Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

Священник удивился, что живописцу известен мастер Оришек, и, возможно даже, немного обрадовался, но тут же вновь погрустнел. Мастер, заметив это, спросил: – В чем дело? Или вам не очень-то повезло с Оришеком?

– И повезло и не повезло.

– Не понимаю. Жалко, что вы со мной не посоветовались. Я бы даже мог сходить туда вместе с вами, алтарный мастер Оришек – моя правая рука, а я – его.

Немного потолковали об Оришеке. Перебрали всю его семью. Хвалили жену Оришека и дочку, что прошлой осенью вышла замуж за банковского чиновника, хвалили и сыновей, особенно младшего – тот был из всех самым толковым. Оришек-младший был большой искусник по части ангелов, но при надобности мог вырезать и Иуду и черта.

Священник грустно вздохнул и сказал: – Жалко, на фронт взяли.

– Кого? Оришека? – Живописец глаза вылупил. – Что я слышу? Не будь вы священником, я бы и не поверил такой вести. Это вы о младшем говорите?

– О младшем.

Живописец покачал головой: – Это ужасно! Первый раз слышу, чтобы такого мастера богомаза угнали на фронт! Какая глупость, какая бессмыслица! Честное слово, уму непостижимо. Что, не могли вместо него какого мерзавца и лоботряса взять? Ведь он совсем недавно выучился на резчика. Подумайте, им только его недоставало. Именно его им надо было погнать в самое пекло. Какого ангелочка он мне за один вечер вырезал – я ему десятку дал, хотя он был тогда совсем мальчонкой. Мальчонка, а уже на жизнь зарабатывал. Золотые у него были руки. Это у него дар божий. Был мастером еще раньше, чем выучился. Святой отец, я покажу вам этого ангелочка. Увидите, какая прелестная вещица. А до чего на этого мальчонку похож! Как две капли воды. Ну а дальше что? Что сказал Оришек? Не показал вам каких-нибудь уже готовых ангелов? Ангелов, думаю, у него целый воз, а то и два. Ведь этот парнишка буквально помешался на ангелах.

– Нет, те ангелы мне не поправились.

– Не понравились? Да возможно ли? Мой бы вам определенно понравился. Он сделал его за один-единый вечер. Я вам, пожалуй, нарисую такого же.

Священник весело улыбнулся: «Да, этот поречистее первого, кажется, и поглупее к тому же. В конце концов он мне тут все ангелами размалюет».

– Преподобный отец, – подмигнул живописец священнику, – кое в чем вам откроюсь: и мне не все нравится. В первую мировую попал я в Италию – сколько же там картин, какие знаменитые памятники! Раз пришли мы в один дворец – дело было в Северной Италии, а в Италии, сами знаете, за́мкам и дворцам счету нет, – осматриваем ценные картины, ковры, и вдруг командир нас спрашивает: «Ребята! А что бы вы дали за такую мозаику?» Мы все думаем, хмыкаем, но никто ничего не дает. Командир и говорит: «Миллион и то мало!» Итальянец, тамошний человек, стоит возле командира и головой кивает – миллион, он и для итальянца миллион. С миллионом на всех языках столкуешься. Да вот какой миллион? Картина есть картина, у нее своя стоимость, это знает любой ученик, хоть художника, хоть маляра – ведь как только взял кисть в руку, тут же получил от мастера пинок в зад. Но что такое мозаика? Она и на картину-то не похожа. А ну-ка, думаю, погляжу я на этот миллион. Ушли все, а когда были уже далеко, вытащил я штык да и колупнул миллион, и представляете, что это было? Обыкновенный камешек. Даже не знаю, куда его дел. – Он добродушно улыбнулся, а заметив, что и священник смеется, развеселился еще больше. Рад был, что у священника улучшилось настроение.

