Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"
Автор книги: Винцент Шикула
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)
Что же добавить еще? Напомню, пожалуй, то, о чем уже говорил: историю нужно искать и читать на земле и чутко прислушиваться, ибо никогда не знаешь, что земля может поведать тебе.
Оглянитесь вокруг, и, может, вы увидите перед собою развалины, что уже заросли или зарастают чащей, травой, и вы вообразите себе или, возможно, от кого-то услышите, что в отдаленные времена прошел здесь герой или безумец, который никогда ничего не построил, но зато словчил уничтожить и разрушить великое множество зданий, построенных другими, и таким путем пролез в историю, даже в учебники; вот его-то заслугами и его славным именем послушные и терпеливые учителя забивают и морочат головы послушным и доверчивым ученикам. А что, если один из них спросит: «А кто построил это здание?» Допустим, речь идет о крепости или замке. В ответ могло б прозвучать: «Подданные».
«Подданные? А как их звали?»
«Трудно сказать. Их много там было. В истории о них не пишут».
В один прекрасный день любознательный ученик совершает экскурсию, отправляется к старым развалинам и долго бродит вокруг, со всех сторон их разглядывая. Озирает он и окрестности, любопытствуя, как они смотрелись из замка. И вдруг замечает вдалеке пахаря, и кажется ему, что пахарь этот с незапамятных времен тут ходит и пашет. Может, только иногда гати[35]35
Широкие полотняные штаны.
[Закрыть] меняет, да разве дело в гатях? Он вглядывается в него издали, потом подходит ближе и, когда убеждается, что с пахарем и поговорить можно, пристраивается к нему – он ведь в самом деле любознательный и чуткий мальчик, он знает, что пахарь, пусть какой ни есть говорливый, а останавливать плуг посреди борозды не любит. Поэтому они ходят рядышком и разговаривают.
«Долго вы уже пашете?» – спрашивает мальчик.
«Долго, сынок, долго», – отвечает старик.
«А с каких пор?»
«С утра».
«С утра? И вчера вы тут были?»
«Был и вчера. Но вчера я не пахал. Да я тут завсегда обретаюсь. Пашу ль не пашу, мотаюсь по полю!»
«А когда пропашете, что делать станете?»
«Садить буду, садить».
«Картошку?»
«Должно быть».
«А почему ее сразу не садите?»
«Ай нет!» – спохватывается крестьянин. – Картошку, знать, нет. Лучше что посею».
«Что же посеете?»
«Пшеницу».
«А еще?»
«Подумать надо. Тут всему место найдется».
«А чье это поле? Ваше?»
«Конечно, – тянет крестьянин. – А чьим ему быть-то?»
«Я только спрашиваю».
«И то дело. Спрашивать надо».
«А до этого? До этого чье было поле? Всегда было ваше?»
«Всегда. Пожалуй, и так можно сказать. Мой отец на нем трудился, а нынче я тружусь, так оно и должно быть. Я пришел вслед за ним. После меня, может, уже некому будет прийти».
«Почему?»
«Да так. Шучу. Думал, ты возьмешься. Сумел бы пахать?»
«Я еще не пробовал».
«Еще попробуешь. А чей ты? Не знаю, к кому тебя и причислить. Ты не нашенский?»
«Нет. Мне хотелось поглядеть на замок, вот я и пришел сюда».
«Вот-вот! Ну как, оглядел?»
«Оглядел».
«А я опять пашу».
?
?
«Дедко, – мальчик снова заговорил, – а вы где живете?»
«А что? Где же мне жить? Дома живу. Вон там! В той деревне. Там мы всегда жили, там я и нынче живу. От поля недалече. А зачем тебе это?»
«Знать хочу».
«Так, так! Живу в той деревне. Ты один был в замке?»
«Угу. Один».
«И я туда ходил. Я там часто бывал!»
«Дедко, а что там прежде было? Что вы там видели? Кто там тогда жил?»
«Ничего я там не видал. Это старый замок. У него много было хозяев. Да я их не знал. Зато мой отец о замке всякое ведал».
«Расскажите мне!»
«Да я уж позабыл!»
«А отец ваш?»
«Нету его. Помер».
?
?
«Дед, дедко мой, – улыбается пахарь, – нынче уж и я дед, так вот он знал о замке еще больше. Многое в голове держал. Память ему не отказывала. Крепкая у него была память».
