Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ

1

Вильма перебралась к Гульданам. Она быстро там освоилась и даже не почувствовала, что жизнь ее после свадьбы как-то значительно изменилась. Многие женщины воображают себе, что замужество сыграет в их жизни прямо-таки роковую роль, но Вильма не ждала такой перемены. Ей и прежняя ее жизнь казалась прекрасной и интересной, а с замужеством она и не думала ничем поступаться, напротив, считала даже, что все доброе и замечательное будет только умножаться. Примерно так ей все представлялось.

С Имро жили они душа в душу, да и мастер с ней ладил. Мать Вильмы осталась одна, но к ней обещала переехать Агнешка. По счастью, и Вильма обреталась неподалеку от матери и при желании всегда могла забежать к ней.

– Нешто дел мало у Гульданов? – высмеивала ее мать. – Или, верно, боишься старого Гульдана.

– Чего мне бояться! Сходи сама погляди, – поддразнивала ее Вильма. – Вот уж они заудивляются!

– Чего я там не видала? Не я же выходила замуж. Тебе у них привыкать.

– Я давно уж привыкла.

– А что ты стряпала?

– Отгадай!

– Больно надо! Сама скажешь.

– А я и не знаю. Вроде бы картофельную похлебку. Ох и наелись они!

– Гляди, а то начнут тебя оговаривать!

– А за что, скажи?! Я все перемыла, а теперь… пришла узнать, не нужно ли тебе случайно чего.

– А чего мне может быть нужно? С работой сама управляюсь. Я тоже вот прибралась, а теперь… Слышь! А детишки-то сюда все время таскаются. Дважды уж пришлось выпроваживать. Отослала их к тебе.

– А, так это ты их ко мне посылаешь? Ну видишь, какая ты, мама? А я-то никак не пойму, отчего их сразу столько набежало. Знаешь, как у меня голова нынче болела?

– Думаешь, у меня не болела? Как заявятся к тебе, ты их назад сюда отсылай! Замкну ворота, пускай бухают сколько влезет. И нынче хотела затворить, да вспомнила, что, может, почтальонша придет…

– В самом деле… а она не заходила? Я как раз собиралась спросить.

– Нынче не была. Но Агнешка уже отписала мне. Вот потеплеет, она тут же сюда и переберется. Там ей вроде не нравится. Покуда Главное жандармское управление было в Братиславе, еще куда ни шло, а теперь она все больше тревожится, никак к северянам не может привыкнуть. Штефан хочет писать прошение, чтобы его перевели сюда из Штубнианских Теплиц, а переедут, увидишь, еще позавидуешь. Перекопаем сад… Любо-мило они здесь заживут.

– Я знаю, ты Агнешку больше любишь.

– Конечно. А ты сама подумай, Вильма, какой у тебя звонкий голос. Хорошо, что я теперь не слышу его. Ей-богу. А они как? Не покрикивают на тебя?

– Кто? Гульданы? Пусть только попробуют! А я уже разок попробовала. Жалко, ты не слыхала! Как же я на них накричала!

– Ты что, спятила?

– Чего это спятила? Ты же не знаешь, что я им сказала. Курить запретила в горнице.

– Вот глупая! Такое-то дело запрещать? Да пускай дымят. Ты думаешь, отец не курил?

– Кому ж охота смрадом дышать? Да и не проветришь. Пускай дымят на дворе либо в кухне. Старый, думаю, меня даже побаивается. Я на него так цыкнула! Бедняга, потом мне его даже жалко стало!

– И мне их, право, жалко. О-ох, и раскусят они тебя! Поймут, кого в дом взяли!

2

О Штефке Имро напрочь забыл. Но судьбе было угодно, чтобы он снова с ней встретился. Как-то в середине мая – конечно, ничего б не случилось, скажи мы, что это было в самом конце, поскольку вполне вероятно, что это было даже в начале июня, – пожаловал к мастеру Киринович и уже с улицы закричал, что ему очень некогда.

Гульдан подумал: «Зачем же сюда прешь?» Потом натянул на лицо приветливую улыбку и сказал: – Ну не шуми, не шуми! Еще порога не переступил, а уж торопишься и кричишь.

Из кухонной двери выглянула, вернее, только собралась выглянуть Вильма, но, заслышав гостя, быстро юркнула назад.

