Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц)

Мастера. Герань. Вильма

МАСТЕРА

Majstri

Редактор Л. Новогрудская

ПЛОТНИКИ

1

Было их четверо: мастер и трое его сыновей.

Люди любили их и охотно толковали о них. И начинались эти разговоры обычно так: «Как-то раз, когда Гульданы стелили кровлю…» Или: «Как-то раз, когда мастер и его сыновья ставили амбар…» Всегда почему-то называли амбар, сарай, кровлю, хотя поставили они уйму хлевов, курятников, оград, ворот и калиток, а то и собачью конуру им доводилось сколачивать, да стоит ли о том поминать – ведь хлев либо конуру смастерить может каждый.

Так вот, как-то раз, когда кончили Гульданы работу – было чуть за полдень, день стоял голубой, хозяин, подрядивший плотников, с удовольствием оглядывал новый амбар и мял в кармане деньги, чтоб расплатиться, – у мастера осталось еще три толстых гвоздя; он показал их сыновьям, потом поощупал доски (все, однако, прочно держались) и под конец всадил гвозди в ту, что держалась прочнее других. И с громким смехом сказал: – Так! Посмотрим, кто теперь его разберет!

Много с того дня поставили они амбаров и сараев; некоторые стоят и поныне, можете прийти поглядеть на них, а при желании и доску отодрать. От одной доски никому убытка не будет.

Но с доски все начинается. Явится какой любитель по чужим амбарам лазить, отдерет доску, потом другую, и, глядишь, амбару каюк.

А в прежние времена амбар был в особом почете: ни один справный крестьянин без него не мог обойтись. Оттого люди и уважали Гульданов. Гульданы были знаменитые плотники.

Молва о них неслась повсюду; слово слово родит, из уст в уста само бежит, у иного в зубах застревает, никак он его не вытянет, потому и ковыряет в зубах, мозги напрягает, губы кривит, языком ворочает, разглагольствует, умничает; а кое-где, к примеру за спиной либо в сторонке, но всегда чуть поодаль, умничанье оборачивается зубоскальством, а то, пожалуй, и завистью; некоторые люди, известно, горазды зубоскалить да завидовать. Уж очень завидовали рвению Гульданов в работе, а вот ловкости – поменьше, ибо ловких людей на свете пруд пруди, и почти все они знают о себе, что ловкие, да вот только не хотят эту ловкость испробовать, делают все кое-как, шаляй-валяй, а потом злятся, что о них не говорят или говорят, да не так, как им хочется: все-то им кажется, что то да се, пятое-десятое нам следовало бы добавить о них, вдолбить в голову, но ведь, прежде чем вдолбить, пришлось бы кое-что из головы и выкинуть.

Да, так о чем это мы?

Тут в авторе заговорил кибиц[1]1
  Болельщик, советчик при игре в карты, шахматы. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]. Вы себе и представить не можете, сколько во мне этих подсказчиков, и у каждого из них за спиной по меньшей мере дюжина таких же шептунов; их во мне тьма, они теребят, подстрекают, донимают меня, без устали кричат: «Конкретнее, давай конкретнее!»

Ну скажите, друзья, чего там конкретнее? Разве мы плохо знаем друг друга? Коль известно, что на поле родится, – значит, ясно, что в каморе хранится.

Вот так – слово за слово, глядишь, и роман получится, потом, может, рецензия, а там и детишкам на молочишко…

Ну и копеечник! Это кто – я? Да ведь от этой конкретности человеку иной раз тошно делается.

Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое кукуруза? Это то, что можно есть, а можно и жрать.

Боже правый, вот мы уже и поле, и камору помянули! Тьфу ты, черт, ведь у нас еще и фундамента нет! Какого фундамента?! Да вы, пожалуйста, не прикидывайтесь простачками! Гопля! Вот и готово!

Песку!

Чего?

Ну песку! Ты что, балда, не знаешь, что такое песок?

А, ясно! Песок для дома можно накопать за деревней в карьере, а если надо поменьше – натаскать из ручья и – живо за дело, биксардские известкари![2]2
  Деревня Биксард в Западной Словакии в прошлом славилась производством извести.


[Закрыть]

Известки, известки, изве-ее-стки!

Известки, раствору, кирпичей и прочего.

