Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

– А мне намажешь?

– Там поглядим. А откуда ты об этом пронюхал? Послушай, парень, уж не прибрал ли ты все к рукам?

– Ступай погляди! А ждать станешь – узнать опоздаешь. Давай, братец, поторапливайся да гляди в оба. Беги-ка лучше выкапывай!

– А я ничего не закопал. Даже яму не вырыл. На кой ляд она мне? Ведь у меня новый амбар. Придет беда – в передние двери вбегу, а в задние выбегу.

– Слышь, ребята, много их, много немцев-то! В этом году, считай, будет лихая шибачка!

12

И немцы знают, что близится светлое воскресенье. Однажды пополудни стоит мастер у окна, глядит на улицу и вдруг несказанно пугается, прямо цепенеет от страха, а потом начинает бестолково метаться по горнице, размахивая руками: эх, самое время схорониться, только куда, и времени уже нет, и Вильму на произвол судьбы не оставишь.

– Ой, Вильма, плохо дело, сюда идет этот Миш… Миш… ну, этот рыжий!

– Какой рыжий?

– Мишке. Наверняка за мной идет. Может, кто на нашего Имро донес, выдал его.

И мастер хоть и норовит скрыться, но, растерявшись вконец, выскакивает во двор. Они чуть ли не сталкиваются в дверях. Мишке даже поправляет фуражку, чтобы ненароком не свалилась. – Ajé, jejé, Herr Guldán! Wie geht es Ihnen?[73]73
  Ах, господин Гульдан! Как поживаете? (нем.)


[Закрыть]

Мастер, почти посиневший со страху, однако, поддакивает: – Danke! Gut, gut[74]74
  Спасибо! Хорошо, хорошо (нем.).


[Закрыть].

– Gut? – Мишке недовольно фыркает. – Aber ich fühle mich schrecklich[75]75
  Хорошо? А я ужасно себя чувствую (нем.).


[Закрыть].

Мастер и бровью не ведет; не понимая почти ни единого слова, он лишь по лицу Мишке догадывается, что тот чем-то недоволен.

– Нехорошо? А в чем дело?

– Schrecklich. Ich bin müde. Schrecklich müde. Ich bin ein Soldat. Ich weiß es. Aber ich bin schön sehr müde[76]76
  Ужасно. Я устал. Ужасно устал. Я солдат. Я это знаю. Но я уже очень устал (нем.).


[Закрыть].

– Ах вот что! Устал! Ясно, ясно, пан Мишке! А кто устал?

– Sehr müde, sehr[77]77
  Очень устал, очень (нем.).


[Закрыть] устал.

– Значит, пан, пан Мишке устали?

– Ja, ja. Aber das macht nichts! Wie geht es Ihnen, Herr Guldán?[78]78
  Да, да. Но это ничего не значит! Как вы поживаете, господин Гульдан? (нем.)


[Закрыть]

– Конечно, пан Мишке. Понимаю. Я пана хорошо понимаю. Так-так, понимаю, конечно, уже понимаю. Я, в общем-то, хорошо себя чувствую.

– Ich mache nur einen Spaziergang[79]79
  Я вышел просто на прогулку (нем.).


[Закрыть]. Ходить! – Мишке и рукой показывает, что он всего лишь прогуливается. – Ходить und мой Kamerad Guldán пасха посетить.

– Меня посетить? Ja, пан Мишке, это со стороны пана очень мило! Вроде бы я и не заслуживаю.

– Ja, ja. Пасха посетить. Мой Kamerad Guldán. Alles ist schrecklich[80]80
  Все ужасно (нем.).


[Закрыть]. Фсе. Пасха будешь посетить.

– Понимаю. И вижу. Пан очень душевный человек.

– Пасха. Kirche. Christus und Stabat Mater[81]81
  Церковь. Христос и «Стояла Мать» (начальные слова молитвы).


[Закрыть]. Пасха будет Kamerad Guldán посетить.

– Ну, ну, дело хорошее! И впрямь душевный человек!

– Und яйка?

– Яйка? Ах вот что, пану яиц надо! Вот оно что! Будут яйка, дам пану яйка! – Мастер в эту минуту готов был даже обнять его. – Я давеча дал, и теперь дам. Слава те господи, что мы так по-быстрому столковались! Пойдем, камрад, пошли, пан Мишке, пошли, пан Мишке!

13

А по дороге на запад две умученные женщины, видимо родственницы, может и сестры и обе наверняка вдовые, тащат деревянную тележку с грядками, горюют и плачутся, а с тележки у них все время что-то сваливается.

