Текст книги "Воскресение в Третьем Риме"

Автор книги: Владимир Микушевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Не знаю, насколько достоверны фрагменты, предоставленные мне Ярловым, хотя сомневаюсь, чтобы ПРАКС располагал фальсификаторами, способными с такой достоверностью подделать стиль Чудотворцева и, главное, его эрудицию, но, даже судя по этим фрагментам, то, что писал в тюрьме Чудотворцев, трудно признать апологией Сталина; пусть выражение «гений Сталина» в книге часто встречается и подробно анализируется, Чудотворцев нигде не пишет, что Сталин – гений. Выражение «гений Сталина» во многом противоположно этому ходячему идеологическому догмату Чудотворцев употребляет слово «гений» в древнем смысле как синоним слова «демон». Слово «гений» происходит от латинского «gens» («род») или от «gigno» («порождать»). Гений – это мужская сила, не совпадающая со своим носителем, но нападающая на него, обуревающая, движущая им. В этом смысле Джугашвили движим гением Сталина, причем гений – далеко не обязательно добрый гений, скорее напротив, как и демон (да и бывает ли стихия доброй или злой?). Свой гений есть не только у отдельного человека, но и у города или у державы. Так, по Чудотворцеву, гений Сталина в определенный период становится гением Третьего Рима. Чудотворцев даже позволяет себе по этому поводу цитировать Владимира Соловьева:

 
Смирится в трепете и страхе
Кто мог завет любви забыть..
 

Как я слышал, мнения московских антропософов по поводу Сталина в тридцатые годы разделились. Одни считали Сталина воплощением древнего законодателя Ману (Ману – Наум, библейский пророк, сказавший: «Щит его героев красен…» (Наум, 2:3), другие, напротив, полагали, что в Сталине действует Ариман (товарищ Марина?). Естественно, Чудотворцеву ближе вторая точка зрения, хотя он и не разделяет ее полностью. Чудотворцев усматривает в жизни Сталина (Джугашвили) приверженность древнему манихейству, тайному мироощущению христианского Востока, и ссылается на слухи, будто из Духовной семинарии Иосиф Джугашвили был исключен вовсе не за увлечение марксизмом (кто тогда не увлекался марксизмом?), а за вхождение в некую мистическую, по всей вероятности, манихейскую секту; и самый марксизм истолковывается с тех пор гением Сталина как модификация манихейства. Великий вероучитель Мани видел в бытии вечное противоборство Света (Ахурамазда или Ормузд) и Тьмы (Ангро-Манью или Ариман). Ману, Наум, Мани – не одно ли и то же имя, а в имени Мани не прочитывается ли к тому же «аминь» («истина»)? Гений Сталина принимает сторону Аримана не потому, что он на стороне Аримана, а потому, что полагает: Аримана можно преодолеть лишь его собственной силой, усиливая ее до самоуничтожения. Гений Сталина руководствуется тайным принципом: зло преодолевается злом,что может пониматься как оправдание зла, к чему и сводится история по Чудотворцеву. Отсюда столь характерное для Сталина вполне манихейское противопоставление двух лагерей, социалистического и капиталистического, или двух миров (Света и Тьмы), ведущих между собой непримиримую войну. В отчетном докладе XVII съезду партии Сталин прямо говорил: «Вы помните, конечно, что эта война сплотила всех трудящихся нашей страны в единый лагерь самоотверженных бойцов, грудью защищавших свою рабоче-крестьянскую родину от внешних врагов» (Сталин И. Вопросы ленинизма. – М.: Партиздат ЦК ВКП(б), 1935. С. 547). Выражение «внешние враги» явно манихейского происхождения: тьма внешняя.

