Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

Мастер с хрипом упал на деревянный помост.

Вскоре упал и Якуб, за ним Ондрей.

Но Имро, коль он уж решился, не мог теперь сдаться так быстро, он знал, что он младший, а младшему многое положено выдержать – вот потому, сжав зубы, он еще долго-долго, невообразимо долго, бился, дергался и метался…

11

А у строителя – мы-то его уже знаем, знаем, что он за человек, – на уме одни совещания. Каждый божий день поутру закатывается он в приход, приветствует священника по всем правилам и тут же начинает: короткие молитвы так и вылетают из него одна за другой.

Священник подчас, того и гляди, лопнет от злости. Как завидит строителя, сразу у него настроение портится. Как-то пожаловался он причетнику, а тот ему и посоветовал: – А что тут такого? Гоните его в три шеи.

– Да я ему уже намекал. Представить себе не можете, пан причетник, сколько раз я ему намекал, что нет ни времени у меня, ни терпения, но ему хоть бы хны, ничего его не берет, добрым словом и то его не проймешь.

– А я, святой отец, ей-богу, не стал бы ему намекать! Пнул бы его коленом под зад: ступай подобру-поздорову!

– Пан причетник, да ведь и так негоже, драться-то я с ним не стану. Говорить с ним и то тяжко. Ужасный человек! Непонятно, как можно только быть таким бесцеремонным и навязчивым.

– Это вам за доброту вашу, святой отец, за доброту вашу, за ласковое слово. Сами видите, как ценят люди ласковое слово. Я бы пнул его, ей-ей пнул бы, да так, чтоб он зашатался. Строитель не строитель, а в приходе не смерди, отваливай, знай свое место.

Да что там! Пустое дело – советовать! Некоторым даром советы давать! Сколько раз советовал причетник его преподобию, и почти всегда понапрасну. У преподобного отца нрав мягкий, он готов каждого выслушать, а чей совет слушать – не знает, обычно на поводу у того, кто наседает на него самым что ни есть грубым и настырным образом. Любой прохвост лезет в приход, каждому хочется быть накоротке со священником, дружбу водить с ним. Иные и в костел-то не ходят либо ходят для видимости, а в приходе любят куражиться. Губами причмокивают, лишь бы им святого вина налакаться. И впрямь не худо бы пнуть их кое-куда! Глаза бы его на таких людей не глядели. Когда нет надобности, он и не глядит. Во время мессы усядется где-нибудь в ризнице или в исповедальне и молится потихоньку, иногда, правда, молитва эта колючая, шпильки да иголки, а бывает, и одни покаяния. В самом деле! И причетнику приходится иногда объяснять господу, почему он не может творить пристойную, благочестивую и покаянную молитву. Господь бог его понимает. Если бы и пан священник причетника понял, наверняка повысил бы ему жалованье. Нынче для этого и случай удобный представился – с новым-то костелом не оберешься забот! Причетник пробовал намекнуть его преподобию, да что толку. Пан священник отмолчался, и все. Так зачем же советовать? Преподобный отец и сам должен бы знать, что у причетника служба вовсе не мед. У органиста жалованье в три раза больше, да еще люди тащат ему всякой всячины, хотя он вовсе в том не нуждается. По утрам чуть потренькает, да и дело с концом. То со свадьбы перепадет ему, то с похорон; а наступит завидный месяц, ноябрь или март, люди как мухи мрут! Органист сочинит прощальный плач, да хоть бы рифма была в нем как рифма! А простофили, наплакавшись вдоволь, не скупятся, раскошеливаются, денежки так и льются рекой, так и сыплются, а органист потихоньку посмеивается. Правда, причетник и не думает с органистом равняться, боже избавь, всякому свое, но разумному человеку надо бы и понятие иметь, людям не мешало бы знать, что положено, а что нет, иногда они могли бы и детям подсунуть чего-нибудь за министрацию[28]28
  Прислужничество в католической церкви.