– Преподобный отец, – продолжал размышлять он, – нельзя поддаваться на удочку художников. Фантазия у человека может быть, но кто хочет сделать что-нибудь путное, кто хочет создать настоящее искусство, тому талант нужен – без таланта вообще пропадешь. Фантазировать может каждый. И убийца может фантазировать. А попробуйте-ка скажите кому-нибудь – пусть-ка нарисует вам какого убийцу или Иуду. А вот я могу все: и убийцу и Иуду, и пастуха и овец, и ангелов и Иисуса Христа, и траву и пруд, а возле пруда аиста, небо и путь, могу даже Млечный Путь нарисовать вам. А как-то раз изобразил я Гитлера, но лучше об этом никому не рассказывайте! Потому что картина эта называлась «Тайная вечеря». Если бы кто заметил Гитлера на тайной вечере, мог бы и возмутиться. Больше всего люблю рисовать рождество.

– Правда?

– Правда. Вы откуда, преподобный отец?

– Я из-под Лученца.

– Из-под Лученца? Там я еще не был. Еще не рисовал там. А вообще-то мне все равно. Суну ангела и на Оравщине и в Копанице, и в Трнаве и в Микулаше, ведь я рисую и для лютеран и для католиков. Преподобный отец, – он опять улыбнулся священнику и уж было хотел раскрыть чемоданчик, в котором находились краски и бумага, – а вас рисовать будем?

– Нет, лучше не надо. Может, потом как-нибудь.

Живописец тараторил без умолку. Священник, измученный вконец, думал: «Вот идиот! Явно – шевелит руками ловчее, нежели мозгами. Ум подменяет проворством. Самый настоящий придурок! Любопытно, что он еще выкинет. Пока, правда, он еще ничего себе не позволил. Но чем-то он мне нравится. В своей глупости человек не волен. А тот был слишком заумный. Знал больше, чем надо, но все толковал об одном и том же. Бубнил да бубнил. Или, может, я ошибаюсь? Что требовать от человека, который видит вокруг себя то, чего нет, вдали видит даль и боится, что найдет в ней только то, что уже нашел вблизи? Посмотрит на небо – дыра! Что с того, что она кажется голубой? Разве набьешь или замажешь ее чем-нибудь? Глиной или грязью? Тот меня совсем заморочил. Все голубой да голубой. Нехристь! А за голубым что? Этого он уже не знал». – Послушайте, а вы могли бы нарисовать радугу?

Живописец дернул плечом. – А что тут особенного? В два счета и радугу нарисую. Если хотите, добавлю и ангела. Будет похож на Оришека-младшего.

«Этот все может! Радуга и то ему нипочем. Глуп как баран, оттого такой смелый».

Живописец раскрыл чемоданчик, порылся в нем.

«Тот хотел радугой только надышаться, – продолжал размышлять священник, – но ему все время что-то мешало. Хотел убежать и не знал куда, и близким и далеким гнушался равно. Но почему он твердил про голубой? Может, я его раззадорил? Его неотступно преследовала земля, и он не мог, стоя на ней, сотворить ангела. Что, собственно, он хотел? Уйти? Остаться? Куда уйти, где остаться, если между близким и далеким не видел никакой разницы? Куда бы я ни пришел, я буду уже там, и вновь для меня что-то иное станет далеким, и вновь я спрошу себя: «Куда же теперь? Может, еще дальше?» Или спрашивать надо позже? А почему позже? Ведь я уже теперь не знаю, где я. Бежать от праха и вновь найти прах, то есть к праху вернуться? Откуда? Откуда и куда? Один или не один? Один. И не один. Куда, боже, куда же? И найду ли то, что ищу? И когда, господи?! Потом? Только потом? Почему только потом?

Далеко – это все дальше, но и вспять – это далеко. Только прах близок к праху, хотя он и дальше, и вспять, и далее дальнего, и далее, чем вспять, только прах спокон веку близок к праху, хотя прах от праха дальше всего…»

4

Возни с гульдановским домом оказалось куда больше, чем полагали сначала. Но мастер и Имро не испугались работы. Правда, Имро немного тревожился и все пересчитывал дни: сколько еще осталось до свадьбы? Успеем ли? Не успеем? А ну как не успеем?

Мастер его неустанно подбадривал: – Не бойся, Имришко! Скажи спасибо, что мы за дело взялись! А уж коли взялись, подправим все как положено, по крайней мере надолго успокоимся.

