Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)

– Я тоже так думаю, – соглашается синдик. – Такой уж мы народ. Только и знаем, что вывертываемся. Когда господь нам нашу землю пожаловал, верно, на карту забыл поглядеть.

– Нет, я с этим не согласен, – возражает причетник. – Разве позор какой лежит на нашей земле? Не надо было ему телят сотворять.

Крестьянин, что пожертвовал молодого бычка на костел, весь передернулся:

– Ишь как! Ты поосторожней! А то еще случаем на меня кто вину свалит!

– Ну, ну, ну! – успокаивает их священник. – Однако не будем тут ссориться. Как станет совсем плохо, спрячемся в костеле, может, стороной все и пронесет!

Кто-то замечает: – А вон и корыто! Смотрите!

Люди, столпившись вокруг священника, указывают на мужика с корытом: – Пан священник, корыто!

– Ну и бежит! Ого, как бежит! Корыто, корыто, святой отец, корыто! Глядите, глядите, вот и корыто!

– Вижу, вижу, вижу!

– Ну и бежит!

– Вот это чешет!

– Ну и дует!

– Вот это ловко!

– Корыто что надо!

– Ну и чешет!

– А вы думали, он бегать не умеет! Он во как чешет!

– А почему бы ему не уметь?

– Еще как бегает!

– Еще как бегает. Скорый на ногу.

– Скорый на ногу, оттого так и бежит.

– Сколько раз уж так бегал. Сколько раз! Мы вместе бегали!

– Они вместе бегали!

– Здорово ты сегодня бежал! Ого, как бежал! Ну ты и разбежался, несся как угорелый!

– Молодец!

– Молодец!

– Стоящее корыто!

– Прыткий малый!

– Ей-ей, у тебя и впрямь корыто что надо! Нынче ты здорово бежал, так бежал, что аж вспотел весь, ох и пришлось же тебе попотеть, а молодец, молодец! Корыто раздобыл, да и подналег здорово – сегодня ты молодец.

Мужик с корытом взбирается на леса. Вскоре он среди каменщиков, потный, запыхавшийся, едва не давится словами: – Вот оно… корыто! Можете… начинать!

Каменщики не двигаются. Мастер говорит: – Не можем мы начать.

Крестьянин таращит на них глаза: – Н-новое!.. – Он показывает на корыто. – Вчера вечером у жены… оно на-на-на-набухло… Оно набухшее!

Каменщики гогочут: – Что нам до того, что было вчера? Нам полное корыто подавай. Нам надо знать, набухло ли оно как положено.

– Вам в-воды? – спрашивает мужик. Пот катится с него, он утирается обеими руками. – Сейчас принесу воды и… и… оно набухнет!

– К чему нам воды? Какая при воде работа? Надо, чтоб корыто и колода честь по чести набухли! – Мастер-каменщик встает. – Ребята, айда. Придется ставить костел без колоды!

Крестьянин пугается. Переводит взгляд с одного на другого. Вдруг его осеняет: – А-а, понятно! – смеется он. – Вот когда дело пойдет! Набухнет оно, набухнет, стоит только сказать! Раз колода, то надо… смочить ее!

Десять минут спустя на лесах стоит корыто, полное вина, есть и закусить чем… Каменщики едят, пьют, поют, никто их потревожить не смеет. По очереди наклоняясь к корыту, они вволю отхлебывают.

К обеду все в стельку, лежат словно колоды. Мастер с великим трудом подымается, пытается еще глотнуть из корыта, но только обливает себя. Бормоча что-то под нос, он изо всех сил толкает корыто и сбрасывает его вниз. Потом приваливается к остальным и вскоре начинает храпеть.

К пяти часам они просыпаются. – Вставайте, братцы! С колодой мы управились, теперь что упустили, должны наверстать!

Священник выглядывает из окна прихода: – Так вот, значит, что за колода! Нечестивцы! Устроили себе тут колоду!

9

Работа продвигается. Церовчане глаз почти не смыкают. То бегут в поле, то копошатся в саду, а между тем нет-нет да и завернут к костелу – там все еще нужна помощь.

