Текст книги "Мастера. Герань. Вильма"

Автор книги: Винцент Шикула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

– Понимаю, слышу. Но отчего там у вас такой гвалт?

– Мы идем в Бистрицу. Ребята собираются в Бистрицу. Был бы Йожо дома, он пошел бы с нами и был бы у нас командиром, а из меня – какой командир? Карчимарчик никогда не был солдатом. Он знал, где сердцевина света и где его край, повсюду мог найти друзей, но солдатом он не был даже тогда, когда носил военную форму. Он всегда был только ходоком. Раз семь топал с винтовкой и ранцем из Вены в Верону и оттуда назад, но даже тогда, когда шел туда первый раз, казалось ему, что у него на спине короб и идет он в Верону горшки оплетать. Возможно, голубушка, весь мир меня и считал дураком, но этот самый дурак чувствовал себя во всем мире как дома и всюду друзьям протягивал руку. Ей-ей, хотел бы я увидать простого немецкого парня, в котором не сидел бы свой дурак Карчимарчик! Всю жизнь я убеждал в этом людей, а они убеждали меня, что это не так, что, кроме дураков, существуют, мол, еще и обер-дураки. И Йожо уверял меня в этом. А вот в последнюю минуту забыл про меня, и тут уже мне пришлось убеждать людей и за него, и за себя. Сам не пойму, зачем говорю вам об этом. Может, потому, что многих ребят я уже послал в Бистрицу воевать с обер-дураками, но ни одному из них я не признался, что с самим собой мне было труднее всего – ведь я-то знаю, в кого буду стрелять. Ежели сумею стрелять. Хорошо это знаю. Перед Карчимарчиком будет всегда Карчимарчик, какой-нибудь обыкновенный немецкий Карчимарчик, что хаживал из Веймара или Плауэна мимо Лейпцига и Виттенберга в Берлин, а то и в Росток, может, какой-нибудь парень из Кёльна над Рейном, из Ганновера или Дортмунда, из Падерборна или падерборнских предместий, что всю жизнь собирался в Гамбург поглядеть на залив, какой-нибудь рабочий или ремесленник, а может, крестьянин из безвестной немецкой деревни, что тысячу раз был уже ранен, тысячу раз топтал чужой, а значит, и свой хлеб и вынуждал других топтать свой, а значит, и чужой хлеб, хотя это был именно тот, что всегда по весне, опоясавшись фартуком и выйдя в поле, казался себе творцом, способным вырастить урожай, все урожаи на свете! Однако этот творец, а может, и царь творцов, забыл дома фартук, забыл кусок дешевой тряпки и горстку зерна, надел военную форму и пришел в чужое поле изводить урожай и таких же творцов. Пришел и себя извести. Ибо тот, кто предает свое поле, не может ждать, что чужое его защитит…

Меж тем суматоха росла. В батрацких домах хлопали двери. По двору, освещенному луной, сновали мужчины и женщины. Шум и гвалт!

Вдоль стены прошмыгнул полуодетый человек и остановился у одного из зарешеченных окон. – Яно, ты спишь? – крикнул он в комнату. – Слышь, Яно? Вставай!

– Не галди! Чего спать не даешь?

– Одевайся, Яно! Пошли!

– Одеваюсь.

А потом женский голос шептал: – Не ходи никуда, Яно. Богом прошу, Янко, не ходи!

– Одевайся, Яно!

– Не галди! Ты-то хоть не галди. Одеваюсь я.

И опять женский голос: – Не ходи, Янко, никуда не ходи! Богом прошу, Янко, никуда не ходи! Доминко, вставай! Живо вставай, Доминко! Тата уходить от нас хочет, Доминко, убежать от нас хочет! Проснись, Доминко, проснись, Доминко!

Мужчины собирались у грузовика посреди двора. Некоторые пришли с Карчимарчиком, но вскоре местных стало больше. Они прохаживались взад-вперед, переглядывались, судили-рядили, что да как. Кого подняло с постели одно любопытство, а кто встал только для того, чтобы нагнать страх на жену. Жены, как и положено женам, ходили по пятам за мужчинами. А жена кузнеца Онофрея вдобавок еще и беспрестанно кричала. Но, видя, что и это не помогает, напустилась на всех: – Вы что, мужики, совсем спятили? Господь бог разума вас решил? Боже правый, да ведь у вас сопляки мал мала меньше, бог мой, ребятни-то у вас! Кто о них позаботится!