– Пусть так, тата. Только бы ничего не стряслось! Только бы ненароком где-нибудь не застопорило!

– Да что может стрястись? Не будь ребенком, Имро, прошу тебя! Все у нас ладится, кирпич есть, даже с избытком, столько, пожалуй, и не понадобится. И в работе толк знаем, так чего ты запугиваешь? А случись что, можем кликнуть на помощь Якуба с Ондро. Хочешь, можем им написать. Не то позвонить сегодня же вечером.

– Лучше не надо. – Имро опять возразил. – Не надо звать их. Знаешь ведь, каковы дела, как часто мы зовем их, а потом жены их сердятся: вечно мы, мол, теребим Ондро и Якуба.

– Как это теребим? Когда мы их теребили? Нешто я боюсь их? Ты мне такое даже не говори, Имро! Я что, не могу своим сыновьям позвонить?! А в общем, как знаешь. Ежели полагаешь, что не надо звать их, пусть будет по-твоему. Без них управимся.

Они разворотили дом, да так основательно, что сами испугались: свадьба-то уж на пороге, а у них работы – непочатый край. Ну и бегом звонить! Но они опоздали: у Ондрея с Якубом нашлось какое-то срочное дело, от которого никак нельзя было отвертеться.

– Черт побери! – вскипел Имро. – Ну и заварили мы кашу! В хорошую историю влипли!

– И то сказать. Надо было раньше звонить, Имришко, или обратиться к кому чужому. Можно было и кого другого кликнуть на помощь. А теперь нам уже никто не поможет – кладку-то мы и сами вытянули, да еще поднатужимся, а вот что сохнет паршиво – это хуже всего! Видишь же, как сохнет. Хоть и управились бы кое-как, сырые стены все равно не оштукатуришь, не выбелишь.

– А все ты, тата, выдумал! Я с самого начала знал, что так получится. Не послушай я тебя…

– А ты послушал, да? Как это послушал? В конце концов я еще и виноват буду?! Кто идти звонить не хотел?

– При чем тут – звонить? Зачем ты это затеял? Разве нельзя было подождать немного? Нельзя было покуролесить с домом уже после свадьбы?

– Что ж теперь, драться, а? Ну давай! Кто же знал, что Ондро с Якубом подкузьмят нас? Отложим свадьбу на неделю-другую…

– На какую неделю-другую? Ведь начнется рождественский пост.

– Чертовщина! Про пост-то я и забыл! Понимаешь, начисто забыл про него.

До полудня они переругивались. Но между тем нет-нет да и советовались: раздумывали, не устроить ли свадьбу только в невестином доме. – И это бы можно, – рассуждал мастер, – а все же было б не то. Ни шатко ни валко. И люди бы говорили: ну вот, сперва хорохорились, пофорсить вздумали, а теперь все на невесту спихнули, а может, оно и нарочно. Большие мастера-де, а с собственным домом управиться не смогли, вот и радей, невеста! Да, жалко, мы не позвонили тогда!

– Прошу тебя, тата, кончай с этим. Не то по-настоящему рассержусь!

– Хо-хо! «Рассержусь!» Сердись, ну сердись! Чего передо мной заносишься? Думаешь, я не умею сердиться?

Они сердились друг на друга какое-то время, молчали, а потом мастеру пришла в голову удачная мысль: – Слышь, Имро, что скажешь, кабы на рождество?

– Тата, разве это серьезный разговор? – Мысль эта не показалась Имро особо удачной: – Ведь Вильма меня обсмеет, а то и разговаривать со мной не захочет.

Мастер, усмехнувшись, сказал: – Она рада-радехонька, что ты берешь ее в жены. Или ты не Гульдан?

Но под конец они все же поладили. А что было делать? Сошлись на предложении мастера. – Только как теперь Вильме об этом сказать? – переживал Имро.

