Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

Имро, конечно, этого не ждал. Будь оно в другом месте и при других обстоятельствах, он бы принял слова причетника в шутку, да и сейчас, пожалуй, это все походило на шутку, которой, правда, никто не смеялся.

Сразу все глаза поворотились к Имро, и ему казалось, что этих глаз слишком много и что они уже давно глядят на него.

– Черт возьми, ну скажи что-нибудь! – гаркнул кузнец Онофрей.

Но Имро не сразу нашелся, не сразу. – Вы, должно, шутите! – выдавил он заикаясь и невольно чуть подался назад, словно хотел оградиться и отвести от себя внимание, он шарил глазами по лицам людей, надеясь, вероятно, найти себе замену. – Почему, почему именно я? Тут ведь есть и другие.

– Какие другие? – Церовский причетник решил его подбодрить. – Ведь ты, Имришко, чин, у одного тебя звание, и мы будем тебя слушаться.

Остальные глядели на него неподвижно, и взгляды их становились все тверже и недовольнее, словно они злились, что он хочет изменить или отдалить речами то, что было уже решено.

– Черт возьми, так говори! Чего молчишь? – взъярился кузнец Онофрей.

– Я… я правда не знаю… Что вы хотите от меня? Что я должен говорить?

Церовский крестьянин схватился за голову. – Ребята, какие вы безмозглые, до чего же вы безмозглые! Я иду домой, иду домой, ей-богу, иду домой! – И он на самом деле пошел, оглядываясь, не двинулся ли кто следом за ним.

– Я с тобой, – поднялся и его товарищ и, сделав несколько шагов, тоже оглянулся – верно, думал, что пойдут все.

Но мужики остались на месте, они лишь проводили долгим взглядом ушедших и снова повернулись к Имро, ожидая, что он им скажет.

Имро думал. Думал еще и после того, как уже принял решение, он обводил всех глазами и в каждого вглядывался, точно хотел выяснить, будут ли действительно все с его решением согласны. Потом он поднял руку и определил направление.

– Идем вперед!

5

И они пошли. Имро, правда, был не лучшим из командиров. Но пожалуй, это была не его вина. В конце-то концов, он и не хотел быть командиром. Он вел людей, но не знал, куда, в сущности, должен был их привести. Возможно, поэтому он вел их так долго, и они постоянно были в пути, некоторые даже не хотели его слушать, ворчали, то и дело с ним препирались, злились, что им есть нечего: хоть поначалу и было у каждого что пожевать, но они всем уже давно поделились друг с другом, подъели все до последней крохи.

Они шли не разбирая дороги, где лесом, где полем, нарочно выискивая тропы и стежки, которыми – как они думали – люди не очень-то пользуются. А время от времени они спускались к домам и пытались что-нибудь выпросить у деревенских, но им казалось, что деревенские ведут себя очень странно и относятся к ним недоверчиво, а если и дают что, то всегда как бы из страха, будто перед ними грабители, которые, если не отдать по-хорошему, отберут силой все, что им надобно.

В какой-то деревне они громкими окриками разбудили корчмаря и, хотя просили у него еды, получили одну выпивку, которую потом до утра потребили, и снова меж собой вздорили, нехотя плетясь дальше, ибо раздраженность и испуг корчмаря и других деревенских вконец их раздосадовали.

Постепенно они перестали доверять деревенским и брали мало даже у тех, кто относился к ним с большей сердечностью.

По дороге наткнулись они и на партизан, но не присоединились к ним – те им не понравились. В одних они видели лишь грубиянов и насильников, другие казались им еще хуже, третьи глядели не в меру спокойно, и этих они боялись пуще всего, ибо, возможно, из-за этого-то спокойствия и вовсе не принимали их за партизан.

Встречали они и таких, что бежали домой, и те в свой черед их уговаривали: – Люди добрые, лучше туда и не ходите! Ведь оно попусту, все уже кончилось. А по-настоящему ничего даже не было. Быть может, теперь что и будет, потому как до сих пор только крали и мы все только у себя наводили порядок, а нынче тут уже немцы, и вам не поздоровится. Слышите, люди, верьте не верьте, а теперь это будет самый обыкновенный, дурацкий убой.