– Угомонись! – одергивал ее кузнец. – Угомонись, не то двину тебя по роже!

Из окна раздался визгливый бабий голос: – Заткните глотки! Заткните глотки, вы, вислоухие, и катитесь подальше! Чего явились людей бередить? Даром детей разбудили! Всех детей разбудили! Дьявол вас унеси!

Коренастый шофер с округлым брюшком и кучерявыми волосами нервно переминался с ноги на ногу и поторапливал: – Прошу вас, люди добрые, не ругайтесь, не митингуйте здесь! Чего мы, собственно, ждем? Господи, чего мы ждем? Где Карчимарчик? Поживей, люди добрые, не митингуйте! Поймите, ведь мне надо завтра домой воротиться!

Карчимарчик стоял у дверей управителя. Вдруг за его спиной раздались шаги. Карчимарчик оглянулся.

– Никак ты тут молишься, – сказал подошедший. У рта его вспыхнула сигарета.

– Управителя нет дома, – сообщил жестянщик.

– Знаю, – ответил мужчина. – Он подошел к дверям и загремел ручкой. – Пани управительша, откройте!

Штефка узнала его по голосу.

– Это вы, пан Вишвадер? – спросила она.

– Я самый.

Установилась минутная тишина, потом звякнуло и щелкнуло в замке. Двери медленно приоткрылись.

Штефка, с опаской высунув голову, спросила: – Пан Вишвадер, скажите на милость, что происходит?

– Все что хотите. – Батрак улыбался. – Даже больше, чем все. И война, и революция! Мне ключи нужны.

– Какие ключи?

– Железные. Начинаем реквизицию. Будем реквизировать.

Карчимарчик возмутился до глубины души. – Богом прошу тебя, оставь ты эту реквизицию. Не надо реквизировать. Что ты хочешь реквизировать? Что?

– Да хоть что. Допустим, свинью.

– Не понимаю вас. – Штефка переводила взгляд с одного на другого. – Ведь и у вас есть свинья, у вас тоже есть свинья.

Жестянщик вертел головой. – Господи Иисусе, господи Иисусе! Ты, Вишвадер, запомни, Карчимарчик ничего не реквизирует.

– Ну-ну-ну! А зачем же ты сюда пожаловал? Чего тут карчимарчикуешь? Чего передо мной карчимарчикуешь? Ты что, пришел сюда только в замочную скважину подглядывать, да?

Карчимарчик повернулся к управительше. – Очень прошу вас, голубушка, не обращайте на него внимания! Не слушайте его! – А потом запричитал: – Ах ты господи боже мой, у него на уме одна свинья, у него на уме одна свинья! Ключи ему подавай. Думает сейчас о ключах и свинье! Ну-ну, порадей о своих ключах и о своей свинье! Балда, ты что думаешь, мы за немцами с твоей свиньей будем бегать?

Тем временем некоторые направились к сушильне за табаком. С минуту мялись, потом один подошел к двери и бухнул в нее задом.

Дверь отворилась, кто-то обронил: – Чистая работа!

Ранинец сбегал куда-то и принес мешки, которые тут же наполнили молодым, слегка подсушенным табаком.

Ведя за руку заспанного мальчишку, во двор вышла Габчова жена. Тут как раз появились и мужики из сушильни, они шли гуськом, каждый тащил мешок. Восемь мешков. Доминкова мать могла бы их сосчитать, да не сосчитала. Она заглядывала мужикам в лицо, искала среди них мужа.

Он шел последним, но без мешка.

Она подошла к нему и снова стала его уговаривать: – Яно, не ходи! Яно мой, Янко мой, одумайся, покуда время есть!

– Не дури! – оттолкнул он ее. Потом погладил своего сынка и сказал укоризненно: – Ты чего его разбудила?

– Не ходи, Яно! Доминко, ведь нельзя ему уходить, нельзя уходить!

– Ты дура! Надо было тебе его будить, да? Чего ты его разбудила?

А подошли к машине, Габчова жена ухватила под руку другого парня: – Лойзо, – взывала она к нему, – уговори его! Прошу тебя, уговори! Попробуй его уговорить! Он тебя слушает, скажи ему что-нибудь!

– А что я ему скажу?

– Уговори его! Ничего для тебя не пожалею, Лойзо, ничего для тебя не пожалею!