В тюремной книге Чудотворцева угадывается строгая композиция, как и в других его книгах. Это не разрозненные «Мысли», не «Опавшие листья». Но связь между отдельными фрагментами прослеживается с трудом. Допускаю, что память Чудотворцева удерживала изъятые фрагменты и сохраняла определенную последовательность между ними. Возможно, тогдашний гипотетический читатель Чудотворцева также видел эту последовательность, располагая всеми фрагментами по мере их поступления. Я лишен такой возможности, поскольку не читал всего, написанного Чудотворцевым в тюремных камерах. Фрагменты не датированы. Их соотношение для меня определяется лишь злобой дня, которой Чудотворцев уделяет внимание. Но злоба дня соотносится в книге с древним и вечным. Автор надолго уходит от нее, исследуя, скажем, мистический большевизм Платона. А, главное, такая книга обречена остаться незаконченной, как незакончено и «Оправдание зла», ее поздняя реставрация. «Оправдание зла» должно заканчиваться, как я полагаю, Страшным судом, выявляющим тщету зла.

Ибо конечный вывод из книги Чудотворцева все-таки такой. Когда зло преодолевается злом, лишь накапливается зло. Чудотворцев подмечает одно обстоятельство. Грехопадение не было лишь познанием зла. Это было познание добра и зла, как будто добро не познается, либо даже не существует без зла. Чудотворцев считает это диалектическим заблуждением, ибо добру и злу предшествует Благо, вмещающее всю полноту бытия, и грехопадение было отречением от Блага. Отсюда тщетность попытки преодолеть зло злом. Восстанавливаются внешние атрибуты мистического Царства, но не само Царство, так как Царства не бывает без Царя, а Царем стать невозможно. Гений Сталина все время ссылается на будущее, но будущего он лишен, как лишено будущего зло. Искание Царя ни к чему не приводит, ибо гений Сталина должен отречься от себя, чтобы найти Царя, а если гений Сталина отречется от себя, искание Царя прекратится, и не останется ничего, кроме перманентной революции, по Михаилу Верину Гений Сталина впадает в тщету несмотря на свои отдельные блестящие победы, которым Чудотворцев отдает должное и для которых даже кое-что рекомендует, хотя и в самых эффективных его рекомендациях я, по крайней мере, улавливаю сокрушительную чудотворцевскую иронию.

Вероятно, ее улавливал не только я. Тюремные писания Чудотворцева кого-то разочаровали, хотя заинтриговывали все равно. Над личностью мыслителя был поставлен зловещий эксперимент. Три года его заставляли только писать в пифагорейском безмолвии. (Пифагореец проводил в полном молчании пять лет, чтобы удостоиться посвящения.) За три года Чудотворцев не говорил практически ни с одним человеком (слова, которыми он обменивался с конвоирами и тюремными надзирателями, не в счет; если те что-то и говорили ему, то, как правило, ему не отвечали). Чудотворцев только писал и писал, писал непрерывно, не перечитывая написанного, но сколько бы он ни писал, а писал он, по существу, разные труды, объединенные общим названием, то ли «Гений Сталина», то ли «Оправдание зла», он все глубже затягивал своего читателя, кто бы он ни был, в свою проблематику. И над Чудотворцевым поставили другой эксперимент: изменили ему меру пресечения, что преследовало другие, более сложные цели.

Утренний завтрак, пайку хлеба и кружку кипятку, Чудотворцеву передавали через окошко в двери. Чудотворцев привык уже давно к тому, что днем ему нельзя лежать: надзиратель заходил в камеру, чтобы придраить постель к стене, так что заключенный мог только сидеть и писать. Тот же надзиратель обычно изымал у него написанное за несколько дней, иногда за один день, а иногда чуть ли не за час, так что иные фрагменты прерываются на полуслове, что, возможно, также подтверждает их подлинность. В то утро надзиратель отрывисто объявил заключенному Чудотворцеву, что его вызывают «с вещами». Чудотворцев схватился сначала за свою рукопись, но надзиратель привычным движением взял ее у него из рук. Чудотворцев принялся собирать книги, но вспомнил, что они библиотечные, оставил их на попечение надзирателя и в конце концов предстал перед начальником тюрьмы с пустыми руками. Тот сообщил заключенному Чудотворцеву, что остальной свой срок он будет отбывать вне тюрьмы. Слово «ссылка» при этом не было употреблено, Чудотворцева только обязали являться для регистрации через каждые два дня на третий.