– Вильма – не вопрос, – успокаивал его мастер, – она все нам простит, все поймет, а вот к старой уж придется подмазаться, та не такая понятливая, а заговорит, жало у нее злей, чем у шершня. Но все ерунда! Не бойся, Имро! Осенние свадьбы все равно не стоят выеденного яйца. Как хлынет дождь, у невесты намокнет фата и болтается за спиной, чисто онуча. Еще и невеста у нас, глядишь, простынет! Подождем-ка лучше до рождества, до той поры, может, распишут и церовский храм…

– Ты опять, тата, заводишься с этим храмом?

– Виноват, Имро, виноват! Я ничего не сказал! Церовая ли, Околичное, мастерам на это дело начхать. Правда, и зима иной раз лютует, но свадебникам – море по колено. Дружка высунет нос, хоть он у него и сопливый, и знай визжит, визжит, а следом и остальные глотки надсаживают, галдят, гомонят наперебой с метелью. Старший свадебник протискивается вперед – спешит предупредить свадьбу, что перед костелом надобно вытереть нос…

5

Работа у живописца продвигалась медленно. Он делал все, что мог, и мог бы сделать еще больше, кабы священник ему не мешал. О каждой пустяковине они подолгу судили-рядили, а когда наконец что-то делалось, судили-рядили о том, как бы сделать это иначе. Живописец уже несколько раз порывался сказать в открытую: «Я пришел сюда не спорить с вами, а расписывать». Однако решил лучше помалкивать, не то наверняка дело дошло бы до ссоры и ему пришлось бы – волей-неволей – собирать пожитки. И все-таки раз, а может, два у него чуть было не вырвалось: «Честь имею, преподобный отец, расписывайте сами! Я без работы не останусь». Иная горячая голова так бы и поступила. Да и менее горячая поступает порой опрометчиво. По счастью, был там причетник и в острую минуту вмешался: – Взгляните-ка, сколько яиц мы тут понабили, пожалуй, столько и не понадобится.

Живописец решил сделать свод над алтарем желтым, но священник сказал, что желтый цвет вреден для глаз и потому лучше бы его заменить.

– Как заменить? – удивился живописец. – Ведь мы уже сошлись на нем. – И стал объяснять, что желтый, собственно, не останется желтым – на нем будет рождество.

Священник не согласился. – Почему рождеству быть именно на желтом?

«Ну куда-нибудь я же должен сунуть его!» – Начну с коричневого, – предложил живописец, – и подбавлю в него золото.

Священник на коричневый согласился, но о золоте и слышать не пожелал.

– Да я его много не дам, – обещал живописец, а в голове у него вертелось: «Какое же это будет рождество, если золота мало?» – Мазну его только Гашпару и немного ангелам на крылья. Но что потом делать с Иисусом?

Вопрос обронил живописец скорей для себя, но им задался и священник, с минуту подумав, он спросил: – Разве для Иисуса важно было золото?

Причетник стоял рядом, с любопытством прислушиваясь, чем же кончится разговор. Хотел было поторопить их, но вопрос священника его озадачил. Он ненадолго задумался. А потом вдруг обрадовался, что тоже может вставить словечко. – Пан священник, ведь и с ангелами не так-то просто. Иисус будет ежиться в яслях, а ангел над ним посверкивать крыльями – какой прок иззябшему Иисусу от этого?

Священник улыбнулся: «Ну-ну, и пан причетник пустился в размышления!»

Живописец поскреб в голове. – Сбили вы меня с толку.

Причетник, ободренный улыбкой священника, продолжал:

– Если Иисус и впрямь должен быть бедным Иисусом, зачем же к нему тянуть ангела? Разве только затем, чтоб он там выставлялся, а Иосиф с Марией видели, насколько ангел ярче блистает и краше поет, чем Иисус? Пастухи будто бы принесли ягненка… а мне сомнительно, принесли ли они его на самом деле! Может, кто-то поднес Марии черпак молока или незаметно сунул в руку Иосифу кусок творогу. Ничего путного, конечно, им не дарили – когда потом Иосиф с Марией и Иисусом убегали на осле в Египет, у них не было с собой никакого добра. По крайней мере, думается, не было. Да и что могли они на осле увезти? Бедному человеку достанет и воробья, ему весело – по крайности есть кому рядом чирикать! Начнут дети клянчить поесть, тут им и скажут: гляньте-ка, какой миленький воробушек! А вообще-то, между нами, пением сыт не будешь! Один жалкий пастух в Вифлееме значил больше, чем десять, а то и целое полчище ликующих ангелов. Бедный, уж коли нет иного выхода, всегда попросит у бедного! Вряд ли станет он просить у Гашпара! Ну да, Гашпар же держит золото! Кто гоняется за золотом, должен стоять навытяжку перед ним…

– А думаете, не стоят? – спросил священник. – О-хо-хо, сколько таких шатается нынче по Вифлеему.