Парень рассмеялся. – Да у тебя же нет ничего. Чего ты можешь не пожалеть для меня? Чего посулить можешь? Мне ничего не надо.

– Лойзо! Лойзо! Лойзо!

– Пустое! Сама ему скажи! Разве теперь уговоришь!

Мешки погрузили. Некоторые мужики уже сидели в машине. Остальные топтались возле. Кузнец Онофрей бранился с женой.

Шофер по-прежнему торопил: – Поехали, поехали! Кто хочет ехать, пусть садится! – Он искал глазами Карчимарчика. И вскоре увидел его – жестянщик как раз возвращался с Вишвадером к машине, продолжая спорить.

Ранинец неторопливо двинулся им навстречу. – Поживей, ехать пора! – сказал он не останавливаясь, даже не повернувшись.

Подойдя к дому управителя, он буквально налетел на Штефку, так как она преградила ему дорогу. – Управляющего нет дома.

– Знаю, знаю, – ответил он спокойно. – Скажите ему, что я должен был уйти. Передайте ему привет, и пусть не сердится на меня. Я должен был уйти с остальными. – Он потянулся к ручке двери, но Штефка опередила его, ему пришлось потихоньку ее оттеснить. – Можно?

Штефка остолбенела. – Вы что себе позволяете?

Но Ранинец словно бы и не слышал. Он отворил дверь и крикнул: – Имро, выходи! Знаю, что ты тут! Давай выходи! Небось вдосталь повалялся!

Он распахнул настежь дверь – оставалось только чуть подождать.

Имро не спеша вышел. Постоял в дверях. Должно быть, ему понадобилось чуть оглядеться. Он посмотрел на Ранинца, потом на Штефку и, склонив голову, сказал: – С богом! Всего вам хорошего! Будь здорова! Будьте здоровы!

– Прощайте, Штефка! – сказал и Ранинец. – Всего доброго. – Потом еще раз повернулся к Штефке и добавил: – И не сердитесь! Только не сердитесь на меня!

Шофер уже сидел в кабине. Включал мотор. Женщины и дети громко причитали. Онофриха попыталась взобраться на грузовик и стащить мужа вниз, – Отвяжись! – кричал на нее кузнец. – Не лазь сюда, не то плохо будет!

Доминко, предоставленный самому себе, стоял чуть в сторонке и потихоньку хныкал. Он то и дело утирал нос или лицо, а то становился на цыпочки и заплаканными глазами искал в машине отца.

Ранинец остановился около него и сказал: – Не плачь, Доминко! Не бойся, ничего не бойся! Отец скоро вернется, конечно вернется! И принесет тебе медаль, вот увидишь, Доминко, принесет тебе медаль! И золотую, и серебряную. Две медали тебе принесет. Ведь ты уже большой, Доминко, ты уже большой! Не плачь, Доминко, не плачь! Может, и я тебе одну принесу, вот увидишь, Доминко, и я тебе одну принесу, еще какую медаль тебе принесу!

Имро уже влез в машину и искал себе место. Он приглядывался к ребятам, не зная к которому подсесть.

– Поди сюда, Имришко! – Кто-то вдруг схватил его за локоть. Имро оглянулся и увидел церовского причетника.

Причетник радовался. – Садись, Имришко! Хоть кто-то будет рядом сидеть. Гляди, сколько тут табаку. Столько табаку я сроду не видел. Столько табаку, кажись, я еще сроду не видел!

Влез в машину и Ранинец и шмыгнул мимо Имро: – Порядок! Можем трогаться!

Имро осторожно оглянулся, даже вытянул шею, хотел видеть Штефку, но не увидел.

Причетник нагнулся к нему и зашептал ему в ухо, словно в чем-то оправдывался: – Знать бы, кто нынче на рассвете благовестить будет. Который-нибудь малыш зазвонит, конечно зазвонит, все умеют колоколить и звонить! Люди, может, ничего и не заметят. – И он как-то чудно, до того чудно засмеялся, будто именно сейчас, да, именно сейчас, пан священник пообещал ему маленькую причетничью шапочку, которую он всю жизнь ждал и так и не дождался. – Знать бы, кто нынче на рассвете в колокола зазвонит!

ГЕРАНЬ

Muškát

Редактор Т. Горбачева

ГДЕ ИМРИШКО?

1

Вильма проснулась. Глаза еще были прикрыты, но сон уже отошел. На дворе щебетали ласточки. Было их много, и, скорей всего, слетелись они на какую-нибудь соседнюю крышу, если не прямо на крышу гульдановского дома.

