Текст книги "Горбун"

Автор книги: Вероника Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Дружинин покачал головой и заказал продавцу необходимые мне бутылки, о которых, оказывается, помнил.

– Желаю приятно провести день, – сказал он напоследок.

Он ушёл, а я получила свои бутылки и сдачу. Больше мне делать здесь было нечего, а продавец, как мне казалось, смотрел на меня с подозрительным любопытством. Я вообще не люблю продавцов с их обсчётами, обвесами, подсовыванием испорченных продуктов, постоянным обманом и грубостью, а уж продавцов винных отделов я боюсь панически. К тому же, на мне были облегающие лосины, предмет туалета настолько для меня непривычный, что самым большим моим желанием было оказаться дома.

Я шла по улице, горько сожалея, что была одержима странными идеями и всячески внушала Дружинину мысль о своей великой любви к Петеру. Всё тайное становится явным, так что я своими руками, а точнее, устами, готовила себе этот позор. Что за дикая мысль пришла мне в голову, натолкнув меня на решение придумывать вещи, способные уязвить Леонида? И почему я решила, что мои нежные отношения с Петером могут его уязвить? Неужели я и впрямь могла считать его угнетённым своей внешностью и болезненно воспринимающим чужое счастье?

Придя домой, я бы сразу же сорвала свои чувства на Ире, скрывшей от меня звонок Дружинина, но уже приехали Петер, Марта и Ханс, так что пришлось подавить свой гнев.

– Я ничего не успела приготовить, – призналась Ира. – К сожалению, ты не сможешь говорить с ними без переводчика, поэтому придётся тебе идти на кухню.

Конечно, мне. Наверное, такова была моя судьба: портить отношения с людьми, которые мне нравятся, а потом, вместо того, чтобы рассеяться среди гостей, идти на кухню и в одиночестве готовить обед, в сотый раз припоминая подробности недолгого знакомства с Дружининым и все глупости, которые я наговорила и сделала за это время.

– Хорошо, – сказала я Ире.

Даже здесь, на кухне, всё напоминало Леонида. Сюда он поставил сумки, которые мне донёс, а здесь стоял, когда предлагал помощь. Сейчас бы его помощь мне не помешала, но я была бы рада, даже если бы он ничего не делал, а просто сидел бы в гостиной и я знала, что, придя туда, увижу его и услышу его голос. Я была бы на седьмом небе от счастья, даже если бы он вновь начал просить у меня мою рукопись, лишь бы он оказался здесь, а не летел на самолёте в свою Англию. Воспоминание об адресе, который он дал мне напоследок, заставило меня горько усмехнуться. "Если когда-нибудь вам захочется иметь внимательного и доброжелательного критика…" Ясно, что критика мне иметь никогда не захочется. Сказал бы просто: "Прошу вас, напишите мне, Жанна". Интересно, написала бы я ему? Скорее всего, нет. Если бы он захотел продолжить со мной знакомство, он попросил бы мой адрес и сам мне написал. Но ему вовсе не хотелось поддерживать отношения, и адрес его я смело могу разорвать и выбросить, потому что он дан мне из пустой вежливости. Впрочем, адрес я выбрасывать не стану.

– Ты на меня не обиделась? – спросила Ира, входя и закрывая за собой дверь.

– За что?

Но моя подруга была более чуткой, чем я думала.

– За Дромадёра.

– Скажи лучше: "За лосины". Ты бы ещё заставила меня надеть купальник.

Ира зафыркала.

– И было бы неплохо, у тебя хорошая фигура. А лосины на тебе прекрасно смотрятся. Как на манекенщице.

– Меня модисткою изволил величать! – воскликнула я.

– Это ещё что? – удивилась Ира.

Дружинин бы не спрашивал.

– "Горе от ума".

Ира пренебрежительно отмахнулась.

– Если хочешь, переоденься, но я бы на твоём месте, не стала. Как видишь, я тоже осталась в лосинах.

Да, надо было отдать ей должное, она осталась в том же наряде, в каком встретила Дружинина. Но она-то относилась к нему с неприязнью, поэтому ей было безразлично, как его встречать, а мне он был очень симпатичен, поэтому я бы предпочла появиться перед ним в приличном виде. Однако он ушёл из моей жизни, а из-за Петера не стоило переодеваться.

