Текст книги "Горбун"

Автор книги: Вероника Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Похоже, горбун вбил себе в голову, что ему необходимо прочитать мои повести и теперь от меня не отстанет. Я даже пожалела, что не захватила с собой какую-нибудь тетрадь, чтобы он заглянул в неё, испугался, ужаснулся, убедился в моей бездарности и больше не просил меня ни о чём подобном. Мне, конечно, будет очень стыдно, однако только этим путём я смогу получить покой. Жаль, что в повести, которая медленно, но продвигалась, действовал страшный горбун, а не кто-то другой, иначе я могла бы уже сейчас сунуть ему тетрадь, чтобы он удовлетворился.

За столом Ларс был молчалив, а после кофе улучил момент, когда возле меня никого не было, и шепнул мне на ухо:

– Вам не кажется, что кое-кто к вам неравнодушен?

Передо мной тотчас же встал прекрасный образ полицейского.

– Не кажется, – ответила я с тайным сожалением.

– Я бы ни за что не стал вам этого говорить, Жанна, но приходится. Вам надо быть осторожнее с Леонидом.

Я глядела на него, как на сумасшедшего.

– Побойтесь бога, Ларс! Что вы такое говорите?!

Старайтесь не оставаться с ним наедине, – предостерегал меня датчанин. – Будьте с ним очень вежливы, не раздражайте его, но постарайтесь пореже с ним видеться, а если он будет груб и настойчив, постарайтесь не показывать, что он вам противен и его домогательства вызывают только отвращение.

Я онемела, а Ларс грустно усмехнулся и покачал головой.

– Как видите, мне приходится выступать в роли вашего опекуна. Это нелегко, но когда я заметил, что он начал преследовать вас, я принял решение вас предостеречь. Что вы смотрите на меня так удивлённо? Думаете, Ирина случайно его ненавидит? Здесь вышла целая история. Я бы вам рассказал о ней, но жалко Ирину. Я даже попрошу вас не говорить ей о нашем разговоре, чтобы не напоминать о том, что случилось.

Довольно избитое выражение "как громом поразило" и, на научный взгляд, ошибочное, но я, и правда, стояла, как громом поражённая.

– Я не знаю, что случилось, наверное, что-то очень скверное, но почему же он так спокойно приходит сюда и держится непринуждённо…

Ларс даже засмеялся над моей наивностью.

– Был бы он другим, я бы вас не предупреждал, – сказал он. – Не знаю, почему он такой, но только дело не в воспитании, потому что дядя его – человек достойный. Наверное, на него влияет чувство собственной неполноценности или чего-то ещё, я не психолог, чтобы разобраться, но я с самого начала ощущал в нём какую-то ущербность, способность раздражаться без причины, быть жестоким. Вы, наверное, скажете, что это очень вежливый и мягкий человек, но я знаю его ещё и с другой стороны. Если бы Ирина не стыдилась того, что ей довелось пережить, она рассказала бы вам о нём многое. Но она не согласится посвятить вас в свои переживания, а мне остаётся только просить не выдавать меня и быть очень осторожной с Дружининым, даже если он кажется вам интересным собеседником.

Что можно чувствовать после этого разговора? У меня оставалось единственное чёткое желание – уехать куда-нибудь, где не будет ни горбуна, ни Ларса, ни Иры с какой-то неприятной тайной. Короче, мне очень захотелось домой, в СНГ, в Москву, на милую моему сердцу Малую Грузинскую улицу, в квартиру, где царят мир, покой, книги и любимая собака с плохим характером.

Но это было первое желание. Почти сразу же оно исчезло из-за отсутствия в нём здравого смысла. В самом деле, разве могла я сейчас уехать? Мало того, что у меня взят билет на конец месяца, но останавливали ещё и чисто субъективные причины.

Способен ли какой-то коварный горбун заставить меня раньше времени уехать из страны, в которую я попала чудом и в которую больше никогда не попаду? Но, помимо сказанного, меня одолевали и другие мысли.