[Закрыть] да за то, что органисту мехи раздувают. И он, право слово, да и ты, олух, мог бы раз в кои веки человеком стать! Ясное дело, орган есть орган, играть на таком инструменте – искусство, но разве это все? В конце-то концов, какое это искусство? К чему оно? Великий боже, ты и впрямь был бы порядочным вахлаком, если бы тебе нравилось такое искусство! Легко тренькать, когда чужая ребятня, малолетки, одни косточки, ножонки, ручонки да шейки, эти озябшие заморыши с выпученными глазенками, чуть свет каждое утро из последних сил вгоняют воздух в ноющие органные трубы, а какой-то дьявол, сатана, что к господу богу только подмазывается, то и дело нарочно нажимает педаль и выпускает весь воздух самой толстой трубой: вот тебе, боже, такой уж я рыцарь, такой я артист, вот какой звук у меня! Дикарь эдакий, чего тебе не хватает? Каждое утро говорят детям: вставайте, дети, младенец Иисус уже дожидается! А проснутся бедняги, сразу видать, какие они еще глупые и как им хочется, чтобы младенец Иисус вовсе не ждал их. Зимой ни одной заутрени не пропустили. Министрацию умеют оттарабанить лучше, чем таблицу умножения, а у органа – если органисту не ударит в башку и не захочется выдать господу богу все с одного маху, – жмут с чувством, не то что какой-нибудь богатый хозяин, охочий по воскресеньям либо по праздникам, когда в костеле полно народу, всем показать, что у него куда больше сил, чем у четверки сонных заморышей, а войдет в раж, так у него не токмо органчик зазвучит – целая шахта задышит. Небось думает – коли пожертвовал бычка, так это уже все, может ходить теперь гоголем, все перед ним должны падать ниц, а то и небо перед ним на задницу плюхнется. Будет ужо тебе небо, не минешь божьего гнева! И как только пан священник с эдакими оболтусами может дружбу водить?! Почитай, иные и подносят ему кое-что… А ты поднеси мне, причетнику, малышам поднеси! Углядят сопельку у министранта – какой грех, все возмущаются, а то, что он всю зиму ходил без пальтишка, никто не заметил. Даже пан священник не обратил на это внимания, хотя зимой, на сретенье, стужа пробирает и взрослого. Да и ему, причетнику, часто приходится хлюпать носом. Сколько было говорено о маленькой причетничьей шапочке, сколько было наобещано: будет, пан причетник, будет! А потом точно про все посулы забыто. Одни ризы, плувиалы, епитрахили и береты покупаются, а жалкую шапочку купить не на что. Два года назад кто-то купил новый катаур, священник им раза два-три подпоясался, а теперь он висит среди остальных – им никто и не пользуется. Кому есть нечего, кто каждый божий день только липовым чаем надувается, а иной чурбан, что хочет подольститься к священнику, швыряет деньгами – то один катаур, то другой, дело большое! Конечно, виноват и священник. Скажи он: так, мол, и так, катаур у нас уже есть, и в новом мы не нуждаемся, может, кто и пожертвовал бы для бедных на хлеб святого Антона, а под сурдинку на эти деньги купили бы шапочку. По-всякому дело можно уладить. Купить бы какую шляпу поприличнее, поля от нее отрезать да выбросить, вот тебе и шапочка. Разве не может приход расщедриться на одну шляпу для причетника? Да что там! В других местах о таких малостях и говорить причетник не должен. Является он утром в ризницу, берет свою шапочку, надевает на голову, и все в полном порядке, можно идти, он сразу настоящий причетник, степенно и с полным достоинством выходит он к благочестивой и мирной пастве, среди которой – не взыщи, господи, но это же правда! – найдется и немало ослов.

