Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

ВАССЕРМАН

1

Цыгану день ото дня становится хуже. Он весь горит, хотя для него раздобыли уйму лекарств и он их все уже проглотил. Нога у него угрожающе вздулась, и теперь всем ясно, что ее надо было отрезать, давно уже надо было отрезать, но кому было это делать? Многие нашептывают друг другу, что цыгану уже ни черта не поможет, продержится он еще эдак с неделю, и все это время придется ему уже только с самим собой. Некоторые жалеют его, ибо его еще любят, но воевать многие уже потеряли терпение, злятся на него и ворчат, что никому от него нет покоя – день и ночь хрипит, вздыхает, балаболит, поет, завывает и тут же вслед безумно гогочет. А то вдруг сядет или лишь подымет руку да начнет кидаться на своем лежаке и, размахивая как бы в такт рукой, кричит: – Ух, ух! Ух, ух! Ну давай, давай, ух, ух!

А ребята кивают на него: – Ну и ну! Опять у него в руках контрабас! Сызнова наяривает на контрабасе!

А иные цыгана уже ненавидят, едва переносят его, и этот его контрабас действует им на нервы. Разве отдохнешь при цыгане? А сверх того, они еще боятся, что он своими вечными безумными выкриками накличет на них беду. Поэтому его то и дело одергивают. Иногда вбегает в землянку разъяренный часовой и просто пышет злобой: – Черт подери, ребята, заткните этому олуху глотку, ведь он так орет, что лес откликается!

Но цыгана понапрасну одергивать. Порой он вообще ничего не замечает, бубнит, хрипит, выкрикивает и поет себе дальше, а если время от времени кто его сердито встряхнет, он чуть подивится, бывает, что и на минуту притихнет, а потом концерт опять продолжается.

Случалось не раз, он совсем умолкал и довольно надолго, казалось, уже переставал и дышать, и некоторые подходили поближе к нему поглядеть, не умер ли он, чего доброго.

Только цыган очень живуч. А после такого долгого отдыха он какое-то время даже в здравом уме. Вдруг ни с того ни с сего загогочет и скажет: – Ох я и вздремнул! Вы чего на меня так пялитесь? Дайте поесть! Осталось чего-нибудь? И курить охота! Ну живо! Живо давайте, да чтоб все зараз!

– Сила крестная! – раздается откуда-то из угла. – Я уж думал, его песенка спета, а он всего-навсего струну на контрабасе натягивал.

Именно так. Цыган опять их вскоре уверил, что на его контрабасе еще добрые струны и что он умеет играть на них еще хлеще.

Однажды ночью, когда цыган кричал вовсю и разорялся, кто-то не выдержал, подскочил к нему и давай дубасить кулаками куда попало: – У свинья, паршивая свинья, черная! Ты-то выдюжишь, только мне конец придет, вот тебе, вот тебе, вот тебе!

– Что за черт! – вскричал командир. – Что все это значит?

Завязалась короткая перебранка, в которую вмешались и остальные. Они пеняли командиру, что он уже давно должен был навести с цыганом порядок – надо было дотащить его до любой деревни, а там уж нашелся бы какой-нибудь лекарь, но они все только лекарства для него добывали, а на кой ляд были эти лекарства? Будто многие другие не нуждались в лекарствах. А им небось не досталось. Почти все лекарства один цыган слопал. Надпоручик, мол, надпоручик! Все его тут еще и надпоручиком величали. А какой он надпоручик? Кем цыганище может быть, каким еще надпоручиком? Лучше бы заместо лекарств какую жратву раздобыли. А теперь кто с ним пойдет? Кто теперь его до деревни дотащит, когда всюду немцев тьма? Ведь и за жратвой спускаться вниз боязно. Всюду ходят только поодиночке, да еще какой крюк дают, и зачастую даже ничего не приносят, но и то счастье, что им удается вернуться. А сколько и вовсе не вернулись! Их здесь все меньше, их здесь и впрямь уже мало, да все равно оно ни к чему. Зачем они, собственно, здесь? И праздники были, они и от праздников ни шиша не имели, ну видал ли кто такую работу? Лучше б все дома сидели, понапрасну только здоровье свое подорвали! А теперь что? Торчат тут несколько словацких дурней, которые не хотят ни с кем ничем поделиться, хотя, сказать по правде, у них уже ничего не осталось. Только и есть, что этот цыган, а он все просит жрать да курить и, если ему не дают, опять им тут начинает наигрывать.