У Некрасова в романе "Три страны света", который, кстати, переводил сейчас горбун, есть очень хорошие слова, и я приведу их полностью. "Когда художник до такой степени проникнут своей идеей, что не расстаётся с ней ни на минуту, что бы ни делал, о чём бы ни говорил, – верный признак, что произведение будет хорошо". Я не считаю себя писателем, но всё-таки по-любительски я имею какое-то отношение к литературе, поэтому я вправе была ожидать, что для любителя моя повесть про горбуна будет удачной, так как после первого потрясения, когда меня даже посетило немыслимое по безрассудству желание сию же минуту очутиться дома, мысли мои обратились к тетради, вызывавшей такое любопытство Дружинина. Получалось, что жизнь таила в себе не меньше трагических неожиданностей, чем могла предложить фантазия, и реально существующий горбун, образованием и воспитанием заставлявший окружающих забывать о его уродстве, превратился в существо, по коварству не уступающее моему вымышленному герою. Пожалуй, я смогу смело списывать своего горбуна с его прототипа и непременно должна повнимательнее наблюдать за Дружининым, чтобы впечатлений хватило и на будущее, если в этом образе возникнет потребность ещё раз. Кто знает, встретится ли мне в жизни второй такой образчик вырождения человеческой души?

Когда я помогла Ире унести посуду на кухню и повернулась, чтобы идти к гостям, дорогая подруга больно сжала мой локоть и прошептала:

– Ты так кокетничаешь с горбуном, что это даже неприлично.

– Я не кокетничаю, – огорчённо оправдывалась я. – Мы просто разговариваем.

– Со стороны виднее, – отрезала Ира. – Лучше перенеси своё внимание на Душку, а горбуну укажи на дверь. Я возражать не буду.

После такого напутствия моё настроение не улучшилось, но запрещать Дружинину приходить у меня язык не поворачивался, несмотря на то, что совет полностью подтверждал слова Ларса. Трудно было сразу свыкнуться с мыслью, что человек оказался негодяем, но ещё труднее быть жестокой с ущербным существом, а резкий отказ от дома был бы для горбуна весьма болезненным. Я успокоилась на решении не принимать Дружинина, если буду дома одна, не ездить с ним на прогулки, если он будет звать, и поостеречься особенно много разговаривать с ним, чтобы в его больном мозгу не возникали какие-то ненужные фантазии. Если соблюдать эти простые правила, то я ничем не буду рисковать, а там, глядишь, интерес горбуна ко мне, если он существует, пройдёт естественным образом, и он перенесёт своё внимание на кого-нибудь ещё.

В гостиной оба гостя устроились очень удобно: Ларс – в кресле, а горбун – на диване. Мне оставалось только сесть на стул, то есть очень неудобный для отдыха предмет, или на диван возле горбуна, что противоречило моему намерению держаться от него подальше. Датчанин вёл себя сегодня как герой, поехав вместе с нами на прогулку против желания Дружинина, чтобы оградить меня от опасности, о которой я не подозревала, но очень бы хотелось, чтобы и в обычной жизни он тоже проявлял героические черты характера и пересел бы на диван, а, если ему не хочется сидеть бок о бок с горбуном, то на стул, а кресло бы предоставил мне. Но Ларс и кресло представлялись в эту минуту монолитным изваянием, и отделить одно от другого без помощи специальных инструментов казалось невозможным. По-моему, чаще всего так и бывает, что мужественный и заботливый в критических ситуациях мужчина в быту оказывается малодушным и мелочным. Наверное, поэтому мне, не бывавшей в экстремальных ситуациях, и лезут в глаза только недостатки и слабости сильного пола.

Однако садиться на стул, когда в комнате имелись кресло и диван, мне казалось обидным.

– Славная погода, – сказала я. – Сейчас приятнее всего на веранде.

Дальше распространяться о своих планах я не стала, чтобы не задерживаться и не дать Ларсу возможности опередить меня и плюхнуться в моё любимое кресло. В этом отношении горбун моих опасений не вызывал, потому что был воспитан достаточно хорошо, чтобы не занимать самых удобных седалищ.

Сразу вслед за мной на веранду вышли Ларс и Дружинин, но они опоздали, и теперь меня можно было поднять с кресла только подъёмным краном.