Киринович с мастером поболтали немного о том о сем, а потом управитель выпалил, что ему в имении надобен новый сарай для мелкой хозяйственной утвари.

– Такой сарай в два счета сколотим, – заявил мастер. – У нас нынче не очень много работы. Народ боится, особо отстраиваться не хочет. Собери материалу, мы с Имришко придем и дня за два – за три сарай тебе и отгрохаем.

Управитель порадовался, что они так быстро столковались, но пожелал еще кое-что уточнить, обсудить: ему пришло в голову, что не худо бы и хлева подправить – некоторые и впрямь уже обветшали. Не заменят ли мастер с Имро бревна?

– Сарай сделаем, – сказал Гульдан, – а бревна сам заменяй, чихал я на них. Пускай батраки их сменяют. Я люблю чистую работу. С вонючими бревнами возиться не стану. Да и Имро на такую грязную работу не подобью.

– Да что ты! Я и не знал, что вы такие разборчивые. Говоришь, работы нету, а сам от бревен нос воротишь. От хлевов воняет, а свининки ты, наверно, поел бы! Свинина, по-твоему, не смердит, а?

– Мясо-то не смердит, – подтвердил мастер.

– Ну добро. – Управитель и не собирался с мастером пререкаться. – Поставим сарай, а бревна, глядишь, сменяем в другой раз. Когда же встретимся?

– В понедельник.

– В понедельник? Отлично! Отлично! Одно дело сделано – с плеч долой. – Управитель двумя пальцами погладил нос, потом вытер его и спросил: – Ну а вообще как?

– Вообще? – Мастер с любопытством поглядел на него и, немного подумав, нашел подходящий ответ? – А вообще-то никак.

– Имро дома? – спросил управитель.

– Нет. Только что куда-то подался.

Управитель огляделся, словно хотел отгадать, куда это Имро подался. И вдруг заметил: – Какой у вас замечательный двор!

Мастер окинул взглядом двор, а потом, одобрительно кивнув головой, сказал, что это все Вильмины старания. Ему хотелось сказать и больше, хотелось похвалить Вильму еще более добрыми, более лестными словами – ведь в самом деле невестка у него – одно удовольствие, работает, будто играет, все-то переделает, на все найдет время. Кто бы такое подумал о ней? Мало того, что нанесла во двор горшков с геранью и олеандрами и вскопала под окном клумбу, куда все время что-то подсаживает, она и стирает и стряпает отменно, любит чистоту и порядок, да и других достоинств у нее тьма. К тому же развеселая; любая безделица ее радует, например, чистый порог и то доставляет ей радость. С той поры как Вильма в доме, мастер с Имро боятся и ступить на порог, а она притопнет ногой по нему и все смеется, смеется, потому как уже наперед радуется, что снова надо будет его вытирать, если не сейчас, так вечером, чтобы и ночью было чистехонько – тогда в доме и сон лучше. В самом деле! С тех пор как Вильма тут, совсем по-другому спится у Гульданов.

Пока мастер взвешивал и выбирал слова, Киринович завел речь о кукурузе. Сказал, что в этом году велел засеять ее великое множество. Без малого в полтора раза больше, чем в прошлом или позапрошлом году. Киринович определял это в центнерах.

Мастер радостно кивал головой. И про себя думал: а как хорошо, что Вильма каждый вечер поливает и заметает двор, а то и на улицу выйдет – у ворот подметет. Потом быстро умоется, переоденется, а они с Имришко тем временем поспешают с работы, чтобы ей долго не ждать.

Покончив с кукурузой, управитель заговорил о кормовой репе и картофеле, затем, повысив голос, что-то толковал о пшенице, а там дошла очередь и до табака и раннего гороха, на который уже зарятся батраки, потому как все они мерзавцы и жулики и готовы все растаскать и продать, – А дерутся, – говорил он, – бог мой, как дерутся, что иной раз того и гляди до смерти зашибут друг друга! Вот и недавно, один налакался, а потом жену отдубасил, но той хоть поделом. А на другой день его лягнул жеребец. Ну я и ржал над ним.

– Над кем? Над жеребцом? – спросил мастер.

– Над тобой, – гоготнул Киринович. – Я бы их всех погнал на фронт.