«А что говорил?»
«Не больно разговорчив был. Скажет что, а потом опять ничего. А жалко. У меня не та голова. Будь я тогда поумнее, мог бы кой-чего и упомнить. Хороший был замок! Мой дедко, иль то прадед был? Оба пахали. Пахали тут, ясное дело, еще на хозяйской земле, и тогда этот замок еще куда как хорош был. Да он и нынче вполне хорош. Славный замок, и впрямь славный замочек! А когда-то, должно, он и вовсе красив был!»
«Вы же говорили, это было ваше поле», – напомнил ему мальчик.
«Как? Поле? Ага, поле! Мы его пахали. Господа не пахали. Кто-то должен пахать. Отец, дедко. Завсегда кто-нибудь да пахал. Нынче я».
«Дедко, а кто был старше? Замок или ваш дед?»
«Как? Который дед? Мой дедко? Ась? Замок. Разумеется, замок. Замок был куда старее. Только мой дедко, мой дед, тоже имел деда, которого я самолично не знал. Да и знать даже не мог, но, верно, так было, знаю, так оно водится. У каждого деда есть свой какой-нибудь дед. Один помрет, придет другой, нынче уж и я дед, пашу себе помаленьку. Хочешь еще что знать?»
«Хотел бы знать, кто этот замок построил».
«Кто построил? Дедко построил. Какой-нибудь мой дедко, заместо которого нынче я пашу. Я об этом никогда не раздумывал, дурная моя голова, но я всегда к этому так подходил, всегда я так на замок смотрел: вон тот славный замок построил мой дед либо прадед. А кто его разрушил, откуда мне знать, да оно и ни к чему мне. Знаю только, мой дедко его не разрушал. То, верно, был хорош дурак, хорош герой, что спалил и разрушил такой красивый, ладный замок!»
«Дедушка, а вас как зовут?»
«Зачем тебе?»
«Знать хочу».
«Все-то знать хочешь? Зовут меня Гирко. Мы все Гирко. Меня зовут Гирко».
И когда мальчик, простившись с пахарем, идет домой, он знает то, чего не мог узнать в школе, – один из тех, что строили замок, звался Гирко.
Был бы этот мальчик постарше да побогаче, может, он исходил бы все края и все как следует осмотрел бы, обо всем порасспрашивал. Может, и до Египта дошел бы и, остановившись у пирамид, оглядел бы и их, а потом и людей, каждому бы в глаза заглянул, в каждого бы всмотрелся и до тех пор внимательно бы всех изучал и слушал их речь, пока не нашел бы своего брата, отца, деда, чей дед или прадед был когда-то рабом и строил пирамиды во славу бессмертных и смертных фараонов, а также во славу себе, поскольку и он был достаточно славен, хотя считался рабом, и ему славы хватало, он щедро мог ее раздавать, чтобы и тысячелетья спустя всем его детям и всем его братьям, богатым и бедным, во всех бедных и богатых краях перепало от этой славы, от горькой славы его, заточенной в пирамидах и развеянной горячими и студеными ветрами во все концы земли, которая так же щедра, как и он, щедра и ласкова, любит умных и простаков, богатых и бедных, праведных и грешных, искренних и лгунов; снисходительная и терпеливая, земля упорно ждет, научится ли чему-нибудь у нее человек, совершит ли он что и каким войдет в ее пыль; она ждет потому, что у нее своя мудрость, своя правда, своя справедливость, она вновь и вновь рождает ее, ею обновляет, направляет, омолаживает и озаряет жизнь, да, жизнь – и нашу, конечно, – которую потом, когда мы потихоньку состаримся или до времени окончим ее, увенчает все той же правдой, мудро и справедливо – все вы дети мои!
Аминь, кибиц! Пошли теперь дальше!
21
События бурно менялись. Каждый день приносил ворох новостей. Одни были действительно новые, другие к пути состарились. Всякой всячины люди могли повыудить и из газет, но газеты теперь читали с пятого на десятое. Люди охотнее прислушивались к словам нотария, священника или учителя, но и те знали ничуть не больше остальных. Голов было много, но мало кто разбирался в положении настолько, чтобы рассортировать поступающие новости, создать из них правдивую картину.
Немцы всюду отступали. Десантные войска союзников вытеснили их из Франции. Союзники взяли город Сэн-Ло и, продвигаясь вперед, освободили Авранш, Ренн, Нант, Анже и устремились к Парижу. Париж был освобожден.