– Вы устали, Жанна? – спросил горбун, стоя у косяка.

– Нет, отчего же.

Я поглядела на вольготно расположившегося на новом месте Ларса и решила позаботиться о втором госте, который, должно быть, почувствовал перемену в моём отношении к нему, потому что был задумчив и вёл себя несмело. Но как проявить о нём заботу и при этом не показать этой заботы?

– Садитесь, – предложила я ему.

Не очень-то вежливо бросать слово в пространство, не обращаясь к человеку по имени, но теперь, когда я о нём узнала кое-что недостойное, мне было трудно называть его Леонидом.

Горбун ничего не ответил, и вид у него был такой, словно он ничего не слышал. Ну, не слышал и не надо. Надо было слушать.

– Хорошо-то как! – с затаённым восторгом заявил Ларс.

По моему мнению, было бы ещё лучше, если бы сюда не доносился слабый, но навязчивый запах, однако говорить я этого не стала, чтобы не выглядеть слишком приземлённой.

– Ещё бы звон колоколов, а вдали чтобы блестел золотой купол церкви, – пожелала я не совсем от чистого сердца.

– Вы, наверное, рады, что стали отмечать церковные праздники? – спросил Дружинин.

По-моему, он обрадовался подвернувшейся теме разговора и жадно за неё ухватился.

– У нас сделали нерабочим днём только Рождество, а Пасха бывает в воскресенье, всё равно это выходной, так что радоваться особенно нечему.

– Я имел в виду, что прекратились преследования за соблюдение церковных обрядов, – пояснил горбун после некоторой заминки.

– Да, перестали, – согласилась я. – Раньше записывали тех, кто ходил на Крёстный ход, вылавливали комсомольцев, сообщали на работу.

– И вы попадались? – жадно поинтересовался Ларс.

– Я никогда не видела Крёстный ход в натуре, – призналась я. – А по телевизору смотреть скучно. Я вообще не люблю церковные обряды.

В эту минуту к нам вышла Ира, и я спросила у неё:

– Ира, ты ходила на Крёстный ход?

– Никогда не ходила, – решительно заявила Ира. – Хотела сходить, но так и не собралась. А ты ходила?

– Я? Нет. Я всегда была дисциплинированной девушкой, соблюдала все требования и сидела дома. – Я помолчала и, не скрывая горечи, добавила. – Там я мирно и, главное, с удовольствием смотрела "Праздник святого Иоргена", где высмеивались плутни и жадность духовенства, несовместимые с советской нравственностью. Впрочем, если бы этот фильм показывали не в эту ночь, а в следующую, я бы, наверное, сходила на Крёстный ход, но правительство правильно рассчитывало время показа.

– Хороший был фильм, – согласилась Ира.

– Значит, Пасху вы никогда не праздновали? – сделал вывод Ларс.

– Почему? – удивилась Ира. – Яйца мы всегда красили и куличи пекли.

– Мы только в церковь не ходили и молитвы не произносили, – добавила я.

– Я в церковь зашла… как-то, – поправила меня Ира.

– Самый красивый праздник, – сказала я. – Тётушка нам звонила с поздравлениями и говорила: "Христос воскресе". А мама мне всегда заранее напоминала, что отвечать надо: "Воистину воскресе". Я это говорила, так что тётушка была счастлива.

– Она так религиозна? – спросил горбун.

– Ещё как религиозна! У неё отец был священником и был репрессирован, а им, детям, приходилось говорить, что они отрекаются от такого отца, потом надо было опасаться, что им не дадут учиться в институтах, как дочерям врага народа, что самих посадят… Всю жизнь им приходилось молчать о своей вере, а чтобы сговориться идти в церковь, они использовали пароль: "Поедем к Лёле".

Так как Ира засмеялась, мне пришлось пояснить:

– Это моя тётушка, которая жила около их любимой церкви. А когда желающим наконец-то было дозволено верить, а прочих верить усиленно призывали, мои престарелые верующие родственники долго не могли освоиться со свободой и продолжали прятать иконы.

– И у тебя есть иконы? – спросила Ира, но сама себе ответила. – Ах да, есть одна.