– Некогда наряжаться, – сказала я. – Я вся в хозяйстве.

– Пойди, поздоровайся с гостями, а то неудобно.

– Это можно.

Я не стала терять времени даром, прошла в комнату, жизнерадостно поздоровалась с датчанами, поцеловала Марту и вернулась на кухню. Девочка хотела пойти за мной, но Петер её удержал, словно общение со мной казалось ему нежелательным. Зато на пуделя запрет не распространялся, и он весело заскакал по кухне, обнюхивая все углы и попадающиеся на пути предметы. Меня это, конечно, не утешило, но было всё-таки отрадно сознавать, что какое-то живое существо относится ко мне без предубеждения, вызванного непонятными покушениями на мою жизнь или моими собственными необдуманными поступками. Если бы и люди относились друг к другу с такой же доброжелательностью, жить стало бы легче, а то Петер, несмотря на улыбку и приветливость, явно думает, что странное стремление Ларса меня убить бросает на меня глубокую тень. Честного, ни в чём не повинного человека не могут терпеливо выслеживать, чтобы убить, тем более, что после него не ожидается наследство, поэтому, раз Ларс не мог рассчитывать ни на какое наследство, значит, по мнению Петера, я совершила какой-то поступок, возбудивший ненависть писателя.

Мои размышления обязательно перекинулись бы на Дружинина, но помешал пудель, набредший на помойное ведро, сунувший туда любопытный нос и обнаруживший куриные кости. Этот пёс был подвержен общей собачьей слабости, не позволявшей ему равнодушно пройти мимо кости, так что моя попытка отобрать у него трофей только вынудила его крепче сжать зубы, зарычать и скрыться под столом.

Собакам нельзя давать трубчатые кости, а куриные кости, легко расщепляемые и превращавшиеся в острые иглы, могут привести животное к гибели. Я объяснила это зашедшей за посудой Ире, и мы обе попытались отнять у пуделя кость, но упрямство пса не знало границ.

– Давай заключим с тобой бартерную сделку, – нежно предложила я собаке. – Ты мне отдашь кость, а я тебе дам за это конфетку.

Ира торопливо достала конфету и, развернув, протянула мне.

– Будешь меняться? – спросила я, поднося конфету к мокрому чёрному носу.

Собака не была против, но и восторга не проявила. По-моему, она не доверяла моей деловой щепетильности. Пришлось бросить конфету на пол и ждать, что пересилит – любовь к сладкому или к костям.

– Посмотри, какую дрянь ты держишь во рту! – убеждала пёсика Ира. – Кость из помойки. Фу, какая гадость! До тебя её кто-то обглодал.

– Ты обглодала, – сказала я.

– Нет, ты, – возразила Ира. – Я ела ногу, а ты крыло.

– Эта кость от ноги, – заявила я.

– Значит, это кость от той ноги, которую ты ела вчера, – отрезала Ира.

Собачья избалованность перевесила, и, едва пёс схватил конфету, я тут же забрала брошенную кость.

– Петер принёс вино и пирожные, – вспомнила Ира. – Ничего, если я открою коробку с конфетами, которую подарил сэр Чарльз?

– Конечно. О чём спрашивать? Может, сперва нам съесть по одной?

Но Ира не разрешила.

– Подождёшь до обеда, – сказала она. – Поспеши.

За столом не было ни Дружинина, ни Душки, так что у меня не возникло желания придумывать какие-то необыкновенные кушанья, но что-то сделать было надо, и я решила приготовить сносный обед на скорую руку, а для этого обмазала майонезом сковородку и слоями накрошила туда мясо из супа, холодную варёную картошку, морковь и лук, а сверху вновь налила майонез и натёрла сыр. Пока это блюдо шипело в духовке, я разрезала пополам несколько маленьких булочек, вытащила мякоть, положила на её место начинку из варёной капусты, яиц и кое-каких добавок, соединила половинки, смазала сверху топлёным маслом и поставила в духовку.