– Какой еще убой?! Мы просто хотим где-нибудь повоевать, как положено. Но у нас нет ни оружия, ничего, а вот против нас все имеется, право слово. Нам бы какого стоящего дела, да со стоящими людьми, да против дурных и нестоящих, подсказали бы, ребята, где такое найти?

– А зачем? Зачем вам? Положитесь на нас, поверьте нам, не то еще пожалеете! Немцев, что ли, не знаете?! Убьют всякого, кого в горах найдут.

– А в которых горах? Ведь мы в горах ничего не видели. Даже не знаем, как партизаны выглядят.

– Так же, как вы.

– Наткнулись мы на два маленьких отряда и один побольше, и оружие у них было, но, чтоб это были партизаны, право слово, не подумалось. Может, они и были, да похоже – не с кем было им воевать. У нас же, напротив, случай был, да оружия не было. Не повезло нам, и многие из наших погибли, правда, некоторые погибли, хотя мы еще в деле не были. Нас теперь половина, всего лишь половина, и были у нас с собой мешки с табаком, а точнее, восемь мешков, но и тут нам не повезло: от восьми остался один, да и тот уже уполовинился, потому что именно те, кого мы принимали за партизан, захотели нас обобрать – и вот привязались. Припиявились прямо. Мыслимо ли дело? Наверно, не с кем было им воевать – вот и припиявились. Гляньте, как последний мешок отощал.

– Раз им дали, можете и нам дать. Хоть немного. Ясно, у вас самих мало, но у нас раньше почти все было, ей-богу, все, и курево было, курево, а вот уж второй день, как мы почти совсем не дымили, хотя все до единого курящие. Дайте из этого мешка! Ну а в общем, не паникуйте! Пошли-ка лучше с нами, ведь тут – теперь уж можно в открытую – нигде не убережешься. По дорогам лучше и не ходите, чтобы случаем не напороться на мину, мы здесь все вроде хорошо знаем, сами сгоряча где хочешь мин понатыкали. И мосты заминированы, ей-ей, кто-нибудь там нынче либо завтра здорово обожжется!

Церовский причетник, ибо он нес мешок, дал мужикам по два, по три табачных листа, а потом опять какое-то время они все вместе прикидывали, что делать дальше.

– Решай, Имришко!

– Чего решать? – взорвался кузнец Онофрей и с минуту злобно оглядывал всех. – Ведь мы уже решили. Идем, куда нам должно идти! А теперь из мешка никто и пол-листа не получит!

6

Они шли по опушке леса и вдруг услышали короткий свист.

Остановились. Огляделись. Сперва никого не увидели. Только когда свист повторился, а потом еще и окрик раздался, они заметили человека.

– Эй! Вы кто? Руки вверх!

Он стоял у могучего бука, наставив на них дуло автомата.

Первым его заметил Онофрей. Но рук не поднял. Никто не поднял рук.

– Не пугай, товарищ! – насупился Онофрей. Он, пожалуй, чуть нарочно себя усмирял, но не потому, что боялся. Просто был удивлен. – Видишь ведь, кто мы. Оставь свою пушку! Нечего нас пугать. С нами можно и нормально разговаривать.

– Пароль! – гаркнул парень.

– Нет у нас пароля и не было. Не стращай, товарищ, не выставляй себя на смех! У тебя ж ружье, а у нас нет ничего, вот и не выставляй себя на смех!

– Что вам надо? Из какого отряда?

– Из никакого. Мы не из отряда, мы просто так.

– Тогда руки вверх! – Парень, должно быть, уже заметил, что они безоружны, но до конца им все же не доверял и лишь медленно приближался. – Руки вверх! Не ясно? Вверх! Выше! Все! И вы! – сверлил он глазами причетника. – И вы! Бросьте мешок! Ну так! И выше, выше, выше руки! Руки – как положено! Что в этом мешке?

– Табак.

Парень медленно подошел к ним и все еще мерил их строгим взглядом. – Что тут? Что тут? И чего вам здесь надо? Черт возьми, чего вам здесь надо?

– Табак это. Табак. Серьезно, один табак. – Причетник вздумал было мешок поднять, чтобы парень уверился, что все без обмана.

– Руки вверх! Стрелять буду! – И это звучало почти так, словно он уже выстрелил. – Ей-богу, чаламаду[44]44
  Салат из маринованных овощей.


[Закрыть] из вас сделаю.