Оказывается, уже несколько месяцев Чудотворцев сидел в тюрьме на берегу Белого моря. Ему не говорили, откуда и куда его везут, и в поезде его все равно везли отдельно от других, как правило, при закрытом окне, так что купе не отличалось от тюремной камеры; к тому же и в купе Чудотворцев продолжал писать, и написанное в тряском вагоне едва поддавалось прочтению, но читатели у Чудотворцева были квалифицированные, а главному читателю написанное передавалось в перепечатанном виде. Чудотворцеву выдали шубу, как будто в шубе его арестовали, хотя он хорошо помнил, что это не так. На регистрацию ему полагалось явиться тотчас же по выходе из тюрьмы, имея на руках справку Что в справке написано, Чудотворцев не разобрал. Выйдя за тюремные ворота, Чудотворцев услышал глухой шум моря. В воздухе кружились отдельные крупные снежинки. До учреждения, куда ему полагалось явиться, было недалеко. Там Чудотворцеву выдали другую справку и посоветовали зайти на почту На почте Платона Демьяновича ждал денежный перевод, что-то около тысячи рублей, сумма по тем временам изрядная. Деньги выслала Марианна Бунина, порывавшаяся выслать их уже давно, но ни посылок, ни почтовых переводов у нее до сих пор не принимали. Как выяснилось, шубу Платону Демьяновичу прислала тоже она, воспользовавшись какими-то своими связями по линии культуры. На почте Чудотворцеву доброжелательно посоветовали, где снять комнату, а при очередной регистрации ему даже предложили работу: преподавать латынь в местном медицинском училище.

Стояло у самого Белого моря сельцо Святосхимово. Судя по названию, на месте села таился когда-то старообрядческий скит. При советской власти сельцо получило статус города, а прежнее название села преобразовалось в Осоавиахимовск. В городе Осоавиахимовске (в бывшем Святосхимове) Чудотворцеву и предстояло находиться «вне тюрьмы».

Чудотворцев пошел по адресу, указанному ему на почте, среди других изб разыскал избу, построенную из почерневших от ветра, но все еще добротных бревен, и постучал в дверь. Ему открыла сухощавая старуха в платке, заколотом по-старообрядчески. Похоже, приход Платона Демьяновича не был для нее неожиданностью: она обратилась к нему по имени-отчеству до того, как он ей представился. Старуха даже знала, где Платон Демьянович будет работать и сколько будет получать: триста рублей в месяц. За комнату она спросила с него сто рублей, вызвавшись за эту же сумму обстирывать его и готовить ему. Наверняка она слышала и о денежном переводе, полученном Чудотворцевым на почте, так что предложила ему молоко от собственной коровы, и цена за клетушку в избе с отоплением, освещением и обслугой скоро перевалила за двести рублей. Чудотворцев, окончательно забывший в заключении счет деньгам, рассеянно согласился. Старуха продолжала брать с него эти деньги и тогда, когда обслуживанием Чудотворцева занялась другая.

Когда Чудотворцев пришел в следующий раз на регистрацию, его вежливо попросили подождать. У Чудотворцева мелькнула даже мысль, не собираются ли водворить его обратно в тюрьму, благо ее здание виднелось в окне. Но через несколько минут Чудотворцеву предложили пройти дальше по коридору Дверь, обитая черной клеенкой, напомнила ему кое-что, и ассоциация оказалась правильной: за дверью Чудотворцева ждал товарищ Цуфилер. Чудотворцев и без яркого света узнал его тусклый образ. У Платона Демьяновича заныли ребра; он привык, что товарища Станаса сменяет товарищ Марина. Но на этот раз Цуфилер был один. Он вежливо осведомился о здоровье Платона Демьяновича (оно оказалось лучше, чем могло бы быть) и преподнес собеседнику новые, усовершенствованные очки. Очки прямо относились к предмету дальнейшего разговора. Товарищ Цуфилер вручил Чудотворцеву письмо. Оно было на немецком языке с частым, но непоследовательным использованием готических букв, почерк был странный, и нельзя сказать, чтобы разборчивый. Чудотворцев сразу разобрал только обращение: «Негг de Merveille» и подпись: «Klingsohr». И то и другое выглядело как мистификация. Платон Демьянович признался, что ничего не может разобрать, и товарищ Станас положил перед ним распечатку письма. Стиль письма был странен, как почерк. Автор старался выдержать в письме тон старомодной австрийской любезности, но в тяжеловесно вежливые обороты, претендующие на интеллектуализм и поэтичность, вторгались резкие, даже вульгарные выражения, более уместные для политических митингов. Чудотворцев сразу же обратил внимание на фразу: «У кого нет чувства истории, тот подобен глухому или уроду». Далее речь шла о красотах архитектуры, автор писал о них с несомненным знанием дела: «Колдовское очарование Флоренции и Рима, Равенны и Сиены или Перуджи, а как прекрасны Тоскана и Умбрия». Автор письма явно умел ценить это колдовское очарование и писал о нем, чтобы убедить адресата в своей посвященности, чтобы адресата по возможности очаровать.Чудотворцев уловил особый свет, проливаемый на письмо следующей фразой: «Думаю, что Сицилия тоже чудесное место». Чудотворцев понял соотношение этой фразы с подписью «Клингсор». В этом свете раскрывался и вопрос автора к адресату, а также деловое предложение, с которым Клингсор обращался к господину де Мервей. Автор письма просил уточнить местоположение замка де Мервей в Пиренеях и назвать условия, на которых этот замок мог бы быть приобретен.