А если нет ни денег, ни времени, ни мотыги, вспомним, у кого они есть, хотя у такого бывают в придачу еще и большие глаза, ведь и первое, и второе, и, конечно же, третье (поминая мотыгу, кибиц имел в виду песок, точнее – песок из ручья) можно украсть, лучше бы без свидетелей, а то и при них – одинаковые интересы или сходные взгляды на вещи сближают людей…

Эй, кровельщики, пошевеливайтесь!

2

Село, где жили Гульданы, прозывалось Околичное. Деревню с подобным названием можно бы найти и на карте, да стоит ли утруждаться! Ведь кроме названия, у этих двух деревень все равно нет ничего общего.

Мастер был по всем статьям мастер – мы же знаем, как настоящий мастер должен выглядеть. Ходил он чуть сгорбившись, но чему удивляться! Попробуйте-ка свяжите два топора: один, к примеру, обыкновенный плотничий, другой – тесло, перекиньте через плечо, потом свяжите еще два, перекиньте через другое – вот и увидите, что с вами станется! Прибавьте к тому и годочки! У старшего сына, Якуба, за плечами уже было три десятка. Средний, Ондрей, был четырьмя годами моложе. Да и младший, Имрих, уже отсолдатствовал. Словом, это были здоровенные лбы, или, если угодно, парни в самом соку. Они умели чертить и считать, довольно сносно разбирались в статике. Ондрей – чуточку меньше, но зато был сильнее братьев, лучше их умел наточить пилу или топор. Мастер хвалил его работу обычно такими словами: «Это дело терпения требует».

Пока мастер был молод и не женат, стало быть до того, как стал мастером, он немало побродил по свету и вдосталь всего нагляделся: сперва был учеником, потом подмастерьем, потом солдатом, а как из солдатчины домой воротился, встретил девку на выданье, и свет сразу же для него сузился, хотя ему-то казалось, что свет расширился и дальше будет еще шире и краше. Родился у него сын, потом другой, третий, и мастер каждый раз свою жену обнимал, целовал и на радостях напивался, смеялся, песни распевал, носился по дому и вокруг дома, а в теле ощущал силу и легкость необыкновенную, словно выросла у него уйма ног и он может разбежаться сразу во все стороны, словно со всех сторон к нему спешит счастье. Он выскакивал на улицу и кричал прохожим: «Мастер родился! Мастер родился!»

А когда четвертый сын собирался появиться на свет, жена вдруг занедужила и, помучившись недолго, умерла. И унесла с собой нерожденного сына.

Мастер был очень несчастен. Долго не мог опомниться – все бродил по дому, разговаривал сам с собой, заговаривал и с вещами, которыми жена пользовалась: разглядывал пяльца с недовышитой скатертью, поглаживал шаль… взял потом со стола календарь, дважды раскрыл его и закрыл, не зная, куда положить. Он с интересом брал в руки и другие вещи, до которых раньше ему не было дела, поди думал, что можно и без них обойтись: всякие тряпочки и лоскутки, портняжьи ножницы, магнит, облепленный булавками – какие с обыкновенными, какие с разноцветными головками, забавные подушечки с нашитыми пуговицами, всевозможные нитки, пеньковые и шелковые, клубки и моточки мулине, иголки, крючки, сантиметр… Тут он огляделся и очень удивился! Вокруг него ходили люди, он не заметил, когда они вошли, и ему показалось, что ведут они себя как-то чудно – опускают глаза, перешептываются, будто бы делятся чем-то таинственным, чего он не знает, но ужасно хотел бы узнать. То и дело кто-то к нему подходил, протягивал руку, что-то бормотал, но от этих слов мастеру было мало проку. Казалось ему, что все говорят только затем, чтобы его обмануть. Он вглядывался в лица, хотел по ним что-либо прочесть, но люди были так осторожны, еще ниже опускали глаза, словно чувствовали какую-то вину за собой. Он перестал слушать, даже замечать их. Глаза его блуждали, он искал сыновей, поняв, что только с ними у него получится разговор. Нашел их во дворе. Сыновья стояли рядом и молчали. Он подошел к ним, хотел что-то сказать, но слова никак не шли с уст. Он положил руку на плечо старшему и с трудом выдавил: «Кубко!» Потом поглядел на среднего: «Ондришко!» Нагнувшись к младшему, долго гладил его по голове. И дважды сказал: «Имришко!.. Имришко!..» А на большее сил не хватило. Он отложил разговор. Завел его лишь на следующий день; чтобы утешить сыновей – должно быть, и себя утешить хотел, – наобещал им с три короба, понастроил всяческих планов, один лучше другого, без устали толковал о них и расписывал радостное будущее.

