Текст книги "Горбун"

Автор книги: Вероника Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Кофе был превосходный, но для меня был вдвойне вкуснее, чем обычно, ещё и потому, что не я его варила. Почему-то для меня теряется половина прелести какого-нибудь блюда, если его готовлю я сама. Даже если десять человек хором восхваляют мою стряпню, мне она кажется не такой аппетитной, чем могла бы быть, примись за дело кто-нибудь другой. Это уж особенность моей психики, и с ней ничего нельзя поделать, но именно из-за этой особенности, а не только из-за лени, я люблю предоставлять готовить другим. В данном случае мне не пришлось раскаиваться в том, что я не встала пораньше: руки у старушки были золотые, а умение красиво накрыть на стол – поистине удивительно.

Я разнежилась от доброго расположения своей гостьи и её неиссякаемого желания подлить мне ещё кофе, расслабилась, начала терять скованность, а улыбка моя стала естественной, но, к сожалению, когда мы встали из-за стола, старушка засобиралась уходить. Она собиралась, а я стояла рядом и не знала, как её удержать до прихода кого-нибудь, кто знает датский язык. Я так старалась, что смысл моих знаков дошёл, наконец, до гостьи, и она произнесла длиннющую речь, в которой, наверное, разъяснила всё, что меня интересовало. Я ничего не поняла, но не стала просить притомившуюся к концу монолога старушку повторить объяснения и молча смотрела на неё, придав своему лицу приличествующее случаю выражение сдержанной грусти.

Перед уходом старушка снова долго говорила, сгорая от нежности и ласково кивая, и мне ничего не оставалось делать, как поцеловать её во второй раз, что вовсе не доказывает странное мнение о нас иностранцев, будто русские любят целоваться.

Закрыв за гостьей дверь, я в замешательстве снова её открыла, потому что меня посетила мысль проводить старушку до станции, но мой утренний наряд не позволил мне выйти на улицу, и я не стала догонять датчанку. На веранде было пусто, и ничто не указывало на то, что ночью здесь кто-то прятался. Топор валялся на полу, крови на нём не было, трупов и отсечённых конечностей поблизости не просматривалось, поэтому меня стали одолевать сомнения, не выдумала ли я притаившегося убийцу, ведь у страха, как известно, глаза велики, а шум, возникший после того, как я метнула топор, мог быть вызван не человеком, рванувшимся в сторону, а падением самого топора и стуком моих каблуков.

Я прошла в свою комнату, чувствуя беспредельное одиночество и нарастающую тоску. Почему-то уход старушки, с которой я не могла перемолвиться словом, которую не понимала и которая не понимала меня, подействовал на меня таким странным образом, что я почувствовала обиду: на Иру – за то, что она бросила меня одну, на Ларса – за то, что он увёз её, хотя мог бы подождать со своей любовью до моего отъезда, даже на горбуна – сама не знаю, за что. Только Хансен представлялся мне прежним героем, разыскивающим убийцу, но и то…

Чтобы развеяться, я решила пройтись по окрестностям. Пешие прогулки всегда оказывают благотворное действие на нервы, а тем более – прогулки по малоизученным местам. Можно было бы съездить в Копенгаген, но я не знала, когда вернётся Ира, придёт ли полицейский и приведёт ли Нонна своих гостей. Я уходила на такое короткое время, что даже не стала брать сумку, а ключ и немного денег (на всякий случай) положила в карман. Напоследок я написала на листке бумаги: "Скоро приду", и положила записку на видное место в прихожей, чтобы она сразу бросилась Ире в глаза и ей не пришлось гадать, убили меня или я исчезла по собственной воле.

Было очень тепло, но в воздухе ощущалась свежесть, а не вчерашняя духота, поэтому мои мысли сразу же приняли приятное направление и вились только вокруг Василькова из пьесы "Бешеные деньги", которую я с удовольствием перечитала утром, голубоглазого полицейского и кое-каких эпизодов из моей повести. Я шла мимо красивых аккуратных домиков по ровной дороге, ноги мои не проваливались в ямы, не месили вековую грязь, не перешагивали через камни, потому что асфальт был так прочен и хорошо укатан, словно его положили только вчера. Здесь можно было идти с завязанными глазами и не бояться споткнуться, и, наверное, из-за этого от прогулки веяло чем-то ненастоящим, будто она мне снилась. То ли дело у нас! Не говорю уже о гулянье на природе, но даже путь от метро Белорусская до моего дома на Малой Грузинской требует немалой ловкости и выносливости, потому что представляет собой сплошную смену ям, рытвин, бугров и камней, вылетевших из выветрившегося асфальта.