На Восточном фронте тем временем наступает Красная Армия. Немцы оттянули свои войска за реки Вислу, Неман, Сан. Фронт с юга, запада и востока сужается, все больше приближаясь к границам великогерманской империи.
В короткий срок была освобождена Польша. А 23 августа, когда парижане, стремясь приблизить день свободы, подняли восстание, Румыния подписала договор о перемирии и два дня спустя объявила немцам войну.
Забурлила и Словакия. Красная Армия на границах. В горах полным-полно партизан. Деревенские пророки сеют страх и панику. Женщины вздыхают и причитают. Каждый вечер ходят со священником в костел молиться. Зато дети и в костеле все еще озорничают, вплетая в молитвы слова «мессершмитт», «юнкерс», «хейнкель», «фокке-вульф», «кондор»… А мужчины то и дело опасливо вслушиваются в гул авиамоторов, смотрят на небо, потом, спокойно повертев головой, покрякивают и продолжают беседу: – Приближается, уже и к нам приближается!
– Я давно знал, – замечает один, – что дело серьезное. Я сразу это понял. В самом начале.
– Хлебнем лиха. Увидите, достанется нам и от русских, и от немцев.
– Ясно, достанется. А тебе больше всех.
– Почему именно мне?
– Потому что у тебя заручка была, потому что помпон на шапке носил. Понял, болван, для чего ты свои сапоги таскал? Для чего в трубу дул? Для чего ты эти гардистские[36]36
Гардисты – словацкие фашисты.
[Закрыть] сапоги драил?
– А ты потише! Не кричи, еще не конец!
– Думаешь, мне конец нужен? Не знаю, что ли, какой будет конец? Форму подальше запрячь! А лучше закопай ее, как закопал сало и сахар.
– А кто ж не закапывал?
– Румыны уже повернули против них. Слыхали?
– Румыны? А как?
– Просто. Повернули и стали в немцев стрелять.
– Надо же! Кто бы подумал, что румыны так ловки поворачивать?! А наши ни с места!
– Как ни с места? Тоже тужатся, тоже кинулись.
– Опять? А на кого? Ей-богу, не хотел бы я быть сейчас на Пьяве[37]37
Река в Италии; здесь в конце первой мировой войны имели место волнения среди солдат чехословацкого полка, входившего в состав австро-венгерской армии.
[Закрыть].
– Черт возьми, ребята, да заведите часы! Чего Пьявой стращаете? Разве тут не на кого кинуться? Застрелили Отто[38]38
Расстрел в августе 1944 г. немецкой миссии во главе с генералом Отто, возвращавшейся из Румынии в Германию через Мартин, явился одной из первых акций Словацкого национального восстания.
[Закрыть], какого-то большого военного начальника, что возвращался из Румынии и нес либо вез в Германию какую-то миссию, что ли. Что точно – не знаю.
– Какую миссию? Что еще за миссионер?
– Генерал. Немецкий генерал. И еще какие-то военные господа. Говорят, их была целая туча.
– И что?
– Убили их.
– Как?
– Щелчком.
– Как их убили?
– Ну щелчком.
– Ребята, не валяйте дурака! – вмешался в разговор жестянщик Карчимарчик. – Говорите толком! Тут не до шуток! По мне, так больно много мы себе позволяем.
– А они что делают? Они могут себе позволять?
– Я не о них, я о нас говорю. Если кому охота дичать, пусть прыгает, брыкается, только у себя дома, а не за мой счет. Мне моя жизнь дорога, да и жизнь других.
– Ну уж и впрямь!
– Ребята, это не смешно! Что тут смешного! Или вы думаете, мне хочется, чтобы немцы прикончили меня?
– Караул, братцы, караул! Дротаря у нас забирают!
– Живо на помощь!
– Говори, Карчимарчик!
– Вы идиоты!
– Вот уже и досталось!
– А они могут? Они все могут, да? Немцы все себе могут позволить?
– Карчимарчик, говори!
– Ребята, я им советов не давал, не давал советов. Не было меня в правительстве ни после первой, ни перед второй войной, я не решал, кто может себе что позволить, а кто нет.
– Карчимарчик не решал!
– Конечно, я не решал!
– Чего же тогда выставляешься? Боишься немцев, так садись на велосипед и кати домой! Двигай газеты читать! Либо послушай радио, может, что о немцах и узнаешь.