Если бы я не была в здешних магазинах, то реакция, которую вызвал этот непритязательный обед, побудила бы меня заподозрить, что в Дании голод. Ели с аппетитом, какой приличен лишь в нынешнем СНГ, и я не берусь судить, что заслужило больше похвал – «ленивое» второе или «ленивые» пироги.

На протяжении всего обеда не было сказано ни слова о Ларсе и происшедших событиях, словно все сговорились не упоминать о неприятном, а Ира была очень ласкова и приветлива с Мартой и странно предупредительна с её отцом. У меня даже зашевелилось подозрение, не решила ли она заменить своего старичка симпатичным Петером. Осуждать её я не могла, потому что сама от него отказалась, но мне не нравилась эта черта её характера, позволявшая ей быстро забывать прошлые привязанности и приобретать новые. К тому же, у очередного объекта Ириных симпатий имелась дочь, играть с чувствами которой было бы жестоко.

– Эх, нет здесь Душки! – сказала мне Ира. – Уж он бы оценил твою стряпню! И чего ты его упустила? Проявила бы хоть немного нежности, и он был бы твоим.

Ира нисколько не стеснялась высказывать свои взгляды при датчанах, не знающих русского языка.

– Ты нежность проявила, но твоим он не стал, – возразила я.

– Потому что ему нравилась ты, – объяснила Ира.

Я не выдержала.

– Неудобно говорить при гостях по-русски, – сказала я. – Они ничего не понимают и должны себя чувствовать неловко.

– Если бы они понимали, то чувствовали бы себя ещё хуже, – резонно возразила Ира.

Ей пришлось отвлечься, чтобы немного поговорить с датчанами, но затем она вновь обратилась ко мне.

– Я не хочу произносить его имя, но ты, и правда, не хочешь сойтись с ним поближе?

– С кем? С Душкой?

– Нет. С П-ом.

– Нет, не хочу. А ты, по-моему, хочешь.

– Не думала, что ты способна замечать такие вещи, – заметила Ира.

– Эти вещи сами бросаются в глаза.

– Может, ты ревнуешь?

– Я не ревную и пожелала бы тебе удачи, но не забывай, что у него дочь. Если ты его обманешь, он переживёт, а с ребёнком будет сложнее.

– Его я не обману, – заверила меня Ира. – О таком я мечтала всю жизнь.

Мне стало обидно за Ларса, которого любимая забыла так быстро. Его тело ещё не опустили в землю, а Ира уже думала о Петере. По идее, я должна была бы торжествовать, потому что пытавшийся меня убить человек потерпел общее поражение, причём даже самое его имя перестало упоминаться, но для меня его поступки оставались загадкой, а его разоблачение, последовавшее сразу же за смертью, не успело утвердиться в моём мозгу и пустить ростки неприязни. Я его не понимала, но я знала, что, убив по ошибке друга и жену, он должен был безмерно страдать, и в душе у меня шевелилось что-то, похожее на жалость. Я не понимала, что же я сделала, если он так настойчиво добивался моей смерти. До гибели Нонны я не замечала к себе ненависти, и это тоже вызывало недоумение. А Дружинину, вероятно, не было так уж интересно выяснить все обстоятельства, раз он покинул Данию, не дожидаясь окончания следствия. Ему так надоело защищать бестолковую девицу, не сознающую нависшей над ней опасности, что, освободившись от добровольно взваленных на себя обязательств, он поспешил уехать…

– Прекрати есть конфеты, – сказала Ира. – Можно подумать, что ты никогда не ела конфет.

За размышлениями конфеты поедаются быстро, особенно если они такие вкусные, как эти. Дядя горбуна выбрал хороший подарок.

– Не понимаю, как можно есть столько сладкого, – закончила Ира.

Зато меня хорошо понимала Марта, и, если бы не запрещение отца, съела бы ещё больше конфет, чем я. Девочка посматривала на меня и улыбалась, рассчитывая потом поиграть со мной и куклой. Однако её планы остались планами, потому что её перехватил Ханс, а потом с ней недолго, но очень ласково позанималась Ира, служившая нам переводчиком. Мы не молчали, но говорили о вещах таких незначительных и пустых, что у меня ничего не осталось в памяти.