В отворенное окно струился в комнату свежий утренний воздух, пахнувший яблоками, сквозь редкую занавеску пробивался и солнечный луч, слабый и тусклый, пожалуй чуть непривычный для этой осенней или предосенней поры – до осени-то оставалось время – и все же больше осенний: мягкий, ласковый, вкрадчивый, медно-красный, слегка затуманенный и, в общем, вполне приятный.

В такой час Вильма обыкновенно была уже на ногах, но нынче ей захотелось остаться в постели подольше – вчера вечером поздно легла. А всему виной – Имришко. Экий бесстыдник, куда вчера опять его унесло? Ах да, в имение, повидаться, дескать, с Кириновичем! Обещал, однако, долго там не засиживаться, да разве когда он держал свое слово? Она ждала его до поздней ночи и не дождалась – придется теперь его выбранить.

Вильма чуть поежилась, потянулась, потом потихоньку поднялась, опершись локтем на грядку кровати, глубоко вздохнула, откинула одеяло и, уже сидя, с минуту недвижно глядела перед собой, обхватив руками колени. Окинула взглядом Имришкову постель. Где же этот бессовестный? Неужто встал уже? Когда же он заявился? Который может быть теперь час?

И вдруг она встрепенулась. Господи, да ведь Имро-то вообще не ночевал дома! Что случилось? Где он? Где он может торчать?

Вильма вскочила, наскоро оделась, сунула во что-то ноги, а потом всполошенно металась по дому, вздыхала и причитала, и хотелось ей кричать на крик: Имришко, где ты? Господи, что же это такое? Его и впрямь нету, он и дома не ночевал, постели даже не коснулся. Имришко, боже мой, где ты? Имришко, что стряслось?

Она выбежала и во двор. Глаза ее метались из стороны в сторону. Попыталась отворить кладовку, но дверь была заперта. Она заглянула в сарай и под поветь, кинулась и в сад, но тут же поспешила обратно, чтобы сбегать на улицу, да по ошибке снова влетела в кухню…

2

Тем временем поднялся и мастер и вышел из своей комнаты. Вильма перепуганным голосом объявила ему, что Имро нет дома, однако мастер не сразу схватился. Не спеша нагнувшись, он стал спокойно завязывать башмак. И вдруг поднял глаза: – Ты что говоришь? Имро нет дома? А где ж он?

– Не знаю. – Она беспомощно пожала плечами. – Ушел еще вчера вечером. Сказал, идет повидаться с Кириновичем. Я тем часом сбегала к нашим, да долго там не была. Нарочно торопилась домой. Думала, он скоро вернется.

– Ну и дела! – Мастер медленно выпрямился, лицо у него нахмурилось. – Дурачина, может, опять где нализался! Сказал хоть что? Что сказал уходя?

– Ничего не сказал. Сказал только, идет в имение потолковать с Кириновичем.

– Ах вот что, с Кириновичем! Наверняка вместе зашибали! А ничего боле? Правда, ничего? Не поругались?

– Не поругались.

Мастер удивленно захныкал. Потом, выйдя во двор, направился к колодцу, стал умываться.

Вильма пошла следом. Но, заметив, что мастер забыл полотенце, воротилась в дом, принесла полотенце, и мастер тогда хорошенько вытерся, хмурясь минутами, словно собирался кого-то поколотить.

На крышах весело щебетали ласточки.

В дверях мастер вдруг остановился, вгляделся в лицо Вильмы. – Вы в самом деле не повздорили?

– Богом клянусь, нет! – У Вильмы сорвался голос, но мастер сделал вид, что ничего не заметил. – Мы никогда не ругаемся.

Они вошли в дом. Мастер повесил полотенце на гвоздь. Надел чистую рубаху, поверх – пиджак и, уходя со двора, сказал: – Возьму у соседа велосипед. Съезжу в имение, погляжу.

3

Воротился он с четверть часа спустя еще более хмурый, чем прежде. Вильме пришлось вытягивать из него каждое слово.

– Ходили туда?

– Ходил.

– Ну и что? Где он? Нету там? Ведь говорил, идет в имение.

– Был там, а теперь нету.

– Нету? А куда ушел? Вы говорили с Кириновичем?

– Как мне с ним говорить, когда его дома нет. И вчера не было.