Плотники уже подняли кровлю, теперь другая на очереди – полувальма над ризницей или, скорей, полувальмочка, ибо ризница – всего лишь низенькая пристройка к стене возле алтарной части. Кровли друг друга не касаются: гребень полувальмы подходит как раз под сток главной двускатной кровли. Была бы ризница больше да стены повыше, допустим достигали бы высоты стен нефа, то можно было бы говорить об угловой кровле, о кровле на два ската, в которой обе кровли прилегают друг к другу; стыкуются они в так называемом разжелобке, или ендове, и создают одно целое. Такое решение было б, конечно, занятным, Гульданы могли бы в разжелобке немного повозиться. Само собой, двускатных крыш у них за спиной не перечесть, но прежде дело касалось построек поменьше со средними подпорками, ну скажем деревенских домушек, которые, известно, разделены внутренними перегородками, ибо каждому хозяину хочется заглянуть и в горницу, и в кухню, даже в кладовую, в которой всегда найдется чем полакомиться (это ведомо и мышам, а потому не лишне поставить мышеловку). Иногда в доме появляются орехи – «сольбар» или «лайштайн», их надо упрятать в чулан, чтобы дети не съели. Имущий человек хочет, чтобы была и парадная, воскресная горница, в которой стоит самая красивая мебель; хозяин, коли в воскресенье гость не наведается, может тут и кое-что почитать: «Посланца божьего сердца Иисусова», «Словака», «Святое семейство», «Друга деток», «Католическую газету», «Сердце золотых часов», «Семь ступенек до неба», Нонни и Манни», «Школяра Кайя Маржика», «Ичко Шибальского», «Когда оживут руины» или о той графине, что влюбилась в графа, а потом, когда они поженились, то не смогли народить детей; здесь есть также «Сигнал», «Красоты Словакии», «Жертва тайны исповеди», «Александр и Александра», «Сердце Данко», «Кровь и песок», сказки «Тысяча и одна ночь», «Будкачик и Дубкачик», или та самая книжка, где написано: «море женкой моряку, корабль ему домом, далеко Ямайка, пойдем, будем знакомы!» Есть там и книжка, как Иисус Христос ходил со святым Петром по земле и святой Петр хотел Иисуса Христа околпачить, но у него ничего не вышло. Можно и стихи почитать. Например, вот Рильке. Уже само имя толкает к рифме: на шпильке! Проза есть проза, так и прет на человека. Читаете что-нибудь о той самой графине, и вдруг вам примстится, что вы схватили ее за ляжку. Тогда лучше бросить читать или несколько страниц проскочить. Если наткнетесь на какое-нибудь сражение, тогда все возместится. Убиение, это уже не так опасно. Четыре раза кряду можете прочитать, как кому-то вспороли живот, и никто этим не возмутится, напротив, такое вспарывание живота можно даже объявить геройским поступком. Но хватать кого-то за ляжку, упаси бог! Запретить, и баста! Лучше писать о подвигах. Но мы-то хорошо знаем, какие мы писатели. О подвигах мы почти что не поминаем: болтаем, несем всякий вздор, и вдруг нате вам – подвиг! А разделаемся с ним, снова болтаем, будто только и помышляем о том, как бы подвиг свести на нет. К дьяволу такое! Уж если я о чем напишу, то напишу как положено: обнажу штык (он должен быть наточен, не упомянуть об этом нельзя), изо всех сил размахнусь, и вот тебе, получай, пес вонючий, мерзопакостный, я тебе этот штык еще и в сердце вверну, чтоб ты сдох, чтоб кровь из тебя ручьем лила, свинья паршивая, надутая и захмелевшая от вражьей отравы, которая как дерьмо (выразить образно, но понятно) из тебя хлещет, я мать твою подлую (здесь надо точно указать национальность согласно тому, о каком враге идет речь), отца скурвившегося (опять же образно, но так, чтобы каждому было ясно, что отец врага во стократ более скурвившийся, чем наша, собственная, словацкая, самая раскурвиная курва), вот тебе, еще и еще, дьявол, сатана, вздумал деда моего и прадеда растоптать, ан теперь не растопчешь, нет, мой штык два раза durch und durch[17]17
  Насквозь (нем.).


[Закрыть] тебя продырявил, так что на одного врага стало меньше; а как завидим следующего убийцу, мигом за ним! Зарядить! Выстрелить! Снова зарядить, снова выстрелить. Иной раз неплохо и крикнуть, как тот герой в книжке «Гайдуки и беглецы»: «Давай беги, осман-ага[18]18
  Низший офицерский чин в турецкой армии XVII—XIX вв.