Руки причетника снова взлетели кверху.

– Так! А теперь вперед! – Кивком он определил направление и одновременно стволом автомата подтолкнул причетника. – Мешок! Поднять! Поднять, черт возьми! И впереди меня! Все! Все! Не слыхали? Вот так! И пошли! Руки – как положено! Сказал – все! Руки! И пошли! Вот так! К командиру!

7

И командир внимательно их оглядел, но уж таким строгим не старался казаться. Он спросил их, откуда они и что тут делают. Подозрительным казалось ему особенно то, что они не принадлежат ни к какому отряду.

– А мы и есть отряд! – сказал причетник за всех. – Нас не много, но было нас больше. Нескольких уже нет… И все мы из разных мест, но из одного края.

– Откуда? – спросил командир.

– Из Братиславы, – ответил причетник.

– Из Трнавы, – отозвались другие.

– Так, значит, откуда?! Из Трнавы или из Братиславы?

– И оттуда, и отсюда, – ответил причетник. – Мы из одного края и все знаем друг дружку. Вам-то, может статься, мы и не понравимся, но о себе-то мы знаем все, что положено знать.

– А вам не страшно? Случайно не трусите? – Командир продолжал пытливо к ним присматриваться. – Который из вас боится?

– Мы и боимся. – Причетник обвел взглядом своих товарищей. – Кто ж не боится? Может, Онофрей! Вот, – он коснулся рукой кузнеца, – это Онофрей, мы его знаем, потому что он кузнец. Мы своего кузнеца хорошо знаем, и, если хотите, о нем тоже можно сказать, что, пожалуй, и ему теперь боязно, хотя он кузнец, а главное, он – наш Онофрей; вы как умный человек, верно, и сами отлично знаете, что настоящего кузнеца чепухой не напугаешь. Но мы в пути уже не день и не два и, покуда дошли сюда, многого, ей-ей, нахлебались, и уже не раз нам лихо пришлось, и впрямь лихо! Кабы вы не спрашивали, я, пожалуй, и не говорил бы, и тогда вы, может, и не узнали бы. Ведь нас больше было! Правда, сперва больше было! Из тех, что шли с нами, некоторых теперь здесь нет, и, может, совсем, совсем их уже нет, может, совсем нет! Многих теперь понапрасну искать. Вон этот Шумихраст. – Он стал указывать и на других товарищей: – А там Мигалкович, ну а вон тот молодой, – он указал и на Имро, – это наш капитан, хотя и не капитан он, это наш командир, потому как мы все выбрали его в командиры, и он мог бы вам обо мне, о нас всех много чего рассказать. Имришко, если охота, скажи обо мне что-нибудь! Или, если у вас есть терпение, я и сам могу о себе рассказать, ведь при желании я умею о себе довольно долго рассказывать. Так вот, я из Церовой. Был там причетником. Не хочу себя хвалить, но и хулить не хочу, скажу одно: там мной были довольны, хотя на моем попечении было два костела. В Церовой ведь есть и новый костел. И старый там. Вот я и был в обоих костелах причетником. Но я сказал, да и другие сказали что-то похожее – пускай и не так, как причетник, и не про костел, – я сказал: какой я ни есть и хоть в Церовой на моем попечении два костела, а в тех костелах, то бишь в алтаре, а потом дома, за столом, за горшком да за миской, полно ребятишек и министрантов, все равно мы все – Яно или Мишо, Гавел, Петер, Павол, а стало быть, и причетник – в долгу. И вы теперь, пан командир, товарищ командир, хотя вашего титула и звания я не знаю, наверняка хорошо понимаете, о чем примерно я думаю. Вы и то должны понять, ну или представить себе, как трудно мне было решиться! Мне и вправду было трудно решиться! Ведь я солдат с первой войны и что знаю, то знаю, пан командир, товарищ мой командир. Но я сказал: если придется испытать что или хлебнуть, недоспать или голода хлебнуть, то я сумею хлебнуть, сумею и голода хлебнуть, знаю, что такое голод, сумею и недоспать. Я ведь вообще не сплю. Бывает, вообще не сплю, а то и все время сплю. А ребятки мои, крохи мои, малолетки мои, озоруны мои, они тоже уж всякого натерпелись и за миской такой шум умеют поднять. А уж как иной раз ложками вкруг пустого горшка застучат – уж такого страху на меня напустят! Да что поделаешь?! Я сказал себе то, что мне уже говорили другие и малость меня в том убедили, да я и сам в том убедился: я туда и вправду пойду. Не знал только точно куда – вот и пришел сюда. Да, пан командир, товарищ пан командир, я сказал, что это мой долг! Истинный долг! Временами, ей-богу, вот и теперь тоже, аж ком такой стоит в горле, у меня ведь малолетки, ведь пустой горшок на столе перед ними! Товарищ друг, только теперь дело уже не в этом горшке! У меня, поди, и горшка уже нет или не будет. Только и есть у меня дорогие товарищи. Ребята мои золотые, помогите мне, видите же, я никак в толк не возьму… Боже ты мой, ничего-то я уж не знаю, ничего у меня нет, где все, что я потерял и чего у меня уже нет, господи, где я все это найду?! Многим товарищам уже аминь, а у меня остались только долг да этих семеро, семеро заморышей, целых семеро заморышей, которым дороже всего ложка, ей-богу, ложка в руке…