После того, как со стола было убрано и мы посидели, болтая ни о чём, Петер спросил меня, что я думаю о странных поступках Ларса, но получил тот же ответ, что и вчера. Я ничего не знала и ни о чём не подозревала. Лицо датчанина приобрело озадаченное выражение, а Ира сообщила, что завтра состоятся похороны.

– Ты пойдёшь? – спросила она.

Я быстро взглянула на Петера и Ханса, но Петер в это время разговаривал с Мартой, а Ханс ласкал собаку, так что можно было считать, что за мной не наблюдают.

– Мне бы не хотелось, – сказала я. – Это не будет выглядеть неприлично?

– Конечно, нет. Вполне естественно, что ты не хочешь идти.

– Не подумай, что я злюсь на Ларса, но мне будет очень неловко среди его родственников. Мало того, что я не знаю, чем вызвано его стремление меня убить, так он и погиб из-за меня.

– Из-за Дромадёра, – поправила меня Ира. – Если бы не он, тебя было бы легко укокошить. Интересно, зачем это ему понадобилось?

– Не знаю. Так ничего, если я не пойду?

– Ничего. Думаю, так будет даже лучше.

Одна забота свалилась с моих плеч, но Ира зря упомянула о Дружинине. Теперь его образ уже не покидал меня, становясь почти идеальным. Получилось как в сказке о Рике с хохолком, которую любил Леонид: горб его стал придавать ему особую важность, в ужасной хромоте принцесса теперь видела лишь манеру склоняться чуть набок, и эта манера приводила её в восторг. Я не была принцессой, поэтому не была склонна так поэтично рассматривать внешность переводчика, но все особенности его фигуры, которые давно уже не казались мне неприятными, теперь попросту перестали для меня существовать.

– Жанна, Петер хочет с тобой поговорить об очень серьёзном деле, – сказала Ира.

Я испугалась, что он повторит своё предложение, хоть мне это казалось уже невозможным.

– Я тоже присоединяюсь к его мнению, – добавила моя подруга. – Видишь ли, Ларс был известным писателем, а мы даже не знаем, почему он совершил все эти… поступки… Нельзя ли оставить всё в тайне, без широкой огласки. Конечно, если бы он остался жив, его бы судили, но он мёртв, а с мёртвого какой спрос?

– Конечно. Я тоже думаю, что лучше обойтись без огласки.

Ира обрадовано заговорила с Петером, и тот кивнул мне, пробормотав по-английски несколько слов благодарности, будто я мечтала об огласке и с моей стороны было доблестью от неё отказаться. Я вообще не хочу ломать чью-то судьбу, а уж как я буду выглядеть на процессе, страшно было представить. Жертва, не знающая, за что её хотели убить. Ни один человек в это не поверит, а большинству людей вообще свойственно подозревать своего ближнего в разного рода грехах. Если известный датский писатель без всяких видимых причин решил извести девушку, то тем ужаснее должна быть тайная причина для убийства, и ответственность за эту причину целиком падает на жертву, тем более, что эта жертва беспомощно молчит на все расспросы, а это прямо указывает на её вину.

– С полицией мы все вопросы утрясём деловито рассуждала Ира. – Главное, чтобы ничего не разнюхали газетчики.

Я была согласна, что, если публичное разоблачение не может изменить содеянного, то лучше не выставлять странные поступки писателя на всеобщий суд и сохранить его имя незапятнанным.

Я читала о многих нераскрытых тайнах, с которыми связаны имена некоторых известных и не очень известных писателей, но никогда не рассчитывала, что попаду в одну из таких историй. Если каким-то образом весть о случившемся просочится наружу, то трудно представить, какими сплетнями будут окружены наши с Ларсом отношения. Кроме того, даже в память о Нонне, боготворившей своего мужа, следовало в глазах общественности сохранить имя Ларса незапятнанным.

– Я хотела узнать о Нонне, сказала я.

– Её отправят на родину. Петер взял все хлопоты на себя, кстати, и расходы тоже, ведь в какой-то степени он ей родственник.