Они были правы. Командир знал это. Однако он не мог наперед угадать, что все так обернется. Ведь поначалу у них всего было вдосталь! Хватало оружия, боеприпасов, пищи и одежды, даже ром был! И какая дисциплина, порядок, какой подъем! Куда все это делось? Выдержка и подъем сменились недоверием. Да он и сам стал многим не доверять. Перестал доверять и своим начальникам, и, похоже, они ему, потому что вдруг куда-то исчезли, от них перестали поступать даже приказы, и вокруг него осталось лишь несколько человек, которых он берег. Берег всех до единого. И цыгана. Ведь поначалу цыган был среди самых верных. Как никто другой, он часто веселил здесь ребят и помогал ему поддерживать в них дух даже тогда, когда сам был уже ранен. От такого солдата трудно отречься! Сперва отнесли его к доктору, доктор перевязал ему ногу и даже запасных бинтов дал и сказал, что ранение пустяковое и что если парень какое-то время пробудет в покое, то вскоре опять сможет ходить. Так оно и получалось сперва – нога вполне хорошо заживала, цыган был спокоен, и ребята радовались, что он с ними остался, но они без конца перемещались, и цыгана приходилось носить, правда, сам-то он сопротивлялся и даже хотел им показать, что нога потихоньку начинает слушаться, – и вдруг все пошло кувырком, только зря потом за лекарствами гонялись! А теперь уже и лекарств нет, и в деревню не прошмыгнешь, но, даже если куда его и дотащишь, кому доверить заботу о нем, кто обиходит цыгана так, как он заслуживает? Командир уже и своим-то людям не доверяет – опасается, как бы дорогой они цыгана не пристрелили. Многие ему намекали, что надо бы это сделать. А цыган к тому же еще сам просит об этом, и не только когда и бреду, но когда и в здравом рассудке. Командиру приходится постоянно людям напоминать, что каждый должен держать оружие при себе и следить, чтобы цыган не подобрался к нему. А тот знай возмущается: – А мое оружие, где оно? У кого мое оружие?

– У нас мало боеприпасов, – говорит ему командир.

– Для меня мало, а для других хватает?

– Для всех мало.

– Только для меня у вас совсем ничего нет. Все у меня отобрали. Черт знает, зачем тогда вообще меня здесь терпите.

Однажды, когда цыган-надпоручик опять немного опамятовался, он попросил вынести его из землянки. Дескать, на свежий воздух. Двое взяли носилки – цыган лежал на носилках и его часто приходилось вот так выносить, – вынесли наружу и с минуту переговаривались с ним, правда, минута эта несколько затянулась, ибо надпоручик после долгого перерыва опять был в добром настроении. Ребята просто диву давались.

Имро в это время стоял на часах; когда вскоре после смены он возвращался в землянку, надпоручик окликнул его: – Постой, Гульдан, с тобой малость поговорить охота.

Имро обрадовался. Он тоже заметил, что цыгану лучше обычного, поэтому остановился и улыбнулся. Цыган-надпоручик сказал тем двоим, что его вынесли: – Оставьте нас на минуту. Хочу с Гульданом потолковать.

Ребята ушли. Имро остался. – Гульдан, знаешь, откуда мы знакомы с тобой? – начал надпоручик. – Поначалу-то я взять в толк не мог, а потом догадался… И мне все время казалось, что я с тобой уже имел дело и что было оно не из приятных. Поэтому меня и тянуло все время тебя вышучивать. Но не из-за какой особой зловредности. Я только так, маленько над тобой потешался. Ведь и меня мучило, что я тебя никак не припомню. Но я еще и потому серчал на тебя, что ты уже с первой минуты знал, что я цыган. Ведь знал, правда?

– Думал так. Ну а что в этом особенного?

– Да вроде ничего. А может, тебе только так кажется. Кажется, верно, потому, что ты не цыган.

– Но ведь про тебя все это знают.

