут, воюя друг против друга, подстрекаемые интригой лукавых карликов.

Я смотрел фильм Иштвана Сабо «Дело полковника Редля» и вспоминал забытый всеми (или, может быть, не всеми?) меморандум-трактат моего деда. Полковник Редль, безраздельно преданный австрийскому императору, не поехавший на похороны отца, чтобы участвовать в параде, который должен был принимать император, оказался шпионом, работавшим одновременно на немецкую и русскую разведку. Когда это обстоятельство открылось, офицерский суд принудил полковника Редля застрелиться. Его агентурную деятельность обычно объясняют гомосексуальными наклонностями, что приписывают также оксфордским интеллектуалам, работавшим на советскую разведку. Иштван Сабо искусно маскирует свою трактовку полковника Редля. Его образ многозначен, что делает честь художнику. Для меня же практически нет сомнений: этот полковник славянского происхождения руководствовался тою же идеей, что Аристарх Иванович Фавстов. Он верил в союз трех империй, служил ему, как умел, и пролил за него свою кровь. Право, я иногда думаю, не Аристарх ли Иванович склонил его к сотрудничеству, по крайней мере, с русской, а может быть, и с немецкой разведкой, хотя у меня нет никаких доказательств, подтверждающих контакт между ними. Неужели полковник Редль заглядывал в рукопись моего деда?

Я уже упоминал о том, что меморандум Фавстова поступил в Министерство иностранных дел за несколько дней до начала мировой войны. Говорят, что меморандум лежал на столе у государя в час, когда государь узнал, что война объявлена. Не под влиянием ли этого меморандума Николай Александрович пытался остановить войну, когда узнал, что на стороне Австро-Венгрии в нее вступает Германия? Несомненно, Николай Александрович был оскорблен трактатом «Империя Рюриковичей», однако, зная натуру государя, можно предположить, что тем чувствительнее он оказался к аргументам политика, отважившегося на такую мистическую откровенность, и сама неутихшая боль от оскорбления не приглушила, а, напротив, обострила чуткость государя к подобным предостережениям. Но мировая война началась, и остановить ее было невозможно.

В путаных пророчествах Распутина отчетлив был один момент: замирение с Германией. Неужели и в этом угадывается влияние Фавстова? Я напрямик спрашивал тетю Машу возможно ли такое, и она только кивнула в ответ. До поры до времени она упорно не произносила имени Распутина, сколько я ни заговаривал о нем. Но Распутин был убит, а война привела к большевистскому перевороту, чуть было не написал, закончилась большевистским переворотом, но как раз Фавстов доказал, что мировая война не кончается. При Временном правительстве от Аристарха Ивановича все отвернулись, он же был противником Антанты, а на нее возлагались официальные надежды. Зато при большевиках возник негласный, но нарастающий интерес к Фавстову.