[Закрыть], а придешь домой, похвастай, каково получил!» Во многих местах надо убедительно показать, что все вражеские солдаты – убийцы и трусы; если среди них и нашлись бы какие не трусы, то они должны вовремя перейти к нам на службу, это нужно в какой-нибудь главке очень хорошо развернуть. А если изменит кто с нашей стороны, то следует подчеркнуть, что речь идет о продажной шкуре, хотя бывают и исключения – автор исторических романов, быстро смени пластинку! Под конец надо поторопиться домой и как следует там растормошить, развеселить землицу, которая каждый год по весне оттаивает и прорастает травой для гусят, плешивый татко, прокладывая борозду, плетется за воловьей упряжкой, овечки что ни утро копытцами сбивают с росной травы сверкающую росинку, бача[19]19
  Старший овчар (словац.).


[Закрыть] бормочет, пастух играет на фуяре[20]20
  Словацкий народный деревянный духовой инструмент.


[Закрыть]. О пахаре, баче и пастухе должно высказываться очень похвально. Но нужна осторожность! В любом случае надо проверить, является ли пахарь настоящим пахарем, бача – бачой, пастух – пастухом. Если мы обнаружим, что это охальники, что они только позорят народ – вырвем у пастуха фуяру и бац-бац одному, второму и третьему. Фуяру надо сдать в музей, а потом ее показывать детям: «Вот видите? Фуяра! Герой сын хватил ею по голове родного отца, потому она и поломана. Вы осознаете этот поступок? Вашему отцу пришлось дедку так долго колошматить по голове, что фуяра совсем разломалась». Конечно, все, о чем мы тут говорим, ни к какой конкретной битве не относится. Речь идет только об инструкции, как писать хорошие воспитательные романы. Герой всегда должен знать, кого надо колошматить, и уметь делать это обстоятельно. А лучше прихватить еще кой-какие головы, доколошматить все, чтобы детям, если таковые останутся, было что учить в школе, а наша замечательная, резная и чеканная фуяра была очищена от позора. Некоторые ловки писать. Сразу же становится ясно, что речь идет о нашем человеке, о нашем прекрасном чистейшем характере. Герой не совершит ни единой оплошки, а если и совершит, то самую что ни есть ма-а-а-хонькую, да и то она его всю жизнь мучит! Вот видите! А какого-то графа мучит, что он не может схватить графиню за ляжку. Свинство! Лучше читать что-нибудь о турках или о разбойниках, например, о том самом Баборе. Неужто вы о Баборе уже позабыли? Под картинкой было написано: «Страшный был, на Люцифера похож». Под другой картинкой: «Стой! Тысячу чертей! Богу душу, а ребятам дукаты!» А под третьей: «Тысячу чертей! В воздухе грохнуло, а над дорогой заблестела валашка Грайноги»[21]21
  Соратник легендарного словацкого разбойника Яношика, защитника бедных и угнетенных.


[Закрыть]. В одной книжке какая-то старушка сломала ногу, в другой все время падал снег. Конечно, много такого не прочтешь. И дети мешают, и работа гнетет, да и потом, мы-то знаем, кой у кого только и есть что один календарь. Откроет календарь и запишет: «Отелилась у нас та серединная корова». Или: «Биденко погиб под Липовцом». Или: «Одолжил я мотыгу, а не знаю кому».