Да чего там, чего зря говорить! Ясное дело, у каждого свои заботы, у каждого свои печали. А ежели у кого печали, так пусть и печалится о своей печали и уж понапрасну не задается! По воскресеньям костюм, шик да блеск, а будни как есть будни. И впрямь иные дни очень будничные. А откуда взять на воскресенье? Где взять на праздник? Война войной, а конопля все же растет, но чья? Чья она, конопля-то? Достать бы белого тончайшего полотна, достать бы люстрина на фартук и мягких ниток для вышивки. Церовчанки ловки вышивать: крестиком по канве и цепочкой, одностежкой, тамбуром, гладью, мережкой. Иные могли бы вышить на скатерти и пряничный домик, была б только скатерть! Причетник одну такую женщину знает, принесите полотна и увидите! Да и конопля бы сгодилась, конечно сгодилась; было б ее только побольше, что угодно можно бы сделать! А там чего и продать… А вот со стороны святого отца и впрямь негоже, что он так жмется с этим жалованьем; человек ученый, а не понимает, что причетнику тоже есть хочется, да и министранты зубами щелкают. Что ни поставь перед ними, все разом сметут! Семь малышей на четыре ложки! А если восьмой народится – ну беда! Уж лучше поосторожничать, чтоб не пришлось искать ложку! М-да! Ложки-то найдутся, и двух бы хватило, ты лучше поставь миску, а там узнаешь, на что министранты горазды! Самым разумным было бы уступить причетничество кому-нибудь другому, хотя что толку? Станут башенные часы – кто их починит? Кого тогда позовут? От должности откажись, а часы чини! Мы это знаем, еще как знаем. Нет, негоже, святой отец, право, очень даже негоже с вашей стороны, только неохота говорить с вами начистоту!.. Хоть бы кто помер! Как бы чудесно зазвонил колоколец по новопреставленному! Сразу бы перепало на краюшку хлеба. Органист, конечно, получил бы на пять, а то и на десять хлебов – разве есть справедливость? Выжмет из себя пару жалких стишков, а деньги рекой льются. И на что они ему, спрашивается? На выпивку да на выпивку, конечно, на что же еще? К дьяволу такой стих, когда в нем ни складу ни ладу. Зачем такой стих? Что этот упившийся остолоп знает о жизни? Или он думает, что стих, годный для сытого брюха, и голодному по душе? Было бы хоть кому тебя слушать! На похоронах лучше ватой уши заткнуть – вот какой ты артист! А он знай себе задается, только и делает, что задается: святой отец, я родом из Детвы[29]29
  Город в Средней Словакии, далее упоминаются города и районы Западной Словакии.


[Закрыть]. Мой отец еще нашивал косы. Вот дурень! Нашел чем похваляться. Грязными-то косами? Думаешь, господь бог отмеривал мозги в Детве еще и пасторским посохом? Хорош пастырь! Уж не хочешь ли сказать, что в Трнаве, Братиславе, в Будапеште или Вене либо тут где внизу, да хоть бы в Загорье, Пернеке, в Лакшарах или Бурах, люди были глупее, чем в Детве? Детва – это что? Где она, твоя Детва? Скажи, когда и где ты первый раз взял в руки букварь?.. Хоть бы кто-нибудь… Ох-ох-о, ох-ох-о! Неужто никто не преставится? Как бы зазвонил тогда колоколец! Беда, и только! Носишься, носишься, мечешься от одного костела к другому, а проку никакого, работы по горло, да сыт ею не будешь. У нового костела есть хоть иногда чем поживиться: то мотыга, то ведерко известки… А раз зубило, бурав с коловоротом нашелся… Ну, Гульдан, ищи теперь свищи…

12

К костелу, опираясь на тонкую палочку, бредет сгорбленная старушка. Издали походит она на утку: вытягивает шею, озирается пытливо по сторонам – хочет всех разглядеть.

Бетонщицы ее уже заприметили: – Эгей, Юльча! Смотри, вот и Юльча пришла помогать!

Старушка услышала, уставилась, куда ей надо было, улыбнулась и заверещала, будто в горле у нее рвался пергамент: – И Юльча пришла! И Юльча тут! – В самом деле, она точно утка. Утка, пожалуй, тоже могла бы так верещать. – Сами управляйтесь! Юльча пришла пропавшего цыпленка съесть!

Она доплелась к женщинам, оглядела их, потом окунула кончик палки в раствор и сказала: – Помешаю хоть малость! – Снова в горле разорвался кусок пергамента, отозвалось и несколько нестройных, однако нежнейших дудочек сиринги[30]30
  Музыкальный инструмент, состоящий из множества дудочек различной величины.


[Закрыть]. – Так. А теперь берегитесь, хочу пропавшего цыпленка съесть.

– Вот и помогла! Гляньте-ка! – Женщины хвалят ее. – Помогла как-никак!

– Юльча, осторожней! Тут всюду известка. Как бы тебе не оступиться, не упасть.

– Как, как? – трещит пергамент.

– Осторожней, не упади.

– А и упаду, так подымете, – смеется она беззубым ртом, но пергамента в нем не видать, должно быть, он в самом горле, там и сиринга, может, и расшатанная прялка и еще что-то: маленькая горошина, которая весело пляшет. – А то и отнесете меня. Старые бабки любят, когда их носят.