– И кто же такой господин Клингсор? – спросил Чудотворцев, сам не решаясь поверить своим догадкам/

– А как вы думаете? – кажется, улыбнулся Цуфилер в своей ускользающей зыбкости, но он не стал настаивать на том, чтобы Чудотворцев первым назвал имя, которое тут же назвал сам: Адольф Гитлер.

Это имя действительно приходило в голову Платону Демьяновичу, когда он читал письмо. Он был неплохо знаком со стилем Гитлера. Среди немецких публикаций, почему-то доводимых до его сведения в тюремной камере, присутствовали не только многочисленные, пространные речи фюрера, но даже «Mein Kampf», и Чудотворцев уделил известное внимание в «Оправдании зла» феномену Гитлера, как он его понимал. Но чтобы на это упоминание откликнулся сам Гитлер… Тут было над чем задуматься, тем более что Чудотворцев писал по-русски, писал в одиночном заключении и отнюдь не рассчитывал на распространение своих опусов за границей, а получение письма оттуда в то время почти наверняка влекло за собой арест и лагерный срок; что же касается письма от Гитлера, получатель такого письма мог быть и расстрелян без дальнейших околичностей. Чудотворцев, конечно, подумал об этом, поднимая глаза на Цуфилера, и Цуфилер понял его мысль, поспешив заверить Чудотворцева, что расстрел ему не грозит, «несмотря ни на что», – подчеркнул Цуфилер; даже в тюрьму Чудотворцева возвращать не собираются.

Чудотворцев собрался с мыслями и вспомнил, что среди книг, поступавших к нему, была одна под названием «Die Weltgeschichte im Lichte des heiligen Gral» («Мировая история в свете святого Грааля»), изданная в Австрии то ли в 1927, то ли в 1928 году Чудотворцев не заказывал этой книги и прочел ее с тем большим интересом. В книге рассматривались предполагаемые реальные исторические события, положенные Вольфрамом фон Эшенбахом в основу его поэтического романа «Парсифаль». Автор книги по фамилии Stein («Камень», что тоже знаменательно) предполагал, будто прототип короля Анфортаса, страдающего от незаживающей раны, – король франков Карл Лысый, внук Карла Великого, мучительно искупающий свою вину перед сакральным королевским родом, жаждущий восстановить и упрочить кровную связь с Пылающим Отпрыском пусть по женской линии (как известно, подобной жаждой был движим и Наполеон Бонапарт, расторгший брак с любимой женой Жозефиной, чтобы заключить династический брак с австрийской принцессой из дома Габсбургов).

Мы помним, что как раз накануне ареста Чудотворцев работал над исследованием, посвященным событиям при дворе Карла Лысого, где философ Иоанн Ирландский (Скот Эриугена), западный толкователь Дионисия Ареопагита, мог (должен был) встретиться с варяжским воином Рюриком, отправляющимся на Русь, а Рюрик – не один ли из тех знатнейших отпрысков, которых растят рыцари Грааля, чтобы Земле, лишенной государя, был «дарован государь, Граалем, как бывало встарь»? Чудотворцеву было что написать по поводу книги об истории в свете Святого Грааля. Обширные извлечения из тюремной работы Чудотворцева были переведены на немецкий язык (ведомству товарища Цуфилера хватало квалификации на подобные начинания) и отосланы в Германию за подписью «Plato de la Merveille». При этом были приняты агентурные меры, чтобы в Германии послание попало в собственные руки Гитлера.