Тут он подскочил к окну, прижался лицом к стеклу, но потом обнаружил, что окно лишь прикрыто. – Эй-ей! Эй-ей! – Он толкнул оконницу и просунулся в комнату по самый пояс – Выйди-ка! Выйди покажись! – Он завертел задом и в один миг был уже у дверей, загородив Вильме дорогу. – Хороша невестушка! – Похвалив Вильму, он ущипнул ее за щеку.

Мастер возмутился. – Ну-ну-ну! – заворчал он поднос, а когда и это не помогло, окликнул его уже громче: – Слышь, управитель! А материал на сарай-то имеется?

– Фу-фу-фу! – засопел Киринович и, повернувшись к мастеру, зареготал: – Кабы не было, я бы тебя и не звал. А молодуха хороша!

Смущенная Вильма предпочла бы вернуться в дом, да не осмелилась – еще подумают, что обиделась. Она вытащила из волос шпильку и, сунув ее в рот, поправила волосы. Попыталась улыбнуться. – Да у вас в доме тоже молодуха, – обронила она сквозь сжатые губы.

– А ты чего мне выкаешь? – спросил управитель и снова стиснул ей локоть.

Вильма взвизгнула.

– Чего визжишь? – осклабился управитель. Потом, довольный собой – вот, мол, н чужим женам знаю цену, – весело тряхнул головой, но тут же всплеснул руками: – Бог мой, да я же тороплюсь!

– Ну торопись, торопись! – обрадовался мастер. – Тебя никто здесь не держит.

– Так, значит, уговор?

– В понедельник утром в имении, – заверил его мастер.

3

В понедельник утром, часов в семь (для более придирчивых можно добавить еще и минуты), мастер с Имрихом отправились в имение.

Утро было свежее. Обремененная росой трава сверкала. Июньское солнце (допустим, это было все-таки в июне!) грело, отмеривая, если можно так выразиться, время. В действительности (ладно, пускай будет действительность) вращалась земля – тогда она и вправду превосходно вращалась, – и солнечные часы, которые пьяный батрак, обожающий точность, нарисовал на песке, обозначив на них ржаными зернами римские цифры, правильно показывали время; показывали бы, вероятно, и поныне, если бы давно не заросли травой, хотя могли зарасти и хлебом – да вот негодники воробьи склевали на часах циферблат. И куда только подевалось это время?

Воздух был перенасыщен незримыми парами. От сосняка, в котором встречались дубы, а там-сям белели березы, неслись густые запахи и птичий гомон. Иные птахи радостно и весело выпархивали из леса и долетали до самого имения, где и без того довольно было стрекотни и гомона, особенно у хлевов, вокруг которых шныряли ласточки. Прохладный смолистый запах мешался с запахом аммиака и парного молока. Пахло пшеничным кофе. В навозне посреди имения копошились, потакивая, утки. Под копытами лошадей и под колесами удалявшейся телеги скрипели камешки и шелестел песок. За телегой шагал опухший батрак с закровенелыми глазами, с кнутом в руке и переброшенной через плечо цепью: он в сердцах сплюнул, и следом гулко и протяжно, почти как из бочки, выкатилось из него: «Куда прешь, мать твою за ногу?!»

Прежде чем доложиться управителю, мастер с Имро остановились у груды теса, припасенного для сарая. Недолго покумекав, сложили там плотницкий инструмент и пошли к Кириновичу.

По пути они еще раз остановились, осмотрели сушильни для кукурузы: три – бегло, четвертую – повнимательней. – Вон ту, – мастер указал пальцем, – ставили мы с Якубом. Он еще учеником был.

Они обменялись короткими взглядами, будто намекая друг другу, что можно подступиться и ближе, можно и обойти сушильню и вблизи обстоятельно, как следует разглядеть Якуба-ученика.

Они так и сделали. Зашагали к сушильне, на которую мастер только что указывал пальцем и которая от остальных отличалась еще и тем, что в ней хранилось немного кукурузы – три другие были пустые; но сейчас дело было не в кукурузе, о ней они не думали, их занимал Якуб, что вырос из коротких штанишек и нынче, став мастером, уехал из дому, живет и работает где-то вдали от Околичного; и вот они, отец и младший брат, как бы видят Якуба здесь годы спустя, с улыбкой всматриваются в него, ухмыляются и удовлетворенно хмыкают, как уж умеют Гульданы хмыкать и ухмыляться, глядя на свою, да и на чужую справную работу.