– Очень благородно с его стороны, – согласилась я. – Приятно, что в наше время сохранились люди, на которых можно положиться.

Мы ещё немного посидели, о чём-то разговаривая и обходя молчанием главную тему, которая вертелась у каждого на языке. Марта по привычке тянулась ко мне, но каждый раз очень ненавязчиво была отвлекаема Хансом или Петером, а иногда Ирой, которая, как выяснилось, умела прекрасно обращаться с детьми, так что девочка не испытывала никаких неприятных чувств от внезапного запрета со мной играть. Зато я ясно сознавала, что Петер не уверен в моём неведении о причинах нелюбви ко мне Ларса и, как следствие, подозревает меня в каких-то тёмных делах. Мне на ум пришла полузабытая фраза из какой-то книги. "С его именем связан скандал. То ли он украл шубу, то ли у него украли. В общем, вышла какая-то некрасивая история". Вот и я оказалась на месте того бедолаги: жертва, которую подозревают во всяких грехах.

У меня совсем испортилось настроение, и, чтобы это скрыть, я с живым интересом слушала непонятную и поэтому наводящую тоску датскую речь, а также краткий перевод Иры, ещё более скучный из-за своей пустоты. Если уж невозможно слушать увлекательные рассказы горбуна, то я не отказалась бы послушать, а то и принять участие в вечных спорах о политике, противоречивых и неубедительных, но имеющих то преимущество перед сегодняшним разговором, что они таили в себе содержание.

К моему великому счастью, Петер собрался уходить, а Ира, под благовидным предлогом помощи в хлопотах о похоронах Ларса, отправилась вместе с ним. Датчанину показалось неудобным оставлять меня одну, поэтому он попрощался со мной ещё любезнее, чем всегда, а милый, но неизменно державшийся в тени Ханс пожал мне руку. Марте было, наконец, позволено подойти ко мне, но после объятий и поцелуев, она была неумолимо от меня отстранена.

– Я вернусь к вечеру, – сказала Ира. – И, пожалуйста, если позвонят по телефону, не говори «слушаю» по-русски, а то становится смешно.

И Ира несколько раз произнесла и заставила меня повторить датское обращение.

Русский человек никогда не бывает доволен. Только что я тосковала в обществе гостей и мечтала остаться одна, а сейчас я была бы счастлива, если бы гости вернулись. Легче от их ухода мне не стало, я лишь поняла, что они немного отвлекали меня от тяжёлых мыслей, которые теперь завладели мной безраздельно. Мне было горько сознавать, что даю повод для подозрений и не могу оправдаться, ещё горче было сознавать гибель стольких людей, особенно Нонны, а ещё хуже сейчас была для меня мысль, что спасший меня человек поторопился скрыться, лишь бы не встречаться со мной снова. Я была убеждена, что он вернётся в Копенгаген вновь, едва я уеду домой. Тоска! Позор! На язык просились слова "О жалкий жребий мой!"

Я заперла дверь, хотя и было совсем светло. Когда убийца ходил на свободе, я не соблюдала таких мер безопасности, как сейчас. Наверное, это было реакцией на пережитое: мне стало очень страшно. Вдруг возникло чувство, что ужас, в котором я жила эти дни, ещё не кончился, что меня ждёт впереди что-то жуткое, и оно приближается. Возникло даже опасение, что если я открою дверь в свою комнату, то обнаружу на полу ещё один труп, и всё начнётся сначала, только около меня уже не будет предусмотрительного защитника. Я ясно сознавала глупость своих фантазий, но мне было страшно. Хорошо, что подобные чувства не посещали меня до развязки этой кровавой истории, иначе мне грозило бы сумасшествие. Мне хотелось уйти из дома и съездить в город, но от этого естественного при данных обстоятельствах поступка меня удерживала боязнь одиночества. Я боялась слишком живых воспоминаний, которые обступят меня на прогулке. Мне достаточно было представить, как я буду бесцельно ходить по улицам, вспоминая, что в этом месте со мной был мистер Чарльз, помогавший своему племяннику, в этом – Дружинин, а в том – мы с Петером, который сейчас относится ко мне с недоверием, весело ели пирожные и конфеты.