– Вы тоже её прятали? – задал вопрос горбун.

– Нет. Она у меня открыто стоит на книжной полке. Но я смелая, потому что мне не пришлось пережить гонения. Моему прадедушке-священнику повезло, и он умер молодым в окружении родственников, так что особых несчастий из-за его сана в нашей семье не произошло. Зато сейчас церковные обряды соблюдаются слишком ревностно и на богослужениях маячат члены правительства. Праздники стали справлять легально, и поэтому даже Пасха стала скучна.

– Почему? – не понял Ларс.

– Потому что "Праздник святого Иоргена" отошёл в прошлое, – пояснил горбун, выдавая этим едким замечанием свою наглую сущность.

– И куличи, кстати, тоже, – добавила я.

– Почему? – удивилась Ира.

Как же далека от жизни она была!

– Потому что я не уверена, что на их изготовление хватит моего месячного оклада, – объяснила я ей подробно, как ребёнку.

– Да, вчера я слышала, что у вас в России цены опять выросли, – вспомнила Ира. – За квартиру надо теперь платить очень много, не помню сколько, за телефон, кажется, в три раза больше, чем прежде.

Я молчала, оберегая в себе философское спокойствие, а взгляды всех троих неумолимо обратились на меня.

– Ничего другого и не ждала, – бодро сказала я. – Улучшение нашей жизни придёт позже, – я еле удержалась, чтобы со злостью не добавить "в мире ином", – а пока она может становиться только хуже.

– На промтовары цены, кажется, тоже вырастут, – продолжала Ира. – Или уже выросли.

– Значит, будет полное изобилие, – заметила я, совершенно не огорчаясь, потому что одежды нам с мамой должно было хватить на несколько лет, на крайний случай, я могу сшить что-нибудь из имеющихся у нас дома тканей, в остальном недостатка тоже пока не было, а на стиральный порошок, мыло и зубную пасту деньги выкраивать как-нибудь удастся. В такие минуты человек становится эгоистом и думает только о себе, не печалясь заботами других.

– Продукты питания вздорожают очень сильно, – закончила Ира.

Она смотрела на меня так, словно Россия не была её родиной, и наши беды её не волновали.

– А что ещё можно ожидать от этих жирных… – от раздражения я не знала, как их обозвать подостойнее, – глядя на которых вспоминаешь то окорок, то обратную сторону павиана.

Здесь я погрешила против истины, потому что такие ассоциации посещали всех только при виде прежнего правительства, а сейчас верх над холодными зрительными сравнениями брали неблагоприятные живые чувства, мешающие по достоинству оценить пухлые лица со здоровым румянцем, поэтому эпитеты менялись постоянно.

Люди очень бессовестны и не понимают, что человек подвержен слабостям и может не сдержать эмоций. Их естественная реакция – засмеяться, пусть и с долей сочувствия, а не войти в положение того, по ком жестоко бьет каждое колебание в экономике. И почему она колеблется только в одну сторону? Ведь это уже не колебательное движение, а поступательное. Хорошо, что я быстро совладала с нервами и отвлеклась от грядущей безотрадной перспективы очередного снижения жизненного уровня, а то было бы стыдно демонстрировать русского человека, не умеющего держать себя в руках.

– Говорят, что человек, покидающий Россию на несколько лет, потом не может освоиться с нашей жизнью, – спокойно сказала я, улыбаясь. – Я боюсь, что мне тоже будет нелегко привыкнуть к произошедшим переменам.

– Ну, я не сомневаюсь, что вы освоитесь очень быстро, – заметил горбун. – По-моему, вы уже освоились с предстоящим.

Хорошо, если так, но мне всё-таки было стыдно, что я распустилась и дала волю бессильной ярости. Вообще-то наш народ ведёт себя очень мудро и принимает неизбежное зло со спокойным достоинством. Жаль, что представитель этого народа погорячился и не смог дать наглядный пример.

– Дай, Бог, спокойно принять то, что изменить мы не в силах, – сказала я, и от мудрости этих высказанных кем-то слов мне стало очень легко.

Горбун с любопытством разглядывал меня.