– И то сказать. Сначала я таился, а потом уж стыдно было в правде признаться. Понимаешь, потом уж неловко было, что я обманывал. Поначалу я чувствовал себя каким-то другим, вроде бы хуже, чем остальные, я как бы сам за себя и за других цыган стыдился, а потом уж так и пошло, неохота было признаться даже в том, что я музыкант, хотя музыкант я хороший, ведь подчас оно так и рвется наружу. Но думал я: признаюсь, что музыкант, потом уж ни от чего не смогу отвертеться, все поймут, что я цыган и что я обманывал.

– Брось ты это, – убеждал его Имро. – Ты не обманывал, за цыган ты совсем не стыдился, наоборот! Ты всегда о них хорошо говорил. Бывало, ты и сам признавался, что ты цыган и музыкант.

– Ты в самом деле так думаешь?

– Тут все так считают, и тебя всегда любили больше, чем кого другого.

– А знаешь что, Гульдан? – улыбнулся надпоручик. – Я иной раз тоже так думал. Только в тебе я малость сомневался. Иной раз сдавалось, что ты хочешь обо мне что-то выведать, то, что, может, никому и не интересно, но ты как бы силком хочешь это выпятить, извлечь на свет божий, будто непременно тебе охота передо всеми громко крикнуть: цыган он, цыган, цыган!

– А разве ты не цыган?

– Но я и хороший музыкант, да к тому же еще кое в чем смыслю. Недавно, когда я проснулся, до меня дошло, откуда, должно быть, я тебя знаю. Вдруг точно пелена с глаз спала. Вспомнил я не тебя, а отца твоего. Уж позабыл, встречались мы с ним раз или два раза. Но однажды я с ним точно встречался. И знаешь где? В Плавече. Я там на свадьбе играл. Вернее, сразу на двух. Там мы и встретились. Разве я не на твоей свадьбе играл?

– Нет, не совсем так! – Имро, сразу повеселев, покачал головой. – Но похоже, оно так и было! Похоже, что так, только женился не я, а мои старшие братья. Оба разом женились. Ну теперь до меня дошло!

– Добро, Гульдан, добро! Только чего так орешь? Никому об этом ни слова. Погоди, я еще не кончил. Знаешь, как я обо всем этом вспомнил? Тогда я хлебнул лишнего, и вышел у меня разговор с твоим отцом. Крутился он все время возле меня, и мы балагурили с ним о том о сем и о политике тоже. Кой в чем мы сходились, а кое в чем нет, но мне сдавалось, что отец твой в некоторых вещах жуть какой твердолобый, а еще и горячий, хотя это, может, скорей цыганское свойство, вот я ему и не уступал. Этот тогдашний разговор тянулся бы целую вечность, да только у меня там был контрабас и мне надо было играть. Временами я на твоего отца склабился, а из-за того, что он меня все снова и снова подкалывал, контрабас тоже стал на него скалиться. Он за милую душу тогда и контрабас бы расколошматил, но, поскольку хотел меня во что бы то ни стало оскорбить, сунул мне в карман пятикронку.

– Правда? Должно быть, больше у него не было. Не думаю, чтобы мой отец хотел тебя оскорбить.

– Похоже, что хотел. И ему удалось. Привык я, что люди мне под смычок, в контрабас или в карман деньги суют. Давали помногу, иной раз и впрямь давали помногу, но я умел играть и задаром, хотя знал, когда, кому и где. И люди мне, ей-богу, ни разу не переплатили. А твой татко дал мне всего пять крон. А он не дурак, знал небось, что этого хватит. Чтоб оскорбить, этого и впрямь хватит. Поначалу он оскорбил десятикронкою, но я хотел отгородиться от этого, бросил ее на цимбал, только тут твой татко вынул еще пять крон, и не потому, что хотел мне добавить, просто хотел найти шпильку поострее – вот откуда эти самые пять крон. Он знал, что я подтер задницу его сотней еще раньше, чем он дал мне ее. Поэтому он мне ее и не дал, знал, что этот номер у него не пройдет. Может, это его и злило. Оттого и эта шпилька! И он кольнул! Так кольнул, что я лишь поклонился: «Благодарствуем, мастер!» И чувствовал себя до того приниженным, что эту пятикронную не мог уже ни воротить, ни отшвырнуть, ни даже поделиться ею. Я просто оставил ее себе. Долго я о ней думал. Наверняка и он о ней вспоминал. Знал небось, что делал. Ей-богу, твой татко наверняка это знал. Интересно, что он теперь думает. С той норы много воды утекло. Я свои взгляды тоже малость подправил, вот и хотел бы его теперь повидать. Наверняка и он круто переломился, если враз на месте его не подкосило и удар не хватил. Скажи ему, что я на него зла не держу. Скажи ему, что я на него зла не держу, но про ту пятикронную, про ту его шпильку, не забыл. Напомни ему о ней. По-хорошему. Хочу по-хорошему ее воротить. Пускай она у сына будет, ты-то наверняка ему примерный сын. А теперь застрели меня! – приказал он и строго посмотрел на Имро.