Какого черта! Ну мы и разболтались! Счастье еще, что нас не занимает исторический роман. Наша задача – познакомить читателя немного с плотничеством, а по возможности и с другими ремеслами. Впрочем, и писательство может быть кой для кого ремеслом. Болтали же мы о разных ремеслах и профессиях, почему бы нам теперь не потолковать и о писателях? Военное ремесло тоже иным по душе, а потому вспомянем и солдат. Конечно, вокруг каждой профессии вертится немало самоучек, подсобных рабочих, энтузиастов; однако мы воздаем должное профессионалам. Правда, высказываться о писателях или солдатах по призванию как о ремесленниках – это несколько вульгарно, неуважительно. Оттого для этих и тому подобных профессий мы пользуемся термином: искусство. Это выражение очень расхожее. Каждый день мы слышим о военном, литературном, музыкальном, спортивном, художественном, актерском, парикмахерском и бог знает еще о каком искусстве. Парикмахер есть брадобрей – иными словами, ремесленник, который ловок нас остричь, обрить, умыть и забрать последнее. Некоторые предпочитают даже говорить «обрить» вместо «обобрать догола». Тупейный художник – это художественно чувствующий брадобрей, который может на любой дурной голове сотворить чудо, художественное произведение, нам это хорошо знакомо. Охотник… ну кем же может быть охотник? У нас охотников-профессионалов наперечет, но зато энтузиастов, самоучек – ого-го! А вот браконьер – это что? Самоучка? Энтузиаст – не энтузиаст, ученый – не ученый, оруженосец, опасный турист? Нет, охотника и браконьера впутывать сюда не станем! Что, если они бациллоносители? Неужто нам и без того мало замечательных ремесел и профессий? Например, портной, жандарм, ветеринар, кожевенник, часовщик, дорожный мастер и прочие. Вспомним и научную стезю! Превосходно! Конечно, мы имеем, в виду какое-нибудь обществоведение или искусствоведение, что-то такое неточное или не совсем точное; нас занимает некая яркая, пестрая наука; возьмем взаймы у естественных наук краски, и – раз-два – мы уже знаем толк в науках общественных и художественных: кое-что закрасим, кое-что приукрасим, перекрасим или разукрасим.

А главное в искусствоведении – это «ведение» о том, как при необходимости из пестрой науки сделать науку строгую, конкретную, основательную, стало быть точную и, что еще важнее, понятную и «веду» и «неведу». Но мы-то знаем, что ведение – это то же, что весть, а где весть, там и повесть, и вот мы уже в искусстве. Повесть – это как бы некая побочная весть, своего рода приблудок! Трудно даже поверить, как искусство с наукой связано. Но мы же сказали: все взаимосвязано! О повести можно было бы говорить и говорить. Очень известна, например, повесть горизонтальная, называемая в народе заповедкой. Затем – вертикальная, или погруженная вглубь, в просторечии именуемая исповедкой. Не менее известна повесть solidus[22]22
  Золотая римская монета (лат.).


[Закрыть], то есть позолоченная. Собственно, речь здесь идет о вертикальной повести хвалебного жанра, идейно бедной, но зато очень желанной. И составители хрестоматий очень любят solidus. Учителя предпочитают soldo[23]23
  Итальянская мелкая монета.


[Закрыть]. Вместо выражения soldo некоторые теоретики используют термин «микроповесть».

Теперь надо бы поговорить и о романе. Кое-кто утверждает, что роман – всего лишь расширенная повесть или же весть, иными словами, трансвесть, какой-то расшалившийся приблудок. Конечно, об этом можно и по-другому сказать. Один француз, ученый и философ, говорил, что искусство есть квасок, в котором собираются новые, пробуждающиеся правды прежде, чем какое-либо «ведение» сумеет ассимилировать их и точнее выразить. В этом что-то есть. Только как же прочие ученые смотрят на это? Эге, говорят они, уже и искусство – закваска! Закваска – это мы, это можно научно доказать. Знаете, лучше не доказывайте, возьмите себе закваску и этого приблудка. Ведь закваски тоже разные. Бывает, прислушаетесь, и ни черта не бродит! Там-сям малость прихватит, лезет точно из волшебного горшка, а попробуете – каша! Настоящее искусство – это сопка, вулкан, раскаленная лава, взрыв энергии: тут даже не успеваешь ставить и отставлять формочки. Однако наибольшего почтения заслуживает Kriegskunst[24]24
  Искусство войны (нем.).


[Закрыть], искусство малых и немалых, крупных и самых крупных форм, норм, униформ, искусство искусств, которое, если вздумает, проглотит и весть и повесть. Вот это закваска! Ведение о военно-художественных формах, то бишь операциях, называется стратегией. Под словом «операция» мы понимаем полимузыкально-театральное действо. Как правило, речь идет об инструментированной цикличной композиции на более или менее обширной местности, куда сгоняются и художники и нехудожники. Очень красивые звуковые и изобразительно-кинетические эффекты способна создавать авиация. Если создатели, а также дирижер или дирижеры используют при реализации композиции все, чем они располагают, мы говорим, что налицо Totaleinsatz[25]25
  Тотальная мобилизация (нем.).


