Текст книги "Горбун"

Автор книги: Вероника Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– А что бы предпочли вы? – вежливо спросил датчанин и тут же подсказал правильный ответ. – Вероятно, кофе?

– Да, я бы предпочла кофе, – вынуждена была согласиться я.

– Я тоже, – сказал Ларс. – По утрам почему-то всегда хочется кофе. А знаете, что я вчера сделал после нашего разговора?

– Что?

– Пошёл в кондитерскую и купил пирожные, а потом мы с Нонной пили чай и говорили, что это вы нас… как это… подбили на чаепитие.

– Как иногда полезно поговорить по телефону, – сделала я вывод. – Так я приготовлю кофе?

– Разрешите, я за вами поухаживаю, – попросил Ларс. – Садитесь в кресло и отдыхайте, а я всё сделаю сам. Вам так к лицу этот костюм, что с моей стороны будет некрасиво заставлять вас стоять у плиты. Будьте королевой, а я вашим покорным пажом.

Меня несколько озадачило бурное славословие писателя, но из любой ситуации можно извлечь выгоду, а в данном случае его галантность сулила мне готовый завтрак, поэтому я не стала ждать, пока Ларс передумает, и заняла кресло. Запах с этого места стал явственнее, хотя и не намного, и заставил меня подосадовать на какого-то горе-садовода, вздумавшего удобрять землю в очень неподходящее время.

– Принести вам книгу?

– Подожду перевод вашей, – ответила я.

– Боюсь, что придётся подождать, – рассмеялся Ларс. – Но я уже обещал, что первый же экземпляр перевода я подарю вам.

Когда Ларс ушёл, я откинулась в кресле и приготовилась наслаждаться ярким ковром цветника, но, по-видимому, моей натуре не хватало ни поэтичности, ни стойкости, потому что смириться с бьющим в глаза солнцем я не могла и встала, чтобы передвинуть кресло. Шедший ко мне Ларс остановился и помахал рукой, чтобы привлечь моё внимание.

– Жанна, где мне взять кофе? – поинтересовался он.

– На полке над плитой. В красной банке.

– Ясно. Вам не понравилось, как я поставил кресло?

– Вид очень красивый, но слишком яркое солнце, – объяснила я. – Жаль, что оно встаёт на востоке.

– Ну, я пошёл, – сказал датчанин. – Скоро я принесу кофе.

На последнее я не надеялась, но Ларс выполнил своё обещание и довольно скоро появился в дверях с подносом в руках.

– Я нашёл пирожное в холодильнике! – обрадовано сообщил он от двери. – Я знаю, что вы любите сладкое.

Есть люди, испытывающие благодарность за любой пустяк, а есть такие, в которых при рождении не заложена способность быть благодарными. Хорошо, что Ларс не знал о моих мыслях, а то он бы причислил меня к последним. А подумала я о том, что лучше не знать о пристрастии девушки к пирожным и принести их в подарок, чем обладать познаниями на этот счёт и оставить её с тем, что может предоставить её собственный холодильник.

– Как же вы правы, Ларс, – сказала или, вернее, хотела сказать я, но резко затормозившая у живой изгороди машина прервала деятельную работу моих мыслей и вялый ручеёк слов.

Ларс вздрогнул и чуть не выронил поднос. Кофе при этом пролилось, и что-то упало на землю, по-моему, ложка.

– Какой… сумасшедший?..

Мне показалось, что Ларс хотел применить эпитет покрепче, но изменил своё намерение из-за моего присутствия.

– Это, наверное, Леонид, – сказала я. – В прошлый раз он подкатил с таким же визгом.

– Это и сейчас он, – растерянно произнёс писатель. – Вы его звали?

– Мы договорились, что он заедет за мной сегодня утром, – объяснила я.

– Не ожидал, что он появится здесь после того рисунка, – признался Ларс и, ставя поднос на стол на веранде, нечаянно уронил пирожное на пол. – Как нехорошо получилось! Не придётся вам его попробовать. И кофе залил весь поднос. А Леонид вам сам позвонил?

Я дала утвердительный ответ самым непринуждённым и даже слегка удивлённым тоном, словно не только не видела ничего особенного в том, что горбун забыл об обидевшем его портрете (а я, и правда, не видела в этом ничего особенного) и позвонил мне, но и сочла бы странным, если бы он не позвонил.

Дружинин приближался к нам неторопливо, и поэтому хромота его была не так заметна. Имей он другую внешность, он был бы неотразим, но даже при своих данных он вызывал невольное уважение умением хорошо и к лицу одеться. Уродство обычно вызывает жалость, но если при этом человек перестаёт следить за собой, то жалость уступает место отвращению.