– Да ведь Имришко к нему пошел. Сказал, что идет к Кириновичу. Куда они делись? Где Имришко? С кем вы говорили? Ради всего святого, мне-то хоть скажите!

– Киринович в Братиславе. А Имро исчез. Ушел с Карчимарчиком.

– С Карчимарчиком? – У Вильмы захолонуло на сердце. – А куда?

– Ну куда! К дьяволу, вот куда. Должно, в Бистрицу.

Заметив, однако, какое действие возымели его слова, и не желая нагонять еще больше страху на Вильму, мастер взялся Имро ругать на чем свет стоит, чтоб хоть словами облегчить душу: – Парень совсем, видать, спятил! Ох, и задал бы я ему жару. Знал бы, куда он махнул, пошел бы туда и так двинул ему под зад – век бы помнил.

– А с ним ничего не случилось? Ничего с ним не случилось? – Вильма не спускала с мастера глаз.

– С такими пьянчугами ничего не случается, – успокаивал ее мастер. – Что с ним может случиться? Вот паршивец, хоть бы слово сказал! Ей-ей, меня и злит, главное, то, что он и не заикнулся. Догадайся я хоть о чем, отговорил бы его. Да ведь как отговоришь, ежели он молчал до последней минуты? Ну не блажной ли? Видано ли такое на свете? Ну погоди у меня, погоди, брехун льстивый! А ты, Вильмушка, не бойся! Теперь мы хоть знаем, откуда ветер подул. Про Карчимарчика-то мне уж давненько ведомо, что у него часто ум за разум заходит, но чтоб и у Имро помутилось в башке, чтоб ни с того ни с сего он позволил себя вот так взбаламутить, такое мне и в голову не приходило. Ох же и достанется им! Увидишь, Вильмушка, они свое схлопочут, и Карчимарчик получит! Этого я Матушу не прощу, уж и впрямь не прощу. Если у самого ума нет, пусть хоть сына моего не сманивает.

– Да, Вильмушка, таков он, нынешний мир, – продолжал мастер уже за кухонным столом, на который Вильма наскоро собрала завтрак, хотя и есть-то никому не хотелось. – Все с ума посходили, каждый на свой лад, весь свет перевернулся, повсеместно война, и вот уже кой-кому из наших не по нутру стало, что тут хотя бы какой-никакой, а все же мир и порядок. Кой-кто решил показать, что может навести лучший порядок. Только такие дела надо сперва крепко обмозговать, понять все и выждать, выбрать подходящий момент. Ведь в иных местах людям и вздоху нету. Франция и Англия на что большие державы, и то немцы страху нагнали на них, да и сейчас, хоть положение изменилось, им все еще приходится осторожничать, а вот у нас какой-то герой, которому мир опостылел или почудилось, что горя у нас маловато, а то, может, просто захотелось выставиться, чтобы никто его случайно не обскакал и не выхватил у него после войны министерство или табачную лавку, вздумал народ будоражить. А немцу только того и надо. Да теперь-то как быть? Ежели передо мной сатана, то и мне враз осатанеть, взбелениться, одичать? Честное слово, меня такая злость разбирает, что я всем бы кругом надавал затрещин. Но ты не изводись, Вильмушка! Мы хоть знаем теперь, на каком мы свете. А Имро от взбучки не уйти. Ух, окаянный, только этого нам не хватало! Ведь надо было на работу идти, нынче идти, уж давно надо было там быть. Что теперь людям скажу? Радуешься тут, что какая-никакая работенка подвертывается, а такой вот придурок возьмет да сразу все и угробит. Право слово, даже есть неохота… А ты бы поела! Не голодать же тебе теперь из-за такого паршивца! Я-то от злости не ем, от злости. Ну не остолопы они? Зло берет на обоих! О-ох, и накостылял бы я им. Я еще Карчимарчику говорил: Матуш, нечего нам пока ни во что впутываться, а то еще всем за это достанется! А вот, вишь, какие дела! Старый осел, коль у тебя разума нет, сам и ступай, а сына мне не сманивай и не вербуй!

– Господи, страх-то какой! – заохала Вильма. – С ним-то ничего не случится?