– Ох и хитра! – смеются женщины. Одна подходит к Юльче и отводит ее к груде теса. – Иди сюда! А то еще толкнут тебя, чего доброго. Тут можно и прислониться и присесть можно. А то расскажи нам что-нибудь или спой, по крайней мере время быстрее пройдет.

– Время, оно и так пройдет, – улыбается Юльча. – Мое уж прошло. Даже петь не пришлось. Оно, может, и обогнало меня.

– И впрямь! А сколько тебе годков?

– Шесть, – отвечает она не задумываясь.

– Шесть? Слышите? Шесть, говорит! Как это шесть? Может, сто шесть?

Юльча качает головой:

– Нет-нет! Столько мне уже было. Годами я протаптываю дорожку назад. Помаленьку начинаю молодеть. Иначе меня не пустят на небо. Кому я там, старушенция, нужна буду?

– Ты что говоришь? Ведь на небе будем все одинаковы.

– Одинаковы? – Прялка стала слегка пошаливать; горошина где-то застряла или увязла. – Утешайтесь! Думаете, господь бог раздаст нам всем одинаковые чулки? Мать родная там меня не признает. Даже не подойдет ко мне – застыдится, что дочка старше и безобразней ее.

– Надо же! Ничего не боится!

– А чего бояться иль кого? Лишь бы пустили на небо! Там мне все подивятся. Вот и я, небесный отец! Сделал ты меня старушенцией, вот и получай такую! Увидите, как я буду перед ним вертеться. К самому трону протиснусь и усядусь промеж самых молоденьких.

– Не болтай! Господь тебя покарает.

– Как же! Меня-то покарает? А за что? За эти годочки? Так он сам раздавал их. Захоти он меня молодую, так и оставил бы меня молодой. Молодой-то и на земле мог оставить, молодой и на земле хорошо. – Прялка уже снова покойно поскрипывает, дудочки нежно наигрывают, пергамент похрустывает и потрескивает, а горошина весело прыгает, трык-так, в такт с пергаментом, трык-так словно по паркету, цук, цук, вы же слышите, тра-та-та, и еще похныкивает: трень-брень, горошина, трень-брень, тренькает она, тра-ра-ра… – Думаете, я неба испугаюсь? Эхе! Кабы вы знали, бабоньки, кабы знали! Юльча уж давно небо оглядела!

Но кой-кому из женщин такие речи не по нутру.

– Не болтай вздор! – осаживают они ее. – Всякий вздор из тебя прет! Господь и без того порядком тебя наказал!

Иные и заступаются: – Не трожьте ее! У нее ведь ума что у ребенка! Юльча, спой что-нибудь. Лучше-ка спой нам.

Юльчу не надо долго упрашивать. Она прикрывает глаза, похоже, будто даже задремывает, но вскоре их опять открывает и начинает медленно покачивать головой. И вдруг у нее в горле отзывается блеющая козочка, голоску которой какой-нибудь благодушный и тоже, поди, беззубый гобоист, что мастерит для своего инструмента мягонькие трости, придал особо нежный тон:

 
Я не первая, не последняя на земле,
Горько плачет солнышко, что темно во мне.
 
 
Выглянь, выглянь, солнышко, и не плачь так горько,
Ох бы поскорее народилась зорька!
 

И вот из прялки уже сделался органчик, пожалуй, чуть расстроенный, но все равно органчик; пергамент и горошина теперь тихохонько дребезжат, издавая тремоло, а сиринга скликает певчих птиц, главное – колибри.

 
Пчелки в улье для тебя изготовили медку,
Из гусяток стали гуси, пусть пасутся на лужку.
 
 
Выглянь, выглянь, солнышко, и не плачь так горько,
Ох бы поскорее народилась зорька!
 
 
Спою тебе песенку, поразвею горюшко,
Серебряны дудочки в моем звонком горлышке.
 
 
Отрастишь ты зубки и попросишь кушать,
А я дома дудочки буду тихо слушать.
 
 
Выглянь, выглянь, солнышко, и не плачь так горько…
 

Вдруг Юльча умолкает. С минуту вглядывается, потом спрашивает: – А этот масляник что тут делает?

– Какой масляник?

– Вон тот. – Она тычет палочкой в адлатуса, что стоит, расставив ноги и прикрыв ладонью глаза, и смотрит на колокольню. – Право слово, это он! Масляник! Он хаживал сюда в Церовую масло продавать.

– Не болтай, Юльча… Это ведь… Как его? Адлатус. Адлатус он.