А потом мастер запил. Каждый день являлся домой пьяным. Да, дела у них теперь пошатнулись. Еда никудышная, а то и вовсе никакой; сготовить некому, случалось, и не из чего. Смерть жены совсем выбила мастера из колен. Иной раз, правда, немного одумывался, приходил домой, стучал кулаком по столу и весело кричал:

– Ребятки, я клад нашел! Да вот не знаю, куда его спрятать. В кладовку, что ли? Или в горницу? Ондришко, Кубко, ну-ка, выройте яму. И уж пожалуйста, ребятки, выройте яму на совесть.

А потом, когда бывало есть нечего, когда в доме были одни пустые горшки – из щепы похлебки не сваришь, – сыновья переглядывались меж собой и поддевали отца:

– Тата, а где ж этот клад? Принес бы оттуда хоть малость. Либо скажи, где искать его.

– Я-то знаю, где он, – ухмылялся Ондрей. Хотя и тугодум был, ворочал мозгами всегда осторожно, потихоньку, но, когда заговаривали о кладе, тотчас находился: – В шинке. Тата отнес клад в шинок.

– Ну хватит! – злился мастер. – Не желаю больше и слышать о кладе!

Но о кладе еще долго говорили. Иной раз и ночью, даже чаще всего ночью, когда каждое слово можно было растягивать…

 
Мой клад золотой
Зарыт далеко,
То конь вороной
Зарыл копытцем его
Глубоко, глубоко…
 
 
На край света пойду,
Яму вырою,
На край света пойду,
Клад заветный найду,
Домой ворочу, домой ворочу.
 

Когда-никогда приходил навестить мастера жестянщик Карчимарчик. Старый холостяк и большой охотник поговорить. Но мастер любил его. Если в Околичном кто-нибудь слишком умничал и людям хотелось поднять его на смех, достаточно было сказать: «Умен, как Карчимарчик». Или: «Речист, как Карчимарчик». А хотели высмеять двух или трех говорунов, заявляли: «Мудруете, словно Гульдан с Карчимарчиком».

Некоторые пересмешники утверждали даже, что Гульдан с Карчимарчиком ведут разговор с продолжением, язвили, будто каждая их встреча начинается так: «Я вот еще что хотел сказать…» Или: «Ты вчера вот что сказал…» Или: «Напоследок ты сказал то-то, а мне бы надо тебе сказать то-то и то-то».

– Слышь, – упрекал мастера Карчимарчик. – Сдается мне, ты больно усердствуешь. Говорю тебе прямо. Горе твое прошло, пьянство тебя одолело.

– Что ты этим хочешь сказать?

– А то, что сказал.

– Ты чего меня оскорбляешь?

– Кто тебя оскорбляет? Сам ты себя оскорбляешь. Если не бросишь пить, ноги моей у тебя больше не будет. Твои сыновья и те на тебя злобятся.

– Не мели вздор!

– А не так, что ли?

– Нет. Я только с Якубом поругался. Лучше и не говори мне о нем!

– Ан буду говорить. Я держу его сторону.

– Знаешь, что он мне сказал?

– Правду сказал. Ума-то тебе не занимать стать, а волю ты всю растерял.

Оно так и было. Мастер на самом деле вздорил с Якубом. Чуть не каждый день они перебранивались. Но и это прошло. Ребята выросли, выучились ремеслу и скоро наладили знаменитую плотничью артель. Мастер ею очень гордился.

– Теперь бояться нам нечего, – говорил он, когда бывал в добром настроении. – Положитесь на меня, увидите, ежели так дело пойдет, работы у нас будет невпроворот, ей-богу, столько, что хоть разорвись. И когда-нибудь взойдем мы с Ондро на этакую высоченную стройку, семь-восемь лебедок возле нас будут поскрипывать. Бог ты мой, ох и перевязки мы там отгрохаем! А ну, Кубко, черти планы! Да смотри, путем их вычерти, чтобы кровля у нас не перекосилась. Ну, Имришко… сам увидишь, ангелы будут с распорки на распорку перепрыгивать, а ты станешь их шапкой по заду хлопать…

3

Мир (ну что такой жалкий писака, как я, может знать о мире, что он может миру подсказывать?) хмурился. Надвигалась война. Войны на свете были испокон веку и поныне бывают. Но тогда людей и впрямь охватило истинное безумие. Весь мир осатанел и взъярился.

– Худо, ребята! – сказал мастер. – Когда генералы начинают интересоваться архитектурой, людям всегда худо!