Впитывая в себя новые впечатления от спокойной и бесцельной прогулки, я не заметила, что зашла слишком далеко и собралась повернуть назад гораздо позже, чем намеревалась. На обратном пути я задержалась ещё ненадолго, чтобы выпить чашку кофе с пирожным, обсыпанным цукатами и разноцветной леденцовой крошкой, так что прогулка затянулась, но я не сожалела об этом, приятное чувство не покидало меня ни на минуту, а домой совсем не хотелось. Когда мне попалась на глаза скамеечка, я без колебаний решила воспользоваться её услугами и продлить удовольствие бездумного отдыха. Здесь-то и нашёл меня горбун.

Если уж быть точной, то первой заметила знакомый силуэт я, а Дружинин, может быть, прошёл бы мимо, так и не обнаружив моего присутствия, скрытого пушистым кустом.

– Здравствуйте, Леонид! – приветливо окликнула его я.

Он замер, повернув на звук моего голоса встревоженное лицо, и мне пришлось выйти из-за куста.

– Вот не ожидала увидеть вас здесь! Вы гуляете или по делу?

Горбун смотрел на меня так, словно я совершила преступление, а он палач не только по профессии, но и по убеждению.

– Что случилось? – встревожилась я.

– Это всем интересно знать, – сдержанно ответил горбун.

Мне стало неловко, что я остановила человека, который, может быть, куда-то спешит и вовсе не желает тратить время на болтовню с праздной девицей.

– Не буду вас задерживать, – попрощалась я и хотела вернуться на свою скамейку.

– Куда вы, Жанна? – опомнился Дружинин. – Уходите?

– Ухожу, – призналась я. – А то у вас такой вид, словно вы хотите меня убить.

Тёмные глаза впились мне в лицо.

– Было такое желание, – согласился горбун, чуть усмехнувшись.

– Можно узнать, за что? Я совершила что-нибудь особенное или при виде меня такое желание возникает непроизвольно?

– Знали бы вы, какой учинили переполох дома! – с чувством произнёс Дружинин.

Во мне зашевелилось нехорошее предчувствие. Почему-то я подумала о Москве и своём собственном доме, хоть ясно было, что горбун не может знать о событиях там.

– Какой переполох? – угасшим голосом спросила я. – Давайте сядем, и вы мне всё расскажете по порядку. У меня там есть чудесная скамейка. Наверное, её поставили специально к моему приезду.

Дружинин подождал, пока я сяду, и, быстро взглянув на меня, пристроился рядом, даже слишком рядом.

– Что за переполох? – тревожно повторила я.

Горбун улыбнулся.

– Не волнуйтесь, Жанна, – успокаивал он меня. – Ничего страшного не случилось. Просто вы опять забыли закрыть дверь.

– Я закрыла дверь.

– Нет, не закрыли. Ирина вернулась: дверь распахнута настежь, на столе лежат топор и записка "Скоро вернусь", а вас нет. Час прошёл, вас всё ещё нет…

Я вынула ключ из кармана и показала ему.

– Это ничего не доказывает, – сказал горбун, поняв меня без слов.

– Но вот же ключ! – убеждала его я. – Зачем мне понадобилось его брать, если я не запирала дверь?

– Вот уж чего не знаю…

Под моим жёстким взглядом он умолк. Я тоже молчала. От прекрасного настроения остались лишь воспоминания.

– Не будем ссориться, Жанна, – мягко проговорил горбун. – Поговорим о чём-нибудь нейтральном.

– Сегодня прекрасная погода, – ледяным голосом сказала я первое, что пришло в голову.

– Ничто не предвещает дождя, – поддержал меня Дружинин.

– Дождя точно не будет, если его предвещают синоптики, – заметила я. – Верная российская примета. Вы успокоились?