Командир до этой минуты молча слушал, несколько раз на лице у него появлялась улыбка, но, пожалуй, неосознанная. Меньше всего он хотел причетника высмеять – с какой стати? – и нарочно дал ему выговориться, а теперь, хотя причетник ни в коей мере не рассказал всего о себе и о товарищах, решил эту улыбку или то, что ее вызвало, как-то оправдать и потому улыбнулся еще выразительней. – Вы мне уже достаточно рассказали. И это в самом деле так? Впрочем, конечно. Вы рассказали достаточно, хотя меня-то интересовало совсем другое.

– Да я еще и не рассказал всего, – проворчал, как бы оправдываясь, причетник. – И другие не говорили.

– И не надо, – заявил командир.

Причетник подвигал плечом. – Извольте. Может, Имришко еще что-нибудь скажет, ведь до сей минуты он был у нас командиром.

– Вы хотите здесь остаться? – спросил командир.

– Мы есть хотим, – сказал Онофрей. – Может, случайно найдется чего…

– Найдется, – улыбнулся командир. – Но прежде вы должны решить.

– Решай, Имришко! – Причетник вытолкнул Имро вперед. – Он был нашим командиром. Мы его выбрали. И хотя мы иной раз не ладили и, случалось, не слушали его, он был нашим командиром, так пусть за нас и решает.

– Мне трудно с этим согласиться, – покачал головой командир, хотя и улыбался, улыбался, глядя и на Имро. – Я всех не знаю, не могу вам всем даже до конца доверять, но все равно – каждый должен решить сам за себя. И ваш командир – тоже. Если вы действительно захотите здесь остаться, вашему Имришко придется опять стать просто Имришко. Отныне он уже не командир.

Имро улыбнулся сперва командиру, потом товарищам, и улыбнулся главным образом для того, чтобы им легче было решить. – Остаемся! – сказал он.

МАЛЬЧИК

1

А весть о том пришла в Церовую, да и в Околичное. Люди не знали, кто принес ее, но передавали из уст в уста и всякий раз добавляли к ней что-нибудь от себя, чтобы она казалась правдивей, а рассказчик – занятнее, чтобы глядел он героем и напустил страх на других или своим страхом с ними поделился, а может, лишь затем, чтобы создать настроение, которое бы возбудило, взбодрило или хотя бы растормошило его самого, а иного привело бы в уныние и придавило, – одним словом, чтобы что-то происходило, чтобы было о чем говорить, да и чтобы ни у кого не возникло впечатления, что все говорится всуе.

Дошла весть и до Вильмы, она поделилась с мастером, а тому удалось узнать, что весть принес один парнишка, ученик из соседней деревни, мастер знал его хорошо, знал даже родителей и, стало быть, мог все выведать, потому что малый этот, говорили, уехал на той же машине, что и Имро, а на нее потом где-то под Нитрой напали немцы; шофера, Карчимарчика и Габчо, да, вероятно, и Ранинца застрелили, остальные бросились наутек, а немецкий патруль все палил по ним да палил; парнишка был ловкий, видать, да еще из везучих, а в тот час оказался особенно ловким, и везучим: как только шофер затормозил и дал задний ход, он спрыгнул с машины, плюхнулся плашмя наземь и с минуту не двигался, про других он и вовсе не думал, старался даже на них не глядеть, но лежать все равно было опасно, поэтому он быстро и ловко отполз и надолго притаился в кустарнике. Но и там у него поджилки тряслись! А теперь он не нарадуется, что счастливо из всего этого выбрался и попал домой.