Время от времени заглядывал мастер в газеты, и впечатление от прочитанного жило в нем несколько дней. Когда сыновей не было дома, а на него нападала охота поговорить, он заходил к соседу или кричал ему через забор: – Сосед, поди сюда, потолкуем малость!

Обычно приходили двое соседей и вместе с мастером составляли триумвират, в котором никогда не было единства. Каждый отстаивал свою точку зрения и предпочитал играть первую скрипку. Оба гостя слыли людьми просвещенными. Один доказывал свою просвещенность тем, что постоянно ругал венгров; он до омерзения нудно твердил, как венгры тысячу лет нас притесняли. Человек со слабыми нервами, пожалуй, не выдержал бы. Но мастер к разговорам соседа привык. Только иногда и в нем просыпалась охота маленько попритеснять жалобщика.

Другой гость был мягкого нрава. На венгров не злился. Тысячелетие им простил. Однако слегка обижался на чехов. – Конечно, не на всех, – говаривал он. – Даже на чехов я не могу обижаться, я же социал-демократ. Пусть всем людям будет хорошо. Пусть во всем мире будет демократия. Только вот некоторые чехи, заядлые материалисты, думают лишь о мамоне. Они за социализм, но только для себя. – Под словом «материализм» сосед разумел имущество и деньги. Демократию и социализм тоже понимал на свой особый манер, отчего мастер – хотя и ненадолго – приходил в радостное удивление, а то и в восторг.

– Сосед, любо-дорого послушать тебя, – смеялся Гульдан и добродушно хлопал приятеля по плечу. – Жаль только, в твоих речах ни складу, ни ладу. Не смыслишь ты в этих делах, – вертел головой мастер. – Чепуху мелешь.

– Я мелю чепуху? – обижался гость. – Венгры тысячу лет шпыняли меня, чтоб не сказать хуже! Целых тысячу лет!

Мастер с улыбкой: – Да что ты? Тысячу лет мытарили?

– Конечно. И отца моего. Что тут смешного? Мой отец всю жизнь отдувался за свои взгляды.

– А мне Батя[3]3
  Батя – создатель обувного концерна в буржуазной Чехословакии.


[Закрыть] задал жару, – роптал социал-демократ.

Первый же молол свое: – Прежде не было столько словаков. Нынче любой выдает себя за словака. Прежде была их только горстка. А остальные где были? Скажите!

Мастер, повернувшись к социал-демократу: – Сосед! Мы где были?

– Где были? В Вене. Там я учился на башмачника.

А как-то старословак заявил, что один субчик переписалвсех правоверных, допереворотных[4]4
  То есть до образования в 1918 г. буржуазной Чехословацкой республики.


[Закрыть] словаков, и получилась отличная книжица…

Вот это ловко! Возьмите книжицу – и, пожалуйста, в ней целый народ. Можете народ засунуть в карман.

А нашлись и такие, что целый народ уместили на одной-двух книжных страницах.

Выходит – как в той шутке, – всего-навсего было двое словаков: «Токмо я да Флориш»[5]5
  Намек на то положение Словакии в системе венгерского государства, когда в парламенте было всего лишь два словацких депутата (до 1918 г.).


[Закрыть].

4

Карчимарчик сказал мастеру: – Слышь, Гульдан, жениться бы твоим сыновьям.

– Вот и женись, и ты ведь холостой.

– Я не о том. Не обо мне речь. Им надо жениться, иначе упекут их на фронт.

– Пускай женятся. Я им не помеха.

Конечно, всем троим его сыновьям было в самую пору жениться. Мастер понимал это и сам не раз о том говорил. Одного лишь боялся: чтобы, женившись, не разбрелись они в разные стороны и не очутились далеко от дому – тогда конец их совместной работе. Он был убежден: распадись их плотничья артель и возьми он других подмастерьев, те вряд ли заменят ему сыновей.

Все открылось мастеру случайно. Однажды, когда они плотничали, Гульдану понадобилось укрепить на кровле какой-то столбик, а для этого нужна была стальная полоска. Он хотел было послать за ней кого-нибудь из ребят, но потом сам подошел к лестнице, спустился вниз и с минуту рылся среди всяких болтов, хомутиков, полосок и тяг. К лестнице подошел и Якуб, но не спустился с нее, а направился по мауэрлату к угловому выступу – там Ондро прибивал затяжки. Якуб огляделся и, нагнувшись к брату, что-то шепнул ему на ухо.