– Вы всегда так рассуждаете? – спросил он.

– Не всегда, но стараюсь по-возможности скорее приходить к этому выводу.

– Я вам завидую, – произнёс он.

Хорошо ему было завидовать, безбедно существуя в мире изобилия, а пожил бы в наших условиях, так быстро бы научился прибегать к утешительным доводам, как единственному средству сохранить разум. Однако, приятно сознавать, что ты владеешь чем-то, что может вызвать зависть, тем более, что это что-то – философский взгляд на жизнь. Если вдуматься, то Дружинину тоже не мешало бы освоить этот приём обретения спокойствия, чтобы не страдать из-за своего уродства и не допускать к сердцу озлобление на весь мир. Тогда Ларсу не пришлось бы предупреждать меня, чтобы я остерегалась горбуна.

Почему, раз вбив себе в голову, что запах, который меня преследует, исходит от мёртвой собаки или чего-то в этом роде, я уж не могу прогнать эту мысль? Я сидела в кресле, незаметно принюхиваясь, и ждала, когда уйдут гости, чтобы приняться за поиски. Мне нужно было, чтобы они ушли засветло и мои мрачные розыски благодаря свету луны не стали зловещими, потому что такого рода романтику я люблю только в книгах.

– Жанна, у вас сейчас очень сосредоточенный вид, – заметил Ларс. – Держу пари, что вы думаете о собаке.

– Довольно! – резко оборвала его Ира. – Я не желаю о ней слышать!

– Что поделаешь, если у меня навязчивые идеи, – возразила я. – Чувствую, что тут собака не зарыта, и всё тут.

Горбун только взглянул на меня, однако в его глазах промелькнула такая мука и даже обречённость, что я растерялась.

Я ещё немного посидела в кресле, пытаясь перебороть себя, но всё-таки встала.

– Не могу я так! – не выдержала я. – Пойду, поищу, что там почило.

Ира фыркнула и поспешила пересесть в моё кресло.

– Только, пожалуйста, ищи подольше, – откровенно попросила она.

Я предвидела, что она не встанет независимо от того, скоро я вернусь или не скоро, поэтому не стала прислушиваться к её просьбе, а молча пошла навстречу ветру.

– Ты ничего не выбрасывала в помойку? – запоздало задала я естественный вопрос, который должен был у меня возникнуть прежде всего.

– Не в помойку, а в компостную яму, – поправила меня Ира, которая считала себя опытным садоводом, хотя до сих пор ничем не доказала этого звания. – Ничего не выбрасывала. Даже сорняки. Ты ведь ещё не выполнила обещания помочь мне привести участок в порядок.

Проблема с запахом не стояла бы передо мной, если бы в домах не было канализации и на участках стояли непритязательного вида кабинки. В таком случае я ни за что не ринулась бы на поиски и не стала привлекать всеобщее внимание к слабому запаху, неважно, с какого участка он доносился бы. Но кабинок нигде в округе не существовало, в яму бросали только выполонную траву, так что воздух должен быть безупречно свеж.

– Стойте, Жанна! – хрипло окликнул меня горбун, хватая за руку. – Не ходите туда!

Хватка у него была железная.

– Пустите меня, мне больно, – попросила я.

Больно мне не было, но было неприятно чувствовать себя, словно в оковах.

– Извините, – смутился Дружинин, неохотно отпуская мою руку.

– Что случилось? – осведомился Ларс, быстро подойдя к нам и давая понять, что готов вмешаться, если горбун позволит себе какую-нибудь вольность.

– Кажется, я знаю, что случилось, – тихо пробормотал Дружинин.

– Я вас не понимаю, – признался датчанин, пожимая плечами.

Горбун повернулся ко мне.

– Вернитесь на веранду, Жанна, – требовательно сказал он. – Пойдёмте, Ларс.

Я послушно отошла, охваченная тревогой, а Дружинин подхватил грабли, прихрамывая, обошёл цветник и приблизился к яме. Ларс нерешительно плёлся следом.

– Что там происходит? – лениво спросила Ира.

В это время горбун осторожно пошевелил граблями в яме и резко выпрямился, что-то сказав Ларсу. Писатель опасливо взглянул вниз и в ужасе отпрянул.