– Адлатус? Вот задам тебе, адлатус! – Она грозит ему палкой. – Он задолжал мне полкрейцера. Масляник! Поди сюда! Так как же с тем крейцером? Я те задам адлатуса! Как с тем, полукрейцером?

– Не кричи, Юльча! Ты же не знаешь его. Крейцеры-то когда были? Ведь крейцеры давно не в ходу.

– Ну и что? Ему-то я скажу, небось знаю его! В свое время крейцеры были. Мне было лет семнадцать, а ему, поди, столько, сколько теперь, он пришел, общупал меня всю, потом выхватил крейцер и бежать.

На удивление быстро она заковыляла к адлатусу, а приблизившись, подняла палку и стала колотить его по голове.

– Масляник! Масла! – крякала она, словно утка. – Масла, масла, масла! Отдай мой полукрейцер и крейцер либо подлей еще масла! Масла, масла! – Она все злее колошматила его. Людям пришлось подбежать и адлатуса выручить.

13

Ондро сказал брату: – Слышь, Имро, сдается мне, эта девка уж больно заглядывается на тебя.

– Которая? А-а, вон та?! Чернявая? Так это же Штефка! Ондро, тебе только кажется.

– Нет, братец, не кажется. Все время пялится на тебя. Не хочу тебя сбивать с панталыку, но тут что-то кроется.

– Ничего не кроется. Она давно обручена. Да и мне осенью жениться.

– Честь тебе и слава, братец, честь и слава, но девка, согласись, хороша! Гляди-ка, опять на тебя уставилась!

– Ондро, тебе только кажется, только кажется. Ведь она обручена! Верно говорю, обручена.

– А с кем?

– С Кириновичем.

– Неужто, братец, неужто? Имро, да ты, ей-богу, балда! Такую пригожую девку Кириновичу отдавать!

Штефка ходила к костелу почти каждый день. Иногда приходила совсем рано, иногда, если дома были дела, – пополудни, а то прибегала под самый вечер – должно быть, даже не ради работы, а просто так, поглазеть. Имро замечал ее и вечером, когда после работы уходил с отцом и братьями домой в Околичное. Она прохаживалась с Кириновичем, управляющим имением. Чудно, право! Неужто он и впрямь с ней гуляет? Конечно, человек он неженатый, и на приличную должность вышел, и живет честь по чести – одним словом, управитель. А все равно старый козел! Наверняка за плечами добрых три десятка, да и за сорокалетнего смело сошел бы. Чудно, право! Но, с другой стороны, всяк сам себе голова, не суй нос в чужие дела.

Как-то раз – опять же случайно, – когда Гульданы возвращались с работы, на улицу вышел Штефкин отец и, увидев их, тут же замедлил шаг.

– Гульдан! – закричал он веселым голосом и сразу же повернул назад. – Загляни-ка! Я вот думал забежать на кружку пива, но, коль ты уж попался мне на дороге, зайдем ко мне на минуту! Пошли, Гульданко! Пошли, ребятки! Уважаю мастеровой народ!

Конечно, он позвал их на рюмочку. Выпили, упрашивать их не понадобилось, а была бы охота, и закусить было б можно, да не стоило живот набивать, уж лучше опрокинуть лишнюю рюмочку.

Штефка была дома. Дома была и Штефкина мать. Был там и какой-то мальчонка, не очень удачный: он все время шмыгал носом, хотя и стояло лето. А не тяни он носом, его, может, никто бы и не заметил. Что ж, не каждому же ребенку быть удачным. Но это так – к слову пришлось.

Вечер был из приятных. Гульданы засиделись, пожалуй, дольше, чем следовало бы. Штефкина мать уже стала подремывать и в конце концов отправилась на боковую. Мастера это слегка покоробило, он потихоньку поднялся. – Бедняжка! Уморили мы ее разговорами, – сказал он смущенно. – Ребята, пора и честь знать!

– Сидите на здоровье! – Штефкин отец опять их поусаживал. – Не беспокойтесь зазря. У нас с женой полное взаимопонимание.