Дул слабый ветер, и мастеру вдруг почудилось, будто ветерок что-то донес до него. Ничего такого определенного, но мастер озадачился. О чем они могут шептаться? Он метнул на них взгляд и снова нагнулся к деревянному ящику, хотя оттуда достал уже все, что требовалось. Навострил слух. Ветерок все еще доносил что-то, но теперь уже совсем ничего нельзя было разобрать.

Чуть погодя мастер снова поднялся на кровлю, думал спросить сыновей, о чем это они толковали, но по тому, как Якуб отскочил от Ондро и как тот углубился в работу, понял, что правды ему не дознаться.

Случилось самое худшее. И кругом виноват был инженер Лацика. Однажды пришел он к мастеру и сказал: – Гульдан, у меня для тебя работа.

– А где? Близко?

– Близко. За Трнавой.

– Где за Трнавой? Может, в Нитре? В Нитру или во Фраштак я не пойду.

– Не бойся. Работа что надо. Школу будем строить.

Деревня – карту снова в сторону! – называлась Плавеч. Ехали туда сперва поездом, потом еще изрядно топали пешком.

Имро уже дорогой скис – Тата, – говорил он отцу, – зачем туда тащиться? Неужто дома работы мало?

– Ладно, Имришко. Коль подрядились, как-нибудь выдюжим.

5

Хорошее было село. Хорошие дворы и дома, в садах много цветов и зелени. Перед каждым домом – липа или орех. Других деревьев, пожалуй, и не было. От двора можно было сбегать в загуменье, где у каждого вдосталь водилось овощей и бобовых, особенно если учесть, что кое-кто захаживал и на соседское. В загуменье встречалась слива, там-сям абрикос или яблоня, но нам ли дело сейчас до деревьев?!

Посреди села корчма – чисто хоромина, такой, поди, ни в Братиславе, ни в Трнаве не устыдишься.

А школа, что и говорить, обхохочешься, держите меня, не то упаду! Детишки, правда, были понятливые, уж так рвались к знаниям, как только дети и могут к знаниям тянуться и рваться.

Да, о чем это я?! Так вот, как-то раз, думается незадолго до четырнадцатого марта[6]6
  14 марта 1939 г. сепаратисты – «людаки» – при поддержке Гитлера провозгласили так называемое «самостоятельное Словацкое государство». В тот же день войска фашистской Германии пересекли границу Чехословакии и оккупировали Чехию и Моравию.


[Закрыть], учитель разучивал в классе хоровую декламацию, и вдруг школу начало распирать. Черт возьми, что происходит? Откуда-то сюда дует! «Боже милостливый, – учитель в панике, – школа-то вот-вот рухнет! Дети, живо отсюда!»

Так ничего и не разучили. Четырнадцатое марта, пошло псу под хвост. Деревенские попрекали учителя. Учитель обозлился, ну совсем остервенел, и под конец поднял на ноги всю деревню. Жители пошептались да и послали в район депутацию с заявлением, что им-де нужна новая школа. В районе все завздыхали, заохали. Какое-то время – неделю, а то и месяц – звонили куда только можно, даже в министерство, но там телефон оказался неисправным. Кто-то сходил туда, устроил скандал. «Не валите на телефон! Вам что, для такого важного дела телефон требуется?! Такие дела улаживаются без телефона». Началась волокита. Тянулась долго. Наконец одна умная голова решила: «Дадим им денег, не то они с ума нас сведут. Пускай строят новую школу. По крайней мере будет спокойно!»

Начали строить. Работа шла как по маслу. Каменщиков и плотников только что на руках не носили. Якуб сказал братьям:

– Мне бы тут какую деваху найти.

И нашел. Целых двух. Одну уступил Ондрею. Девчата были стыдливые, а может, чуть притворялись.

Погуляли, погуляли, а смерилось, Якуб и спросил: – Девчата! Как вам нравится новая школа?

– Какая там новая? Ведь она еще не готова.

Ондро почти что обиделся:

– Ну и что? Разве мало там всего понастроено?

Якуб предложил: – Давайте сходим посмотрим, по крайней мере увидите, что там да как.

Направились к новой школе.

– Темно уже, – сказала та, что была постыдливей. – Зачем нам туда? Все равно ничего не увидим.

– Юлка, никак ты боишься? – спросила ее подружка, Марта.