– Когда увидел, что вы живы, то успокоился. А что?

– Можете вы теперь, трезво подумав и признав, что ключ служит для запирания дверей, ответить мне, из-за чего всё-таки возник переполох? Из-за того, что кто-то открыл дверь?

Я стойко выдержала взгляд горбуна.

– Да, из-за этого, – подтвердил он. – Из-за того, что кто-то открыл дверь, а вас нет уже три часа.

– Быть не может! – не поверила я и взглянула на часы. – Остановились.

– Забыли завести?

Невинный и естественный вопрос мог быть и намёком на общую рассеянность, а отсюда и на незапертую дверь, которую, как я с относительной точностью помнила, я запирала.

– Нет, не забыла, – твёрдо сказала я, снимая часы и встряхивая их.

Горбун с удивлением смотрел на моё бесцеремонное обращение с тонким механизмом, но пробудить их к жизни можно было лишь грубыми методами.

– Может быть, лучше сдать их в починку? – деликатно спросил Дружинин.

– В починку?!

Стоимость моих часов была намного меньше той суммы, которую потребуют теперь в часовой мастерской за то, чтобы вынуть механизм, подержать в спирте и, вложив обратно в корпус, встряхнуть. Но постороннему человеку знать о моих финансовых подсчётах было необязательно, поэтому я смягчила, как могла, свой невольный возглас.

– Их давно пора выкинуть, – горячо сказала я. – Мне нравится в них только браслет, а то бы я давно их заменила.

Горбун взял часы из моих рук и ловко открыл крышку.

– Их надо прочистить, – сказал он. – А так они ещё послужат.

– Конечно, послужат. Ещё внукам в наследство оставлю. Что-что, а часы у нас делают на совесть.

– И даже на экспорт, – добавил Дружинин, заметив на циферблате надпись "Сделано в СССР".

– У нас многое делается на экспорт, – гордо сообщила я.

"Жаль только, что для пользования внутри страны ничего хорошего не делается", – добавила я про себя.

– Здесь рядом мастерская, – заметил горбун. – Мы можем зайти по дороге.

– В другой раз, – отказалась я, забирая свои часы. – Приеду домой и зайду. У нас отличные мастера.

Само собой разумеется, что я не собиралась выполнять своё обещание, так как кроме недостатка средств, я ещё испытывала крайнее недоверие к часовым мастерским. После обращения туда даже в самые благополучные времена часы переставали ходить через неделю. Мне говорили, что существует практика замены хороших деталей на плохие, ну, примерно то же самое, как в телевизионных ателье, так что я, насколько возможно, избегала обращаться к разного рода мастерам.

Дружинин не стал настаивать и молча смотрел, как я застёгиваю замок на браслете.

– Когда я позвонил, Ирина очень волновалась, – сказал он. – Я вызвался разыскать вас.

– Так вы искали меня! – догадалась я. – А почему же прошли мимо?

Горбуна тут же очень заинтересовала машина, медленно проезжавшая по дороге. Он отвернулся и сквозь нежную молодую листву стал разглядывать дорогу. Внезапно лицо его напряглось, и я поспешила посмотреть, что он там увидел, но дорога была уже пуста, а Дружинин вновь повернулся ко мне. От его нахмуренного лица мне стало неуютно, и я чуть отодвинулась от него. Горбун взглянул на меня странными глазами, а в это время мимо куста прошли какие-то люди.

– Если Ира волнуется, надо поскорее вернуться, – заметила я, торопливо вставая. – Вы пойдёте со мной или останетесь?

– Как скажете, – пробормотал горбун, опуская голову. – Если я вам помешаю, не стесняйтесь, скажите.

Я почувствовала, что обижу его, если откажусь от его общества.

– Ни боже мой! – с живостью сказала я.

Дружинин встрепенулся и вопросительно взглянул на меня.

– Явно из классики.

– Когда же нет, – согласилась я.

– Это не из "Мёртвого озера". Что вы читаете?

– Отгадайте.

– Скажите что-нибудь ещё.

– "Какую я сегодня кулебяку ел, господа, просто объяденье!", "Бери пистолет, а то я убью тебя стулом", "Перед смертью попробуем спрятаться за печку".