Якуб-ученик им понравился. Они замедлили шаг, почти остановились: сперва один, потом другой. Кругом рос густой и высокий бурьян. Несло полынным духом, но угадывались и посторонние запахи; местами иной шибал в нос до того сильно, что было прямо-таки подозрительно. Тогда оба внимательно глядели под ноги, чтобы случайно не вляпаться во что-нибудь непотребное.

В бурьяне вдоль и поперек были протоптаны стежки; большинство из них вело в затененное пространство под сушильней. В конце одной такой стежки, в туннельчике, словно на конечной остановке, замаскированной молодыми, но уже буйно разросшимися лопухами, сидел на корточках пятилетний мальчонка с голубыми глазенками и облезлым носом. Доминко. Он справлял утреннюю нужду и слегка рассердился, что его потревожили. Он силился перемочь себя, сменить гнев на улыбку, и это отчасти ему удалось, но мастер с Имро прошли мимо, почти не обратив на него внимания. Тогда Доминко разозлился еще больше; он поднял голову, и его оскорбленный взгляд говорил: «Все равно знаю, вы меня видели».

Управителя дома не оказалось. Встретила их Штефка. Завидев их, она тотчас вскочила из-за стола, будто собралась бежать куда-то, спрятаться. – Вы уже пришли? – Впопыхах не знала, в какую сторону и податься. И оттого продолжала стоять, раскрасневшись пуще обычного и глядя на них большими черными глазами, в которых прыгала и посверкивала сперва испуганная или чуть стыдливая, а позже и плутовская улыбка. – Здравствуйте!

На ней была легкая летняя блузка и сборчатая юбка, она рассеянно и в то же время чуть озорно дергала ее за подол, словно пытаясь стащить с себя и отбросить. – Вот как я вырядилась! Ношу, чтоб доносить, – пояснила она, и в глазах у нее еще веселей запрыгали искорки; мастер с Имро не могли не только сердиться на нее, но даже упрекнуть в небережливости, хотя, пожалуй, это было б уместно: юбке было далеко до износу, особенно по нынешним военным временам, когда во многих семьях не хватало даже на хлеб, не то что на наряды. Не одна женщина в Церовой могла бы еще пощеголять в такой юбке. Да и Штефка в прошлом году в ней щеголяла. Ведь в Церовую довольно туго, медленно просачивалась мода. Церовчанки носили национальный костюм, до недавнего времени носила его и Штефка, но Киринович усмотрел в нем некоторую отсталость и потребовал, чтобы его жена одевалась по-городскому, поэтому мы с полным правом могли бы сказать, что в Штефкиной стыдливости проглядывало и его влияние.

– Уж вы только не осуждайте меня! – хихикала она.

– Зачем же! – Мастер улыбнулся и лихо, по-молодецки, тряхнул головой. – Да кто ж тебя, голубушка, осуждать станет? На тебя смотреть – одно удовольствие. Похорошела-то как. Замужество пошло тебе на пользу.

Штефка была польщена, оттого мастер и дальше стал рассыпаться в любезностях и даже божиться: – Право слово, похорошела! Ей-богу! Сразу видать. Ну-ка, Имришко, подтверди.

Имро был согласен с отцом, но второпях не нашел подходящего слова, поэтому ограничился улыбкой и сказал: – Хм-хм! – Прозвучало это как обычное хмыканье, но Имро заменил им по меньшей мере шесть, а то и семь слов. Мастер со Штефкой так это и восприняли, сделав вид, что все семь, а может, и восемь Имровых слов поняли.

Минуту-другую побалагурили, затем мастер спросил об управляющем: – А Йожко? Йожко где?

– Ушел.

– Ушел? – Мастер удивился. – А куда? Отчего нас не дождался? – Дважды хмыкнув, он стал сердиться, поминая управляющего отборными и неотборными словечками, к которым, кстати, Штефка отнеслась не очень серьезно; она не испугалась даже тогда, когда мастер, угрожающе подняв кулак, закричал: – Ну погоди! Погоди, паршивец ты эдакий! – И под конец заключил: – Начхать на него! Коли не захотел подождать нас, пускай катится со своим сараем подальше! Пошли, Имришко!