– Ты что, рехнулся?

– Не рехнулся! Застрели меня, у меня опять жар. Я уж чувствую. Ежели ты мне пули пожалеешь, кто надо мной тогда смилуется?

– Чего плетешь? Ты чего, брат, мелешь?! Если скажу командиру, что ты мне говорил, его от злости кондрашка хватит.

– Да и тебя хватит. Думаешь, тебя не хватит? – Цыган все более раздражался. – Я к тебе как к товарищу. Еще и про отца рассказал. Еще и про шпильку эту. Если ты мне не поможешь, кто мне тогда поможет? И сказал еще, что на отца не сержусь. Ведь сказал?

– Сказал.

– Даже не сержусь на него. Ведь и меня, Имро, эти его пять крон кой-чему научили. Если хочешь, можешь ему и это передать. Только теперь застрели меня, это твой долг, ты его сын, теперь твой черед уколоть меня!

– Да ты совсем спятил! Опять бредишь! Сперва говорил разумно, а теперь снова бредишь. Ты что обо мне думаешь? Придется про это сказать командиру.

– Ну ступай, ступай, душа пятикронная! Шпилька зловредная, никчемная, паршивая, что всегда в человека только исподтишка вонзается! С виду хочешь быть чистеньким, всегда с виду хочешь быть чистеньким, ты, убогий работяга, убогий поденщик, тупица со школьным свидетельством, губитель хвойных деревьев, бандит, вор, пятикронный вор, свинья пятикронная, что отродясь не сделала и не сделает ничего путного, ты, стукач чертов, шпилька потаенная, убогая, недоквашенная, недоросшая ты пятикронка словацкая…

2

Все знали, что цыган долго уже не протянет, что конец его близок. Похоже было, что он и сам это знает. Все жалели надпоручика, и командир жалел.

Как помочь ему? В горах уже никто ему не поможет. Оставалась последняя надежда.

– У кого хватит смелости спуститься в деревню? – спросил командир.

Вызвался Имро.

– Но там немцев полно, – остерег его командир. – Тебе нельзя одному. Кто-нибудь должен тебе помочь.

– И я с вами – вызвался причетник. – Мы с Имришко знаем друг друга. Глядишь, и повезет нам.

– А не уйдете? – спросил командир.

– Мы еще пока туда не дошли. Да и можно ли учинить такое? Дело-то касается нашего человека.

– Надо быть крайне осторожным. Повсюду немецкие патрули. А они стреляные солдаты, умеют здорово маскироваться, не верят ни черту, ни дьяволу, воина им самим уже обрыдла, оттого и злости в них столько.

– Знаем. Не впервой с ними встречаемся.

– Да и деревенским с ходу нельзя доверять. Никогда не знаешь, на кого нарвешься. Они боятся немцев, но боятся и нас. И удивляться нечего. Многие уже нахлебались. Получили от немцев, но и мы с ними особо не церемонились. Затесались между нами всякие, кое-кто выставил рожки. И немцы, переодевшись в партизан, натворили много дел. Слыхал я, что якобы и некоторые наши гражданские, чертовы подонки, напялив на себя немецкую форму, вольготно ходили разбойничать. Так разве не с чего простому человеку бояться? Оттого и нам трудно. Нельзя даже в порядочную разведку сходить. Днем и ночью цепенеем от страха, боимся, что немцы знают о нас и в любую минуту могут сюда нагрянуть. Завтра или послезавтра придется снова перебираться. А пошлю кого в деревню, то почти каждый или даст деру, или его немцы схватят. Наши люди голодные, у нас совсем нет провианта. И потому тоже надобно стоянку сменить. Но прежде всего нужно найти для надпоручика какое-нибудь подходящее место.

– Попробуем. Коли нас не поймают и с нами ничего не случится, попробуем прихватить еще и жратвы какой-никакой.