– Чего ей бояться? Тут у меня спички. – Якуб загремел спичечным коробком и потянул свою девчонку дальше, объясняя: – Вот кирпичи, там песок, а это цемент, а вон там белое – известка. Осторожно, леса! – Он сжал ее локоть. – Ондро, спички есть?

– Угу.

Якуб не переставая молол: – Ну и вечер нынче, чуете, какой воздух? Ох и потеха была вчера: кто-то вылил раствор, наш Ондро поскользнулся да чуть было не свалился с лесов. Ондро, так оно?

– Угу.

– Только бы мне не упасть, – испугалась Юлка, хотя Ондро ее поддерживал.

– Скажи: не приведи, господи, нам упасть! – посоветовал Ондро. – И отчего это все женщины боятся лесов?

– Как здесь хорошо! – раздалось над ними.

– Марта, ты где? – В Юлке рос страх. – Зачем вы поднялись так высоко?

– Не кричи, Юлка! Чего боишься? Гляди, Кубко, вон там за Трнавой что-то блестит.

– Ага. Вижу. Ондро, ступай в учительскую! А мы пока в кабинет заглянем.

– Не приведи, господи, нам упасть! – раздалось внизу.

Якуб с Мартой вошли в помещение, заваленное досками и бревнами, может, там и правда предполагался в будущем географический или природоведческий кабинет, но пока над головами белели только балки недостроенной крыши. К запаху известки примешивался запах смолы. Якуб… Но лучше оставим их в покое! Они для того и пошли в кабинет, чтобы им никто не мешал.

Ондрею не повезло. Он завел Юлку в один из классов, потом и в директорский кабинет, где они споткнулись о какое-то ведро. Он то и дело пытался обнять ее, но всякий раз она вырывалась. В учительскую Юлка не хотела даже и заглянуть, хотя это было почти готовое помещение. Не помогло и мягкое «ль», которое Ондрею, привыкшему к очень твердому выговору, прилипло к небу.

– Учитель-ль-ская!

– Пойдем отсюда! Я что-то боюсь. Мне здесь не очень нравится, – протянула Юлка на своем твердом трнавском наречии. (Мягкость к «с» и «н» автор добавил из уважения к дорогому читателю.)

Они ушли со стройки. У Юлки улучшилось настроение. Каждую минуту она повторяла фразу, которую подхватила от Ондрея и которую обычно произносят жестянщики, плотники, кровельщики, а может, и другие ремесленники, когда им приходится восходить на какое-нибудь высокое здание: – Не приведи, господи, нам упасть!

6

Когда на другой день братья вышли из дощатой хибарки, где ночевали, на небе уже светило солнышко, и они улыбались друг другу, смеялись, зевали, обменивались впечатлениями. У Якуба они были чуть богаче.

Неподалеку оказался и Имрих. Он стоял у бочки с водой и умывался.

Якуб спросил его: – Как дела, бука? Как спалось? Ну, было что-нибудь, да?

Имро повернул к ним мокрое лицо и весело засмеялся: – А чего должно было быть? Было, конечно. Мы с татой маленько выпили.

Когда он потом прошел мимо братьев, пахнуло от него свежим холодком, и водяные капли заблестели в утреннем солнце. Он направился в дом обтереться.

Имро был знаком с одной девушкой. Старое было знакомство. Девушка жила в Околичном. Звали ее Вильма. Было ей всего восемнадцать. Имро, надо признать, до сих пор по отношению к ней не позволял себе ничего лишнего. Уж и тому был рад, что может с ней время от времени встретиться. Вильма была стройная, черноволосая, на лице веснушки, но веснушки так щедро усеивали его, что сливались в один сплошной слой, трудно отличимый от смуглой кожи, и, пожалуй, даже красили Вильму. Она и зимой казалась всем загорелой. Голос был звонкий, но мягкий, словно бы смуглость лица перешла и на голос и, чуть окрасив его, приглушила. Одним голосом она могла легко покорить человека, покорила и Имро, но слишком сблизиться с ним не хотела. Имро из-за этого немножко досадовал, но ни с кем о том не делился. Вильму любил – так зачем же говорить братьям? Тем более братьям она, может, и не понравилась бы. Он и словом ни разу о ней не обмолвился; ему доставляло радость, что он может молчать о том, о чем охотней всего кричал бы.

– Сдается мне, что он чересчур порядочный, – сказал о нем Якуб. – Надо бы нам его образумить маленько.

– А плевать на него, – сказал Ондро. – Больно на тату надеется. И вообще-то… Сегодня никуда не пойду. С вечера сразу и лягу.