Они двинулись. И Штефка двинулась. Но у дверей мастер остановился. – Погоди-погоди! – Он вдруг сменил тон. – Думаешь, я так просто уйду? На сухое горло из дому, на сухое – домой? Не-ет, девонька моя. Так дело не пойдет! Зачем я тащился сюда? Какой дьявол меня сюда нес? На работу мне наплевать, на кой ляд мне его сарай сдался! Но, не промочив горла, отсюда не двинусь. Ни шагу, доченька, не сделаю!

– А, вот оно что! – смеялась Штефка. – Выпить, выходит, приспичило! Выпивка вам важней, чем работа! – И она побежала в соседнюю комнату, в контору управителя, оставив двери приоткрытыми. Имро следил за ней. Возвращаясь, она невольно заметила это, перехватила его взгляд – с виду равнодушный, а на самом деле любопытный и выжидательный – и вновь улыбнулась: улыбнулась, казалось, обоим, но Имро досталось от улыбки гораздо больше, чем мастеру.

Штефка принесла бутылку и рюмки. Налила. Мастер обратил внимание, что рюмок только две. Поинтересовался, где третья.

– Мне нельзя, – сказала она, – но, если хотите, выпейте за мое здоровье.

Оно так и вышло. Мастер взял со стола рюмку, подмигнул Штефке и сказал: – Я уже однажды пил за твое здоровье!

– Знаю, – улыбнулась она. Взгляд ее ненароком скакнул на Имро, и Имро заметил, что она почему-то очень покраснела.

Все трое подумали о колокольне церовского храма.

Мастер поставил на стол рюмку, – Так, Имро, а теперь пошли! Сработаем сарай, сараишко на славу. В воскресенье, глядишь, и удастся в нем поскоморошничать.

После двух часов усердной работы, когда солнце уже изрядно припекало, мастер слегка распрямился, поразмялся, потом скинул пиджак и положил его на землю рядом с плотницким инструментом. Взгляд его устремился к дверям квартиры управляющего. Он поскреб, потер потную шею, заросшую редкими серебристыми волосами, и, повернувшись к Имро, сказал:

– Эта пташка могла бы чего и поднести нам.

Имро прекратил работу; вколол топор в бревно, не спеша разогнулся, отер вспотевшее лицо и тыльной стороной руки осушил губы. Вскоре и его взгляд остановился на двери управляющего.

На землю опускалась предполуденная тишина. Утки подремывали на солнышке, и лишь порой какая-нибудь в полном изнеможении такала. Ласточки сновали почти бесшумно. Зато расчирикавшиеся воробьи неутомимо выводили свои коленца. Одни сердито, другие весело брали с бою амбар. На акации сорокопут-дождевик незадачливо подражал соловью. Лесные птахи, насытившись мухами, личинками и всякими козявками и букашками, слетались с набитыми зобиками в гнезда. Раздумчивый самец кликал свою возлюбленную. Усталая и озабоченная птаха-мать несла в сухом клюве муху. Молоденькие чижата возвращались из учебного полета с веселой песенкой: дидл-дидл, дидл-для.

Мастер с сыном вновь взялись за работу. Дерево пахло смолой. Когда они перекатывали ствол, смола налипала на пальцы. Из конюшен несся запах мягкой перегретой влаги, он ударял в нос и разжигал аппетит.

Наконец показалась Штефка. Она не сразу подошла к ним, а сперва направилась к лачугам батраков. Прошла вдоль облупившейся стены, с которой сыпалась штукатурка, задержалась у одного из зарешеченных окон и с кем-то перекинулась словом.

Повернулась. Двинулась к плотникам. Сделав несколько шагов, вдруг остановилась, испугавшись чего-то: позже она объяснила мастеру, что прямо у ее ног что-то закопошилось. – Может, ящерица или уж. Точно не знаю, от страху глаза застлало. В этих местах разросся дурман, в нем и зашевелилось что-то, зашуршало. Думаю, уж был, ужа я тут и летось видала.

Мастер взял у нее корзинку с провизией. Сел на балку, корзинку поставил рядом. – Может быть, – сказал он. – Такое пекло всякую нечисть из земли выманит. Садись, Имришко! Перекусим малость. – Он вытащил из кармана нож, достал из корзины хлеб и отрезал от него скибку: отхвати он посмелее, это был бы целый ломоть. Он протянул полбуханки Имро и затем отрезал шматок добротно просоленного и прокопченного сала.