– Нет, поймать вас ни в коем разе не должны. Иначе все впустую. Да и вам самим придется солоно.

– Ну стало быть, не поймают. А если и поймают, будем молчать. Мы здесь уж давно, знаем, что к чему.

– Ну держитесь! И в добрый час!

– Подождите, и я с вами! – в последнюю минуту поднялся и Онофрей. – Пойду с вами. Если хотите, пойду впереди. Кому-то все равно надо быть впереди. Не бойтесь, у меня глаза острые, как иголки, и с автоматом управляюсь неплохо…

3

Имро с причетником несли цыгана на носилках, а Онофрей шел в нескольких шагах впереди, расстояние между ними то увеличивалось, то уменьшалось, они давали ему чуть отойти, выжидали немного и двигались снова лишь тогда, когда он кивал им, но мной раз и он поджидал их, желая что-то сказать, а обменявшись с ними несколькими словами, опять уходил вперед. Онофрей зорко во все всматривался и поминутно подавал им всякие знаки.

Цыган был спокоен. Радовался, что с ним хотя бы что-то происходит. Он сразу почувствовал себя почти здоровым, ему хотелось даже петь, и, если бы ему дозволили, он, глядишь, и запел бы.

Лес редел, они потихоньку приближались к деревне, между деревьями уже проглядывали первые хатенки, занесенные снегом. Из труб дымило. Достаточно было пройти чуть волнистой прогалиной – возможно, это была луговина, но теперь разве узнаешь? – и они могли быть уже в деревне.

Онофрей вдруг замедлил шаг, почти остановился и одновременно подал им знак рукой, но они, не поняв этого знака, подошли вплотную.

– Плохо дело, ребята, – зашептал Онофрей, бледный от страха. – Там немцы! Нас уже заметили. Ждут, когда мы подойдем ближе, хотят заполучить живьем. Я еще пройду маленько вперед, будто ничего не случилось, а вы сверните вправо, вон за тот бугорок, оттуда легче вам будет бежать.

Имро удвоил внимание. Ему показалось, что между домами мелькнула фигура в серой униформе.

– Гульдан, дай сюда автомат! – сказал цыган повелительно. – Дай мне скорей автомат и беги.

Имро не слышал. Он напряженно всматривался. Хотел точнее определить обстановку. Но времени было мало.

– Черт подери, дай ему автомат! – крикнул Онофрей, сорвал с плеча у него автомат и бросил цыгану. – Стреляй! Мы должны их задержать! А вы бегите, быстрее бегите, черт подери, да проваливайте отсюда!

В этот момент от домов донеслись выстрелы.

И Онофрей открыл огонь.

Цыган, как бы еще пытаясь все задержать, поначалу только поднял вверх автомат. – Не стреляйте, ребята! – кричал он немцам. – Я музыкант… Бетховен, Моцарт! Cosi fan tutti, Dichter und Bauer, Lili Marleen, Servus, Kamerad, Es klopft mein Herz bum bum… Leichte Kavallerie… Violino, ребята! Viola da gamba и viola da braccio[50]50
  Перечисляются названия опер, вальсов, шлягеров, музыкальных инструментов: «Так поступают все женщины» (итал.), «Поэт и крестьянин», «Лили Марлен», «Привет, дружище», «Сердце колотится бум-бум», «Легкая кавалерия» (нем.), скрипка, виола (итал.).


[Закрыть], бога ради, не стреляйте! – Но тут и он стал стрелять, хотя продолжалось это недолго – немцы вскоре угодили в него.

А причетник, словно помешавшись в рассудке, кинулся совсем в другую сторону. Имро хотел крикнуть ему, собственно, даже крикнул, но было поздно – именно в эту минуту причетник перекувырнулся.

Имро на миг остановился. Но в руках у него ничего не было, он не мог никому помочь, поэтому бухнулся в снег, несколько метров полз, потом, поднявшись, быстро вбежал в лес, а немцы все еще палили по нему, хотя, пожалуй, не так уж остервенело.

Уже в лесу он несколько раз оглянулся. Немцев было четверо. Двое еще стреляли, но как бы вслепую. Двое других между тем подбежали к Онофрею, силившемуся подняться с земли, и стали грубо пинать его ногами, и, хотя ему удалось привстать, он снова упал, а эти двое все пинали его и били, из-за домов выбегали другие фигуры в серых формах…

Помочь Онофрею нельзя было ничем. Имро опрометью кинулся прочь, чтобы хоть самому спастись.