Вслед за ним через два дня воротились домой и двое церовских крестьян – в общем, они говорили то же самое, но им и невдомек было, что паренек жив. – Мы уж думали, тебе, братец, капут, – дивились они, – мы тебя уж оплакали. Мы же тебя там видели. Все как есть видели. И мы еще потом обо всем говорили и о тебе думали, что ты полег среди первых.

– А я и лег. Первый спрыгнул, – согласился паренек. – Черт, ну и кувырок я выдал! Всю ладонь содрал! Теперь уже малость зажило.

– Тьфу – ладонь! – крестьянин в ответ. – Я животом стал маяться. И ноги у меня до сих пор дрожат, а про живот лучше и не думать.

– А Карчимарчика слышал? – спросил другой крестьянин.

– Все слышал. Я же ближе всех был. И я все понял, потому что и в школе немецкий учил. Он так кричал, так кричал! Хотел немцев перекричать. И Ранинец ужас как охал. Видать, здорово досталось бедняге!

– Ну видите! Надо же нам было! О-ой! Лучше и не говорить ничего.

Мастер выслушал сперва каждого в отдельности, затем – поскольку хотел от них все выведать – допросил всех троих вместе.

– А Имро? Имро-то как туда затесался?

– Так же, как мы, – ответил церовский крестьянин. – Приехал Карчимарчик с этим самым шофером и говорят: два дня назад одна машина ушла, сейчас у нас опять машина, раздумывать нечего! Ну мы и не раздумывали. Сели в машину, по одному, по двое – вот и набралось нас.

– А Имро дома вообще об этом не заикнулся. Только с Вильмой, с невесткой, со своей женой – я вам уже говорил: Вильма его жена и моя невестка, вы, должно быть, знаете, что они живут со мной и что перед свадьбой мы ради этой славной и тихой девушки специально дом отделывали, скажу больше, мы его от корня, право, от самого корня отделали, чтобы этой поистине горемычной девушке жилось у нас радостно, – так вот, только с ней, с этой бедняжкой, он двумя-тремя словами тогда перекинулся, сказал, что идет, мол, в имение Кириновича навестить. И больше ничего. Правда, ни слова больше.

– Да он и был там. Ей-богу, был там. Мы забрали его из имения.

– Я уже слышал об этом – вот и бешусь! Дурья башка, уж коли его черт понес, он, что, не мог никому слова сказать? Уж я бы с ним это дело уладил.

Крестьянин немного насупился, но мастеру возражать не стал, лишь покивал головой и жалостливо сказал: – Откуда ему было знать, бедолаге, что его ожидает? Пришел в имение, аккурат когда там собирались. Киринович-то умудрился куда-то смотаться, а Имро угодил в самую точку, может, хотелось и ему улизнуть, да мы его тут и накрыли. Ну, Имро, пошли, залезай, Имро! Садись, народ! Пошли на погибель! А что нам жены и бабы устроили! Чуть не исколотили нас в имении.

– Верно! – засвидетельствовал второй крестьянин. – Свои и чужие жены нас чуть не отколошматили! Пан мастер, Мишко, вот этот самый Мишко, мой товарищ, мы с ним одногодки, не даст соврать. И еще вам скажу: с тех пор, с тех страшных, жутких минут, что мы с ним пережили, мы будто один человек, мы в самом деле еще больше сроднились. Потому что такое дело, такое большое дело и такая большая беда сближают людей. И меняют их. От самого корня. Точно так, как вы давеча сказали.

– От корня. От корня, – повторял первый. – И этот малый, – он пальцем указал на паренька, – не плохой человек, не плохой. И с нами был там. А ведь сам еще школьник. В самом деле, еще учится. Скажи, ты чему учишься?

Парнишка зевнул, потом ухмыльнулся.

– Да я с мастером уже вчера толковал, – сказал он.

– Вся эта история с Имришко, – мастер сжал кулак и повертел головой, – у меня никак в голове не укладывается.