[Закрыть]. В партитуре, однако, чаще пишется итальянский термин: tutti[26]26
  Все голоса и инструменты оркестра сразу (итал.).


[Закрыть]. Канонада – это музыкальная композиция для одной, но чаще для нескольких артиллерийских батарей; она может зазвучать как в начале, так и в середине операции или же звучит непрерывно. Если ее сопровождает пение, крик или плач, мы говорим, что это кантата. Мины, падающие среди обезумевших солдат или среди гражданского населения, называются кукушки. Если какая-нибудь упадет на шоссе, то это сизоворонка. Если в садик – то агавы. Generalpauza: подготовка к следующему удару. Allegro barbaro: быстрое взятие города или местечка. Сватовство: вступление танков в город. Capriccio: веселая пальба из пехотных орудий. Responsoria:[27]27
  Перекличка хора и священника в католическом богослужении.


[Закрыть] короткие пулеметные очереди. Мирабель: проливной стальной дождь. Солдатеска: веселый военный танец. Андулка: Аничка. Солдатеска с Андулкой: веселый военный танец с Аничкой. Буффонада: переход через минное поле. Маршалпаста: штыковой бой одни на один на болотной топи.

Пожалуй, этого хватит. О солдатах мы знаем уже достаточно. Черт подери, и как мы до них добрались? Начали говорить о Гульданах, и вдруг вон аж где. Теперь вы хотя бы видите, что получается, когда у писателя никудышная закваска. Она только лепится, тянется; от нее только все пальцы замараны. А я уж было испугался, что от маршалпасты или от гусаржира. Знаете, что такое гусаржир?! Да?! Ну вот, именно это я и имел в виду. А я-то испугался, что мне придется объяснять, что такое гусаржирный бурлеск. Ведь его, этого самого бурлеска, иной раз во как человеку недостает. Бывает, вы раздумываете: что это со мной?! И вдруг осеняет: бог мой, да ведь мне бурлеска недостает. Идете в театр, а в антракте актер подходит к занавесу, чуточку его отодвигает, выглядывает в зрительный зал и хохочет, хохочет, того и гляди за живот схватится: оказывается, настоящий-то бурлеск сидит в зрительном зале. Досадуя, вы идете домой. На следующий день вы еще больше не в духе. И актер не в духе, но, как только выходит из дому, снова хохочет: опять, мол, встретил бурлеск! Весь день хохочет. А вечером говорит себе: всюду весело, только у нас в театре с этим бурлеском что-то не ладится. И вы дома скажете: чихал я на все! И на бурлеск. Ведь мне и без него хорошо.

Только как быть, если в горле что-то застряло? То подымается, то опускается, а то ни туда ни сюда, ни взад ни вперед, знай себе перекатывается. Пробую откашляться – не помогает. Пробую еще раз – опять не помогает. А пробую в десятый раз – даже смешно делается. Рассмеюсь – и вдруг как выскочит! Так это и впрямь смех? Я смеюсь, ругаюсь, чертыхаюсь, кашляю, а у меня все еще полно горло. Что делать? Как быть? Если что-то долго-предолго торчит в горле, начинаешь злиться. Позлишься, позлишься, а потом скажешь себе: ну чего злиться? У меня оно в горле, а может, и в легких и в желудке. Скребет, ну и пусть скребет. Надо выдержать. Стою у окна, смотрю на дорогу, по которой ходят люди, иной раз улыбаюсь, но осторожно, чтобы горло попусту не раздражать. Потом опять сажусь: пишу, пишу, пишу и осторожно улыбаюсь.

10

А вот и колокольня! Видите ее? Правда, она еще не готова, но при желании можно увидеть ее. Вон на ней уже и кровля высится, ее еще ставят, но она уже видна. Видна издали, издали видны и Гульданы.

Ловкие ребята! Смелый народ!