Ко мне тотчас же пришла страшная догадка.

– Ира, мне кажется, они нашли Мартина, – прошептала я.

Ира побледнела, приподнялась в кресле и бессильно упала обратно.

– Это ужасно! – проговорила она одними губами.

Прежде, глядя на горбуна, я бы подумала, что он превосходно владеет собой, но сомнения, посеянные Ларсом и Ирой, заставляли меня заподозрить, что полное спокойствие в трагических ситуациях проистекает от душевной чёрствости или от каких-то ещё более тёмных свойств души. От его холодного неприступного вида меня стала пробирать дрожь.

– Я вижу, вы уже всё поняли, – отметил он, подойдя и скользнув по нашим лицам настороженным взглядом.

– Его убили? – хрипло спросила Ира.

Он кивнул и оглянулся на бледного, как привидение, Ларса, с трудом доплетшегося до веранды.

– Убили и скинули в яму, а сверху забросали травой, – объяснил горбун. – Извините за сравнение, Жанна, но у вас чутьё, как у собаки.

Ира встала, но Дружинин опередил её намерение.

– Вам не надо смотреть на него, Ирина. Он… очень изменился.

Странно, что неприязнь, которую горбун питал к моей подруге за погубленную жизнь Мартина, никак не отразилась ни в его взгляде, ни в голосе. Наоборот, казалось, он был преисполнен сочувствия к ней, словно к верной жене, потерявшей любимого мужа. Да, Ларс был прав: притворяться горбун умел мастерски.

– Он совершенно раздут, – проговорил датчанин, морщась от подкатывающей к горлу тошноты и мотая головой.

– Прекратите, Ларс! – одёрнул его Дружинин.

– Он весь коричнево-зелёный, – как невменяемый, твердил Ларс. – А мух там, словно на навозной куче.

Горбун глядел на датчанина бешеными глазами, а на того вдруг напал нервный смех, и он никак не мог остановиться, хохоча всё громче и громче.

Я наблюдала истерику только один раз, когда моей бывшей сотруднице принесли изменения к уже выполненной работе, но это был совсем другой смех и совсем по другому поводу, а сейчас здоровый мужчина безудержно хохотал над телом убитого друга, и это было настолько страшно, что выдержать я не могла.

– Остановите его, прошу вас! – взмолилась я.

Горбун рассеянно взглянул на меня и, как слепой, шагнул к Ларсу. Звук пощёчины прозвучал неестественно громко, как в индийском кино, а писатель отлетел шагов на семь и вломился в кусты смородины, сразу перестав смеяться. Мгновение оба смотрели друг на друга ненавидящими глазами, но тотчас же выражение лиц изменилось.

– Поосторожнее, Леонид, – пробормотал датчанин в смущении.

– Извините, не рассчитал, – ответил Дружинин, отворачиваясь. – У вас была истерика.

Поступок горбуна испугал меня. Я знала, что истерику часто останавливают пощёчиной, но в свой жестокий удар он вложил слишком много чувства и в эту минуту казался мне отвратительным чудовищем, уродливым как телом, так и душой. Настал момент, когда сдержанность, вежливость, хорошее воспитание слетели с него, приоткрыв его истинное весьма страшное лицо.

Я отвела от него глаза и посмотрела на Иру. Она заливалась слезами и, кажется, не заметила расправы над своим любимым. Ларс многозначительно и скорбно взглянул на меня, опустился перед Ирой на колени и принялся её утешать, нашёптывая что-то на ухо.

Горбун сумрачно проследил за ними и обратился ко мне.

– Жанна…

Я непроизвольно отпрянула, не сумев скрыть своего ужаса, чем, кажется, привела его в замешательство. Не меньше минуты мы смотрели друг на друга, а потом он шагнул ко мне.

– Не приближайтесь! – вскрикнула я, отступая.

Наверное, я вела себя не слишком умно и, будь у меня хоть частица разума, я бы поняла, что, даже если горбун обладал всеми человеческими пороками, он не смог бы причинить мне никакого вреда при двух свидетелях, но очень уж внезапно раскрыл мне Ларс глаза на этого человека, а поступок горбуна дополнил впечатление.