– Хорош Вифлеем! – возмутился живописец.

– Пан священник, я уже знаю, – сказал причетник. – В яслях вместо Иисуса развалился Гашпар, а вокруг него прыгает тьма всяких Гашпариков и Гашпарчиков.

– Хороши ясли, хорош Иисус! – возмутился живописец.

А причетник изрек: – Поистине оно так!

– Мелихар сует ему под нос ладан, – продолжал священник.

– Хорош Мелихар! – возмутился живописец. А причетник изрек: – Поистине оно так!

– Балтазар выковыривает грязь у него между пальцами, – с отвращением сказал священник.

– Хорош Балтазар! – Живописец сплюнул на землю.

А причетник изрек: – Поистине оно так!

– Просто спятить можно! – вертел головой живописец. – О каком Вифлееме вы говорите?

– А разве мало Вифлеемов вы видели? – спросил священник.

– Видел, видел. Только ваш совершенно другой.

– Слышите? – повернулся священник к причетнику. – Другой, мол! А кто хотел размалевать золотом Вифлеем? – Тут он запнулся – ему вдруг показалось, что за него говорит чей-то чужой, не его голос. Неужто нашептывает ему тот, первый художник?

Слово взял причетник. Он сказал: – Я бы нарисовал Гашпара так, будто он подлизывается к Иисусу. Ведь не Иисусу нужен был Гашпар, а Гашпару Иисус, в нем он видел большего Гашпара, нежели сам, вот он и решил купить его золотом. – Причетник говорил, а священник время от времени подбадривал его словом.

– Если бы Гашпар хотел быть благодетелем, он золото мог бы дома раздать или еще где-нибудь – разве не встречал он дома или на богомолье полчища нищих, немощных, хромых, глухих, слепых, немых, прокаженных старцев, толпы голодных детей, своры обезумевших от голода воров, скопища смердящей, завшивленной голытьбы? А он спешил на край света за какой-то кометой, которую заметили и двое других мудрецов, они знали, что она сияет всем, а стало быть, и бродягам; и вот бродяг-то и надо было опередить – так живей, живей в Вифлеем: на, малыш, получай золото, ладан и миро! И смотри помни о нас!

Священник счел нужным уточнить, что дары трех волхвов надобно понимать лишь символически.

Но причетник уже оседлал своего конька: – Знаю, знаю, – сказал он. – Но где символ, там кроется и нечто другое. Уж будто я не понимаю! Напридумывают всяких знаков и значков, и люди сразу же начинают губить друг друга. Бедноте только символ и показывают. Но ведь за символом стоит и кое-что посущественнее. Нынешний человек не так глуп, чтобы не знать, ради чего люди гибнут. Толкуют о войне, либо о том, что, мол, то се есть свобода. Гони деньгу и не болтай, либо позволь и мне поболтать, а уж другой свободы мне и не требуется. Только не так оно. Мало того, что человек помалкивает, он еще и прохвостов должен выслушивать, и ремень на себе затягивать. Если плохо, то, выходит, оттого, что мы все были плохие, и всему виной наша общая промашка. Да ведь меня-то ты не спрашивал, до сих пор считал, что свобода и порядок – дело твоей только глотки, вот, стало быть, ты и защищай их, защищай или вновь завоюй! Знай, толкуют: люди, мол, себялюбы или как там еще?! Я-то всегда был себялюбом, мне и моим малышам всегда было лихо, а теперь, когда ты уже наболтался, может, и тебе похужело или потом похужеет – так как, по-твоему, мне не надо быть себялюбом? А ты предложи мне не какую-нибудь аризацию или то, что ты у кого-то из рук или из глотки выцарапал, ты дай из того, что ты собственным умом и усердием нажил, вот тогда мы и поговорим, кто какой себялюб…

Долго бы еще говорил причетник, да живописец прервал его.