Пожилой мужчина заговаривает с ними: – Вы что, милые, горюете? Почему плачетесь? Откуда бежите и что с вами стряслось?

– Как нам не горевать, как не плакаться? Идем с востока на запад, война нас гонит. Немцы хату нашу разворотили. Сначала ее подпалили, козочка там у нас сгорела, а потом они все что ни есть укатали, с землей сровняли. Ничего-то у нас не осталось, ничего нету, только и остались, что стулья да перины. А нынче оттого так расстроились, что вот уж две недели все бежим с востока на запад – обратно-то не побежишь, – а люди толкуют, что мы уж на западе, ну и мы из-за этого совсем одурели. От плача. И от страха. Совсем одурели: выходит, что и бежать-то уж некуда.

– Не хочу, мои милые, вас огорчать, горя вам и так хватает. Только тут и впрямь запад, вы уж на западе. А двинетесь еще дальше, попадете в самый рейх. Сперва, правда, в протекторат, да это без разницы. Чехия и Моравия, Böhmen und Mähren, как немцы говорят, Чехия и Моравия – это и есть протекторат, но все равно что рейх, теперь это рейх. Там в Моравии, в Лидеровице, куда наш дядя Феро посватался, там тоже рейх, и он живет в рейхе. Теперь-то он уже старый, старше меня будет. Натерпелись вы всякого, я вам плохого не посоветую, а все ж таки в рейх не ходите и от протектората держитесь подальше. А может, вас туда и не пустят. Дядя Феро из Моравии теперь нам даже не пишет, такие там дела. Дальше вы уж не ходите! Лучше бы вам где приткнуться, переждать. Потому как мы тут в Околичном считаем, что войне быть недолго. Может, оно мимо нас промчится, может, и стороной обойдет, глядишь, вы и домой потом сможете воротиться.

– Ох, у нас и дома-то нет! Мы все потеряли!

– А хоть и дома нет, а все что-нибудь осталось, хоть какая земля. Земли-то и клочка достанет. Ведь и у меня земли не больше чем с две-три простыни, а все же знаю, есть она. Образумьтесь, голубушки! Повсюду война, но у меня еще местечко найдется, тут ничего пока такого не было. Хотите, так пущу вас на время. Надо передохнуть вам, подождать. Уж как будет, так будет, а человеку о своем угле думать положено. Откатится оно, вот вы и домой воротитесь, вас ведь двое, мои милые, ежели придете домой и все опять будет спокойно, уж какой-никакой домушко из собственной земли сотворите, выроете себе или вытопчете…

14

На страстную субботу набилось столько машин, что в народе началась паника. Еще не отошла одна колонна, а уж подоспела другая. Никуда было не протолкнуться. Солдаты все больше молчали, недоверчиво косились на деревенских, а если их кто о чем спрашивал, вертели головой – мол, непонятно. Ничего от них не узнаешь. Они даже друг с другом не разговаривали, там-сям обронят слово, да и то всякий раз тихонько, не громче чем вполголоса.

И священнику негде было устроить крестный ход. Праздник воскресения поневоле проходил только в храме, и все волновались, озирались вокруг, мужики перешептывались о чем-то, едва дождались конца богослужения.

Кто-то разнес по деревне слух, что русские уже занимают Братиславу. Весть передавалась из уст в уста.

Дошла она и до мастера.

Вернувшись из костела домой, он молча сел к столу, на который Вильма хоть и не веселая, но все же чуть более оживленная, собирала праздничный ужин, чашки, тарелки – господи, да разве кому захочется есть?

– Слыхала? – спросил ее мастер. – Русские уже заняли Братиславу. Ежели так, завтра они тут.

Вильма открыв рот с удивлением глядела на мастера. – А это хорошо или плохо?

– Не знаю. Для немцев плохо. А для нас? Кабы с русскими пришел наш Имришко, было бы хорошо.

– Может, придет. Ох, пришел бы! Я бы каждого русского приветила и угостила. Может, всех бы угостила. И пирогом, и выпить поднесла бы.

15

Всю ночь было слышно, как гудят машины. Мастер не мог уснуть. Сперва все ворочался в постели, а потом оделся и пошел заглянул в Вильмину горницу. – Спишь, Вильмушка?

– Не сплю.

– Да разве уснешь? Мне кажется, будто я уж на фронте. Поди, и пушки слыхал. Ты ничего не слыхала?

– Не знаю. Но вроде почудилось. Как если бы где далеко гром гремел.