Между тем, как выясняется, еще в 1912 году в некой книжной лавке в Вене Гитлер приобрел экземпляр «Парсифаля» и перечитал его, оставив на полях многочисленные, иногда весьма пространные пометки-комментарии. Эти-то пометки, по всей вероятности, и были использованы в книге «Die Weltgeschichte im Lichte des heiligen Gral». К заметкам Гитлера, возможно, восходит и предположение, будто исторический прототип мага Клингсора – Ландульф И, действовавший на Сицилии, где он совершал некие зловещие магические ритуалы. Не отсюда ли неожиданная фраза в письме к господину де Мервей: «Сицилия – тоже чудесное место»? Но разве чудо – не la merveille? В романе Вольфрама фон Эшенбаха упоминается «chastel Merveille», замок, принадлежавший Клингсору. В этом замке томятся женщины, плененные магом. По некоторым сведениям, Гитлер считал себя реинкарнацией Клингсора. Но помнится, новым Клингсором бабушка Кэт, еще сравнительно молодая, называла как раз Чудотворцева. Мнительный Гитлер не мог не насторожиться от одной подписи «De la Merveille», и в нем пробудилось чувство оккультного соперничества. Известно, что Гитлер был одержим какой-то манией, и не исключено, что это была мания Грааля. Не скрывается ли за так называемой гражданской войной в Испании стремление Гитлера завладеть замком Грааля Монсальват (де Мервей?) в Пиренеях? Так что по-своему вполне естествен вопрос Гитлера о местонахождении замка де Мервей, обращенный к господину де Мервей в России. Письмо Гитлера к Чудотворцеву (де Мервей) также свидетельствует о том, что Гитлер сомневался, можно ли захватить силой замок де Мервей, тем более Монсальват, и потому был не прочь приобрести его с миром, как бы двусмысленно это не читалось.

– Должен ли я отвечать ему? – неуверенно спросил Чудотворцев.

– То есть разумеется, – закивал товарищ Цуфилер из своего сумеречного далека. – Желательно на немецком языке, в аргументации мы вас не ограничиваем. Так и обращайтесь к нему: Herr Klingsohr. Отвечайте ему, как вы сами считаете нужным, иначе он заподозрит, что мы вами манипулируем, а тогда ваша с ним переписка потеряет смысл, хотя как знать… Если он сочтет вас конфиденциальным медиумом нашей информации, тоже будет неплохо. У нас к вам только одна просьба: каждое ваше письмо во тьму внешнюю должно сопровождаться письмом в противоположном направлении, так сказать, во внутреннюю сферу или в лагерь света. Это придаст насыщенность и подлинность вашим эпистолам, поскольку вы автор диалектический или диалогический, чуть было не сказал, идеологический. Итак, во внешней тьме ваш адресат – господин Клингсор, а во внутреннем свете – товарищ Амиран.

– Ариман? – переспросил Чудотворцев. («Товарищ Марина», – пронеслось у него в голове.)

– Нет, именно Амиран, – подтвердил Цуфилер. – Разве вы забыли? Вы же сами находили такую анаграмму к имени Ариман и совершенно справедливо усматривали в Амиране яфетическую параллель к Прометею, его более чем вероятный и более древний прообраз. Кстати, не худо было бы познакомить с Амираном и господина Клингсора. Скажу вам прямо: мы заинтересованы в том, чтобы поддерживать в господине Клингсоре миролюбивые чаянья и не лишать его надежды приобрести замок де Мервей мирным путем, хотя и уступать ему этот замок мы вам не советуем.

В голосе товарища Цуфилера послышалась нотка угрозы, но до Чудотворцева дошло наконец, почему он должен находиться «вне тюрьмы». Для господина Клингсора переписка тоже потеряла бы смысл, если бы он узнал, что ему пишут прямо из учреждения, ему самому служившего образцом.