– Из любых дыр и щелочек повылазят разные букашки… – продолжал он. – А за этими букашками тянутся ящерицы либо змеи.

– Меня даже всю затрясло, – сказала Штефка. Она достала из корзинки бутылку и две рюмки и тут же наполнила их. Отступив на два шага, она уселась так, чтобы хорошо видеть обоих.

Мастер тем временем торопливо прожевывал хлеб, чтобы чокнуться с Имро.

– Запаримся в такую жару, – заметил Имро и поглядел на отца, потом на Штефку, но Штефкин взгляд упал на землю, и с ее лица вмиг исчезла улыбка, будто размазалась по земле.

Выпили, потом мастер опять взялся за хлеб. – И мне змеи не по нутру, – продолжал размышлять он. – Змей – самая что ни на есть гнусная тварь. Всякий раз диву даюсь: как только мог господь бог такую мразь сотворить? Ему мышь либо лягушку сглотнуть – плевое дело. Особенно обожает болотную лягушку, иначе скакуху. Знаете, такую зелененькую квакушку – глаза навыкате, а под горлом зобик? Когда кругом тихо, в зобике потрескивает. А у змея, подлой твари, слух что надо. Потихонечку подползает к какому-нибудь неприметному местечку, к ручейку какому или болотцу, прогретому солнышком, да и заманивает лягушку своими магнитными глазами. Зобик враз опадает. Зелененькой квакушки как не было. А в остальном уж – безвредное животное.

Имро улыбнулся. Штефка сказала: – Брр! Даже слушать противно.

– Да, польза или вред – это как смотреть, – продолжал мастер. – О воробье, к примеру, говорят, птица вредная, но я-то воробья еще ни разу не напугался, даже не осерчал на него. За что на воробья мне серчать? За то, что украдет несколько зернышек или крошек? Иному скупердяю хозяину либо, скажем, учителю, что любит синицу или обожает канарейку, воробей, конечно, не по нутру, хотя воробей и учитель – господа одинаковые. Разве не известно, о чем такой учителишка чирикает? Все только хвалит-нахваливает змея, а потом направляй священник по катехизису его болтовню на праведный путь… Квакуша полезнее, но и на нее смотрят по-разному. И она ловит мух и всяких букашек, а то и маленьких мошек-поденок, хотя лично я за подобным делом ее ни разу не видел. А муха мне до ужаса противна. Змей сожрет и муху, и поденку, а лягушку – с особенным удовольствием. Зелененькой квакушкой полакомиться страсть любит. Так оно! Польза не польза, а как увижу змея, иной раз чуть со злости не лопаюсь, а малому дитяти с перепугу и захворать недолго. Какой прок от такой полезной твари? Имришко, налей-ка еще!

Они поели, малость выпили и опять взялись за работу.

После обеда заявился управитель. Прикатил домой на дрезине. Поздоровался с плотниками; похлопал по плечу одного, другого, потом сказал, что ему ужасно некогда и что они должны отнестись к сараю со всем вниманием. Затем влетел в комнату, проглотил шесть пирожков, четыре сунул в карман, обнял жену, обронив ей что-то про уборку и кукурузу, и уже снова бежал, снова смазывал пятки.

– Резвый малый! – заметил мастер.

А около трех притопал Доминко. Съел при них сметанную лепешку, потом недолго подремал на Гульдановом рюкзаке, а когда дрема прошла, украл четыре гвоздя и незаметно улизнул.

Через несколько минут, что могли бы, пожалуй, составить и четверть часа, подошла к ним Штефка.

Выпрямившись, мастер левой рукой оперся о топорище, правой пощупал пропотевшую рубаху. – Имришко! – затянул он шутливым тоном. – Контроль явился!

Имро заметил ее, но продолжал работать. Казалось даже – весь ушел в работу.

– До чего хорошо пахнет! – Штефка говорила о дереве. – Люблю такой запах. Ужасно люблю хвою.

Мастер тоже хотел что-то добавить, но потом, верно, сочтя это лишним, спросил об управителе:

– А Йожко? Куда он так торопился?