– Что с вами?! – почти сердито спросил он. – Неужели и вас придётся успокаивать?

– Таким же зверским способом? – вырвалось у меня.

Горбун замер.

– Жанна, простите, я не сдержался, – принялся оправдываться он. – Мартин был мне очень близким другом, и я перестал владеть собой.

Он был мне страшен и отвратителен, и стена, в которую я упёрлась, испытала на себе напор моего тела, когда он стал приближаться.

– Не подходите ко мне! – ещё раз, но гораздо более резко, повторила я. – Я не хочу оказаться ни в больнице, ни на кладбище!

– Успокойтесь, я никогда не бью женщин, – хмуро сказал горбун. – Прошу вас, будьте немного добрее.

В эту минуту он с большим успехом мог бы упрашивать камень.

– Вы хотели позвонить в полицию, – холодно напомнила я.

Он промолчал и вошёл в дом, а я посмотрела на Иру и Ларса, которые продолжали утешать друг друга и не обращали внимания на окружающих. Это тоже было очень странно, нереально, тревожно и вызывало желание оказаться одной или с кем-то очень близким. Я вошла в прихожую, остановилась у двери и слушала, как Дружинин по-датски объяснялся с полицией.

– Сейчас приедут, – сказал он, опуская трубку.

– Не надо позвать Нонну? – спросила я, движимая желанием не столько сообщить ей о страшной находке, сколько чувствовать рядом доброго и надёжного друга.

– Можно, – согласился он, но сам звонить не стал, предоставляя это дело мне.

– Я не помню номер её телефона, – сказала я.

Горбун без запинки назвал номер и отошёл, считая, по-видимому, что я всё ещё опасаюсь кулачной расправы, хотя с меня уже слетела настороженность.

– Нонна, здравствуй. Это я, Жанна, – заговорила я, не зная, как ей сообщить о случившемся поделикатнее. – Поскорее приезжай.

– Ларс, конечно, с вами? – с неприятным смешком осведомилась она.

– Да, здесь.

– И провёл с вами весь день? А зачем вам понадобилась я? Неужели стало скучно?

Терпеть не могу выражение "инициатива наказуема", но она, действительно, наказуема и проявлять её лишний раз не следует. Присутствие здесь Нонны было совсем необязательно, однако мне потребовалось её вызвать и, в итоге, я должна выслушивать пренеприятнейшие вещи.

– Нонн, у нас очень плохие новости, – пояснила я, но не стала говорить, что это за новости.

– Что там у вас? – насторожилась она, по-моему, заподозрив несчастье с неверным и ненаглядным Ларсом.

– О Мартине, уточнила я, но, как ни пыталась моя подруга выяснить правду, не сказала ей ничего определённого. – Очень тяжёлое известие.

– Он умер?! – вскрикнула Нонна.

– Потом поговорим. Ты лучше приезжай.

– Сейчас же еду, – пообещала Нонна.

Я положила трубку.

– Почему вы не сказали ей, что Мартин убит? – спросил горбун.

Наверное, я сама была виновата в отчуждении, возникшем между нами, потому что слишком увлеклась опасениями его дурных наклонностей и слишком трагично восприняла его срыв при виде хохочущего Ларса. Конечно, в его поступке проскользнула какая-то озлобленность, но, если разобраться, были и смягчающие обстоятельства.

– Мне хочется, чтобы у неё было время подготовиться, – объяснила я. – Нельзя сразу обрушивать на неё правду. По-моему, она очень хорошо относилась к Мартину.

Горбун кивнул, и взгляд его стал мягче.

– Вы предусмотрительны, – отметил он. – Вернётесь на веранду или пойдёте в комнату?

Мне было тяжело видеть рыдающую в объятиях Ларса Иру, поэтому я молча вошла в гостиную и села в кресло. Дружинин остановился на пороге.

– Мне оставаться здесь, уйти или всё-таки можно войти into the room? – поинтересовался он.

– Как хотите, – растерялась я. – А почему вы спрашиваете?