Но вечером они снова вышли на улицу. Имро тоже с ними пошел, но предупредил их заранее, что хочет лишь немного пройтись. Знал, что братья должны встретиться с девушками, зачем же ему быть пятым колесом в телеге?

– Хочешь, – сказал Ондро, – я тебе эту свою малявку уступлю?

– Оставь ее себе! Я лучше пойду пива выпью.

Вскоре он от них откололся.

Якуб крикнул ему вдогонку: – Боишься в пекло угодить!

Девушки явились в хорошем настроении. Особенно Юлка была весела. Развеселила и угрюмого Ондрея. По любому поводу давились от смеха. Их, наверно, за версту было слышно. На другой день даже Имро сказал братьям: – Ну и гоготали вы там вчера.

А чтобы уж вволю насмеяться, иногда и Марта вставляла словечко, и это тоже было впопад.

Но прошло четверть часика, и Ондро показалось, что с разговорами пора закругляться. Если тратишь время на разговоры, так хоть имей что-нибудь с этого. А какой толк от такой бабы, как Юлка? Все хиханьки да хаханьки, а как до дела дойдет, сразу ни-ни, не дает до себя даже дотронуться. Право, такой товар не для подмастерья.

Марта была посмелее. Ондро казалось, что ей и ни к чему быть такой смелой. Она прямо вешалась на Якуба и лезла к нему после вчерашнего со всякими докуками. А Якуб – малый не промах! – будто не замечал ее, все внимание отдавал Юлке.

«Бери их обеих, – злобился Ондрей. – Бери их и проваливайте хоть к черту!»

Так или эдак, а Якуб и в самом деле выкинул такое, чего Ондрей не ожидал. Взял да и отошел с Юлкой в сторонку – будто что-то шепнуть, а увидев, что она послушно идет за ним, потянул ее дальше.

Что тут скажешь? Ну не бесстыдник ли этот Якуб? Да и Юлка тоже хороша. Неужто улизнуть хотят?

Ондро с Мартой глядели им вслед, потом обменялись взглядами-гримасами.

Завечерело. Небо затянулось тучами. Вдали время от времени слабо взблескивали молнии.

Ондро с Мартой прогуливались по деревне, оба были не в духе, даже разговор не клеился. Злились на Якуба.

– Слышь, Марта, – ворчал Ондро, – ну и околпачила нынче нас эта парочка! Мне-то ладно, а все равно не дело. Якубу этого я не прощу.

– Я знала, что так будет.

– Думаешь, я нет? Но твоя подружка тоже показала себя! Я еще вчера вечером по ней это видел. Еще вчера у обоих на лице все было написано.

Марта пыталась защитить подругу: – Ондро, это не Юлкины выдумки. Юлку я хорошо знаю. Это Якуб виноват, очень он легкомысленный. Только не говори ему.

– Думаешь, я Кубо не знаю? Но и подружка твоя хороша.

– Ондро! – сказала Марта чуть погодя. – Чего мы тут стоим?

– И впрямь, чего нам тут стоять? Можем еще немного пройтись. Если хочешь, провожу тебя домой.

Они сделали несколько шагов. Вдруг Ондро остановился. – Куда мы идем? Чего нам спешить? Тебе хочется домой?

Марта немного поразмыслила. – Да вроде не очень.

– И мне пока не хочется спать. Знаешь что? – Он коснулся плеча Марты, – Пойдем заглянем в ту учительскую!

Они подошли к новой школе. Под ногами у них заскрипели комки сухого раствора.

– Обожди, Ондро! – Марта остановилась. – Давай лучше вернемся! Я передумала.

– Чего передумала?

– Вернемся! Я что-то боюсь.

– Не дури, Марта! – Он тянул ее дальше. – Вчера вечером ты не боялась.

– И вчера боялась. Не сердись, Ондрей! Я знаю, что виновата. Не хотела бы, так… Сама не знаю, зачем сюда шла.

Ондро обнял ее, но она оттолкнула его, попытавшись высвободиться.

– Ондришко, прошу, отстань от меня!

– Марта, не дури! – Он тяжело дышал ей в ухо, потом в лицо, все поцеловать норовил.

– Ондро, нет! Опомнись, Ондро!

В нем все загудело. – Ну хватит! Разозлюсь, тогда узнаешь. Зачем сюда лезла?

– Ондришко, отстань от меня! Прошу тебя, не сердись! Ондришко, ведь я вчера… с Якубом…

Он стал грубо ее раздевать.