Когда Дружинин подходил ко мне, я встала.

– Доброе утро, Леонид, – приветствовала я его.

По его взгляду было видно, что мои старания по выбору одежды оказались ненапрасными. Я ясно чувствовала, что ему очень нравится, как я выгляжу, а невольное восхищение, порой прорывающееся даже у самого сдержанного человека, очень поднимает настроение.

Горбун поцеловал мне руку, и сейчас этот жест выглядел естественнее словесной похвалы, да и руки мои не пахли луком. Ногтям, возможно, и не мешало бы быть поровнее подпиленным, а ещё лучше – покрашенным, но ведь всего не предусмотришь. Если бы только этот противный запах, пропитавший воздух, не портил сцену из старинного романа!

Дружинин заговорил по-английски, чётко и внятно выговаривая слова, без излишней спешки, но и не нарочито и медленно, а именно так, чтобы было удобно для восприятия и, в то же время, не возникало чувство собственной неполноценности. Половину слов я, разумеется, не поняла, но смысл был ясен и выражался в том, что выгляжу я восхитительно и мне очень идут голубые и серые цвета. Была ещё какая-то сложная фраза про погоду, но я так и не разобрала, сравнивает ли он меня с солнечным днём или хочет сказать, что мне будет приятно гулять в этот солнечный день, а может, смысл был в чём-то другом, но это неважно, потому что главное я уловила: комплимент мне был сделан от чистого сердца.

Дружинин перестал говорить и вопросительно поглядел на меня. У меня было только два пути: или признаться, что я кое-что поняла, или не признаваться. Если бы мне предстояло продолжительное знакомство с этим человеком, я бы ухватилась за возможность выучить английский язык, но это была только игра. Сегодня он развлечётся, поговорив со мной, и упростит, насколько это возможно, фразы, делая вид, что очень доволен моими познаниями, а завтра у него изменится настроение, и он забудет про английский, а может, и про меня. Принимая во внимание кратковременность моего пребывания здесь и проблематичность наших будущих встреч, я решила, что лучше всего не позориться и играть в абсолютное непонимание, тем более что это близко к истине.

– "Век с англичанами, вся английская складка", – произнесла я фразу из "Горя от ума".

– Уверен, что вы прекрасно меня поняли, – заметил горбун по-английски.

– Что вы сказали, Леонид? – спросила я с непроницаемым видом.

Как же всё-таки приятно называть этим именем умного, воспитанного и образованного человека! Обращаясь так к своему сотруднику, я не могла даже сопоставить его с моим братом, а узнав горбуна ближе, я не только не отгоняла от себя мысль об одинаковых именах, но мне это даже нравилось. Пусть он, по общему мнению, урод, но не внешность красит человека, а душевные и умственные качества.

Дружинин повторил последнюю фразу по-русски, но звучала она теперь несравненно красивее.

– Уверен, что вы прекрасно меня поняли.

– Излишняя уверенность может навредить человеку, – сказала я, захотев пошутить, но вышло слишком зловеще.

– Приму к сведению, – пообещал горбун с такой неохотой, что я поневоле рассмеялась. – Я так понимаю, что Ирины нет дома? Почему вы вчера сказали, что она вернётся?

Мне было очень стыдно, что он поймал меня на обмане, и я даже не сообразила, насколько это не его дело и насколько он не имеет права допрашивать меня с таким пристрастием. Я вообще терпеть не могу ложь и не из-за болезненной приверженности к истине, а из-за неизбежных последствий обмана. Люди, часто говорящие неправду, обычно забывают, о чём именно они наврали, и обязательно попадаются. Порой не знаешь, куда деваться от стыда, когда сотрудница или подруга начинает рассказывать какую-то историю, которую я от неё уже слышала раньше, но в другом варианте. К сожалению, совсем избежать обмана в нашей жизни не удаётся из-за назойливого любопытства окружающих, но, раз солгав, приходится помнить о своей лжи годами, а иногда возвращаться к ней ещё раз, так что я стремлюсь лгать как можно реже и, если это удаётся, избавляться от мелкой лжи, когда представляется случай, ну, вот как сейчас.

– Чтобы вы не волновались и не спрашивали, не боюсь ли я оставаться одна, – ответила я, решив одним ударом разрубить начавший накручиваться клубок лжи.

Горбун недовольно примолк.

– Ну, какой смысл обсуждать, боюсь я или не боюсь, если Иры всё равно нет, и она от этого не появится, – убеждала я его. – Да и почему вас это так волнует?