– Мне радио не требуется. Я и без радио знаю о них. Знаю и почему боюсь их. Господи боже мой, ребята, я вас не понимаю, совсем не понимаю вас!
– Не кричи, не кричи! Не надрывайся! Не надрывайся, Карчимарчик! Когда шли против евреев или против русских, ты тогда небось не надрывался!
– Я и тогда кричал. Карчимарчик и тогда кричал. Я кричал, да вы уже не помните. Память у вас коротка. Я кричал, только никто не послушал, как и сейчас вы не слушаете.
– Говори, Карчимарчик!
– Послушаем дротаря.
– Никто не хотел слушать. Никто не хотел слушать. Вы скорей какого олуха или безумца послушаете. В два счета кого хочешь обсмеете, как меня обсмеяли, а вот о собственной глупости и о собственном безумстве не задумываетесь. Одно знаете – зубы скалить. Смеетесь, а спохватываетесь, только когда задымится под задом, когда все уже либо сгорело, либо здорово подгорело, и тут уж вы сами над собой причитаете, годами причитаете, вдыхая собственный смрад, и детей из поколения в поколение также приучаете смрадом дышать.
– Ну это ты круто замешал. Едкий крепачок! Такого, поди, даже Гульдан не вынесет.
– А совершит кто добрый поступок или, может, просто безумный – вам все одно, вы все равно дружно каждого высмеете, а годы спустя прославите его и возвеличите. Стоит указать: вон того прославьте! И вы тут же: ура, ура! Горе тому, кто не пожелает вопить и горланить вместе с вами! Горе тому, кто будет чуть иначе горланить или осмелится пойти чуть иным путем, хотя вы-то и собственного пути не видите, ибо не видите дальше своего носа, вы хотите быть и тут и там, сперва тут, потом там, вы за все и против всего, за каждого и против каждого, против евреев, против русских, против Польши и против венгров, на время с чехами, на время против чехов, с немцами и против немцев, с Лондоном и против Лондона, того самого, что начхал на вас в беде и, может быть, еще сто раз начхает на вас, вы за Англию и против нее, за Америку и против Америки, за все Америки и против всех Америк, за все власти и против всех властей, но сами за себя вы еще никогда не были, вы всегда были только против себя, поскольку в общем-то ничего о себе и не знаете, а может, это вам и не важно, вас заботит только кадушка с маслом, на худой конец даже пустая кадушка либо соседская свинья – как бы ее выкрасть из хлева, годами ведете вы потешные споры и тяжбы, не жалеете друг друга, всегда у вас была и будет тьма ненавистников, вы только и знаете, что ищете их, они повсюду у вас, а дома – больше всего, вечно между вами раздор, собственного голоса вы не слышите, может, вы и впрямь не народ, не доросли еще до народа, повинуетесь и всякий раз вытягиваетесь в струнку перед любым чужеземным болваном. Болваны меняются, вы – никогда. Все также подскакиваете и вытягиваетесь в струнку. Бараны! Ослы! Идиоты! Ошалелые бараны, ошалелые ослы!
– Эй ты, дротарь! Тебе еще никто не надавал по морде?!
– Идиоты! Идиоты на потребу себе подобным: ослы – ослам, дураки – дуракам, убийцы и самоубийцы – убийцам и самоубийцам…
Тут Карчимарчик вдруг осекся. Было заметно, что некоторым мужикам речь его не по вкусу, иные, правда, все еще улыбались.
Он удивился: – Вы не поняли! Вы совсем ничего не поняли… – Он обвел их взглядом, потом понурил по обыкновению голову и сказал: – Извините!.. Может, я ошибся… Извините!.. Не сердитесь!..
Он сел на велосипед, склонил голову еще ниже. И не спеша покатил восвояси.
А был уже конец августа. В садах дозревали сливы, алели яблоки. Близилось начало учебного года, и родители волновались: дети пойдут в школу, надо будет их одеть-обуть. Ах, дети, дети! Было бы только что есть – и теперь и зимой, – кончилась бы только война!