– В такую-то пору – гром? Персики и абрикосы только отцвели, яблоня еще в цвет не вошла, ель и сосна сок едва пустили, а уж чтоб гром?

– А я что-то слышала.

– Ведь и я слыхал. Вот оно, тут оно, Вильмушка! Немцы драпают. Не знаю, что будет. Ей-богу, маленько побаиваюсь.

– Может, спрятаться?

– Почем я знаю? Авось и не понадобится. А ежели да, так эта траншея, что мы с Имро вырыли, вряд ли спасет. Зря мы над ней потели. Словно ума тогда решились.

– Да и другие рыли.

– Кто рыл, а кто нет. Теперь мне думается, что надо было рыть в другом месте. Уж ежели плохо, так везде плохо. Человек может где хочешь спрятаться, иной раз даже в бадье, но, если ухнет бомба – прямо ли в траншею или поблизости, – что толку от этой траншеи? Да и от дурных людей не скроешься. Ой, вроде опять грохнуло. Не слыхала?

– И мне показалось, но вроде как опять гром гремит.

– Какой тебе гром? Где-то уже бабахают. Пожалуй оденусь. Все равно не уснуть. Неловко из дому трюхать в одних подштанниках.

– Разве это так опасно? Мы же не немцы. Наше дело – сторона.

– Ишь ты, сторона! Для пули, гранаты или огня – нет посторонних. А ты думала, они только для русских да для немцев? Может, и Штефан так думал. А видишь, какой конец у него. И об Имро не слуху ни духу. Душа за него изболелась.

– А ведь на днях вы мне сами говорили, что он, может, уже и придет. И я в это немного поверила, даже спала лучше. Спала бы, кабы машины так не гудели.

– Да, говорил, а вишь, что делается? Всю ночь грохочут. Временами и самолеты. Ума не приложу, что с Имро. Теперь уж и мне не по себе. Ей-богу, машины страх на меня нагоняют. Их жуть сколько, всю ночь едут, сама слышишь. А Ондро с Якубом обещались завтра с детьми приехать – поздравить нас, сказывали, приедут на шибачку.

– А разве не в понедельник?

– Обещались в воскресенье. Может, и передумают. Вроде как снова загрохотало. Где это могут стрелять?! Слышь, Вильмушка, лучше и ты встань, оденься.

– Мне уже неохота спать, прошел сон. Только зачем вставать, темно еще. Теперь и я боюсь. От страху аж мороз по коже подирает.

– А ты встань, оденься, уж особо бояться нечего. Говорить-то я хоть и говорю, да всегда люблю обо всем лишку сказать, ты так это принимай, но все равно оденься. Хотел бы я знать, что утро принесет!

16

Всходило солнце. Заспанные птахи всполошенно облетали крыши; некоторые не решались выпорхнуть из гнезд, но, и притаившись в них, молчали в страхе, а иные, в особенности воробьи и взбудораженные весной, но теперь сбитые с толку синицы, стреканули к гумнам и амбарам.

По деревне все время проходили машины, танки, транспортеры, воздух был насыщен испарениями бензина, масла, жженой резины и нефти.

– Бегут, – кивал мастер в окно. – Бегут, но глянь-ка, сколько их еще. Бегут от русских, не от нас, на нас их бы еще достало. На улицу лучше и не высовываться.

– Да мне, пожалуй, идти надо. И даже обязательно. Надо к нашим сходить. Там ведь только мама и Агнешка с детьми. Пойду, хоть скажу им что.

– А хочешь, я пойду.

– Зачем же, я ведь туда иду.

– А то я бы пошел.

– Нет, я не боюсь. Хочу их немного успокоить.

– Позови их сюда.

– Сюда? Я тоже об этом думала. Может, так-то разумнее.

– Может, и разумнее. Хочешь, позови их.

– Ну ладно. Я сбегаю. Там ведь одни женщины. Женщины и дети.

– Ступай, Вильмушка, позови их.

17

А на улице Вильму прямо-таки обуял ужас. Она пугалась каждой машины, которая проносилась мимо. Но поскольку машин, танков и пушек было видимо-невидимо, вскоре она чуть осмелела. Только у одного грузовика, который стоял на обочине дороги, она на минуту задержалась. Господи, ну и машина! Она была доверху уложена сапогами. Нет, то были не обычные сапоги, а люди, немецкие солдаты, лежавшие друг на дружке, и Вильма поначалу подумала, что они спят.