4

Бежал Имро долго. В сущности, это не был бег, в глубоком снегу особенно и не разбежишься; он бродил, увязая в снегу и вспахивая сугробы, пока сил хватало. А потом остановился, от усталости завалился в снег, а когда чуть отдышался, спросил себя: господи, куда я бегу? Разве еще идут за мной? Ведь, может, за мной уже не гонятся.

Он прислушался. Вокруг была тишина. Где я? Где примерно наш лагерь? Видать, я здорово уклонился в сторону. Ну и ладно. По крайней мере немцев сбил с толку. Лишь бы не пошли за мной по следу с собаками!

Он передохнул немного, пытаясь тем временем сориентироваться, а потом двинулся дальше, но уже не спешил – был очень голоден, и сил у него поубавилось. Он хотел поскорей рассказать ребятам обо всем, что случилось.

Прошел метров двести, и вдруг ему показалось, что он заблудился. Снова огляделся. Где я? Ведь здесь и тропки-то нет. Если бы шел правильно, я был бы уже в лагере. А тут одни бугры, и все незнакомые, я сроду их не видал. Разве я бывал тут раньше?

Пожалуй, нет. Должно быть, слишком далеко забрел.

Он повернул назад. Идти теперь было легче, так как шел под гору, Правда, недолго – он опять чуть свернул, и на пути у него вырос новый бугор. Взбираться на него не хотелось, и он его обогнул. Но видать, зря это – вскоре перед ним вырос следующий, еще более высокий бугор. Этот он уже не стал обходить. Не захотел. И с большим трудом вскарабкался на него. И когда был уже наверху, с облегчением вздохнул: хорошо! По крайней мере отсюда все как на ладони. Ага, вон там, это должно быть, наша речка! Да, точно наша, ходим к ней за водой! Слава богу, не сбился с дороги! Но все равно точно не знаю, где я. Похоже, надо было подняться еще выше.

Он спустился в долину, а потом вдоль реки, уже посмелей и веселей, поднялся наверх.

Прошло несколько минут, и он снова засомневался. Нет, уж куда выше! Не может быть! Я совсем заплутал. Но ведь это же наша речка, убеждал он себя, может, я просто шел другим берегом, может, я пересек ее еще раньше и на бегу не заметил. Надо вернуться.

Он так и сделал. И очень скоро пришел к знакомым местам, нашел и тропу, что вела в лагерь. Он зашагал по ней и вскоре увидел землянку. Господи боже, но что это? Кто там стоит?

Имро бросило в дрожь. В нескольких шагах от землянки стоял, прислонившись к дереву, солдат в немецкой форме.

Имро метнулся за дерево.

Но солдат – ничего, даже не шелохнулся.

Черт, на этот раз мне повезло! Что этот малый там делает? Заметил меня или нет? Похоже, что нет. Хоть бы мне еще чуток повезло! Надо поскорей смыться отсюда.

И он незаметно исчез.

Но и потом все это казалось ему невероятным. Неужто он меня и впрямь не заметил?! Уму непостижимо! Не мог же он меня не видеть. А если видел, почему не стрелял? И кто знает, кто знает, сколько их там было?! Если был один, значит, их там было и больше. Как они там очутились? Откуда пришли? Неужто они из тех, что бежали за мной? Но почему они ничего мне не сделали? А где же наши? Что с ними? Ведь должны же они были хоть защищаться! Но тогда я бы услыхал. А я ничего не слыхал. Господи, что случилось?

Он никак не мог успокоиться. Он отшагал уже изрядный кусок пути, а затем, сделав крюк, вернулся назад. И долго, напряженно всматривался со стороны противоположного бугра, выжидая, что же последует дальше. Но ничего не последовало. Он ничего даже не видел. Пришлось немного спуститься.

Между тем слегка начало снежить.

Он продвигался шаг за шагом. Где этот малый? Ах вон он, все там же. И это действительно немец, и он совсем не двигается, стоит, как и раньше стоял. Возможно ли? Что он там делает? Что это за человек?