– Послушайте, люди добрые, ведь я пришел сюда рисовать. Пан священник, какие небеса будем делать?

Священнику показалось, что причетник, прерванный на полуслове, немного обиделся. Поэтому он обратился к нему:

– Как вы посоветуете, пан причетник?

– А что я могу посоветовать? – сникнув, сказал причетник. – Стоит поволноваться, и сразу же теряешь дар речи. Мы вроде говорили, что там будут ясли.

– Добро, поместим их, стало быть, там.

– А что с этими лоботрясами? – спросил живописец.

– Нарисуем и их!

– Что ж, можно. А насчет золота не беспокойтесь, буду беречь его. Мазну только Гашпару. Пастухов тоже дать?

– А без них разве дело? – вмешался причетник. – Дайте там и овцу, и какого-нибудь козленка!

– Положитесь на меня! Я уже вижу там и овчара. А как насчет вола?

– Что? – спросил священник.

– К волу добавить осла, – сказал причетник. – А иначе-то как? Вифлеем так Вифлеем.

– И кузнеца дать?

– Что ж, он там вполне кстати.

– И я так думаю, – сказал причетник. – Пусть это будет какой-нибудь цыган – цыгане, известное дело, все кузнецы. Видел я однажды мальчонку – совсем маленького цыганенка, а он уже сидел у костра и держал в руке проволоку, небось учился ковать. А мать его на голой ляжке тесто месила и бросала в горшок с водой шулянчики – палочки такие, вроде галушек. Словом, нарисовать бы это где-нибудь сбоку, да так изобразить, будто все в сумерках происходит. Да чтоб дождь слегка моросил.

– Пан священник, это можно там нарисовать? – спросил живописец.

– Можно, только чуть в сторонке.

– Ну а вообще-то я на детей скупиться не буду, – сказал живописец. – Пусть они там копошатся. Вот увидите, пан причетник, вам тоже понравится.

Причетник: – То-то же!

– Да, на детей скупиться не надо! – согласился и священник.

– А с Иродом как быть? – спросил живописец.

– Мазните там и этого борова! – выпалил причетник.

А священник:

– Зачем уж так сплеча? Тут надо подумать.

Художник сказал: – Пожалуй, я не стану его там рисовать.

– Жалко! – посетовал причетник. – Тогда хоть солдат, – предложил он взамен.

И священник тут же: – Без них не обойтись!

– Очень я их люблю, – признался художник. – Воткну туда и Оришека-младшего, что ушел на фронт. Будет так это позвякивать. В одной руке ангелок, в другой граната.

– Сразу видать, вы художник, – похвалил его священник. – Вот и ангел у нас уже есть.

– И музыкантов нарисую, – торопился художник. – Хоть целую роту. По крайней мере весело будет.

– Живо их туда!

– А каких-нибудь девиц? Чтобы они там прыгали!

– Пусть прыгают!

– И голубей дам! Хотя бы парочку! Воробьев я бы тоже добавил.

– Горлицу и воркуна! – предложил причетник. И в горле у него от радости заурчало и заворковало.

– Нарисую и радугу. Может, кто по ней и полазает. А вы по крайней мере увидите, что я могу ее изобразить.

– Изобразите ее там! А мы по крайней мере увидим.

Вдруг у живописца расширились и засверкали глаза. – Знаете что, пан священник? Уж коли у нас все так разрослось, а глядишь, еще разрастется, распишем Вифлеем на весь храм!

– Как хотите. Но постойте! Сперва решим, какой будет грунт?!

– В самом деле! – согласился и причетник. – Грунт – дело серьезное. Мы что, впустую эти яйца разбивали?! Моя жена, ежели иной раз мажет стены на дворе или на улице, так всегда только в голубой…

– Коне-ечно! – подпел священник на тирольский манер – у него срывался голос. – Наконец-то у нас есть и грунт, и Вифлеем!