Честно говоря, Платон Демьянович не был в «своем» замке с той ночи, когда вместе с Орлякиным читал надпись на гробнице: «Et in Arcadia ego». Все документы, связанные с приобретением замка, так и остались у Орлякина, теперь уже покойного, и Платон Демьянович при всем желании не мог бы кому-либо «уступить» замок. В письме к «высокоуважаемому господину Клингсору» Платон де Мервей написал, что замок расположен во французских, а не в испанских Пиренеях и расставаться с ним он намерения не имеет. Не потому ли Гитлер утратил интерес к испанской войне и форсировал войну с Францией, не оккупируя в то же время ее южных областей, чтобы не захватывать замок грубой силой, но все-таки завладеть им?

А Чудотворцев писал мнимому Клингсору, что в пиренейском замке де Мервей должно состояться «Действо о Граале», в котором Парсифаль не задает вопроса о происходящем, но оправдание Парсифаля в том, что Клингсор выдает замок де Мервей за Монсальват, и Парсифалю предстоит обрести подлинный Монсальвеш (Монсальват) и с ним замок де Мервей, который есть ничто без Грааля, а с Граалем и замок де Мервей оказывается Монсальватом, где можно услышать мелодию бессмертия.

Письмо ушло к немецкому адресату, и Чудотворцев тут же подготовил письмо к товарищу Амирану, где тоже упоминал «Действо о Граале» с возможной мелодией бессмертия, которую заглушает сумбур вместо музыки. Что же касается Клингсора, он напоминал, что Клингсор – не Парсифаль и потому не может завладеть Граалем, хотя не существует без него, как и Парсифаль. Но как замок де Мервей, так и замок Монсальват (Монсальвеш) исчезают в Невидимом, подобно граду Китежу когда в них вторгается недостойный, и Клингсор стремится завладеть замком де Мервей и замком Монсальват «с миром» (отсюда претензия на мировое господство, хотя в немецком языке «der Frieden» (мир) и «die Welt» (мipъ) – слова разные). При этом замок Монсальват (Монсальвеш) и замок де Мервей могут оказаться одним и тем же замком (Граалю закон не писан), и потому Клингсор не прочь заключить мирный договор со своим противником ради того, чтобы вернуть себе замок, хотя замок этот может оказаться для него мнимым, даже призрачным. И вслед за этими поэтическими загадками, весьма далекими от исторического материализма, Чудотворцев излагает доктрину А.И. Фавстова, обосновывающую союз трех империй (Германской, Австро-венгерской и Российской) как залог и единственную предпосылку мира в Европе (иначе мировая война, в которой не может быть победителей). Чудотворцев представил это письмо в учреждение, куда ходил регистрироваться (там не отважились прочесть его, сразу же отправив наверх), а Платон Демьянович сосредоточился на своей собственной рукописи.

Товарищ Цуфилер появился в Осоавиахимовске быстрее, чем можно бы ожидать. Клингсор ответил на письмо Платона де Мервей! Письмо было написано в резко агрессивном тоне (не без ухищрений куртуазной вежливости, впрочем). Господин де Мервей со своей проницательностью не может не понимать, что он, Клингсор, уже владеет Граалем и предлагает господину де Мервей добром уступить замок исключительно из вежливости. Разве господин де Мервей не знает: кто владеет Граалем, тот владеет Копьем, а Копье пронзает видимое и невидимое, нанося незаживающие раны? Не противоестественно ли, что он, Клингсор, владея Граалем, не владеет замком де Мервей? Кто как не господин де Мервей заинтересован в том, чтобы исправить подобную противоестественность? У Клингсора даже возникают сомнения, действительно ли господин де Мервей владеет своим замком, иначе он вернул бы замок Клингсора Клингсору, не вынуждая его, Клингсора, пустить в ход Копье.