И Гульданы остались. Им было приятно. Штефка просидела с ними до конца, хотя порой не знала, кого и слушать. Мастер и ее отец старались вести степенный разговор, да и подмастерья не уступали им – вы-то знаете, что за народ эти подмастерья, особенно когда рядом женщина, – они тоже говорили степенно, но лишь затем, чтобы произвести впечатление, а вообще-то им все трын-трава, обычно несут всякую околесицу, слово для них – тьфу, ведь у подмастерьев слов всегда полон рот. Ох и впрямь озоруны эти Гульданы! То и дело обрывали отцов, что своего, что чужого, а Штефку меж тем нет-нет да и поддевали. Она едва успевала отбиваться.

Мастеру пришлось одернуть сыновей: – Негодники, оставьте девку в покое!

А уходя, мастер сказал отцу Штефки: – Мишо, сам небось видел, как мои молодцы дочку твою хотели забаламутить?

– Конечно, видел. Дочка у меня хороша.

– Мишо, да у меня и в мыслях не было хаять ее. Я именно это и хотел сказать. Не знал, что у тебя такая пригожая дочка.

– Гульданко, обе дочки у меня хороши. Одну я уже выдал, и эта замуж собирается. Жених, – тут Штефкин отец наклонился к мастеру, – не по душе мне этот жених. Тсс, Гульданко! Не по душе он мне!

– Так-так! Понятно.

Имро услышал. Невольно опять припомнил Кириновича. Неужто и в самом деле все так?

Мастер огляделся. – А где она? Где девка-то? Эвон! Ну пошли, поторапливайтесь! – Мастер обождал, пока Ондрей и Якуб со Штефкой выйдут на улицу, потом сказал: – Ну как, ребята? Возьмем девку на колокольню?

Сыновья один за другим весело поддакнули.

– Решено! Слышь, Штефка, когда мы будем ставить крест на церовский храм, ты наверху мне вина и поднесешь. А до той поры не смей замуж идти, обычай не позволяет. О, старый же я дурак! Ну, благодарствую, Мишко! Благодарствую, и всего тебе хорошего! Доброй ночи! Доброй ночи, Штефка! С богом! Всего хорошего!

Имро часто вспоминал ее. А иной раз и подумывал: «А что, если мне встретиться с ней. Я еще неженатый, могу встретиться, с кем хочу. Пришла бы она на свидание? Ну а потом что? Если Вильма про то узнает? А и не узнает, что с того? Кого бы я обманул? Нет, Имришко, нет, лучше не мудри, не раздумывай, ни с кем, лучше не связывайся! Разве Вильма не так хороша? Не отступайся от нее, Имро!»

14

А строитель – как, опять он? – и впрямь не забывает добрых славных обычаев! Чуть свет пожаловал в приход и объявил:

– Святой отец, а крест-то уже наверху! Осталось его укрепить! – Потом сокрушенно поднял взгляд, правда одновременно с рюмкой, и сказал: – Так за этот крест, святой отец!

«У-ух, сатана! Молчи! Лакай и помалкивай! Хоть речами не искушай!»

– Хороша палинка! – похваливал строитель водку. – Знаю, святой отец, вы человек непьющий, но нынче – нынче редкостный день, думаю, вы могли со мной чокнуться.

– Упаси боже! В самом деле не могу. Я вам уже не раз о том говорил.

– Знаю, святой отец, знаю! А жаль! В самом деле жаль! Сегодня мне даже малость взгрустнулось. Хотелось с вами за крест чокнуться.

– Не могу. Стоит выпить, сразу живот схватывает.

– Нервы! Все нервы! Будьте осмотрительны, очень осмотрительны. Как бы язву не заработать!

– Что вы, что вы! Желудок у меня в порядке, да и нервы не шалят. А пить не пью, не выношу спиртного!

– Думаете, не знаю? Я же знаю, ведь я у вас, почитай, каждый день. И все же будьте осмотрительны! С нервами не шутят. К нервам в самом деле нужно относиться со всем вниманием. Знаете, как иногда у меня нервы шалят? Счастье еще, что не очень-то в рюмочку и заглядываю. Разве я пью? Вся же моя выпивка здесь, и я постоянно у вас, а много ли выпью? Для умного человека главное – разговор, всегда главное – разговор, беседа, хорошее настроение, а рюмка – дело десятое. Иной раз налью себе рюмочку: вы-то мне никогда не нальете, поставите бутылку – и изволь сам! Вот я и наливаю себе, и мы беседуем по душам.

«Лучше не беседуй! Охальник! Сатана! Язык бы тебе прикусить!»

– Святой отец, стало быть, не нальете себе? Можно, я вам налью самую малость?