Горбун рассмеялся.

– Островский. "Бешеные деньги", – определил он.

– Святая правда. Так мы идём или нет?

– Разве вам здесь не нравится? – спросил мой непостоянный спутник. – Зачем уходить?

– А говорят, что только женщины полны противоречий! – воскликнула я. – Вы же меня убить хотели за то, что я ненадолго задержалась, а теперь сами убеждаете остаться. Как это понимать, Леонид?

– Я не убеждаю, а предлагаю, – поправил меня горбун. – Здесь прекрасно, а десять минут роли не играют. Поговорим лучше об Островском. Я задумал перевести две-три его пьесы на датский, но не знаю, как к ним подступиться. "Ни боже мой", "когда же нет" любого переводчика сведут с ума.

– Интересно, как бы вы перевели выражение "стракулист чахлый"?

– Это не из "Бешеных денег", – возразил Дружинин.

– Вы помните пьесу наизусть?

– Нет, но всё равно там некому это сказать.

– Ваша правда, – сдалась я и села рядом с ним на скамейку. – Это из "Семейной картины".

– Не помню, – признался горбун. – А вы предпочитаете классику, Жанна? Почему?

– Хочется отвлечься от наших неурядиц, а не погружаться в них. А почему вы думаете, что я предпочитаю классику?

– По цитатам.

– Разве можно цитировать современные произведения? – улыбнулась я. – Мне бы тогда пришлось говорить, что я балдею от пейзажа и ловлю кайф в тени этого куста.

– Негусто, – определил Дружинин. – Я знаю больше.

– Тогда воздержитесь, по крайней мере, от цитирования "Москвы-Петушков", – попросила я.

– Это я обещать могу.

– Однако пора идти, – сказала я так решительно, что горбун без возражений встал.

– Если вы переживаете за Ирину, можно позвонить, – предложил он.

– Можно, – согласилась я. – Только к чему звонить, если мы сейчас сами придём.

"Сейчас" обернулось в час или около того, потому что Дружинину захотелось пройти по самому короткому пути, и этот путь завёл нас очень далеко от дома.

– Ночь прошла спокойно? – спросил мой спутник, пока мы брели по дороге, обычно пустынной, но сегодня оживляемой отдельными прохожими.

– Да. Почему вы спрашиваете?

– Я не мог себе простить, что уехал. Надо было остаться ночевать в машине перед домом.

Я промолчала, потому что он, и правда, мог бы ночевать в машине, а не оставлять меня одну во власти страха и убийц. Горбун следил за мной краем глаза, но ответа так и не дождался.

– Всё было тихо?

– А что должно греметь? Грозу не обещали.

– Если б обещали, то её бы точно не было, – напомнил горбун. – Верная российская примета. – Я имел в виду людей. Никто не подходил к дому?

На меня напало ужасное упрямство. Раз он так равнодушен к моим бедам, то незачем ему знать о старушке и неизвестном на веранде, если неизвестный там действительно был.

– Никто не стучался в дверь?

Я недоверчиво покосилась на него. Откуда он знает, что стучались?

– Почему кто-то должен стучаться?

– Потому что на столе лежал топор, – объяснил Дружинин.

– У меня нет привычки встречать гостей ударом топора по лбу, – призналась я.

– Не прозвучало ли в вашем голосе сожаление? – с досадой спросил горбун. – Что всё-таки произошло?

– Ничего не произошло, – твердила я, словно от того, удастся мне скрыть визит старушки или не удастся, зависела моя жизнь.

– Значит, никто не приходил? – разочарованно произнёс Дружинин.

– Кто же мог придти? – стояла я на своём.

Горбун помрачнел и некоторое время шёл молча.

– Я совсем забыл вам сказать, Жанна, – спохватился он. – Пришли Нонна, Петер с дочерью и Ханс. Вы рады их видеть?

Я бы не сказала, что жажду встречи с ними, но от Дружинина, якобы забывшего о них, я это скрыла.

– Конечно, рада, – с воодушевлением ответила я. – Очень милые люди, а Марта на редкость славная девочка, я сразу её полюбила. В жизни ни к кому не привязывалась так сильно с первой же встречи.