Товарищ Цуфилер спрашивал Чудотворцева, как он думает, не означает ли это, что Гитлер уже владеет секретным оружием, обеспечивающим ему победу при любых обстоятельствах? Чудотворцев ответил, что он так не думает, но хотел бы изложить свое мнение в более привычной для него форме письменного анализа, обращенного и к господину Клингсору, и к товарищу Амирану. Такая двойная обращенность уточняет и углубляет истину. Товарищ Цуфилер даже задержался в Осоавиахимовске в ожидании обоих писем. Клингсору Платон де Мервей писал: кто владеет Граалем, тот не может не владеть замком де Мервей, и стремление приобрести замок де Мервей позволяет (заставляет) усомниться в том, владеет ли господин Клингсор Граалем и не заблуждается ли как по поводу замка де Мервей, так и по поводу Грааля. В этом месте письма вежливое обращение к господину Клингсору во втором лице сменяется нейтральным упоминанием Клингсора в третьем лице. Если бы Клингсор владел Граалем, он не написал бы своего письма, и вообще не было бы их переписки, так как не было бы мира: мир был бы уничтожен, ибо для Клингсора небытие совершеннее бытия. Вот почему Клингсор вряд ли может владеть Граалем, это было бы нарушением Традиции, а без Традиции и Грааль не Грааль, а мнимое его подобие. Кроме копья Грааля, существует еще меч Зигфрида, он же солнечный герой Амиран. Отец Амирана неизвестен, ибо засекречен: очевидно, он нарт, осетин, то есть ариец. (Не отсюда ли слух, что Чудотворцев написал в конце тридцатых годов работу по расовому вопросу?) Волк Фенрир, согласно Старшей Эдде, проглатывает солнце; Амиран, проглоченный драконом вешапи, освобождается из его брюха сам и освобождает солнце. Амиран кует себе меч и похищает с неба свет в образе небесной девы (Камари или Камар (карма?). За это Амиран наказан, прикованный к высочайшей вершине Кавказа. Печень ему клюет орел, что напоминает незаживающую рану Анфортаса. Амиран таится в скале, как император Фридрих, и не Амиран ли – истинный властитель мира, который рано или поздно после мучительного искупления восстановит всемирное царство? (Чудотворцев писал по-немецки «das Reich».) Не потому ли Гитлер, когда его войска вторглись на Кавказ, первым делом послал эсэсовцев-альпинистов из «Братства Люцифера» на вершину Эльбруса, чтобы они водрузили там черное знамя со свастикой, то ли увековечивая заточение Амирана, то ли пытаясь вступить с ним в союз? Не напоминает ли в данном случае свастика знак вопроса, который должен задать Парсифаль, чтобы исцелить короля Анфортаса и обрести Грааль? Чудотворцев как бы по рассеянности то и дело пишет вместо «Amiran» «Ariman», играет этой магической анаграммой, наводя на мысль о неизбежном соперничестве и неизбежном сотрудничестве Люцифера и Аримана.

А товарищу Амирану Чудотворцев писал более кратко и деловито, возможно, предполагая, что письма Клингсору читает и товарищ Амиран, а Клингсор письма Амирану не читает. Гений Сталина стремится преодолеть зло злом, демон Гитлера не различает добра и зла, считая весь мир, само бьггие отвратительной катастрофой. Не случайно древние германские верования начинаются с конца мира и сводятся к такому концу. Таким образом, своим высшим предназначением демон Гитлера, быть может, не вполне сознавая этого или не признаваясь в этом даже самому себе, считает уничтожение мира, завершающееся самоуничтожением. Отсюда культ самоубийства, которым втайне руководствуется Гитлер. Самоубийство для него – высшая арийская доблесть. В этом привлекательность Гитлера для масс и для женщин. Но демону Гитлера нельзя начинать самоубийством, он должен лишь кончить им, предварительно уничтожив все, что можно уничтожить. (Действительно, в свое время Шпеер скажет, что Гитлер совершенно сознательно пытался добиться, чтобы вместе с ним погибло все.)