Вся конструкция кровли прочно крепится в кладке башни, крепится на достаточную глубину, поскольку башня, известно, открыта ветрам, бурям, ураганам и грозам, но всегда должна стоять крепко-накрепко: чтоб ни износу, ни перекосу. Полицы лежат на пяте башни на системе обвязочных, соединительных и поперечных балок, все стропильные ноги оседланы мауэрлатом, он своим чередом крепится переводинами, положенными по диагонали. Вверху стропила упираются в шпиль, который поддерживает четверка распорок, а распорки пазами входят в обвязочные брусы. Шпиль проходит через два верхних яруса, а к нему прикреплен стальной трос, разветвляющийся внизу, и каждое его плечо привинчено сверху к угольному стропилу; концы стальных плеч продолжены и выгнуты крюками, которые при ремонте могут служить для навешивания лестниц и веревок. Внутреннее пространство башни должно быть свободным и открытым для доступа по лестницам снизу вверх, так как иной раз требуется заглянуть и наверх; кто не боится сквозняка, несомненно, когда-нибудь сюда и поднимется, если не для чего-то особенного, то хотя бы из любопытства. О, мне-то известно, люди боятся не колокольни, а сквозняка, боятся смотрового окна. Ау! Вы меня видите? А я вас вижу. Ведь смотровое окно для того и сделано, чтобы в колокольне было достаточно светло и сквозило – сквозняк ослабляет напор ветра. Ау, дурачок! Ну, чего ты так боишься смотрового окна?

Но глядите, глядите! Опять что-то происходит. Плотники прекратили работу, решили посоветоваться – пришло время навесить самый большой колокол, а с ним всегда бывают затруднения. Первое возникло еще два года назад, когда кто-то в приходе обронил: – Пан священник, а мне кажется, что большой колокол у нас маловат.

Причетника даже подбросило: – Как так маловат? Это же самый большой.

– Самый большой! Для кого самый большой, а по мне, так маленький. Хотите не хотите, а это не самый большой колокол.

– Пан священник, – вмешался в разговор синдик, – думается, наш большой колокол и не велик и не мал. В самом деле, это не самый большой, а всего лишь средний. А вы что на это скажете?

Священник подумал и решил, что синдик прав. Он вкрадчиво посмотрел на причетника и сказал: – Пан причетник, а ведь это правда. Наш большой колокол должен быть чуть больше.

Новость сразу же расползлась по деревне. Все только и говорили о том, что в Церовой нет самого большого колокола, что у них только маленький – погребальный – колоколец и два средних: один побольше, другой поменьше. И как же так вышло, что до сих пор никто не замечал этого? В ближайшее же пожертвование на серебряный поднос падали одни пятикронные – лишь бы колоколило как положено! А однажды священник, причетник и синдик, прослышав, что в Тренчине живет знатный, прославленный колокольник, отправились туда и нашли его: звали его, кажется, Ранко, и хоть, может, это и не очень звонкое имя, но он умел придать ему звук, и звон, и тон, и даже величавость, потому что был мастер – все вокруг него звенело, гремело и под ним, а над головой словно ангелы ему пели, – так вот этот самый Ранко, всем мастерам мастер, отлил, изготовил им колокол, точнее, колоколище – превосходный по виду и звуку, какому широко окрест равного не было.

– А как же они его поднимут? – беспокоились церовчане.

– Это их дело. На то и мастера, чтобы знать свое дело.

– Скоро уже! Наверняка готовят полиспаст.

– Полиспаст? Вот оно что! А я-то думал, применят лебедку.

– И лебедкой можно. Но машина есть машина. Гульдан сказал, что заместо лебедки используют полиспаст.

– Чего тут удивляться. Это же колокол!

– Ну скажу я вам, ребята, такой большой колокол и скотину разбудит.

– Уж тебя-то точно разбудит. А что, разве это не дело? Для того-то и купили колокол, чтобы тебя разбудить.

– Хоть бы его повесили!

И вправду применили машину, полиспаст, и даже не один, среди них, возможно, была и какая-нибудь лебедка – умникам на удивление! Вся деревня тянула, тянула, пожалуй, так тянуть и не требовалось, а когда колокол подняли, мастер Гульдан – ибо он тут всем заправлял и все проверял – махнул рукой и сказал: – Стоп! С этим колоколом не надо спешить! Имро, Якуб, Ондро, поживей что-нибудь под него подложите! – А как подложили, мастер поднес руку ко рту и закричал вниз, где загорелые и небритые крестьяне держали канаты полиспастов: – Стоп! Хватит! Ослабить! Можете малость ослабить! Ослабить, ребята! Можете чуть ослабить! Еще! Еще! Еще сантиметр! Готово!