– Боже избавь. Видеть спиртного и то не могу!

– Конечно, это же сущая пакость. Я не имею в виду вашу палинку, это питье превосходное, я вообще говорю. Спиртное есть спиртное. Хоть и для людей, а все равно пакость. Поддашься спиртному – и тут же ставь на себе крест. Но нынче вы в самом деле могли бы выпить! Если позволите, я еще каплю себе налью. Знаете же, коли он наверху, этот крест, так пусть там прочно стоит, пусть Гульдан укрепит его как положено! Ну стало быть, еще раз за крест!

«Охальник! Нечестивец! Чтоб тебя господь твоими же пулями-молитвами поразил, а черт рогами наградил! Чтоб тебя огнь не помиловал! Твоими устами Люцифер молвит! Чтоб тебя другой, еще более злющий Люцифер копытом вышколил да приличию обучил. Чтоб метлой адовой, огненной отхлестал твоих наставников, злобных и подлых, а заодно хватил сатанинским копытом по башке и того, кто из тебя сделал строителя! Изыди, сатана! Вылакай рюмку – и с глаз долой!»

15

Коротко ударил колокол. И Штефка в праздничном национальном платье – на правой руке у нее плетенка, в которой бутылка вина и десять стограммовых рюмок, – бодрым шагом, гордо подняв голову и не оглядываясь по сторонам, идет к костелу. Народ расступается перед ней.

– Ну и вырядилась! – Люди не в силах глаз от нее отвести. – Глядите, как вырядилась! Гульдан знал, кого выбрать!

– Еще бы, Штефка умеет принарядиться! Смотрите, смотрите! Вон Гульдан уже ждет ее, она несет свяченое вино к кресту. Оттого и вырядилась.

– Так-так!

– Чего так? Такой-то девки и я б не прочь дожидаться. Хоть у креста. И вино бы выпил, право слово выпил бы. Э-эх, ни земли, ни неба, ей-богу, не испугался бы. Ух! И мы на небе.

А Штефка подымается по деревянной лесенке. Слегка запыхалась, ну да ладно. Она уже у колоколов, там ее дожидается Имрих. Штефка наливает ему в рюмку вина, Имро пьет, а пустую рюмку, как положено по обычаю, разбивает о балку.

– Не боишься взойти еще выше? – спросил он ее.

– Не боюсь, – ответила она весело.

– Ну и не бойся. – Имро хотел подбодрить ее. – Потихоньку подымайся, чтоб сил хватило. Но наверху не оставайся. Буду ждать тебя.

Штефка пошла выше. Через минуту была возле Ондро. – Какая ты красивая! – улыбнулся он ей. – Гляди, как разгорячилась! Ей-богу, ты мне нравишься! – Он сам взял из корзинки рюмку. – Ну налей, налей подмастерью! – сказал весело. Потом выпил, а пустую рюмку разбил. – Дело сделано! – усмехнулся он. – А ты мне и впрямь по душе! Жаль, что я женатый.

А Штефка уже подымалась к Якубу, и взгляд ее был устремлен вверх. И снова все повторилось.

– Не боишься выше идти? – спросил ее Якуб.

Штефка сказала: нет, а сама невольно поглядела на узенькую лестничку, которая вела наверх, к мастеру; лестничка казалась ей достаточно крепкой, и было на ней не более десяти-двенадцати ступенек, и все же это была высота! Штефка еще никогда не подымалась так высоко.

– Видать, страх напал! Хочешь, – предложил ей Якуб, – я донесу.

Штефка глубоко вздохнула. – Ах ты господи, да я уже иду, иду. Высоко-то как! Сейчас я правда немного боюсь.

Она пошла дальше, и взгляд ее был устремлен вверх. Шла она сейчас медленнее, осторожнее. Боже, как высоко! Отчего так высоко?! Боже, и будто качается! И трещит даже! Господи, отчего так ужасно трещит?

– Ну давай! – Мастер подал ей руку. Она поднялась еще на одну ступеньку, потом еще на одну, и мастер сказал:

– Ну здравствуй! Не думал я, что ты сюда дойдешь.

– Боже милостивый, отчего так трещит? – Она силилась улыбнуться.

– Ничего не трещит, тебе кажется, – успокаивал ее мастер. – Не бойся! Эта колокольня крепко сработана! А ты смелая девушка. Ну что, нальешь?