Таким образом, для Гитлера самоубийство является победой. (Вспомнил ли об этом Гитлер 30 апреля 1945 года, окруженный сталинскими войсками, стреляя в себя и в новобрачную Еву Гитлер или только в себя, тогда как Ева приняла яд?) При этом, продолжал Чудотворцев, демон Гитлера на определенном отрезке своего пути сближается или смыкается с гением Сталина. Гений Сталина уничтожает зло злом, демон Гитлера уничтожает все и в конечном счете самого себя. Гений и демон сближаются через уничтожение. Но демон Гитлера – ненадежный союзник, так как всеобщим уничтожением уничтожаются любые обязательства. Тут следует вспомнить пророческую строку Александра Блока: «И нам доступно вероломство». «Вероломный» в точности совпадает с немецким нибелунговским «treubrüchig». Когда гений Сталина столкнется с демоном Гитлера, победит тот из них, кто первый произнесет магическое слово «treubrüchig». Как известно, Сталин произнес это слово первым, а Гитлер дал ему повод это произнести.

Чудотворцев написал не два и не три, а гораздо больше писем к господину Клингсору и к товарищу Амирану. Я привожу здесь лишь весьма сжатое резюме этих писем. Надеюсь в будущем опубликовать их все, так как они составляют неотъемлемую и, может быть, наиболее существенную часть книги под предполагаемым названием «Оправдание зла» (или все-таки «Гений Сталина»?). Сомневаюсь, чтобы господин Клингсор отвечал на каждое письмо Чудотворцева, но иногда отвечал. Товарищ Амиран не отвечал Чудотворцеву никогда или отвечал, так сказать, своими действиями, но, когда Чудотворцев писал Клингсору, он одновременно писал и товарищу Амирану, что составляло диалогический стержень этого «трактата в письмах», и наклевывается подозрение, не писал ли Клингсор Чудотворцеву в расчете на то, что читать его будет товарищ Амиран.

А пока Чудотворцев переписывался с Тьмой и Светом, на дворе практически не светало. Тянулась мрачная северная зима, которой, казалось, конца не будет. В городе Осоавиахимовске (это название не все жители умели выговаривать; старухи шамкали: «Осасхимов») было всего несколько улиц, и Чудотворцев кое-как научился передвигаться по этим улицам в шубе и валенках, купленных на деньги Марианны. Первым делом Чудотворцев записался в городскую библиотеку (так ему посоветовали в учреждении, где он регистрировался) и по межбиблиотечному абонементу заказывал такие книги, что библиотекарша и названий не могла прочесть. Не ее ума было это дело. Книги приходили не без задержек, но отказов не было никогда. По-видимому, приходили и книги, которые Чудотворцев не заказывал, так как не знал, что они вышли в свет, например, последние труды Гавриила Правдина (его к тому времени уже не было в живых). Эти книги приходили в особой упаковке, которую библиотекарше запрещалось вскрывать. Очевидно, кого-то интересовало мнение Чудотворцева об этих книгах. И Чудотворцев многое высказывал в труде, который начал писать, когда северная ночь пошла на убыль, продолжал его диктовать при мне и не завершил до сих пор. Труд этот обозначался одним словом: «Софиократия». В этой книге Чудотворцев высказывает мысль, что реальной властью в мире от его сотворения и до конца обладает лишь София Премудрость Божия, но эта власть – не произвол, и потому род человеческий в своем ослеплении может этой власти не замечать. Софиократия составляет самую суть Святой Руси (в Новгороде Великом София Премудрость Божия почиталась как истинная государыня). Софиократию Чудотворцев резко противопоставляет зарубежной софиологии, в которой усматривает прельщение русской религиозной философии. Если София не сотворена, тогда неизвестно, сотворен ли мир, а если мир не сотворен, то и Бог не Творец; тогда Бог исчезает в гностическом абсолюте; основная же особенность абсолюта в том, что в абсолюте Бог не отличается от дьявола, и Премудрость Божия либо не существует, либо она не Премудрость, а безумие Бога, что тогда одно и то же. София, говорит Чудотворцев, действительно, не тварь, но Творение, явленный Самим Богом образ Его Премудрости. Поскольку в Боге все живое и личное, то и София – живое деятельное лицо. Вот почему истинное умозрение Софии представлено не философскими спекуляциями, а православной иконой. Удивителен в книге анализ иконы Софии Премудрости Божией, находящейся на Соловках. Не удалось установить, когда Чудотворцев эту икону видел. На иконе София – багряная заря бытия, и такую зарю Чудотворцев мог видеть, когда заканчивалась зимняя ночь в бывшем Святосхимове.