– Как готово? – удивились ребята. – Что это они опять выдумали? Почему сразу не повесили?

Мастер снова приложил к губам руку и закричал: – Помощники наверх!

– Помощники наверх! Помощники наверх! – передавался приказ вниз.

Все помощники плотников взбежали на колокольню.

Мастер двинулся им навстречу: – Слушайте, ребята! Мне нужен шикула.

Вызвались все. Мастер пересчитал. Их было двенадцать. – Неужто вас и вправду двенадцать? Вы, ребята, не серчайте, но я не такой уж дурак, каким кажусь. Я знаю отлично, что истинный шикула на дороге не валяется. Попробуем еще раз! Я сосчитаю до двух, а вы подымете руку, но вызваться может лишь тот, у кого котелок и впрямь варит – на этот раз все будет в силе, хочу шикулу за сметку наградить! Внимание! Минуту! Раз, два!

Руки опять поднялись, на этот раз было их меньше. Двое не вызвались. Один из них был неулыбчивый, пожалуй даже слишком, глаза запавшие, а когда мастер посмотрел на него, он и вовсе их опустил. У другого глаза были такие же, но глядел он Люцифером и к тому же скалил большие кривые зубы.

– Почему вы не подняли руку? – спросил их мастер.

– Я хотел только помочь, – ответил первый.

– Я тоже хотел помочь, – ответил второй, – но думал, что будет веселей. Я люблю веселую работу. На оброк мне плевать.

Мастер улыбнулся одному и другому, ему казалось, что оба удивительно походят друг на друга, даже могли бы сойти за одного. «Ей-ей, возьму-ка их обоих, по крайней мере будет у меня и посол и осел, может, людям дурак-то как раз и понравится!» – Возьму вас обоих, вместе и составите одного. Шикула – вольно! Остальным – разойдись!

Это означало, что, кроме посла и осла, все могут уйти.

Через несколько минут с колокольни спускаются и посол и осел. – Надо поднять на колокольню восемь литров вина, – объявляют они. – Ровно в двенадцать увидите повешенного.

Церовчане гадают: – Какого повешенного? Зачем ему вино? Что они еще придумали?

– Опять какое-нибудь богохульство? – сердится священник. – Никакого повешенного не будет!

Но посол обучен как надо. Он растолковывает священнику, что это стародавний обычай, а обычаи надо уважать. Мастер сказал, что, чем больше у народа обычаев, тем больше он чувствует себя народом, обычай сплачивает, сближает людей.

– Как же! Уже и повешенные народу понадобились! Повешенный людей будет сплачивать!

– Пан священник, – не уступает посол, – ведь это всего лишь обычай!

– Дурной обычай! Довольно! Ух ты, паршивец! Еще поучать меня вздумал! Ни слова больше.

Осел агитирует деревенских: – Послушайте, люди добрые, обычай не обычай, а вино гоните, во всяком случае, потеха будет. Ребятам выпить охота. Восемь литров. Разве это много? На худой конец кто-нибудь из ребят наложит в штаны. Ну и что из этого? Разве такого еще ни с кем не случалось? Случится такое, так взойдем на колокольню и разом все вычистим. Думаете, я не знаю, о чем вы горюете? Обидно небось – отдать выпивку, а настоящего повешенного не увидеть. По вашим глазам вижу, что вы бы с радостью кого-нибудь повесили. Тащите вино, устроим представление. Повесьте хоть меня!

– Перехватил малость! – возмущались деревенские.

– Перехватил, не без того! – подтвердил блаженненький.

– Скиньте его!

– Скиньте меня! – Он сам предлагал себя и улыбался. – А откуда? Откуда хотите меня скинуть? Ведь я среди вас, по земле хожу.

– А не рехнулся он?

– Я точно рехнулся.