Штефка поморщилась, надула губы и слегка подернула плечами. – Он вечно торопится, – сказала она.

Мастер удовлетворился ответом. И опять взялся за работу.

– Люблю такой запах. Ужасно люблю смолу. Сосну люблю. Еще больше, чем ель. Иногда утром тут замечательно пахнет. Вон из того леса тянет. – Она указала на лес. – Там сосны. Кажется, там одни сосны. Если бы имение было ближе к лесу!

Имро наградил ее коротким взглядом, но от работы не оторвался.

– А вообще как дела? Как жизнь? – спросил мастер. – В Церовую ходишь? Ваши-то к Йожо привыкли?

– Немножко.

– Отчего же немножко? Разве он им не по душе?

Штефка пытливо оглядела мастера. – Ну и любопытный же вы! – сказала она с улыбкой. – Иногда они с отцом ссорятся. Да вам, должно быть, Йожо жаловался.

– Нет, что ты. А почему ссорятся-то?

– Так просто. Обмениваются взглядами. Да и другие обмениваются. И тут, в имении. Знаете, как бывает тут весело? Иной раз кто из батраков и подерется. Вот бы вы слышали!

– А по деревне скучаешь? – спросил мастер.

– Бывает. Особенно вечерами. Без подружек скучно. Но если захочется, могу туда сбегать. Иной раз и днем заскочу. Запру квартиру, и в два счета там.

А собравшись уходить, Штефка спросила у мастера: – Можно я наберу немного щепок?

– Отчего же нет? – улыбнулся мастер. – Хочешь, целое бревно тебе дам?

– На что оно мне? – И, обрадовавшись, нагнулась. – По крайней мере ужин быстрей разогрею. – Она подняла охапку щепок, но потом положила их снова на землю и сказала: – Холстину принесу.

Она воротилась с холстиной, а мастер с Имро помогли ей наполнить ее.

– Донесешь? – спросил Имро.

– Такую-то малость не донесу?! – Она завязала поклажу, и мастер взвалил ее ей на спину, но какой-то щепкой при этом зацепил подол Штефкиной юбки.

Штефка весело двинулась, и перед ними забелел ее голый задок.

– Ах, леший тебя унеси! – щелкнул мастер пальцами. – На это я, кажись, не рассчитывал.

Имро засмеялся. Но потом, по дороге домой, сам не зная почему, досадовал на отца.

4

Следующий день в общем-то походил на предыдущий. Управляющий опять был в бегах. Штефка дома стряпала, поминутно отворяя и затворяя двери и окна, поскольку в кухне была духота, а на дворе – невыносимое пекло.

Мастер и Имро обливались потом. Доминко пришел их проведать, привел подружку и четырех дружков; один пробовал пилу, другой точил топорик… Вот сорванцы, никак от них не отвяжешься!

На счастье, батраки, свозившие с полей клевер, только что прикатили с полным возом.

– Эй, ребятня, давай утаптывать, – раздалось из амбара.

Детям не хотелось утаптывать. Конопатый мальчонка с коростой на носу, ухмыльнулся: – Пускай сами утаптывают!

– Вы что, не слышите, негодники? – снова донеслось из сарая, на этот раз построже.

Дети разбежались.

Доминко бросился следом, хотя приказ меньше всего относился к нему – он был самым маленьким. Вдруг он споткнулся, а может, просто поскользнулся? Плюхнулся на землю – ой, да если бы только на землю! Скатился в вонючую навозную жижу. Бедняжка, чуть-чуть не утонул! Он бился там, махал руками и рвущим душу криком и плачем переполошил все имение.

Из-под сушильни высунулось несколько голов, из конюшни показались двое Иуд, они колотили друг друга кисетами; перед сараем выросло четверо гладиаторов с вилами; из амбара вышел с посохом в руке обросший Моисей; из маленькой кузни сторожко выполз рыжий скорпион, опоясанный кожаным фартуком, в руке он держал жгучее жало. К нему подбежали три перемаранные Марии и, кощунственно кланяясь, загоняли его обратно в ковальню.

Рябой петух жалостливо закукарекал.

Имро тем временем подскочил к навозне и вытащил Доминко. Вскорости прибежала Доминкова мать и влепила мальчишке затрещину.