И вдруг в один прекрасный день люди услышали по радио – в Околичном было всего четыре репродуктора – такую весть: «…партизаны подрывают основы нашего государства, уничтожают плоды нашего труда, нападают на наши деревни, грабят наше народное достояние и вероломно убивают наших людей. Враг намерен продолжать свое преступное и дьявольское дело для того, чтобы нас поработить и погубить нашу столь дорого оплаченную свободу и государственную самостоятельность… Ввиду сложившегося положения в Словакию направляются части немецкой армии…»
Люди слушали, затаив дыхание, потом стали спрашивать друг друга: – Слышали? Вы слышали? Немцы пришли. Что это значит?
– Что значит? Пришли устраивать Schutz[39]39
Защита, оборона (нем.).
[Закрыть]. Пришли шуцовать. Освобождать нас от партизан.
– От каких? Разве они до сих пор о них не знали? Ведь партизаны тут давно. Всюду партизаны.
– Как всюду? Я их не видал. Ни одного не видал.
– А ты на меня погляди! Как следует погляди! Может, я и есть партизан.
– Ну с тобой я бы и сам легко справился. Для таких партизан немцы нам не нужны. Ей-ей, этот немецкий шуц интересует меня.
– И меня, и меня.
– Всем бы только шуцовать! Уж больно этот немецкий шуц интересует меня. Ребята, да ведь они на нас идут. Это нас пришли они утюжить и изводить.
– Сдрейфил? Чего тебе их бояться? Они и до сих пор были здесь. И каждый думает, что сапоги и фуражка – это уже все, что главнее его уже и нет никого. Ну и пусть себе маршируют, коли нравится. Чихал я на них, я их совсем не боюсь.
– Я знал, что так будет. Это за ту миссию и за того генерала, которого два месяца назад кокнули на востоке, и за ту военную автоколонну.
– Какую автоколонну?
– За те машины с бензином, что сгорели вместе с солдатами. Нужно нам это было, да?
– Почему нам? Ведь это русские сделали. Русские с ними воюют. А что, по-твоему, они должны были пропустить колонну в Россию или на Украину, чтобы немцы у них еще больше деревень подпалили?
– Но это было на нашей территории. И наши, говорят, помогали русским. Там и наши были.
– Русины.
– Русины и словаки. Может, они вовсе не знали, что там бензин был. Ну и пекло же, наверно, там было, люди добрые!
– Ну было. Ясное дело, было. Иному и взглянуть на такое страшно.
– Смелость нужна тут, смелость нужна.
– Смелость нужна, это точно!
– Какая такая смелость? Кинул спичку, и вся недолга.
– Гм, гм! Хотел бы я на тебя посмотреть.
– А хоть и две спички!
– Взрывчатку. Там наверняка была взрывчатка. Либо зажигательная бутылка. Кто-то кинул ее.
– Может, оно и так!
– Именно так, а иначе ничего не сделаешь.
– Как это не сделаешь?!
– Ужас что было! Огнище до самого неба. Все полыхало и взрывалось. Бензин шипел, горел, хлестал во все стороны.
– Так, именно так. Значит, был человек, нашелся для такого дела человек. Ох и зол был на них, верно…
– Ясное дело, зол, без злости тут не обойдешься. А что же дальше?
– Вот и я говорю, вот и говорю. Дальше-то что? О таком огне, о таком-то полыме забыть нельзя. Божья кара, огнь кромешный, содом и гоморра! Все сгорело дотла, все сгорело. Пепла не осталось. Милые мои, пепла и то не осталось. А от людей, от немцев, – ни следа. Все сгорело. Какие жуткие взрывы! На востоке все это слышали. Бензин взрывался, пламя полыхало аж до самого неба. Винтовочной пальбы и то слыхать не было. А мужики, выходит, партизаны эти – среди них, говорят, и дети были, мальчишки, – носились вокруг огня да кричали, жуть какая-то. Ужас, люди добрые, ужас!
– А ведь они могли там и задохнуться. Все там могли задохнуться, испечься.
– Даже ума решиться, ей-ей, даже спятить могли, ей-ей! Ужас, ужас, ужас! Небо заполыхало. Уж кто-нибудь там наверняка ополоумел, ошалел, творилось что-то страшное, все дотла сгорело, дотла сгорело. Ни одного немца в живых не осталось. Все сгорело, пепла не осталось. Люди добрые, ведь это даже слушать было невмоготу, не для моих ушей это, а теперь слова из глотки не лезут, просто ужас какой-то, от них и пепла не осталось, слышите, люди, пепла не осталось, ни горстки пыли, ни пылинки. Господи Иисусе, люди добрые, язык у меня отнялся, прямо язык отнялся, ни слушать, ни сказать не могу, слов нету.