– А чего с ним может случиться? Все ж таки он там не один. И другие мужики подались, и ни с кем пока ничего не случилось. Поглядим. Подождем, поглядим. Кабы хоть не идти мне на эту чертову работу! Ну и петый дурак!.. Однако я ему не спущу, нет уж, не выйдет! Увидишь, Вильмушка, я ему это припомню. Чего ему надобно? Чего им, в общем-то, надобно? Думают, немец их испугается? Как же, испугался! Ох дьявол, погоди! Не переживай, Вильмушка! Лучше выкинь-ка это из головы! Ну правда… Знаешь, Вильмушка, работа есть работа! И разве не могли мы сейчас с Имро спокойно идти на работу, а? Мы бы уж там были, мне уж там пора быть. Вот те крест, получит пинка. Ну и блажной, вот блажной! Погоди, псих, такого получишь пинка! Да, Вильмушка, мне пора на работу! Черт бы меня побрал, зря обещался! А ведь и он, пень бестолковый, обещал! Ну зачем обещал, дурень?! А мне теперь идти перед людьми за тебя краснеть? Погоди, погоди, шалопут ты эдакий! Получишь пинка, еще и сапог специально обую! И Карчимарчик, болван чертов, пусть только пожалует в мой дом! Черт, если бы хоть никуда не идти! Ну ладно, не изводись, Вильмушка… Может, сегодня ворочусь с работы малость пораньше.

4

Мастер ушел на работу, а Вильма, предоставленная самой себе, ходила как неприкаянная. Она решила немного прибраться, да все валилось из рук. С трудом застлала постель мастера, потом свою, а между тем ходила взад-вперед или присаживалась то в кухне у стола, то снова у мастера в комнате, несколько раз даже подбегала к окну, выглядывала на улицу – не видать ли Имришко случайно.

Его постель она и застилать не стала. Зачем застилать? Она просто села на нее и, сложив на коленях руки, долго охала и причитала: где он, где он может быть? Почему ушел, почему со мной даже не простился?

Потом вышла во двор, а там на улицу, хотела было пойти поплакаться матери и Агнешке, да раздумала. К чему еще их огорчать? Будто у них у самих мало забот и страданий?

И она снова ходила, а то, останавливаясь, хваталась за голову, словно хотела, жалеючи, себя погладить или силилась что-то припомнить.

Как он мог такое сделать? Намекни он ей хоть словечком, они бы обговорили все наперед, и теперь ей было бы легче – она бы хоть знала, что к чему. Уж она бы его поняла, они ж всегда находили общий язык. Разве она мало к нему подлаживалась, разве не старалась почти во всем ему угодить? А если с ним что случится? Как она будет здесь без него? И как он будет без нее?

А нет ли тут умысла с его стороны? Что, если он просто решил почему-то сорвать на ней зло? Но ведь она ни в чем перед ним не виновата, напротив, она всякое умела ему еще и прощать, ну почему, боже милостивый, почему он это сделал?

А может, все-таки в ней причина? Может, надо было за ним лучше следить? Сколько раз вечерами он уходил из дому, а она даже не спрашивала, куда он идет. Теперь ей за это расплачиваться. А начни она его выслеживать, разве не было бы смешно? Сама бы себя выставила на смех, да и Имро бы этого не вынес, пожалуй, совсем бы ее возненавидел.

Может, он ее и вовсе не любил. Поначалу-то – да, а потом все меньше и меньше, по всему было видно. Не один раз она подмечала. Иначе бы он не выкинул такой номер. Боже ты мой, как он только мог это сделать?

Она зашлась в плаче. Сперва попыталась было унять слезы, и поначалу это даже ей удалось, но вскоре плач снова накатил на нее мощной волной, и она, совсем обессилев, разрыдалась в голос.

Такой ее и застали Агнешка и мать. Они горевали уже несколько дней, дожидаясь весточки от Штефана. А тут еще и эта беда. Вильме даже ничего не пришлось объяснять. Мастер по пути на работу зашел к ним и все им выложил, наверно, даже попросил их сходить развлечь чем-то Вильму. Но стоило им только увидеть друг друга и перекинуться словом – заголосили все трое.

Должно быть, это и привело Вильму в чувство. Она тут же взялась бранить их, хоть на глазах еще были слезы: – А вы-то чего ревете? Ведь с вами ничего не случилось.

Вскоре опамятовалась и Агнешка. Утерла глаза и, как бы не принимая Вильминых слов на свой счет, напустилась на мать: – И правда. Чего ревешь? С самого утра только и хнычешь! Тебе-то чего хныкать? С тобой ведь ничего не случилось.