– Налью. А почему колокольня так качается?

– Нет, не качается, вовсе не качается! – И мастер взял себе рюмку. – Успокойся.

У Штефки дрожали руки, но рюмку она налила. Мастер выпил и сказал: – За твое здоровье!

– За ваше здоровье! – сказала Штефка, голос ее тоже дрожал.

Мастер выпил рюмку и бросил вниз. Потом она налила ему вторую рюмку и третью – и так семь подряд! И каждый раз мастер смотрел на нее, а при последней рюмке задержал на ней взгляд чуть дольше: – Ты правда замечательная девушка, красивая и смелая. Уже не боишься?

– Не боюсь.

– Будем здоровы! – Мастер выпил и сказал: – Благодарствую! Ну ступай! Ты смелая девушка. Наверняка замуж выйдешь удачно! Желаю тебе рослого, умного и доброго жениха! Ступай и гляди в оба, чтоб не поскользнуться.

Она и не знала, как спустилась вниз к Якубу, который радостно ей улыбался.

– Ну вот видишь! Все уже позади!

Потом она осмелела. Возле Ондро она бы и постояла, да он вдруг ее обхватил, обнял, может, и поцеловал бы, не убеги она вовремя.

Застучали ступеньки, и вот она рядом с Имро: – Боже, Имришко, знаешь, как было страшно?

Имро обнял ее. – Ну ладно! Молчи! И чего, чего тут бояться? – Он обхватил ее обеими руками, даже целовать стал. Штефка подумала, что надо бы, пожалуй, вырваться из его объятий, но вместо этого улыбнулась и еще крепче прижалась к нему. Ну можно ли ее в этом винить? Она была сегодня на колокольне. Сегодня люди должны все ей простить.

– Что будешь вечером делать? – спросил ее Имро.

– А что?

– Просто так. Можно и встретиться.

– Встретиться? Господи, я не знаю. – Она поколебалась немного. Потом спросила: – А где?

– Почем я знаю? Где хочешь, – неуверенно ответил он. – Правда, что ты гуляешь с Кириновичем?

– Захаживает к нам. Ведь и ты, Имришко, собираешься жениться.

– Да? А ты откуда знаешь?

– Узнала.

– Надо же! Ну ладно. А хоть бы и так! Вечером буду ждать тебя.

Она согласилась: – А где?

– Где хочешь.

– Ну, жди у нашего дома. Но сразу же после работы, а то потом…

– Понятно, понятно…

Но Имро не сдержал слова. Позже вдруг подумал: «Зачем я обещал? Я же с Вильмой договорился. Какой я дурень! Зачем я обещал? Для чего голову ей морочу? А может, все-таки пойти?»

Работу они окончили раньше времени. Священник позвал их к обеду. Выпили, а потом побрели домой. И Имро вместе со всеми.

А вечером вышел на улицу и все еще раздумывал. «Куда же теперь? К Вильме? Или к Штефке? Вернуться в Церовую? Господи, какой я дурень! Зачем обещал? Зачем еще чего-то надумал? Зачем вечно все порчу, все усложняю?»

Решил пойти к Вильме, но и к ней не пошел.

Домой воротился не в духе. «Господи, какой же я дурень, – размышлял он, лежа в постели, – не знаю, чего и хочу! Может, Вильму уже не люблю? Еще чего, конечно люблю! Конечно! Поскорее надо жениться! Боже, какой же я дурень, надо жениться, поскорее надо жениться!»

А Якуб в тот день вырубал на колокольне церовского костела, вырубал и вытесывал на балке такую надпись: НАПЕРЕКОР ВОЙНЕ ПОСТАВЛЕН БЫЛ ЭТОТ ХРАМ, И ВСЕ ПЛОТНИЦКИЕ РАБОТЫ ВЫПОЛНИЛИ ТУТ в ГОДУ 1943 И КОЛОкоЛА ПОВЕСИЛИ И рукАМИ ОпытНОГО МАСтеРА НА МаковКУ КОЛОКОЛЬНИ жеЛЕЗНый креСТ ВоЗДвигли: ИМрих ГульдаН, МАСтер, И сыНоВЬЯ: Якуб, ОНдрей и ИМрих мл. БЛАГОСЛОВи, ГоспоДИ, житЕЛей села И умеЛЫЕ рукИ лОВких И прилежНыХ ПЛОтников!