– Привыкнешь. Немцы тебя еще многому научат. Будет по крайней мере у тебя хорошая школа.
– Господи боже мой, вы только подумайте, люди! Только подумайте! И подумать об этом страшно. Такое в башку не вмещается, в башку не вмещается, язык отнялся, язык отнялся…
– Кто от черта наберется, тот и до черта доберется!
Итак, пришли немцы, немецкая армия! Все говорят, что мы их позвали, говорят, позвало их братиславское правительство, чтобы они навели у нас порядок, ибо сами мы порядок навести не умеем.
Что сказать на это? Что об этом думать?
Увидим то, что видно будет. Увидим, каков он, этот порядок.
Немцы наводить порядок умеют, опыт у них богатый, сколько раз они уже наводили порядок и дома, и за границей. И нас уже подучили, и нам кое-что присоветовали, да вот теперь хотят поучить нас еще лучше, обстоятельнее, оттого и пришли – явить нам свой немецкий порядок.
Что ж, братцы, приготовимся встретить немецкий порядок!
В Околичное они пока не заявились, но люди уже цепенеют от страха, гадают, что будет, как будет. У всех поджилки трясутся, немцы, говорят, теперь лютые – еще бы не лютые! – говорят, страшно им – еще бы не страшно! – лютые они и страшно им, потому что их отовсюду гонят в шею.
Мужики ворчат, кто в одиночку, кто сбившись в кучку, прикидывают, прикидывают, как бы обхитрить немцев и как бы защититься от них.
– Я, ей-же-ей, ума не приложу, что будем делать, – говорит один.
– А ну как сюда к нам нагрянут? – спрашивает другой. – Целый год свинью откармливаю, а теперь, когда ее путем откормил, немцу ее отдавать? У меня свой рот, свои дети. А у кого рот, тому есть надо. А ежели за едой меня в задницу пнут, то эдак я могу и аппетит потерять.
– Так я им и позволю себя пинать! – храбрится третий.
– Думаешь, тебя спрашивать будут? С нами в два счета расправятся. Долбанут тебя – и очухаться не успеешь. С востока на них жмут, с запада вытуривают, а тут еще румыны и другие народы начинают поддавать им. Только мы с ними остались, в одной ловушке сидим: вы, мол, наши крестники, у вас, мол, самостоятельность, вот и слушайтесь крестного отца – ну надо нам все это было? Твою мать… и немецкую и словацкую! Все подохнем, увидите!
Поскольку вести из Братиславы и Банска-Бистрицы были напрочь противоположны, некоторые не знали, куда податься, чью сторону держать, с кем быть. Вот бы наведаться в Бистрицу! Узнать бы сперва, как там дела обстоят! Нелишне было бы заглянуть и в Турец, заскочить в Мартин или Микулаш; побывать и тут и там, потолковать с людьми, порасспрашивать их, как они смотрят на вещи. С тех-то гор, наверное, дальше видно, оттуда можно и осмотреться – оттуда, наверно, и южан видать, хотя кто знает! Хорошо бы во всем самим убедиться!
Конечно, приход немецкого войска никого не обрадовал, всех взбудоражил, но речь шла не только о немцах, сразу надо было решить множество вопросов. Что будет с нами? Что будет со Словакией? Речь шла о вещах, над которыми ломали голову люди и поумнее, чем какой-нибудь мужичок из Околичного, речь шла о многих и многих вопросах, решение которых откладывалось со дня на день, а тут решать надо было быстро и быстро же действовать. Историки и авторы исторических романов, как правило, избегают этих вопросов или касаются их весьма поверхностно, боятся, верно, что и долгие годы спустя кое-что могло бы дурно запахнуть. Только ведь дурной запашок разносится обычно на подошвах. Вот оттого-то мы охотно и сбрасываем свои крпцы[40]40
Словацкая национальная кожаная обувь типа чувяков.
[Закрыть], мы стыдимся их, да, да, и нередко предпочитаем стоять босыми, босыми в истории и перед историей, вечными дурнями – и перед венграми, и перед чехами, и перед другими народами, у которых есть своя гордость, а мы порой не решаемся сознаться даже в собственном смраде.