– Как это ничего? – рассердилась мать. – Неужто это только ваша беда? Я же мать вам. Думаешь, я слепая? Думаешь, я глухая? Дочка ты моя, уж тебя-то я хорошо вижу, хорошо слышу! Думаешь, не слышу каждую ночь, как ты вздыхаешь? Отчего скажи? Ну отчего ты вздыхаешь?! А теперь нам только этого не хватало! – Она опять запричитала, бормоча что-то сквозь всхлипы, а потом снова на нее нашла злость, сквозь слезы проступая еще заметней. Мать подняла руку, словно собиралась кому-то влепить пощечину, и давай ругмя ругаться: – Да я с самого начала знала, знала, что это всего-навсего обыкновенный шалопут, я тебя, Вильмушка, упреждала об этом.

Агнешка перебила ее: – Мама, ты чего говоришь? Ты как говоришь? Он же муж ей.

– Какой муж? Он-то муж? Порядочный муж должен дома сидеть. Нешто я тебе, дочка, не говорила, что с ним счастья не будет? Не послушала ты меня, не захотела послушать. А я тебе по крайности раз сто говорила, что он малахольный, да ты за него всегда заступалась; теперь-то ты уж и сама видишь, потому как все ясней ясного.

– Что ясней ясного? Он же ничего не сделал. – Вильма и теперь пыталась защитить Имришко, да не тут-то было. Голос и то не служил ей как следует. – Ну чего вы хотите? Я же его лучше вас знаю. Господи, до чего же вы злые!

– Ты слышишь? – Мать устремила взгляд на Агнешку. – Нам же еще и достанется, только мы и будем кругом виноваты. – Какую-то минуту она чувствовала себя чуть обиженной, потом опять жалостливо поглядела на Вильму. – Вильмушка, клянусь богом, я плохого тебе не желаю. Думаешь, меня это не мучит? Ушел, даже не попрощавшись. Видано ли такое, слыхано ли такое? Ладно бы в другое время, а то сейчас, именно сейчас, когда всякий мается…

– Мама, господи, к чему ты это все говоришь? Ты-то хоть ее не пугай! – унимала Агнешка мать. – Ей и без того лихо. К чему ты еще масла в огонь подливаешь? Зачем все это ей говоришь?

– Штефана ведь тоже нет дома, – все еще отбивалась Вильма. – Отчего вы так уж надо мной вздыхаете, зачем сразу же думать о самом плохом? С Имришко ничего не случится, с ним ничего не может случиться. За Имришко я не боюсь. Я еще ничего и не знаю. И вы ничего не знаете. Ну к чему все это?.. Может, он сегодня или завтра воротится. Непременно воротится, чего он там не видал?

Быть может, она и сама немного верила в это. Так они вздыхали, охали и переругивались, а меж тем не забывали и утешать друг дружку. Они в этом очень нуждались. Да и впрямь: зачем думать о самом плохом?

5

Оказалось – уже полдень. Агнешка схватилась за голову. – Светы мои, да ведь обед! Зузка дома одна, поди, уж проснулась. Бедненькая, я ей даже ничего не сготовила.

– Ой, еще и этой крохе безвинно страдать! – Мать сочувственно качает головой, ломает руки, но тут же принимается утешать Агнешку. – Ничего, я тебе помогу! Идем домой! Увидишь, как быстро я все приготовлю. – Она обращается и к Вильме: – Пойдем, Вильмушка, пойдем с нами!

– Нет, я не могу.

– Это ж почему – не можешь? Все одно ничего делать не будешь.

– Надо. Мастер придет домой, наверняка есть захочет. Надо ему чего-нибудь приготовить.

– Вот вместе и приготовим, – предложила Агнешка. – Пойдем, Вильмушка! А потом домой возьмешь.

– Не пойду лучше. У меня и других дел полно. Белье и еще всякое другое. Надо и в сад заглянуть.

Она не пошла с ними. Но особо и не наработала. Весь день сновала по дому и поминутно выглядывала на улицу в надежде, что, может, все-таки, может, все-таки Имришко появится. Готовить ей и вправду не хотелось. А кому бы хотелось? И кто бы мог думать о еде? Только когда мастер должен был воротиться с работы, она сварганила что-то на скорую руку и даже как следует не распробовала.

Господи, что этот Имро наделал!