Горбун стал совсем мрачен.

– В таком случае, приношу извинения за то, что невольно вас задержал, – глухо сказал он. – Вот мы и пришли. До свидания. Ирина будет вам переводчиком.

– Куда вы, Леонид?

Мне вовсе не хотелось, чтобы горбун, умевший оживить угасающий разговор, покинул наше общество, где без него непременно воцарится смертельная скука.

– Мне надо работать, – сухо объяснил Дружинин.

– Отложите работу на завтра, – убеждала я его. – Возьмите творческий отпуск.

– Никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, – привёл горбун поговорку настолько зубодробильную, что чуть не поколебал моего решения удержать его любыми способами.

– Никогда не надо откладывать на завтра, раз существует послезавтра. Вы же сами говорили, что застряли на середине романа, так не лучше ли подождать вдохновения?

– Это не всегда лучше.

– Вы на меня обиделись, да? – грустно спросила я.

– За что я мог на вас обидеться? – холодно поинтересовался горбун, нетерпеливо посматривая на свою машину красивого вишнёвого цвета.

– Не знаю на что, но обиделись. Или рассердились. Но раз вы так спешите, то до свидания.

Я решила сохранить остатки своего подорванного уговорами достоинства, кивнула горбуну и пошла к дому, где на веранде уже расположилось всё общество.

– Наконец-то! – обрадовалась Ира. – Где вы её нашли, Леонид?

Я оглянулась. Дружинин, как ни в чём ни бывало, стоял за моей спиной. В этот момент ко мне бросилась Марта и повисла у меня на руках.

– Марта, здравствуй, обезьянка, – ласково сказала я. – Где твоя замечательная Берта?

Горбун проводил нас бешеным взглядом.

Мы вернулись если не к обеду, то к кое-какой весьма своевременной закуске, поэтому разыгравшийся было аппетит не успел перерасти в голод. К сожалению, приходилось ограничивать себя даже в пирожных, которых было очень много и которые, как я узнала позже, принёс горбун, так как с одной стороны за мной с нескрываемым интересом наблюдал Петер, а с другой меня преследовали ревнивые тёмные глаза.

– Без тебя приходил полицейский, – сообщила Нонна.

– Кто? Хансен? Эх, жаль, я его не застала!

Горбун испепеляющее глядел на меня.

– Мне так хотелось вытянуть из него что-нибудь новое, – поспешила я исправить свой промах. – Эти полицейские такие скрытные!

– Ничего нового нет, – сказала Ира. – Мартина всё ещё не нашли.

– Зачем же он приходил? – не поняла я.

– Осмотрел дорожки сада и сказал, что стадо слонов не могло так затоптать следы, как мы.

– Поздновато опомнился, – усмехнулся Дружинин.

– Полицейский цитирует первоисточники, – просветила я их.

– Какие первоисточники? – спросила Нонна.

– Конана Дойля.

– А вы, Жанна, оказывается, кроме русской классики интересуетесь криминалистикой? – ядовито пошутил горбун.

– Нет, я просто интересуюсь ещё и английской литературой. В урезанном объёме. Конан Дойль, Агата Кристи, Эдгар По, Честертон.

– Объём, действительно, урезанный.

Я напрягла мозги и мысленно перебрала имеющуюся у меня дома детективную литературу, которой увлекалась мало и урывками, но которая почему-то всё прибывала.

– Эллери Куин, – вспомнила я. – Дик Френсис, Чарльз Сноу… Грэм Грин.

– Блестяще, – серьёзно сказал горбун.

– Уилки Коллинз. Дафна Дюморье.

– Я восхищён, – мрачно признался горбун.

Мне показалось, что он тоже пытается вспомнить каких-нибудь авторов, но, как это обычно бывает, в самый нужный момент ему ничего не приходит в голову.

– Чарльз Диккенс, – обрадовалась я. – Я имею в виду "Тайну Эдвина Друда".

Нонна изящно зевнула, а Ира демонстративно заговорила с Петером и Хансом.

– Вы читаете Диккенса? – спросил горбун.

– Неужели мне читать только Хаггарта и «Анжелику»?

– При чём здесь Хаггарт и "Анжелика"? – не понял Дружинин.