Первый крестьянин: – Отчего же не укладывается? Нас же тут трое. И все говорим, одно и то же. Хотя и то верно – такие вещи никогда в голове не укладываются.

– Но и из головы не выходят, – вступил второй крестьянин, – я-то о них не забуду, уж точно не забуду!

– А где это случилось? Где было? – теребил их мастер.

– Бог мой, да я почем теперь знаю, где это было? Кто тут упомнит? Кто думал про это? Была там вроде деревня. Мишко, не помнишь, как она называлась?

– Откуда мне знать, силы небесные? Нешто в такую минуту спрашиваешь имя или название? Я так припустил, что все из головы вылетело. А ноги, о-хо-хо, гляньте на мои ноги, ноги у меня и по сю пору дрожат.

– Под Нитрой это было. – Ученик решил помочь делу. – Я глядел на дорогу и все заприметил. Это было в нескольких километрах от Нитры.

– Как же! Где она, Нитра! Ведь мы нарочно проселками шли, чтобы не встретиться с немцами. И ночь была.

– Какая ночь? Уже светало. И с проселка выехали мы на шоссе. Разве не помните?

– Как не помнить?! – вступил второй крестьянин. – Было шоссе.

– Ясно, было, – продолжал ученик. – Вы все спали, а я не спал, знаю, по какой дороге ехали. Видел и Нитрианские горы. Что я, Зобор не знаю?

– Какой там Зобор! – Крестьянин махнул рукой. – Любой бугор может обмануть, с толку сбить. А ведь стрельба была, стрельба поднялась. Кому в такую минуту дело до бугра? Когда у человека кишки вон, ему не до бугра, ему и впрямь плевать, как бугор называется, хоть бы и рожь росла на том бугре!

– А там была рожь. – Товарищ прервал его.

– Откуда вы это взяли? – накинулся на него ученик. – В это время – рожь? Сентябрь ведь.

– Ржаная стерня. Помню, бежал я по ржаной стерне.

– Вот как! А где же я тогда лежал? Я ведь лежал в клевере! А с клеверища отполз в кукурузу. А Карчимарчик кричал «хальт», «хальт». Потому что и немцы хальтовали. Скажете еще, что не хальтовали?!

– Ну кричали «хальт». Ведь и стрельба была.

– А Ранинец не кричал?

– И Ранинец. Должно быть, бедняге здорово досталось.

– А Имришко? – Мастер уже терял терпение. – Ничего с ним не случилось? Как все кончилось?

– С ним-то ничего не случилось. Его еще и командиром сделали. Ох, не хотел бы я быть в его шкуре, поистине.

– Это Имришко-то командир? А почему именно он? – Мастер заудивлялся. А может, это ему и польстило немного.

– А кому же, как не ему?! Кому-то надо мужиками командовать и держать их в узде. Карчимарчика хлопнули, ну наши ребята и не знали, что делать. Только я там не остался.

– И я, ей-ей, не остался.

– И я тоже. – Паренек даже поднялся. – Я-то уж тогда далеко был!

– А почему именно Имро? – продолжал выведывать мастер. – Неужто никого другого там не было? Почему именно его выбрали? Или сам напросился в командиры?

– Вот еще – напросился! Ведь это же не мед! Да кого еще они могли выбрать? Мишко, объясни-ка ты ему, ну скажи что-нибудь.

– Чего мне говорить? Выбрали его, знали, человек он мастеровой. Показался он им и как командир.

– Так ведь там был и Онофрей, – вставил мастер.

– Этот мужлан? – Крестьянин отступил на шаг. – Да кто бы такого забулдыгу и охальника стал слушать? Такого висельника и Гитлер бы испугался. Он и сам мог бы Гитлером работать.

– А как видишь, – покачал товарищ головой, – те гитлеровские шавки-вояки не испугались его. Это он их испугался.

– Да, дело было нешуточное. Хоть «мама» кричи. Я и животом стал маяться. До сих пор не проходит.

– А куда они пошли? Отошли-то куда?

– Бог его знает. Я-то не пошел. Благодарение небу, я дома. А на мужиков этих и на вашего Имро, ей-ей, очень даже дивлюсь!