Имро долго глядел на солдата, но тот не сделал ни единого движения. Тьфу ты черт, ведь должен же он пошевельнуться, хотя бы качнуться чуть, но он ни рукой не двинет, ни шага не сделает, не переступит ногами, а ведь и ему, поди, холодно, ему должно быть холодно, и поостеречься ему не мешает.

Не спуская с солдата глаз, Имро снова двинулся, он осторожно заносил ногу за ногу и почти при каждом шаге останавливался и прислушивался. Но осторожность его была излишней, хотя, конечно, Имро этого еще не мог знать.

Вокруг царила несказанная тишина, бесшумно падал снег, а немецкий солдат стоял как заколдованный.

Имро был от него уже в нескольких метрах, но и их пройти у него не хватало смелости. Смешно! Смешно говорить о смелости. Может быть, Имро тоже невольно понял это. Тьфу ты дьявол, ведь он же может подстрелить, какого черта он не стреляет?

Он сделал еще несколько шагов и только тогда понял, что немец ничем не может ему навредить. В самом деле, не может. Он подошел к нему, внимательно обглядел, даже дотронулся до него. Немец был мертв. Он висел на толстом суку огромной сосны, причем висел так низко над землей, что казалось, будто стоял там, и он, пожалуй, мог бы стоять, не будь у него согнуты ноги. И он был босой. Эй, парень, кто же тебя разул? Видать, кто-то свистнул у тебя сапоги.

Разумеется, Имро долго его не разглядывал. Он вбежал в землянку, где пришлось ему еще больше изумиться. В землянке не было ни души. И вокруг никого. Был только один висельник. Силы небесные, что тут приключилось?!

На снегу виднелось множество следов: одни вели в землянку, другие – в горы. Значит ли это, что ребята ушли? Командир говорил, что они должны сняться с места. Но почему так внезапно? Их кто-то вспугнул? Кто-то гнался за ними? Куда они ушли? Ведь этих следов, что ведут сюда, не так-то и много, ребятам, пожалуй, не надо было уж так стремглав убегать, наверно, можно было попробовать и защищаться. Или кто-то пришел предупредить их? Кто и когда? Откуда здесь взялся немец? Кто его повесил?

А не лучше ли ему побыстрей отсюда убраться? Только куда? Вниз, в деревню? Ведь он оттуда прибежал сюда. А теперь? Куда теперь? Что, если немцы выследили отряд, а иначе чего бы ребятам убегать сломя голову?! Если немцы и не кинулись за ними сразу же, то Имро наверняка привлек их внимание, и теперь они наступают ребятам на пятки, того и гляди настигнут. Однако не побежит же Имро за немцами вслед, не станет же поджидать их или попадаться им на дороге!

Между тем уже завечерело, Имро был страшно голоден и изнурен. Трясло его и от холода – ему так хотелось согреться, но огонь в землянке потух, а спичек не было. Может, они есть у этого немца? Он подошел к солдату, порылся в его карманах, спичек не нашел, да и забыл о них. Зато просмотрел его бумаги и фотографии, заглянул и в дневник, полистал его, пробежал и несколько писем, но он не настолько знал немецкий, чтобы с ними дольше возиться. Он нашел у него в кармане и военный билет. Ганс Вассерман! Да, так звали этого малого. С минуту он глядел на его фотографию, потом просмотрел и другие, хотя он уже раз просматривал их и Вассермана там не заметил, но теперь он увидел его, увидел почти что на каждой. На одной фотографии немец (Имро внимательно вгляделся, он ли это) сидел на земле, ремонтируя велосипед, и смотрел в объектив или на кого-то, стоявшего рядом, на другой – немец сидел в лодке, греб – подбородок выставлен вперед, руки вытянуты, он как раз собирался зачерпнуть веслами воду – и улыбался жене, сидевшей напротив, она не была особо красивой, но фотография может и лгать, на женщине была майка, в волосах цветок, возможно искусственный, или даже заколка, украшенная цветком, и насколько худ был он, настолько она (неужели это его жена?) была упитанна и мило, ну просто блаженно, улыбалась. Однако Имро больше всего заинтересовался фотографией, на которой Вассерман стоял у грузовика, вероятно, ремонтировал его – в руке он держал какой-то ключ, а рядом лежало отвинченное колесо, он стоял чуть пригнувшись и кому-то улыбался, высовывая язык. Имро долго смотрел на эту фотографию, немец выглядел на ней гораздо убедительнее и больше всего походил на Вассермана, что был перед ним, только этот не улыбался.