– Паршивец эдакий, только тебя тут не хватало!

Она повела Доминко к дому и все тузила его и хлопала по щекам.

Отец мальчишки храпел в зарослях дурмана, но тут мигом проснулся. Протер глаза и, заметив сынишку, спросил горестно:

– За что же его так?

– Заткни пасть, поганый бездельник! – взорвалась мать Доминко. – Налакался, боров! Ты вот где у меня сидишь!

Доминков отец удивленно мотал головой. – Что с ней стряслось? – спросил он, но ответить было некому.

Петух вновь закукарекал.

Откуда ни возьмись – паренек, загорелый дотемна, на голове – серая потрепанная шляпенка, во рту – соломинка. Он улыбался черными ехидными глазами.

– Бултых булдыга! – заговорил он на непонятном языке. Губы его щелкнули, как клепец, соломинка выпала.

Доминков отец нахмурился. – Кто тебя разберет!

А паренек не переставал улыбаться. – Бултых булдыга. Ну ты и налакался!

– Подыми соломинку да отчаливай!

Паренек поднял соломинку, хотел было сунуть ее в рот, но вдруг заметил конопатого мальчонку. – Поди сюда! – окликнул он его. – И ты там был! Вы учились плавать в навозной жиже.

Мальчик показал ему язык и улепетнул.

И тогда петух запел в третий раз.

Ровно в двенадцать ударил самый большой колокол на новом, пока еще не освященном церовском храме. Мастер поднял руку, словно бы хотел снять шапку, но он снял ее еще утром – день был жаркий – и поэтому сейчас только огладил седую вспотевшую голову и не спеша перекрестился.

– Обед! – прозвучал Штефкин высокий голосок, – Милости просим обедать!

На обед была густая овощная похлебка, копченая грудинка с молодой картошкой и зеленый салат. За едой, да и после еды кое-что выпили, и на мастера навалилась усталость, у него стали слипаться глаза, и, не подымись он вовремя, кто знает, возможно, за столом и задремал бы.

– Что-то меня нынче сморило, – сказал он слабым голосом. – Верно, не надо так объедаться. Имришко, если хочешь, посиди тут еще малость, а я пойду немного вздремну. Приходи к сушильням. Я полежу там. Эдак через полчасика можешь меня разбудить.

Имро сделал вид, будто и ему недосуг, будто он тоже собирается, но на деле рад был, что останется со Штефкой наедине. Он не подстерегал этой минуты, но, уж коль так получилось, был очень доволен.

Однако, как только мастер ушел, Штефка, поднялась, принесла на стол лоханку с горячей водой, подлила туда холодной из белого эмалированного ведра и, поставив его на низкую деревянную скамеечку у дверей, стала мыть посуду.

Имро это слегка покоробило. Он был задет, обижен, может, даже сердился на Штефку. Ничего лучшего не могла придумать? Что это ей вдруг так приспичило? Неужто именно сейчас надо возиться с кастрюлями и тарелками? Разве не могут они хоть минутку спокойно потолковать?

Штефка поймала взгляд Имро и улыбнулась.

– Не гляди на меня так, не то покраснею.

– Ты и так покраснела.

– Я всегда краснею. А если кто на меня долго глядит, я ужасно краснею.

– А ты и сейчас очень покраснела.

– Покраснела, но только немножко. Если бы ты на меня смотрел дольше… Нет, лучше не смотри!

Имро отвернулся и подумал: Штефка строит из себя более робкую, чем есть на самом деле. Интересней хочет казаться, что ли?

А может, осторожничает? Боится, что иначе Имро позволит себе лишнее? Какие глупости! Ему такое и в голову не приходит. Штефка просто комедию разыгрывает. Да ведь порой это дорого обходится. Женщине нечего уж так выставлять свою робость – иного мужчину это может сбить с толку, он решит, что его подзадоривают, и захочет испытать эту робость.

В комнате сновала пчела. Возможно, влетела сюда через двери, когда уходил мастер, а теперь ужасно раздражала и докучала; пчела поминутно осаждала окно – оно было раскрыто, но затянуто сеткой от мух.

– Что ж ты молчишь? – отозвалась опять Штефка.

– А что говорить? Жара несусветная. Пойду-ка и я в холодок лягу, – ответил Имро, но продолжал сидеть.