– Пан командир, – обратилась она к немецкому офицеру, – ради бога, что с ними? Сделайте, пожалуйста, с ними что-нибудь. Ведь им, поди, холодно, почему вы их ничем не прикроете?

– Zum Teufel![82]82
  К черту! (нем.)


[Закрыть] – взорвался офицер. – Geweg, geweg![83]83
  Проходи, проходи! (нем.)


[Закрыть]

И только тогда она поняла. – Дева Мария, они же все мертвые! Живые разве могли бы такой кучей лежать?

18

Мать с Агнешкой и детьми были уже на дороге. – Ой, Вильмушка, это жуть что творится! Всю ночь мы глаз не сомкнули, а сейчас аккурат бежим к вам.

– Идемте, идемте! Я как раз к вам торопилась. Пока они пришли в дом, мастер кое-что надумал. Он сидел у окна, глядел на улицу, а завидев их, сказал: – Я отсюда не двинусь.

– Все ведь бегут!

– Ну и пускай. Я никуда не пойду. Якуб с Ондро обещались приехать на шибачку, а ежели нас дома не будет, где они нас найдут?

– Ах ты, старый дурень! – Вильмина и Агнешкина мать схватилась за голову. – Даже теперь шибачка у тебя на уме. Не приедут они, вставай, бежим!

– Ну нет, и не подумаю.

– Пень бестолковый, давай собирайся! Зачем мы сюда пришли?

– Садитесь. Можете сесть посидеть.

– Посидеть? Теперь? Я и дома могла сидеть. Ну скорей пошли! Хотя бы в траншею.

– Ну ее к лешему, эту траншею!

Вильма наклонилась к нему, взяла за плечи. – Тата, образумьтесь! Люди бегут, все бегут в горы, а кто убежал еще ночью. Испугались текущего войска.

– И я испугался. Но бежать и не подумаю. Будь что будет. С немцами воевать мне не привелось, а русские меня тоже не станут неволить.

– Не чудите, тата!

– Чего мне чудить? Коль немцев не испугался, русских мне, что ли, бояться? Не обидели одни, не обидят и другие. Только собственные сыновья меня обидели. А как же, я ведь один тут. Где мои сыновья? Подожду их.

– Господи, ну и полоумный ты, Гульдан!

В этот момент кто-то заглянул в горницу: – Пошли, сосед, плохо дело! Все уже убежали.

– Ну и беги, догоняй их! Я небось знаю, где мой дом!

– Балда! Я ведь тоже знаю. Пошли, сосед, пошли!

Тут и женщины еще решительней насели на мастера. Ударились в слезы. Хочешь не хочешь, а пришлось идти с ними. Но в дверях он остановился: – Хоть запрем, запереть-то надо! Все ж таки мой дом.

– Ступайте, тата, я запру. – Вильма посмотрела на него умоляюще и попыталась оттеснить его от двери. Но мастер не поддался.

– Ну беги! Я и сам запирать умею! А хоть и не запер бы, вот назло не запру, уж лучше и не запирать… Нынче, ей-ей, кого-нибудь зашибу…

– Вот он весь, Гульдан! – Вильмина мать, подбоченившись, чуть присела и сплюнула. – Тоже мне, пророк! Тьфу на тебя, старый олух. Доченьки мои, пошли! – Она подтолкнула Вильму и Агнешку, схватила за руку Зузку – Катаринку уже прижимала к груди – и побежала по двору вверх.

Но Вильма вернулась: – Господи, тата, ну почему вы такой упрямый? – Она расплакалась, прислонилась к стене. – Тогда и я не пойду.

– Пойдем, глупая, плюнь ты на него! – позвала ее мать.

Мастера так и дернуло. – Ну ладно! – Он схватил Вильму за локоть. – Идем, Вильмушка, идем! Только ради тебя иду, а по матушке твоей черти в аду плачут!

Поначалу он шел неохотно, но потом и сам припустил. Когда они были уже на гумне, заметил, что сосед никак не может выгнать корову, и поспешил ему на помощь.

Мимо бежали несколько немцев. Один немец злобно кричал, показывая рукой, чтобы они поскорей убирались.

Но соседская корова все артачилась. Гульдан, схватив ее одной рукой за хвост, другой ударил по ляжке. А она хоть бы хны, может, еще оттого, что сосед, потеряв терпение, беспрестанно дергал цепь, намотанную на рога.

Вдруг раздались выстрелы, и корова, взбрыкивая, понеслась. Мастер не поспевал за ней и, забыв отпустить хвост, поскользнулся. В этот момент что-то страшно грохнуло и ударило его по голове. Он сразу же распластался на траве, а корова умчалась прочь.