Я взяла в руки тетрадь с повестью Ларса, но даже она вызывала во мне смутный страх. Мне представился автор, одержимый непонятными фантазиями, и стало жаль, что я, вопреки его желанию, так усердно добивалась его произведений. В его творчестве, как мне ясно сказали, был период спада, и несчастный писатель, недовольный прежними достижениями, разочарованный неудачами, наверное, мучался, впадал в отчаяние, выискивая новые темы для будущих сочинений, а я лишь растравляла его раны, всё время твердя о его книгах. Если как следует представить состояние его души и мою бестактность, то можно, хоть и с большой натяжкой, понять его желание избавиться от меня любым путём.

Я открыла тетрадь и взглянула на чёткий почерк переводчика. Дружинин решил сгладить своё бегство ценным и очень желанным для меня подарком, но любой подарок должен быть вручён вовремя. Если бы вместо того, чтобы приносить мне английский перевод, горбун подарил мне эту тетрадь, я была бы на седьмом небе от счастья и принялась бы за чтение, не дожидаясь ухода дарителя. Тогда раздражённый самоуправством Дружинина Ларс не успел бы унести тетрадь, у меня не было бы повода быть недовольной настойчивым желанием своего защитника узнать, прочитала ли я повесть, и я не успела бы в тот же день наговорить ему что-то, очень ему не понравившееся или даже обидевшее. В то время я была бы счастлива получить этот подарок, а теперь я смотрю на ровные строчки и испытываю какой-то страх, словно, читая повесть, нарушу волю ещё не погребённого покойника.

Я ходила по комнате, прижимая тетрадь к груди и думая, как всё-таки приятно, что даже напоследок Леонид позаботился обо мне и принёс подарок, который, как он думал, доставит мне радость. Я не понимала, когда он успел перевести повесть, но считала, что измученный вид, который был у него в последнее время, объяснялся не только заботами о моём спасении, но и работой над переводом. Ещё я очень жалела, что он увёз свой портрет. Это был второй рисунок, о котором я жалела. Первым был портрет моего брата, подаренный за полгода до его смерти одной женщине. Я отдавала его легко, уверенная, что в любой момент нарисую новый. Если бы знать, что новому портрету не суждено появиться! Сейчас я точно так же жалела, что портрет горбуна для меня потерян навсегда.

Не знаю, сколько ещё мрачных и страшных мыслей пришло бы мне в голову, но зазвонил телефон, и я сняла трубку.

Лишь произнеся заученное датское слово, я поняла, что Ира далеко не права и умнее всё-таки говорить на никому неведомом русском, чем поощрять звонившего датским началом и беспомощно молчать потом. Мужской голос энергично заговорил по-датски, а я не знала, что ответить, потому что ободрённый единственным датским словом человек не желал внимать моим последующим убеждениям, что я не говорю по-датски. Он меня не понимал или не слышал. Отчаявшись прервать его речь, послушав немного и начав даже улавливать в тарабарщине утвердительные, вопросительные и восклицательные оттенки, я уже еле сдерживала смех. Этот тип был весёлым малым, если мог вести вдохновенные речи, не сбиваясь, в то время как я говорила своё. Ничем не рискуя, ибо меня всё равно не понимали, я сообщила, используя фразу некоего капитана Шютта из малоизвестной баллады:

– Я в турецком ни бельмеса. Быть может, сговоримся по-французски?

Монолог в трубке сразу прекратился, и мой собеседник сказал единственную более-менее умную фразу:

– Едва ли вас устроит французский, Жанна.

Теперь не узнать Дружинина было трудно.

– Леонид, откуда вы звоните? – спросила я.

– Нет, сначала вы скажите, откуда вы взяли эту абракадабру, и что по тексту должен сказать в ответ я?

– Успокойтесь, ничего. Вы должны понять, что шутки плохи, позеленеть от ярости и кинуться по трапу на палубу.

– Что шутки плохи, я и так понял, поэтому откладываю газету, из которой прочитал вам почти целую колонку, а зеленеть от ярости мне не хочется. Может, вы скажете заодно, к кому были обращены те прекрасные слова?