Художник не возражал: – Что ж, может быть, и голубой, может быть. По крайней мере Вифлеем будет ярче выделяться. А где поместим ясли?

Священник задумался. Вместо него ответил причетник.

– Мы же говорили, что они будут над алтарем.

– Хорошо. Там они у нас и были. Пан священник, а младенец? Младенец Иисус будет в сорочке или без?

– В яслях будет одна сорочка.

Причетник удивился: – Вы сказали – одна сорочка?

– А Иисус? – спросил художник.

– Иисус? – улыбнулся священник. – Думаете, люди не знают, где его искать надо? Люди отлично знают, для кого сорочка и как тяжело быть Иисусом…

6

Свадьбу сыграли на Штефана[31]31
  26 декабря, следующий день после рождества.


[Закрыть]. Венчались в Околичном. С церовским костелом дело не выгорело по многим причинам, и прежде всего по той, что живописец решил работу прервать – стало подмораживать, и роспись на стены плохо ложилась. И краски были никудышные – как только похолодало, куры перестали нестись, и краски не на чем было замешивать. Правда, церовчане готовились к зиме еще с лета, откладывая иной раз какое яичко, но живописец эти яйца все хулил да хулил, говорил даже, что среди них попадаются болтуны. В конце концов он все так и бросил, сказав, что с росписью придется подождать до весны.

Имро ни за что не хотел откладывать свадьбу. Да и чему удивляться? В самом деле, было бы просто смешно! Разве он недостаточно ее откладывал? Зато уж свадьба удалась на славу. Вся деревня была на ногах. Мастер нагнал музыкантов – целый полк. Мечтал затащить и того, что играл на Якубовой и Ондровой свадьбе, да только ищи ветра в поле! Цыгане ему не советовали даже и пробовать, дело, мол, пустое, контрабасист тот – военный музыкант, профессионал, играет на всех инструментах, и тогда только помогал им, а нынче на него и рассчитывать нечего – его отозвали куда-то.

– Чуете, какой талант был, – расхваливал своего соплеменника первый скрипач. – Такого парня и впрямь трудно сыскать. Мне самому он нравился. Держит в руках контрабас – так это контрабас, берет в руки альт – так уж это всем альтам альт! Спрашиваю раз его: «Слышь, братец, скажи хоть, где и когда ты так играть научился? Поделись хоть, кто на альте-то тебя выучил?» А как-то раз шел он с одним оркестриком, с эдакими прохвостами, все они, собаки, нос воротили от саксофона, ей-ей, все нос воротили. А потом?! Мать честная! Как заиграл этот парень на нем, слышите, как заиграл – да разве словами-то об этом расскажешь, разве расскажешь! Аромат кругом стоял, ей-богу, аромат стоял! Каждый звук благоухал! А людей собралось! Сколько волос у меня на голове. Да, большой человек, большой музыкант! И цыган к тому же, скажите пожалуйста! У меня слезы на глаза навернулись, ей-богу, слезы на глаза навернулись. Попробуйте-ка найдите среди ваших такого ловкого гада! Мне и самому-то досадно, что его отозвали, что такого стервеца уже нет среди нас. Но я знаю, что делать, знаю. Позовем Трчко, а это дьявол еще похлеще – он из самого Виштука, а вы, мил человек, должно быть, хорошо понимаете, что из такой-то дали первого встречного не позовешь. Да вот захочет ли он прийти, придет ли?

– Должен прийти, – хорохорился мастер. – Я заплачу, не беспокойтесь, хорошо заплачу.

– Знаю, что заплатите, ясно дело, заплатите, только кто ж такого человека заставит? Кто такого большого человека может заставить?

– Ну позовите его! – настаивал мастер. – Я и вправду хочу, чтоб он был. Либо тот, либо этот.

– Либо тот, либо этот?! Да они одинаковые. Один лучше другого, а другой еще лучше первого. А когда они вместе, то одинаковые.

– Если хотите, я сам к нему схожу.