2

Конечно, особого проку от этих разговоров мастеру не было. Ему нечем было даже Вильму утешить. Все-то и утешение: он ругательски ругал Имро. – Ничего, Вильмушка, я ему этого не спущу! Вот узнаю о нем что, пойду к нему и такую трепку задам – век не забудет. Такие вещи не делаются! Выродок! Ох и выродок!

– А где он? Где он может быть? Где его найти?

– Я найду его. Точно найду! Потерпи малость, уж я-то найду его!

– Господи, кабы я знала, где он, пошла бы к нему. Я б и сама пошла к нему.

– Так ведь я к нему пойду. А вообще-то, лучше ему и не попадаться на глаза. Ладно, негодник! Подождем малость и уж тогда наверняка о нем что-нибудь да узнаем, он еще получит свое, вот увидишь! Влеплю ему не задумываясь! Увидишь, Вильмушка! У, поганец эдакий!

3

Некоторое оживление и радость внесли в дом Ондрей и Якуб. Мастер нарадоваться не мог, что с ними ничего не случилось. Они много говорили, но отцу сдавалось, что дело они упрощают.

– По правде сказать, даже не знаем, зачем туда шли, – говорил Якуб. – Получили мы повестки, маленько выпили и сперва нарочно страху нагнали на жен, чтобы они из-за нас поревели. Они и поревели. А мы их жалели. Ну а потом явились мы в трнавскую казарму.

– Я-то уж совсем лыка не вязал! – Ондро не упустил случая побахвалиться. – Черт возьми, до того нагрузился, что меня сразу хотели зацапать.

– А потом сплошняком учения да учения, – продолжал Якуб, – все мы думали, что дело сразу примет крутой оборот, и стали перед казармой рыть окопы и ямы, говорили, защищаться придется. А ничего такого не было. Однажды командир приказал нам построиться и стал говорить, да еще как серьезно и важно. Дескать, надо готовиться к самому худшему, а кто боится, пусть лучше домой уходит, только смелые ребята, дескать, пойдут в дело. Ну, мы с Ондро ведь смелые ребята, а дома все равно никакой особой работы не было, кто ж в такое время станет сарай ставить, кому охота враз его потерять, ну, значит, мы и пошли и все видели.

– Люди добрые, что там творилось! – Ондро не терпелось вставить слово.

– Не перебивай! Шли мы ой как осторожно. Шли целой колонной. А над нами такой немецкий самолетик. Как ласточка.

– Это «шторх»[45]45
  «Аист» (нем.) – тип немецкого самолета.


[Закрыть] был, – со знанием дела заметил Ондро.

– Черта лысого «шторх»! Кружил все время над нами. И стращать пробовал. Однако, слава те господи, обошлось.

– А сколько народу шло! – перебил брата Ондро. – Что солдат, что гражданских! И всюду до черта флагов, словацких и чешских, да и русских, красных, а то были и международные. Флаг на флаге, а за каждым флагом опять же флаг, и потом еще трехцветные, сплошняком трехцветные, скажи, Куба, было так?

– Было. – Якуб подтвердил. – Совсем как на процессии.

– Будто на богомолье, – снова вмешался Ондро. – Ей-богу! Вот бы вам видеть!

– Вы и в Бистрице были? – спросил мастер.

– Да ведь мы и шли в Бистрицу. И там были. – Ондро не дал себя перебить. – Ох там, и было! Все там были. Весь народ там был, а еще и чехи. Да и русские, и еще кто хочешь, а флагов этих!.. Честное слово, столько флагов вы в жизни не видели!

– А про Имро ничего? Ничего не слыхали? – спросил мастер, да и Вильма хотела спросить о том же.

– Среди такого многолюдства? Где его увидишь? Где его услышишь? Да вы не тревожьтесь, – успокаивал их Якуб, – он тоже вот-вот заявится! Глядишь, завтра либо послезавтра. На худой конец через неделю. Через неделю уж точно тут будет.

– И по городу, по Бистрице, – не унимался Ондро, – взад-вперед машины! Ой, братцы, ну и машин там было! И на каждой – пулемет, за пулеметом – цыган, ей-богу, эдакий цыганище! В людей целился.

– Ври да не завирайся! – прикрикнул на него Якуб. – Может, они были просто загорелые. Цыган я там, пожалуй, вовсе не видел.

– Загорелые-то были, конечно. Только за теми пулеметами были еще более загорелые.