– К одному корсару. А где вы сейчас? Разве вы не улетели? Вы опоздали на самолёт?

– Я проводил дядю и вернулся, – спокойно ответил Дружинин. – Почему я должен был улетать?

– Но… вы же сами сказали, что…

– Я не думал, что вы поверите, – с восхитительным простодушием отозвался он.

Похоже было, что он решил отплатить мне моей же монетой?

– Вы не обиделись, Жанна? – забеспокоился Леонид.

– Нет.

– Я раздумал улетать. Вряд ли там я закончу перевод Некрасова быстрее, чем здесь.

– Вряд ли.

Я была довольна, что снова слышу его голос, но и разочарована, что он так по-деловому объяснил свой отъезд и своё возвращение.

– Вам неприятно, что я остался?

– Нет. Почему мне должно быть неприятно?

– А что случилось?

– Ничего не случилось, – ответила я.

– Но я ведь чувствую, что вы чего-то недоговариваете, – настаивал Дружинин.

Если я чего и скрывала, то только огорчение от его объяснения, а этого он знать не мог.

– Интуиция вас подвела, – сказала я. – Мне нечего сказать.

– Вы догадались, чем досаждали господину Якобсену? – живо спросил Леонид.

– Нет. А вы?

Он засмеялся.

– Если уж этого не знаете вы, то я и подавно. Вы одна?

– Да, все уехали.

– Голос у вас невесёлый, – отметил Дружинин, но не стал выпытывать причину.

Мне показалось, что причиной моей грусти он подозревает Петера, поэтому поспешила объяснить:

– По-моему, никто не верит, что я, и правда, ничего не знаю. Петер каждый раз пытается меня расспросить о Ларсе, и подозрение его растёт.

И сразу же мне подумалось, что и Леонид вряд ли верит в мою невинность, и я напрасно с ним откровенничаю.

– Это естественно, – согласился он. – Вам придётся примириться с таким положением вещей, пока вы не догадаетесь, чем ваша смерть была полезна Ларсу.

– Ничем, – хмуро сказала я. – Наследство он бы не получил, титул тоже. И ничего оскорбительного я ему, вроде бы, не говорила. Впрочем, мы очень мало знакомы, и я не могу разобраться в его характере. Он был здоров психически?

– Как вам сказать, – протянул Леонид. – Как все мы.

– Тогда я не знаю.

– У вас ещё есть время в этом разобраться, – утешил меня Дружинин.

Я подумала, что он не уехал не из-за работы, а из любопытства. Ему было интересно узнать, чем кончится вся эта история и найду ли я причину странного поведения Ларса, тем более странного, что личной ненависти ко мне он до смерти Нонны не испытывал.

– Мы решили не предавать случившееся огласке, – сказала я.

– Не вы так решили, а Петер, – поправил меня Леонид. – Он сделает всё возможное, чтобы избежать скандала.

– И правильно сделает, – заметила я.

– Возможно. Чем вы сейчас занимались? Что читали?

– Слова, слова, слова.

Дружинин подумал.

– А в чём там дело, милорд? – спросил он, наконец. – Я тоже читал «Гамлета».

– Да что вы! А я думала, только "Горе от ума".

– Любите вы всех в шуты рядить…

– Не угодно, – не дожидаясь окончания, сказала я.

– Так что вы читаете? – настаивал Дружинин.

– Собиралась читать ваш перевод, но не успела. Петер и прочие ушли совсем недавно.

– Ирина скоро вернётся?

– Не знаю. Вряд ли. Вам нужна она?

– Нет, мне она не нужна, – сейчас же ответил он. – Но я подозреваю, что вы не были бы против, чтобы она вернулась пораньше.

Я не только не была бы против, но и очень желала этого, потому что разговор с Дружининым не избавил, а всего лишь отвлёк меня от тяжёлого чувства, и, оставшись наедине, я очень скоро вновь ощутила бы на себе всю тяжесть одиночества.

– Возможно, – уклончиво ответила я.

– А вы бы не согласились провести этот вечер в моём обществе? Мы бы куда-нибудь съездили. Впрочем, если у вас другие планы, то я не настаиваю.