В Околичном не было тогда героев. Жили там всего лишь обыкновенные землепашцы да несколько ремесленников, и они не очень-то задумывались о геройстве. Возможно, им хотелось только выполнить долг и вести себя, как положено, но большинство из них даже не знали, что такое долг. Да и почему именно им надо было знать? Ссорилось правительство, не ладили между собой и те, что были в новом правительстве и стремились управлять дальнейшим ходом событий; не удивительно, что и крестьяне делились мнениями и спорили друг с другом, каждый умничал на свой лад и соответственно этому и решал. Двое сразу ушли в партизаны, просто исчезли из Околичного – ведь в Околичном не было партизан. Остальные раздумывали. Ждали, что будет дальше. Прислушивались к любой весточке, правдивой или ложной, а им счету не было: что-то доходило из Братиславы, что-то из Банска-Бистрицы – откуда только не доносились слухи! Один был в соседней деревне и там что-то слышал, другой уверял, что был в Трнаве и собственными глазами видел там марширующих немцев, – и все это выглядело вполне достоверным. Кое-что и сами присочиняли – тогда каждому хотелось быть умнее других.
Некоторые уверяли, что в Бистрицу перебежала часть братиславского правительства, что будто даже все правительство хотело повернуть против немцев и что об этом уже велись переговоры с русскими, но кто-то выдал все Гитлеру, и тот сразу же послал к нам свои армии.
Одна крестьянка из Церовой пришла в Околичное и рассказала, что немцы, мол, схватили президента, сцапали его, когда он выходил из своего дворца, а теперь держат его в каком-то большом немецком помещении, где ему даже есть не дают.
– В этом большом немецком доме, – говорила женщина, – есть такое маленькое оконце, а как ушли немцы обедать, пан президент отворил оконце и заговорил с двумя мужиками, которые во дворе яму копали, и сказал, что не даст себя сломить и что нам тоже надо держаться, так как русские уже идут к нам на помощь и, выходит, страшиться теперь нечего. Сталин папа президента заверил, что ни одна христианская душа не пострадает. Когда он говорил о христианах, он имел в виду и лютеран и католиков, хотя с этими лютеранами не все ладно. У них нет даже девы Марии в костеле! Но лютеране языком зря не треплют, держатся дружно, небось не такие дураки, как католики. И мой олух с каждым готов сцепиться. Я прямо не знаю, с чего эти католики, набожные люди, так поглупели. Все же Сталин помощь нам обещал. Сперва, конечно, даже разговаривать не хотел. Спросил пана президента: «А до сих пор ты где был?» – «Где был? Сам знаешь небось, где я был. Не мог же я предать Рим, когда вокруг меня столько католиков». А тот ему и говорит: «Ну и ступай себе в Рим, пусть они тебе помогают». Только потом за нас какой-то лютеранин вступился. Нет, лютеране не дураки. Нам бы поучиться у них.
А в Омпитале, говорят, – это тоже дошло до Околичного – восстал из земли святой Ленгарт и спросил: – Что же вы, словаки-омпитальцы, сидите сложа руки?
– А что нам делать? Мы ничего не знаем. Мы всего лишь омпитальцы. Пахари и виноградари.
– Омпитальцы, да вы что, слепые? Ничего не видите? Люди гибнут, а вы ничего не знаете? Не знаете, кому помогать должны?
– Мы друг другу всегда помогаем. И раньше помогали. Юрай Фандли был тут настоятелем, может, он и родом отсюда, правда, пока это еще точно не установлено, мы из-за этого долгие-долгие годы с частовцами спорим, потому как они ремесленники и большие господа. Идут они к себе в Частую, а никогда не скажут: идем в деревню! Всегда только: идем в городок! И Фандли хотят присвоить себе, чтоб хотя бы из-за этого люди признали, что у них – городок. Ведь они там друг другу выкают. Тут жил еще и Палкович, а кто такой Палкович, каждому известно. У нас много Палковичей. Я, к примеру, тоже Палкович. Зовут меня Палкович. Мы друг друга уважаем и друг другу помогаем, потому что у нас много знаменитых предков, они дурному нас не научили.
– Омпитальцы, но сейчас речь идет о народе! Сейчас речь о народе и о его чести! Речь и о других народах!
– И мы народ. Мы всегда были народом, а понадобится, в обиду себя не дадим. Уж как-нибудь долга спасемся и отобьемся.
И святой Ленгарт опечалился. Опечалился и ушел.