– Отстань от меня! Уйди! – Она оттолкнула его, но и это не помогло. – Закричу, вот увидишь.

– Ты и так кричишь! Не зли меня! – Он срывал с нее одежду. – Не дури! А чтоб тебя!.. – Он вдруг влепил ей затрещину.

Она грохнулась наземь. Ондро с минуту постоял над ней, а когда она шевельнулась, пнул ее в бедро, нагнулся к ней. – Все равно заполучу тебя!

И тогда Марта отчаянно закричала: – Убей меня, гад! Убей меня! Пусть подохну, мне все равно!.. Курва я, а насильничать над собой не дам… Скотина!.. Скотина!.. Пусть подохну, мне все равно!..

А мимо как раз шел один, остановился, прислушался.

– Опять кто-то подыхает! – засмеялся он злорадно и, повеселев, побрел дальше.

7

Новую школу они ставили почти всю весну и половину лета. В июльские сумерки, когда везде кипела жатва, возвращались домой; до Церовой доехали поездом, а оттуда до Околичного шли пешком. Все четверо были под хмельком и еще тянули из бутылки, смеясь и покрикивая друг на дружку.

– Ладно гоготать вам, молодцы, не шумите, – Мастер шутливо одергивал сыновей. – В мире война, люди гибнут, а вы гогочете как полоумные! Могут и осерчать.

– Брр! – передернулся Имро. – Видел ли кто когда, чтобы в такую жарищу хлестать сливовицу?!

– Дай сюда! – Ондро выхватил бутылку. – Я выпью.

– Еще бы не выпить! – Имро отобрал бутылку и отдал ее Якубу.

Якуб отхлебнул, протянул отцу, и тот прикончил ее.

Еще минуту-другую они дурачились, потом Якуб сказал отцу, что надумал жениться.

Мастер решил обратить все в шутку.

– А мне-то что? – сказал он. – Женись, Кубко, ведь ты уже много раз женился! – Потом нарочно повысил голос и закричал громче, чем надо было: – Эй, подмастерья, сюда! Свадьба!

Дорогу перебежали куропатки. Имро бросился к ним, но куропатки взнеслись и большим полукругом отлетели к сосновому бору.

– Тата, я не шучу, я ведь и впрямь хочу жениться. Есть такая девушка Юлка. Я недавно с ней познакомился.

– Как знаешь, Кубко. Ты, чай, не маленький, разума тебе не занимать. Охота – женись, по крайней мере в доме будет сноха.

Но Якуб поправил отца, сказал, что не собирается привозить невесту домой, в Околичное, а что после свадьбы он Якуб, решил из дому уйти.

Мастера даже подбросило. – Да ты что, Кубко, спятил? Будь это правда, я бы и на свадьбу к тебе не пришел.

– Тата, я бы очень расстроился, кабы ты на свадьбу мою не пришел. И все же заверяю тебя, я серьезно. Так мы с Юлкой договорились…

– Ну и дела. – Мастер махнул рукой. – С Юлкой договорился, а мне и слова не сказал. Только сейчас взял да брякнул, ошарашить решил. Я эту Юлку не знаю, но думаю, девка молодая, само собой, замуж охота. Все в порядке вещей. А отчего бы ей не приехать сюда? Коли замуж приспичило, пускай переезжает к тебе. Пускай перебирается к Околичное.

– Да не захочет она.

– Отчего же? А ты спрашивал? Не болтай, Кубо, не болтай пустое! Поглядел бы я, как бы мне жена еще до свадьбы стала приказывать. Ты уже старый осел, а разума ни на грош. Ну женишься, а потом что? Скажи, потом-то что будешь делать? Мне что так, что эдак – все одно, уезжай хоть сегодня, как-нибудь без тебя обойдемся.

– Зачем же тогда серчать? Ничего ты не понял. Я не хотел тебя злить. Ей-богу, чудной ты. Ты меня все мальцом считаешь, а я уже не малец. Знаю, что делаю.

– Дурнем тебя считаю, а не мальцом. И слышать не желаю о той деревне. Плевать мне на ту деревню. Дома живи. Да с женой. Одумайся, Кубо, иначе мы с тобой не столкуемся!

Но Якуб не одумался. А скоро открылся и Ондрей. Объявил отцу, что и он хочет жениться и после свадьбы намерен уехать из Околичного.

Мастер опешил. Против него оказались двое, а ну как и третьего перетянут на свою сторону?