– А зачем? Ну посудите, мил человек, зачем вам беспокоиться? Думаете, он вас послушает? Думаете, его деньги прельстят? Эх-ма, да вы, выходит, Трчко не знаете! Скажите, когда какого цыгана деньги прельщали? Вот есть они у меня, а вот и нету их. А за мои уши, за мои пальцы, ну скажите на милость, за мои-то цыганские уши и ловкие пальцы кто мне заплатит? Так-то вот! Но Трчко я для вас позову, ей-ей, позову! Вас не послушает, а меня послушает, захочу, придет сыграть мне и задаром – ведь сколько бы вы ему ни заплатили, даже если б и хорошо заплатили, все равно это будет всего лишь милостыня. Да, настоящий человек! Большой человек, а уж как играет, стервец, сами увидите!

И мастер увидел, Трчко был и впрямь музыкантом отличным, ловко вертелся у контрабаса, но мастеру все же казалось, что тот, игравший на Якубовой и Ондровой свадьбе, был чем-то лучше или по крайней мере занятней. Заметив, что Гульдан вроде бы не очень доволен, первый скрипач эдак около полуночи (может, ему шепнул кто?), подмигнув украдкой товарищам, подошел к мастеру и стал ему наяривать в самое ухо. Карчимарчик первым подхватил песню, вскоре его пенье привлекло и Якуба и Ондро, и даже жених, покинув невесту, потащил за собой Штефана, Агнешкиного мужа, одетого в жандармскую форму. Окружив мастера, они затянули его любимую:

 
В Новых Замках
Трубы протрубили:
Музыка играла —
Молодца убили!
Он совсем не думал,
Молодой, пригожий,
Что в сырую землю
Кости свои сложит.
 

Мастер сперва слушал, а потом и сам вступил. И тогда Ондро сказал остальным: – Пускай один отец поет!

Все стихли. А мастер запел:

 
Когда бы отгадать судьбу свою умел,
Он под Трнавой дома бы сидел,
А он на дом глядел издалека —
Убили в Новых Замках паренька.
 

Потом еще выпили; понемножку все время что-то тянули. А когда же, как не на свадьбе, мужчинам положено выпить? И Имро пропустил не одну рюмочку. И не то чтобы упился, а на радостях все прыгал, скакал – душа ликовала, глядя на него. Жених, правда, редко когда с невестой сравнится – это может подтвердить вам и автор этих строк, исходя из собственного опыта, да и сам ты, любезный читатель. Невеста действительно была хороша, до того хороша, что лучше, наверно, и не бывает. А ты помнишь, дорогая читательница? Ведь когда ты выходила замуж, все было точно так же.

А на рассвете гулянье было в самом разгаре. Эх, многое я бы мог рассказать! Но я решил: буду краток. Да и о том, о чем говорилось до сих пор, можно было бы сказать короче – пожалуй, двух-трех фраз бы хватило, а то еще подумают, что все, о чем я умолчал, было неинтересным. Как бы не так! Вильмину мать, к примеру, мы совсем не вспомнили. А жаль, честное слово, жаль! Можно бы и о Вильмином отце немного поговорить, посудачить, что он да где он, и тут же подпустить чего-нибудь душещипательного о Вильме – кой-кого, возможно, и проймет. Чувствительный читатель, наверно, отложил бы в сторону книгу и завздыхал бы: «Ну и пишет, ну и пишет – вот уж умеет взять за живое!» А потом, возможно, поумерит свой восторг и скажет: «Что ж, вполне терпимо, местами даже сойдет. Жаль только подчас недостает дыхания».

А литературный критик: «Какое дыхание! Никакого дыхания-то и не было! С самого начала одна стрекотня. Хотел роман написать, но чего-то там не хватает. Не хватает самого главного, ибо роман…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну как, довольно?

Если тебе охота, читатель, можешь и сам писать на полях. Взгляни, сколько места я для тебя оставил. Эта сто пятьдесят четвертая страница и твоя будет. Пиши, дружище, пиши! Пиши о том, чего тебе не хватает, пиши обо всем, что у тебя на душе! Ведь о том у нас разговор! А я буду тем временем продолжать.