Или у этого человека пробудилась невероятная застенчивость, и он боялся, что его присутствие будет мне в тягость, или он жертвовал несколькими часами, только чтобы развлечь меня, понимая, что после всего случившегося мне нелегко оставаться наедине со своими мыслями, но делал это через силу и был бы рад моему отказу.

– У меня нет никаких планов, – нерешительно сказала я. – Но у вас они, наверное, были. Перед тем, как вы мне позвонили.

– Какие же это планы?

– "Три страны света". Кажется, вы не улетели в Англию из-за работы. Может, лучше не откладывать её до завтра?

Дружинин ответил не сразу, но потом заговорил с живостью и настойчивостью.

– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра? Я намерен хорошо отдохнуть. Хотите в оперу?

– Хочу, – без раздумий сказала я.

– Тогда ждите меня через полчаса.

Положив трубку, я влетела в свою комнату, позабыв о воображаемых трупах на полу, но сейчас же выбежала оттуда, потому что выбрать наряд следовало тщательнее, а это надо было делать в комнате у Иры, открыв её шкаф. Находки бывают удачные и неудачные. Моя была удачной. Мне сразу бросилась в глаза нежно-розовая блузка, которая хорошо подходила под тёмно-бордовую юбку, а короткая нитка розовых коралловых бус придавала изящному сочетанию даже некоторую изысканность.

"Я пошла в театр. Вернусь поздно", – написала я на листке бумаги и положила его на видное место.

Дружинин подъехал очень тихо, и сначала я подумала, что он взял такси и за рулём сидит шофёр, однако он вёл машину сам. И как же элегантен он был! Я привыкла видеть его невыспавшимся, вечно настороженным, нередко после ночи, проведённой на веранде или под открытым небом, а сейчас он был хорошо выбрит, прекрасно и вместе с тем скромно одет и, главное, абсолютно спокоен. Никогда бы не подумала, чтобы человек с такими заметными физическими недостатками может смотреться настолько выгодно.

Говорить ему комплименты я, конечно, не стала, но он не мог удержаться от привычки делать мне приятное.

– Вы выглядите ещё лучше, чем всегда, – сказал он, поднося мою руку к губам.

Зеркало ещё раньше сообщило мне, что Ирины вещи сидят на мне хорошо, а этот наряд говорит о прекрасном вкусе моей подруги, однако я не привыкла, чтобы на меня смотрели так долго и пристально.

– Я не слышала, как вы подъехали, – заметила я, поглядывая на тёмно-синий с серым автомобиль. – Это ваша машина?

– Ещё не знаю, – ответил он. – Пока я ещё думаю. Она вам нравится?

– Красивая, – определила я. – А что будет с той?

– Давайте условимся сегодня отдыхать и отгонять все мысли о грустном, – предложил Дружинин. – Не подумайте, что меня печалит потеря машины, но ведь вы не удержитесь, чтобы после обсуждения машины не поговорить об известных событиях. Вы не возражаете против "Севильского цирюльника"?

– Да не тот ли это «Цирюльник», которого в старину давали?

– Да, тот самый, – подтвердил он, смеясь. – А не играли ли вы Розину на домашнем театре?

Ира ошибалась, утверждая, что Леонид угрюм и нелюдим, а женщин и вовсе избегает. У них были какие-то счёты, о которых я старалась забыть, потому что до сих пор я не замечала, чтобы он уклонялся от общения со мной или с Нонной, а сегодня он словно задался целью сделать для меня вечер приятным, много и очень интересно говорил и втянул меня в такое увлекательное обсуждение новой возникшей у него проблемы, что я забыла предупреждения Ларса, которые могли быть ложью, но могли быть и правдой. Зато когда я вспомнила об этом и захотела перевести разговор на другую тему, Дружинин неожиданно легко пошёл мне навстречу и заговорил о другом. И что удивительнее всего: он ни разу не попросил у меня мою повесть, ни разу не заговорил о заветной тетради, ни разу не упомянул о моём увлечении, уже попортившем мне много крови, и, наконец, ни разу не заговорил со мной по-английски.