– Вы ведь меня, кажется, отныне боитесь, – ответил горбун, садясь на диван и устремляя на меня пронзительный взгляд. – Что на вас такое нашло? Я не подозревал, что вы подвержены истерике.

– Если бы вы посмотрели на себя со стороны, когда…

– Довольно! – прервал он меня. – я, кажется, уже объяснил, почему это вышло, и извинился перед вами. Неужели вы будете бесконечно вспоминать этот случай?

Я понимаю, что у всех нервы издёрганы, но я не понимаю, почему именно от меня требуется выдержка. Почему я, девушка из СНГ, прославившегося на весь мир трудностями жизни, должна успокаивать выросшего в спокойной Англии мужика? Положим, он потерял друга и нуждается в утешении, но и для моих женских нервов испытание было слишком трудным.

– Я не буду ни о чём вспоминать, если вы сами не напомните мне, – как можно спокойнее ответила я. – Сегодня очень тяжёлый день, а ведь как приятно он начался!

Горбун печально усмехнулся.

– Я хотел пригласить вас завтра на прогулку, – сказал он. – Теперь об этом нечего и думать.

Наверное, только нам, русским, по всякому случаю приходят на ум поговорки. Вот и тогда я сразу подумала, что нет худа без добра. Смерть Мартина была трагедией, но даже она таила в себе маленькое, совсем крошечное добро, потому что совместная прогулка, которую хотел мне предложить Дружинин, откладывалась по независящей от меня и потому неоскорбительной для него причине. А уж против этих прогулок Ларс и Ира предупредили меня достаточно ясно.

Горбун отвернулся и долго смотрел на дверь. Никогда не следует скрывать своих добрых порывов, но мы стыдимся проявлять лучшие свои чувства. Я понимала, что он борется с горем, не давая ему проявиться открыто, при свидетелях. Какие бы тёмные чувства не таились в его душе, но он искренне скорбел о смерти друга, и в моём сердце осталось место только для сострадания, но я стеснялась, боялась, не знала, как выразить сочувствие и молчала.

– Ира очень переживает, – сказала я, чтобы отвлечь его от собственного горя.

– Она быстро утешится, – ответил горбун после некоторого молчания.

– Ларс пишет детективы? – спросила я вовсе не из-за особого желания выяснить этот вопрос, в другое время для меня интересный, но сейчас заслонённый единственным важным событием. Мне хотелось, чтобы горбун заговорил о чём-нибудь постороннем, потому что в любую минуту сюда могли войти и застать его с искажённым судорогой лицом.

– Прежде писал.

– А теперь?

– Перешёл на серьёзные социальные проблемы.

– Он хорошо пишет? – продолжала я расспрашивать, делая вид, что не замечаю сухости тона и нарочито кратких ответов.

– По-разному.

Не так уж важно, что оставшийся без лучшего друга горбун считает меня равнодушным сухарём, но зато вид его приходит в норму и сильные переживания сменяются сдержанностью.

– Ему больше удаются детективы или социальные проблемы?

Я не обиделась на взгляд, брошенный на меня Дружининым, потому что и сама чувствовала на себе неотвязной мухой, которая зудит и зудит, противно и не к месту, не обращая внимания на чужое горе.

– На последнем он терпит поражение.

– Почему же он не вернётся к прежнему жанру?

Горбун не успел ответить, потому что в прихожей кашлянул сам предмет разговора. Сначала я испугалась, что он слышал наши обсуждения его книг, но потом сообразила, что говорили мы тихо, а Ларс не такой человек, чтобы подслушивать, подкравшись к самой двери. К тому же он поддерживал за плечи совсем обессилевшую от слёз Иру.

Я встала, уступая место, и датчанин бережно усадил мою подругу. Мне не дано обращаться с людьми так нежно, поэтому я могла лишь молча, с глубоким почтением взирать на проявление другим этого душевного свойства или, если хотите, таланта.

Почувствовав на себе взгляд горбуна, я отвела глаза и села за стол. По какому праву люди считают возможным рассматривать себе подобных столь бесцеремонным образом? Между тем Дружинин, не стесняясь, терроризировал меня своими тёмными глазами.