Был там еще мужичок из Штефановой, так тот после его ухода сказал: – Вовсе это не святой Ленгарт, а партизан. Русский партизан. На шапке у него была звездочка.
Со стороны Частой бежал человек. Ночью остановился в Дубовой и стал стучать кому-то в окно: – Вставайте! Слышите? Проснитесь, вставайте! Некогда толковать с вами, живо вставайте и ведите меня на Бабу![41]41
Гора в Западной Словакии, так же как и Брадло.
[Закрыть]
– И это разговор называется, да?!
– Некогда лясы точить! Быстро одевайтесь и отведите меня на Бабу, не то рассержусь.
Кто бы это мог быть? Опять же партизан.
Через Яблоницу бежал другой человек. Дело было днем, и он спешил в Сеницу, но не хотел в этом открыться и потому спрашивал дорогу на Брадло: – Скажите, пожалуйста, я правильно иду на Брадло?!
– Правильно, правильно. Вот идите на Сеницу, а там за ней будет и Брадло.
А потом спросили его: – А зачем туда идете? О такую-то пору на Брадло не ходят.
– А я вот иду на Брадло, – ответил человек. – Иду на Брадло. Я еще весной решил, что в начале осени схожу туда, а теперь вот иду.
И яблоничане улыбались. – Так идите, значит. Идите в Сеницу. Оно, конечно, еще не совсем начало осени, да это уж ваше дело. Если хотите попасть на Брадло, ступайте в Сеницу, а оттуда до Брадло рукой подать!
А в Околичном Карчимарчик ходил по деревне и убеждал людей: – Слушайте, люди, надо идти, ничего не попишешь.
– Ага, глядите-ка на него! Что это с ним стряслось? Да что с тобой стряслось, ты же во как распекал нас, а теперь по-другому заговорил?
– Положение изменилось, – отвечал Карчимарчик. – Немцы уже здесь, все мы знаем, что это означает. В Центральной и Восточной Словакии дерутся. Там наши, надо помочь им. Положение изменилось, надо идти.
Он заглянул к Фашунгу, но тот отказался: – Не серчай, Матуш, я не пойду. У меня характер не тот. Убить корову либо теленка – это куда ни шло, но смотреть, как люди мрут, не могу. Не серчай, Матуш! Сходи к Кириновичу, авось его уговоришь.
Карчимарчик зашел и к Гульданам. Мастер был дома один. Имро с Вильмой пошли проведать Агнешку, утешить ее – события последних дней сильно напугали ее. Она ничего не знала о Штефане и тревожилась за него. Несколько раз ходила на почту, думала дозвониться, но всякий раз ей говорили, что линия повреждена.
Мастер, правда, получил телефонный вызов, почтальон еще вчера принес его, и старый вмиг припустил на почту, но разговор получил только на второй день. Невестки сообщали ему, что Якуб и Ондрей ушли к партизанам. А до этого, говорили они, мужья их получили повестки, отбыли в армию, но и обжиться-то не успели в казарме, как начался переполох; командир, дескать на линейке прямо так и сказал солдатам: положение очень серьезное, вот-вот нагрянут немцы, захватят казарму, а потому разумней, не дожидаясь прихода чужих войск, разойтись и рассеяться. Кто хочет, может вернуться домой к семье, однако в таком случае пусть действует на свой страх и риск. Остальные же по двое, по трое, а то и большими группами пусть попытаются перейти к партизанам. Якуб с Ондреем выбрали этот путь. Один их товарищ, из тех, что вместе с ними прибыл в казарму и вместе с ними обзаводился портянками и онучами, предпочел другое: он помчался домой, оповещая каждого встречного о том, что случилось в казарме, разгласил, одним словом, военную тайну, военный приказ – рассказал обо всем и Ондровой жене и Якубовой и передал от мужей им поклоны. Невестки, когда говорили с мастером, вздыхали и хлюпали в телефон, и он все хотел их утешить, но так и не успел – связь оборвали и больше не наладили.
Сейчас мастер с озабоченным видом ходил по горнице и раздумывал, что делать. Сесть за стол и написать что-нибудь невесткам? Или отправиться к ним и заодно навестить того, кто принес эту новость? Может, он знает больше, чем мастер услышал по телефону. Или чуть обождать? Может, Якуб с Ондреем отзовутся. Только когда? Когда это будет? Когда они отзовутся!