Он и не мог этого понять, раз не жил в СНГ.

– Потому что ими завалены все прилавки у перекупщиков, – разъяснила я. – Диккенса не купишь, а разного рода «Анжелик» навалом.

– Они пользуются спросом? – поинтересовался горбун.

– Предложение диктует спрос. Что предлагают, то и берут. С трудом, но берут. Прежде шагу нельзя было ступить, чтобы не натолкнуться на Чейза, а теперь он постепенно подходит к концу, но скоро выйдет в других изданиях.

– Вам не нравится Чейз?

– Не нравится. Всюду кровь, блондинки и сыщики-супермены. Мне он кажется грубым и однообразным. А вам он нравится?

– Я не увлекаюсь детективами.

– Я тоже.

– Однако вы без запинки перечислили…

– С запинкой, – поправила я его. – А если вы обходите детективы стороной, то откуда вы знаете, что я перечисляла авторов детективных романов? Кстати, можно вас спросить, что вы сейчас читаете? Помимо "Трёх сторон света".

Мне, действительно, было интересно это узнать и ни о каком подвохе не могло быть речи, а горбун почему-то усмехнулся и поглядел куда-то за окно.

– Вы колдунья? – спросил он.

– Скажите уж прямо: ведьма, – разрешила я. – Только сперва объясните, что натолкнуло вас на эту догадку.

– Ваш вопрос. Я бы мог, конечно, вас обмануть, но, по-моему, это бесполезно. Я читаю Сименона, притом, именно его романы о Мегрэ. Как теперь доказать, что я не любитель детективов?

Нонна засмеялась, чем привлекла внимание Иры.

– О чём разговор? – спросила она.

– О книгах, – ответила я.

– А-а-а, – разочарованно протянула Ира и мельком глянула на горбуна. – А ты, Жанка, замечаешь, что Петер с тебя глаз не сводит?

Не будь здесь свидетелей, я бы её придушила, но свидетели были, поэтому я сохранила хладнокровие.

– Имеющий очи да увидит, – только и ответила я.

– Жаль, что ты их не имеешь, – посетовала Ира. – Придётся поделиться моими.

По-моему, чувство, которое выразили вспыхнувшие глаза горбуна, можно было назвать если не ненавистью к Ире, то крайней степенью неприязни.

Не знаю, чем бы закончился тягостный для меня разговор, но Ларс своим приходом спас положение.

– Я так и знал, что найду вас здесь, – объявил он. – Звонить не стал, а сразу приехал.

Меня больше интересовали разговоры, а не игра с куклой Марты, но девочка не отходила от меня ни на шаг, поэтому пришлось вновь заставить Берту повторить всё, что она умела делать. Петер издали наблюдал за нашей игрой, а Ханс подсел к нам и сам увлёкся куклой, давая повод заподозрить его в немалой практике. Мы забавляли Марту, а горбун в это время завёл очень интересный разговор с оставшимися за столом. Он словно специально выждал момент, когда Марта и Ханс расшумелись и заглушили его голос. Как ни напрягала я слух, две трети рассказа потонуло в их репликах. Чтобы заставить их умолкнуть, требовалось придумать какое-нибудь мирное занятие. Каждый русский имеет десяток талантов, которые может применить в критическом случае, так что особо фантазировать не было необходимости. Лист бумаги, карандаш и резинка – и вот уже Ханс сидит передо мной, глупо улыбаясь, и ждёт, какой же красавец выйдет на портрете. Тишина установилась, но Дружинин, как нарочно, тоже закончил рассказ.

Марта ворковала рядом, я водила по бумаге то карандашом, то резинкой, а горбун стал проявлять признаки заинтересованности. Он молчал и бросал на нас угрюмые взгляды, я же рисовала и делала вид, что не замечаю его. Не знаю, какой бес руководил моими поступками, но я демонстрировала полнейшее равнодушие к Леониду и в то же время думала только о том, как он воспринимает моё равнодушие.