– Плохо дело, Вильма! Видишь, я знал, что со мной такое случится.

– Вставайте, тата! – Вильма, нагнувшись, подняла ему голову. – Ах ты господи, вставайте же, тата! Христом богом прошу вас, вставайте!

– Убили меня, Вильмушка! Я чувствовал, что так и получится, оттого и идти не хотел. Скажи Имришко, скажи и тем… Ах, Вильмушка, конец мне! – Он еще что-то пролепетал, потом прикрыл глаза, точно впадая в беспамятство.

– Встаньте, тата, встаньте, ну хотя бы сядьте! – Она расстегнула ему пиджак и рубашку, потом оглядела рану. Рана показалась ей несерьезной, но в голове все-таки мелькнуло: лишь бы не сотрясение мозга или чего похуже. – Тата, встаньте! Надо идти дальше, а не можете – воротимся…

– Убили меня, – шептал Гульдан, не открывая глаз.

– Кто вас убил? Откуда вы взяли? Ничего ведь с вами особенного не случилось, вас просто корова лягнула. Ну давайте воротимся.

Мастер вмиг очухался, сел и вытаращился на Вильму. – Корова? Что ты говоришь? Это корова была? Так ее распротак, где она? – Едва он встал на ноги, как его охватило бешенство. – Ну теперь-то ты видишь? Ты во всем виновата! Черт возьми, где корова?! Вот те крест, я ее зашибу!

19

Но они не воротились. Не понадобилось. У разъяренного мастера все как рукой сняло. Ему было лишь чуточку совестно, поэтому он еще долго разорялся и чертыхался. Женщины даже не решались его усмирять. Но пока дошли до лесу, он выкричался, перестал ворчать, почти успокоился, досада у него прошла.

В лесу собралась по меньшей мере половина деревни. У некоторых были там траншеи, да они еще впустили туда и знакомых. Однако все туда не вместились, и, уж разумеется, не вместилось то, что люди прихватили с собой. Кто взял с собой только самое насущное, немного еды и теплой одежды, а кто решил и в лесу не отказывать себе в горячем: притащили кастрюли, миски, горшочки и тарелки, а нашлись и такие, что приехали на телегах, а раз была телега, была и упряжь, и было тут не счесть лошадей, мычали коровы и волы, а у кого была одна козочка, пришел с козочкой, однако нашелся здесь и козел, и у нескольких пареньков с ним хватало работы: сперва-то он бегал за козами, а потом его как ветром сдуло.

Все время слышалась стрельба, гудели самолеты, а когда стрельба и гул моторов усиливались, люди толкались в траншеи, лезли туда и непрошеные, и те, что уже и не вмещались.

Поскольку все это тянулось довольно долго, люди привыкли к грохоту. Вдруг кто-то вспомнил, что еще ничего не ел, хотя, по всей вероятности, уже полдень, развернул еду, попробовал ее пожевать и вскоре убедился, что она на вкус вовсе не хуже, чем обычно.

Кое-кто поначалу этим даже слегка возмутился: где это видно, есть в такую пору? А потом и им захотелось. У каждого что-нибудь да нашлось, ведь была пасха, пасхальные праздники. Уже за два дня до этого пахло маковниками, творожными и ореховыми пирогами. А кто постился и не спешил с ветчиной, тому как раз ветчиной-то в лесу и запахло.

Там были люди не только из Околичного, но и из Церовой. Торговец Мелезинек встретился с торговцем Храстоком, набрели они и на мясника Фашунга, и у всех троих тут же оказалось полно сигар, колбасы вареной и копченой, а когда они уселись играть в «марьяж», тут же перед ними вырос и бочонок вина. Они ели, пили и гоготали: – Чего нам тужить? Мы и здесь не пропадем. Придут русские, станем им продавать, а не захотят они покупать, купим мы у них – если будет что – и другим продадим.

Вдруг кто-то прибежал и говорит: – Люди, русские-то уже в деревне. Немца там и не сыщешь. Мишке уже давно умотал. Я видел, как он укатил, летел к машине – только пятки сверкали. И перестрелка была, и русская машина у погоста взорвалась, трое враз погибли, даже не пойму, откуда стреляли в них, поблизости уже не видать было немцев.

– Должно, мина.

– Какая мина? Ведь немцев уже не было.

– Ха! Не было! Они и раньше могли ее туда засобачить.