6

Мастер правда воротился с работы раньше обычного, и Вильма, завидев его у ворот, почти бегом припустилась к нему. Думала, верно, от него что-то узнать. А мастер от нее ждал того же. Но, встретившись взглядами, оба поняли, каковы дела: с утра ничего не изменилось.

Мастер ни о чем и не спрашивал. А Вильма – то ли потому, что успела разглядеть в глазах мастера вопрос, то ли, может, потому, чтоб снова ему не пришлось утешать ее, – нарочно заставила себя улыбнуться. – Не вернулся, – сказала она как бы походя. – И я о нем ничего не знаю.

И мастер, даже лба не наморщив, вошел в дом, послонялся по кухне, заглянул и в горницу, словно бы подыскивал для себя какое занятие. А потом, когда Вильма собрала ужин, уселся за стол и молча поел.

После ужина Вильма мыла посуду, а мастер, так и не найдя дела, продолжал сидеть за столом, задумчиво глядя под ноги – нынче Вильма забыла вытереть пол и даже не подмела, но и без того он был желтенький и чистый, – и постукивал пальцами то по правой ноге, то по столешнице, выпячивая при этом губы, словно еще засвистеть собирался; затем положил ногу на ногу, провел ладонью по лбу и поджал губы. – Ну что, Вильмушка? – спросил он. – Что делать-то будем?

Вильма поглядела на него, но ничего не сказала. Однако – возможно, лишь для того, чтобы мастер ее молчание дурно не истолковывал, – опять невзначай улыбнулась, и у глаз ее, и у рта собралось несколько мелких морщинок: – Не знаю. Я из-за этого… Я все еще не могу в это поверить.

Но мастер эту улыбку понял. И решил успокоить ее. – Не тревожься за него, Вильмушка! Имро не дурак, не маленький все же. Как бы там ни обернулось, он наверняка поостережется. Я за него не боюсь. Хоть сколько-то мы должны ему доверять.

– О господи, да я же ему доверяю, потому и несчастна. Ничего не могу с собой поделать, хотя он мне уже давно казался каким-то чудным. Правда, чудной он какой-то стал. Сколько раз, бывало, уйдет вечером из дому, а я и спросить боюсь, куда он идет. Язык не поворачивается – о некоторых вещах ведь и заикаться неловко! Иной раз и возьмет сомнение, да я нарочно не хотела ничего в дурную сторону истолковывать, смешно было бы. Не хотела его выслеживать. Я правда ему доверяла и теперь доверяю. Но он уже тогда, видать, что-то задумал. Я это заметила, а как не заметить, если он так изменился! Силы небесные, до чего меня это мучило! Правда, мучило, только говорить не хотела об этом.

– А может, тут-то и была твоя промашка, – сказал мастер. Он подождал, думал, верно, Вильма продолжит, но, коль скоро она молчала, постепенно разговорился он и, хоть зол был на Имро, решил все же за него немного вступиться. – Видишь ли, я тоже кое-что подмечал. Знал и то, что иной раз он забывается и приходит домой позже положенного. Ну что тут особенного, думал я, может, где задержался с дружками, может, пива выпил. Не хотел я колоть ему этим глаза, потому что и со мной такой грех случается и меня есть за что попрекнуть. Понимаешь, Вильмушка, уж такая у нас работа. Смастерим иной раз где какую крышу, и пожалуйте – магарыч! Пойми, Вильмушка, крыша – это тебе не какая-нибудь пустяковина. Кому надобна крыша и кто для этого мастеров подряжает, запросто бы последнее отдал, да и отдает последнее, и мастер об этом всегда должен помнить. Вот и я, бывает, только потому и выпью, что я хороший мастер, и Имро тоже мастер хороший. Поставишь иной сарай, а то и вовсе сарайчик, однако судьба сведет тебя с такими людьми, что делаешь вид, будто невесть какой дом отгрохал. Ведь люди-то чаще на большой дом и не тянут. А я на то и мастер, чтобы знать это. Н-да, и мы с Имро умеем быть такими мастерами, что иной раз ничего, почти ничего не сделаем, а раз-два сорвем магарыч. Ну а этого я от него не ожидал. Право, не ожидал.

– Я бы ему и это простила, – продолжала Вильма. – Но обидно, что он мне ничего не сказал. Ни слова, ни полслова. Сам-то небось обо всем давно знал. Хоть бы намекнул! Мне-то почему ничего не сказал? Хоть бы словечком обмолвился! Может, мне было бы легче.