Когда-то я очень увлекалась рисованием и даже мечтала поступить в художественный вуз, но мечты остались мечтами, а я не ходила даже в студию. Постепенно я совсем перестала рисовать и не возвращалась к этому виду искусства много лет. Принявшись рисовать Ханса, я боялась, что не сумею передать изображению хоть маломальское сходство с оригиналом, но дело пошло, и то, что появилось на бумаге, наполняло моё сердце гордостью. Бывают периоды невероятного подъёма творческих сил, когда возможно самое невозможное. Именно такой период был у меня. Законченный рисунок вызвал восторг у Ханса, хотя он-то при своей скромной внешности мог бы радоваться потише. Петер улыбался, рассматривая портрет своего брата, и что-то говорил горбуну и Ларсу, а Нонна и Ира пустились в воспоминания о школьных годах, когда я не расставалась с альбомом и карандашами.

– Меня ты тоже нарисуй, – попросила Ира. – Я специально сделаю себе причёску и схожу к косметологу.

– А меня не надо, – заранее отказалась Нонна. – Я ещё не забыла, какой ты меня изобразила в последний раз.

Горбун обернулся ко мне.

– Жанна, Петер просит передать, что вы правильно поняли характер Ханса.

– А какой у него характер? – удивилась я. – Я ничего не поняла. Что вижу, то и рисую.

– Не хотелось бы мне быть вашей моделью, – признался Ларс.

– Почему? – Это не я обиделась, а художник во мне.

– Мало ли что таишь в душе, а вы без церемоний вытащите это на всеобщее обозрение. Смотрите и любуйтесь.

– Интересно, каким бы вы увидели меня? – заинтересовался Дружинин.

Я боялась ошибиться и невольно оскорбить горбуна. Не верилось, что урод может захотеть иметь своё точное изображение. Или у него такое самомнение, что он считает привлекательным даже свой горб? Бывает такое нарушение в психике, когда человек начинает безудержно восхищаться своей внешностью и выставлять напоказ, как главное достоинство, самые отвратительные физические недостатки. Женщины, имеющие вывих бедра и едва ковыляющие на кривых ногах, начинают облачаться в сверхъузкие брюки, вместо того, чтобы исправить несправедливость природы юбкой подлиннее. Дружинин казался мне человеком слишком умным для такого извращённого самолюбования. До сих пор он держался свободно и непринуждённо, не подавая мысли, что тяготится своим уродством, но это получалось естественно. Даже некоторая склонность к щегольству, которая была бы странной в ком-нибудь другом, казалась неотрывной от его натуры, тем более, что красивые костюмы очень ему шли и были скроены умелым портным, учитывавшим особенности фигуры своего клиента. Однако, неужели Дружинину доставит удовольствие увидеть своё некрасивое лицо и согбенные плечи на бумаге?

– А каким вы хотели бы казаться? – спросила я.

– Без подсказок, – вмешался Ларс. – Вот вам бумага и карандаш. Садитесь и рисуйте.

Никому не советую рисовать уродов, если вы не питает к ним ненависть. Я долго раздумывала, как приукрасить его внешность, но ничего не придумала и решила, что раз Дружинин сам захотел увидеть себя на портрете, то пусть на себя и пеняет. Что я вижу, то и рисую. Горбун сел напротив меня словно только для того, чтобы безотрывно смотреть на меня, но меня это уже не трогало: я рисовала, я творила.

Странное дело: прежде я замечала лишь то, что Дружинин очень некрасив и хороши в его энергичном лице только брови и глаза, а теперь, когда я могла без стеснения рассматривать его внешность, она стала казаться даже приятной. Нос, который я считала крючковатым, оказался более сложной формы, очень чёткой и лёгкой для изображения, твёрдые очертания рта заставили меня потрудиться, потому что таили в себе много неожиданного, а уж глаза на портрете вышли чуть ли не выразительнее, чем в жизни. Я вырисовала все намечающиеся морщинки на этом колоритном лице, даже несколько лёгких шрамов, которые я прежде не замечала, потом подправила общие формы, проложила тени, тщательно изобразила хорошие густые волосы и слегка, чтобы они не бросались в глаза, наметила плечи. Я просидела над портретом больше часа, и под конец не выдержал даже горбун.

– Жанна, вы не устали?

– Нет, – сказала я, хотя всё тело у меня затекло. – А вы, Леонид?

– Тоже нет, – ответил Дружинин без энтузиазма.