– А один наш командир, – Якуб опять взял слово, – молодой такой поручик, он просто обмирал от восторга и только все говорил нам: ну, ребята, понимаете, до чего тут здорово, до чего здорово! А потом первый же и драпанул, хотя и офицер был.

– А воевали где? – спросил мастер.

– Может, где и воевали, – сказал Якуб. – А мы только все собирались. Потом нас передвинули, однако и там ничего не было, хотя и ожидали всякого. Но ребята по одному, по двое разбегались, так как нам сказали, что мы уже не словацкая, а чехословацкая армия, а это казалось некоторым малость подозрительным, ненадежным. Поэтому и мы драпанули. А где-то наверняка, наверняка воевали.

Мастер шмыгнул, хотя, может, особой нужды в этом не было, потом утер нос и презрительно проворчал: – Хороши вояки!

– А что нам было делать? Кто с немцами, с подлюгами, воевать станет? Конечно, кто хотел, мог воевать, кому охота, пускай дерется.

– А Имро разве не дерется? – Мастеру хотелось как-нибудь похвалить Имро. – Имро ушел с мужиками, а теперь у них за командира. Да ведь вы знаете, люди вам говорили. Уж раз вы там были, могли хотя бы о нем спросить.

– Да разве там спросишь? Тата, ты и вообразить не можешь, что там было.

– Отчего ж не могу?! Но лучше не буду. А все ж таки спросить, спросить вы могли.

Вильма вздохнула: – В самом деле, спросить о нем вы могли!

– Ну и чудные вы, ей-богу. – Якуб качал головой. – Ведь и то удача, что нас определили с Ондро в одну и ту же казарму. И когда потом понадобилось, мы смогли с ним столковаться и решить – и улизнуть смогли, вот потому мы тут. Был бы с нами Имро, мы бы и его позвали. Но увидите, он вот-вот явится. Через неделю, не позже. А хоть и через десять дней! Через десять дней он наверняка будет тут.

– Ох, хорошо бы! – вздохнула Вильма.

4

Проходил день за днем, прошла и неделя, об Имро – ни слуху ни духу. И хуже всего, что Вильму некому было даже утешить. Мастер, как мы говорили, хоть и утешал Вильму, но пользы особой от этого не было: поначалу утешал тем, что без устали ворчал на Имро, а теперь и ворчания поубавилось, из чего можно было заключить, что и он все сильней тревожится за сына. Понапрасну ей было идти и к матери – там была Агнешка, которая считала себя еще несчастнее и потому все больше плакалась, а мать усердно помогала ей. До сих пор они ничего не знали о Штефане. Несколько раз отправлялись в магазин, пробовали дозвониться в Главное жандармское управление, но, видимо, телефон там был отключен или испорчен – они ничего не добились. Агнешка все больше приходила в отчаяние, под конец даже сон потеряла, ночи напролет ходила по дому и душила в себе рыдания, чтобы не разбудить маленькую Зузу; да и чтоб мать не прознала, как велико ее горе.

Но мать и без того все знала. Не раз и на улице рассказывала соседям, что старшая дочка ждет ребятенка и вот с этим-то ребятенком что ни ночь ходит вся в слезах по дому, и оттого она сама, давно брошенная женщина, вырастившая двух дочек-сироток, встает к этой сиротинке, обнимает ее за плечи и причитает: «Голубушка ты моя, бедная-разнесчастная, так ты не только на дню, ты еще по ночам убиваешься?»

А утром, боже, каждое утро приходит к ним Вильма, хотя со своей печалью ей бы лучше где притаиться, приходит поплакаться, приходит со своей печалью, потому что хочет, горемыка и такая же сирота, своей печалью их в печали утешить.

Вот и попробуй-ка, человек сторонний, если ты на все смотришь вчуже и семью как следует не знаешь, попробуй-ка помочь или сказать что-нибудь путное этим несчастным бабонькам! Хоть у людей и найдется слово, да не для каждого оно годится! Так как же этим, да и другим, многим-многим другим бабонькам совладать с горем?

У Агнешки сдают нервы, и однажды, хотя у них в доме был мастер, она ударилась в слезы, да так, что и слушать было невмочь. И еще криком кричала: – Я должна пойти туда, я должна пойти туда! Я должна пойти туда, хоть поглядеть!