Священник незаметно исчез. Остальные качали головами. Некоторые явно возмущались, но нашлись и такие, которым речи блаженного нравились. Вспыхнула ссора, в нее примиряюще вмешался синдик: – Братья прихожане, к чему ссоры! Раз действительно это всего лишь обычай, можно его и соблюсти, даже если от него и проку не будет. Разве кто из нас тут, у костела, прок ищет? Паренек еще глупый, возможно, и сказал лишнее, но нам, ежели мы не глупцы, бояться нечего, кто знает, может, мы и из обычая какой-нибудь прок извлечем. Возможно, обычай развеселит нас! Это наше право. Или кто думает, что у нас нет этого права? Кто так думает? Покажите мне его! А и не посмеемся – тоже ничего не случится. Годы спустя вспомним мы свой смех, может, всего лишь свою глупость, покажем детям: мы только и знали, что гнули спину. С киркой, мотыгой изрядно мы на своем веку наработались. Когда надо было строить церковь – строили, а когда надо было в чужом краю их разрушать – неслись туда с винтовками, точно безмозглое стадо. Мы были готовы на все и всегда выполняли волю того, кто умел лучше приказывать, мы и обычай его уважали, а от своих нос воротили, не отличая хорошего от дурного. Кто ничего не создал, не поймет и обычаев, легко обойдется без них, наплюет и на то, что сотворили другие. Мы изведали всякий труд, всякую надсаду, оттого и незачем делать вид, что у нас нет собственных, хотя и дурных, обычаев. Свои обычаи надо понять, признать их, извлечь урок из них, не стыдиться их, найти в них смирение, но не унижение, смирение, но и гордость, уважение к себе и другим, не то мы будем только безумцами, вечными холуями, вечными дураками…

Без четверти двенадцать взошли посол с ослом на колокольню. Мастер сосчитал бутылки, было их девять. – Я говорил – нам надо восемь. Зачем просили больше?

Осел улыбнулся: – Одну я попросил для себя.

Мастер сперва нахмурился, а потом весело тряхнул головой, подмигнул сподручному и сказал: – Ну ладно. Ты заслужил. Угости и товарища! Ступайте.

Остальные бутылки мастер разделил так: Имро досталась одна, Якубу и Ондро по две, а мастеру – три.

И на глазах у всей деревни они их выпили. Порожние бутылки бросали вниз, а церовчане их считали. Из последней мастер тянул очень медленно. Имро сказал ему: – Отец, уже скоро двенадцать.

– Сам знаю, Имришко. Берегу винцо, чтобы до двенадцати хватило.

Упала и восьмая бутылка. Кто-то внизу сказал: – Будет еще одна.

– Откуда ты взял? Их было восемь. Ведь только о восьми шла речь.

– Как это о восьми? Я дал девятую.

– Девятая вот! – засмеялся парень, что держал девятую бутылку, он чуть хлебнул из нее и изо всей силы грохнул оземь.

А наверху, на колокольне, мастер обернулся к сыновьям и сказал: – Ребята, много говорить не буду, но мне, ей-ей, здорово ударило в голову. Придется вам меня подсадить. Подсадите меня, ведь я уже старый, высоко не подпрыгну! Вон там, внизу, уже ждут, и все они знают, что тот, кто слишком высоко подымется, должен потом и упасть. Но сперва его надо повыше поднять или подтянуть, чтобы там внизу знали и видели, что это настоящая высота, а после наступит полет и наконец падение – оно, бывает, и слышно. Вот это высота! Люди так представляют себе высоту! Подымите меня, ребятки, чтобы люди были довольны, да и чтоб вам, кто почитает меня за мастера, не пришлось за меня перед ними краснеть!

И они подскочили, обхватили отца и в два-три коротких прыжка были с ним там, где требовалось, высоко подняли его и подвесили на то место, где должен был висеть самый большой колокол. Мастер ухватился руками за балку, а сыновья раскачали его. Потом подпрыгнул Якуб, он уцепился за ближнюю балку и стал тоже раскачиваться. То же самое проделал и Ондрей.

Имро тоже приноровился подпрыгнуть, да вдруг подумал, что это глупо, и хотел даже крикнуть отцу и братьям, чтобы не изображали из себя блаженных и дураков.

– Прыгай! – заорал Якуб. Крикнул и Ондрей, только еще злее и чуть было не двинул младшего в зубы.

Имро подпрыгнул. Обеими руками уцепился за балку, стал раскачиваться, вернее, только биться, дергаться и метаться, так как Имро был младшим, и младшему пришлось подменять собой погребальный колокол. А этот колокол не настоящий, это всего лишь колоколец, он никогда хорошо не раскачивается, он всегда только бьется, по нему всегда кто-то бьет.