Ира захихикала, а Нонна деликатно опустила голову.

– Всё. Конец! – объявила я, ожидая бурю восторга.

Горбун вскочил и с любопытством взглянул на рисунок. Вместо улыбки на его губах появилась и тут же исчезла болезненная гримаса.

– Из вас получился бы прекрасный художник, – бесстрастно сказал он и отошёл.

От его ровного голоса веяло холодом, и я потеряла уверенность в своём шедевре. То, что мне показалось хорошо, другим может быть расценено как мазня. А каково больше часа просидеть неподвижно и получить вместо портрета детские каракули!

Мой рисунок уже пошёл по рукам, причём почти на всех лицах появлялось смущение.

– Н-да, – протянула Ира, передавая листок Нонне.

– Портрет тебе не удался, – мягко сказала та. – Ты, наверное, устала, рисуя Ханса.

Ларс ухмыльнулся не без злорадства.

– Теперь я убедился, что лучше не давать себя рисовать. Разве я не прав, Леонид?

Горбун промолчал. Я растерянно оглянулась на него, но он был совершенно спокоен, на меня не смотрел и что-то говорил Марте, причём девочка весело смеялась в ответ.

Ханс молча передал портрет брату. Петер сначала поднял брови, потом присмотрелся внимательнее, долго рассматривал изображение, сравнивая с оригиналом, покачал головой и что-то сказал.

– Что он говорит? – шёпотом спросила я у Иры.

– Что он удивлён, – ответила она тоже шёпотом.

Было от чего придти в отчаяние. Я ещё раз взглянула на рисунок, но не обнаружила в нём ничего особенного. Горбун был на нём как живой, не хуже и, как я теперь поняла, не лучше, чем в действительности.

– Ничего не могу разобрать, – призналась я. – Завтра увижу недостатки, а сейчас не вижу.

Я села на диван, всё ещё держа рисунок в руке, а Марта перебралась ко мне, завладела портретом, рассмотрела его во всех подробностях и что-то сказала, от чего горбун сделал вид, что смотрит в окно, а Ханс шикнул на девочку.

– Давайте выпьем чай, – предложила Нонна. – Я его давно включила, боюсь, что уже остыл.

Она быстро внесла чайник и стала разливать чай.

– Был бы рад остаться, но должен идти, – сказал горбун. – Мне ещё нужно заехать к редактору. До свидания. Спасибо за рисунок, Жанна, он мне очень понравился.

Этому я не поверила, тем более, что он не выразил желания взять его с собой.

– До свидания, Леонид, – попрощалась я, причём так старалась скрыть неуверенность, что мой голос прозвучал на удивление спокойно и даже весело. – Заходите почаще.

– Как-нибудь зайду, – сдержанно ответил горбун, не глядя на меня.

Когда его машина отъехала, все обернулись ко мне.

– С ума сошла? – осведомилась Нонна. – Зачем ты его нарисовала таким… Это же оскорбительно!

– Да, он еле сдержался, чтобы не уйти сразу же, – подтвердил Ларс. – Вы специально решили его поддеть?

Ира пожала плечами.

– Ну и хорошо, что так получилось, – сказала она. – Пусть помнит о своей внешности.

Я была так огорчена, что не нашла в себе сил даже оправдываться.

Петер о чём-то заговорил, и Ларс с Ирой вновь занялись исследованием моего рисунка.

– Что там опять? – устало спросила я.

– Петер говорит, что у Леонида очень добрые глаза, а внимание он на это обратил, только увидев портрет.

– Вы ему польстили, Жанна, а он этого не оценил, – соболезнующим тоном сказал Ларс.

Нонна заинтересовалась рисунком.

– Да, действительно. – согласилась она. – Но зачем ты нарисовала эти рубцы?

– Куда я их дену? – огрызнулась я. – Кстати, откуда они у него?

– С детства, – ответил Ларс. – Он попал в аварию чуть ли не в младенчестве, и только чудом выжил. Родители погибли, а его, совершенно изувеченного, извлекли из-под обломков. Его вылечили, но он остался уродом.

– А кто его вырастил? – заинтересовалась я.

– Дядя по материнской линии. Англичанин.