Имро нашел и табакерку, а в ней пять или шесть словацких сигарет. Он ненадолго задумался, потом одну сигарету сунул в рот и опять засновал руками по Вассермановым карманам, но спичек все равно не нашел. Он вложил сигарету обратно в табакерку и снова призадумался – хотел, должно быть, вернуть немцу и табакерку, но не вернул. Зачем она ему? Зачем она тебе, ведь ты уж все равно не куришь и курить больше не будешь, а мне понадобятся сигареты, я ведь и сейчас охотно бы закурил!

Он опустил табакерку в карман, постоял возле Вассермана, а потом сказал громко: – Уж не свихнулся ли я? Пожалуй, да. В уме вроде мешаюсь! Но это, верно, от голоду. И от усталости. Я целый день на ногах! Боже ты мой, и что я пережил! Пережил ли я? Это же немыслимо! И как я есть хочу, и устал как! И холодно мне, и в жар кидает! Господи, что делать?! Куда теперь идти? Не могу же я тут остаться! Не могу тут остаться и потому, что уже мешаюсь умом, в самом деле, ум заходит за разум!

Он стоял перед землянкой, глядел в долину. Неужто воротиться? Но зачем я тогда бежал сюда? Я ведь должен был принести и какой-нибудь еды, что, если они ждут меня? Но где ждут? Может, уже и не ждут. А может, они и не ушли далеко. Если пойду по следу, может, найду их! Если бы я только знал, что случилось, и не был бы таким голодным и усталым!

Но он все равно пошел. Шел и тогда, когда уже совсем смерклось и он потерял след.

Господи, куда я тащусь? Я ведь уже ничего не вижу. Везде только снег, снег, и впереди и сзади. Куда к черту все подевались? Ежели пойду еще дальше, собьюсь с дороги, тогда меня уже сам черт не отыщет, просто в лесу от устатка и сдохну.

Он дико испугался этой мысли. Нет, идти дальше нельзя, но и тут нельзя оставаться! Не хочу подыхать, нет, нет, не подохну, не могу подохнуть! Я должен воротиться! Все равно куда!

Он обшарил глазами лес, потом повернулся и побежал назад.

Он совсем выбился из сил, но все-таки бежал, скатывался под гору, разрывая телом сугробы, а потом просто плелся, качая головой из стороны в сторону, лизал снег, а когда в конце концов остановился и поднял взгляд к небу – захотелось завыть. Будь он волком, и впрямь бы завыл!

А тем временем, пока он блуждал, прорвалось небо, и из-за туч выглянул узкий рожок месяца, снег вновь побелел, зеленые ели выступали на нем еще резче и еще смелее тянулись ввысь…

Будь он волком, и впрямь завыл бы!

А вместо этого он взял да и рассмеялся, хотя у него тут же потекли и слезы. Ах глупец я! Ведь знаю же, где я, отлично все узнаю! Вон там речка, да, наша речка, я не могу здесь пропасть! Потому что здесь речка, и это в самом деле наша речка, она должна быть тут, должна быть тут, должна и сейчас быть тут!

Имро как бы приказывал, и приказывал так, что будь речка в каком ином месте, она наверняка сразу бы переместилась туда, где он повелевал быть ей.

Но речка и так была там, и Имро снова по ней сориентировался, и, хотя потом еще какое-то время плутал, снова отыскал землянку, от которой до сумерек отошел, отыскал ее и очень обрадовался. Он увидел и немца, но теперь уже не испугался его. А нарочно теперь уже ради него поднял голову и выпрямился. Ну как, Ганс?! Он посмотрел ему прямо в лицо и громко рассмеялся. Как дела? Как тебе живется в Словакии? Видишь, я опять тут! Потому что я здесь дома, Ганси, хотя и ты уже нашел здесь свой дом. Схлопотал! Оба мы схлопотали! Больше нам уж нечего друг друга бояться. Остались мы тут только вдвоем. Ну как себя чувствуешь, Ганси? И тебе холодно? Я уже мешаюсь умом, у меня жар. Ты должен стоять на посту, ты должен тут меня караулить и шуцовать! Но погоди, сперва я перережу веревки, не по нутру мне, когда рядом висельник.