– Ну выходит, засобачили. Что-то вроде того наверняка было, коль трое враз замертво. Но теперь в Околичном уже весел-о-о-о! Там полно русских. И знаете, сколько сахару они некоторым нанесли? Некоторые околичане их здорово околпачили.

– А я уже месяц, как сахару не видал.

– А я, что ли, видал? Ведь и я только глаза таращил. Знаете, совсем другие солдаты. Все бегают, бегают и смеются. Я разговаривал с ними, они смеялись и говорили: «Хорошо, хорошо!» А Киринович дал им дрезину, катают они на ней взад-вперед. И ребятню с собой возят. Да, Киринович – ловкий мужик, что-то, говорят, уже придумывает, и якобы против немцев.

– Против каких немцев? Ты ж говоришь, они умотали.

– А хоть и так. А он что-то там придумывает. Все уже обегал.

– Чего ж ему не обегать?! Теперь ему легко бегается. Лучше бы раньше бегал. Почему не побежал в Бистрицу, в Мартин или в Микулаш?

– А они не реквизируют, а?

– Они-то? Да они только носятся, так на лошадях и мелькают. Эх, а какие шапки на них! Каждый подбегает, посмотрит на тебя: «Хорошо, хорошо!» Говорю вам, сахару нанесли. Кой-кто из наших уже успел за их счет поживиться. И еще вот что: Словакия теперь уже не Словакия, теперь мы снова Чехословакия, снова президентом Томаш Гарриг Масарик[84]84
  Масарик Томаш Гарриг (1850—1937) – первый президент Чехословакии.


[Закрыть].

– Не болтай чушь! Какой Масарик? Ведь тот давно помер.

– Как помер? Кто помер? Просто в Лондоне был, а теперь снова пожаловал.

– Хрен пожаловал! Бенеш вернулся. Он опять тут, будем ему челом бить.

– Да ну его к дьяволу! Я теперь русскими интересуюсь. Пошли домой, пошли в деревню!

– А ничего нам не будет?

– А что может быть? Немцы тебя не съели, а уж русские и подавно не съедят! Люди, по домам! Слышите, люди?! Домой!

20

А на мосту стоит уже другой солдат. Солнце печет, солдат щурится, то и дело утирает пилоткой вспотевшую шею и бритую голову.

Он замечает меня и сразу заговаривает: – Ну что, мо́лодец, здравствуй!

– Здравствуй! – повторяю за ним. Я точно не знаю, что это значит, но, скорей всего, он спрашивает, что я тут делаю, а если и не спрашивает, потом, может, спросит. Поэтому спешу с ответом. – Я здесь просто так жду.

И он понял. Улыбнулся мне: – Понятно, мальчик, я тоже жду.

– Я жду Имришко. Это мой сосед. Я сюда каждый день прихожу и жду. Все время жду его, он уж должен прийти.

– Ясно. Сосед. Все понятно.

Он продолжает улыбаться, оглядывает меня и от нечего делать расспрашивает: – А куда он поехал?

Я не понимаю. Ему приходится повторить. – Куда он поехал? Его немцы убили? Куда он делся?

– Я не знаю. Он не делся. Я тут каждый день жду.

Солдат ощупывает карманы, словно что-то ищет, но потом снимает пилотку и утирается ею. – Мама у тебя есть?

– Есть.

– И отец?

– И отец.

– И сестра?

– И сестра. У меня и брат был, наш Биденко. А теперь я соседского Имришко жду.

– Понятно. Я не знаю его, но все понятно. Он солдат? Ему тоже надо воевать?

– Не понимаю. Я тут его жду.

– Хорошо, мальчик. Ну что делать, что делать? Жарко сегодня. Твоему соседу, может, сегодня еще трудно приехать. А денек нынче славный. Пришла весна, и твой Имришко тоже придет.

Стало быть, он знает о нем?! Как же он меня обрадовал! – А когда? Когда придет?

– Я точно не знаю, – смотрит на меня. – Сегодня или завтра.

– Завтра? Тогда я утром сюда приду. С самого утра буду ждать его.

21

Назавтра мы снова встречаемся, и солдат опять со мной заговаривает: – Пришел?

– Нет, не пришел.

– Почему не пришел? Как же так?

– Не знаю. Я его тут подожду.

– Черт возьми, куда он подевался? Что с ним случилось? Завтра приедет, ну в крайнем случае – послезавтра. А я буду уже далеко-далеко. Скажи ему, мальчик, что и я его ждал.

– Сказать, что и ты его ждал?.

– Скажи ему. Спасибо!