– Меня, Жанна, волнует то, что в этом доме убита случайно попавшая в него девушка, а Мартин, бывший около этого дома, до сих пор не найден, – строго проговорил он. – Я не хочу, чтобы следующей случайной жертвой оказались вы, поэтому условимся на будущее, что больше вы не будете меня обманывать.

Тон горбуна не допускал ни шуток, ни возражений, и мне ничего не оставалось, как согласиться.

– Хорошо, Леонид. А чем вы можете помешать, если такая случайность произойдёт?

– Это моя забота, – сказал он.

Такой решительный отказ дать объяснения мог бы мне очень не понравиться, если бы не сопровождался обезоруживающей улыбкой.

– Вы готовы, Жанна?

– Я-то готова, – нерешительно ответила я. – Но не выпить ли нам сначала кофе?

– Лучше мы зайдём куда-нибудь по дороге. Я знаю одну кофейню, где можно выпить настоящий турецкий кофе, – предложил он.

По-моему, горбун отказывался из боязни, что мы засидимся за столом и потеряем много времени.

– Неудобно перед Ларсом, – поторопилась объяснить я. – Он сварил кофе собственноручно и по собственному желанию, так что надо уважить его старания.

Мне трудно передать выражение лица Дружинина при этих словах, потому что определения «изумлённое», "потерянное", «укоризненное», "оскорблённое" не дают правильного понятия и можно выстраивать длиннейший ряд из подобных слов и всё-таки не выразить его ошеломлённость в полной мере. Он резко вскинул голову и увидел скромно ожидавшего на веранде Ларса. Горбун опустил глаза, а когда поднял их, они светились холодной насмешкой.

– Вы это сделали нарочно? – почти весело спросил он.

– Что именно? – поинтересовалась я, стараясь сохранять спокойствие. Почему-то мне стало очень неудобно из-за присутствия здесь датчанина.

– Пригласили господина Якобсена, – пояснил горбун.

Мне показалось, что его первым побуждением было повернуться и уйти, но он пересилил себя и ждал моего ответа. Мне это понравилось, потому что и в книгах и в жизни многие ссоры и беды возникают из-за недоразумений, которые, благодаря достойной сожаления гордости, оставались невыясненными. Никогда не нужно подчиняться страстям, лучше выждать, когда свой голос подаст разум. Горбуна я поняла, жаль только, что поздно. Он. разумеется, решил, что я хотела посмеяться над ним, для чего специально пригласила Ларса. Вот он, дескать, какой болван, что вздумал пожалеть меня, пожертвовал своим временем, отложил работу, чтобы стать моим экскурсоводом, а я не нуждаюсь ни в жалости, ни в его обществе и показываю ему, что стоит мне свистнуть, как ко мне тут же кто-нибудь прибежит. Мне нужно было сообразить раньше, что горбуна оскорбит явное пренебрежение его великодушием, и постараться помягче объяснить ему, что я не причастна к приходу писателя. Ну, что с меня взять, если я такая недогадливая? Если бы я имела намерение обидеть Дружинина, я бы заранее знала о чувствах, которые он будет испытывать, но я-то ни в чём не виновата!

– При чём тут я? – спросила я, смеясь против воли. – Он появился совершенно неожиданно и слишком рано. Знали бы вы, как он меня напугал! Я думала, что-то случилось с Нонной.

Горбун недоверчиво смотрел на меня.

– Что ему нужно? – хмуро поинтересовался он.

Я физически ощутила, как ненавистно ему присутствие Ларса, и заподозрила, что дело здесь не только в неожиданности его появления, потому что в таком случае досада горбуна прежде всего пала бы на меня, а не на Ларса. Вероятно, между литераторами пробежала чёрная кошка, но, когда и по какой причине, я не понимала и не пыталась понять, ибо знала, что взаимная приязнь – вещь капризная и хрупкая и сохраняется обычно при условии, что симпатизирующие друг другу люди видятся редко. При частом общении из-за разницы во взглядах, привычках и интересах начинает накапливаться раздражение и недовольство друг другом. Нужно иметь много общего или очень любить друг друга, чтобы прощать кажущиеся заблуждения или невольные ошибки.

– Он заехал за Ирой, – объяснила я и поторопилась уточнить, – но сделал это по секрету.

– Про этот секрет знает вся Дания, – возразил горбун. – Но почему я его всё время вижу не возле Ирины, а возле вас?

Если это была забота о моём добром имени, то он явно забыл, что живёт в век, когда такое понятие для общества перестало существовать и осталось личным делом женщины.

– Я недогадлива, – с милой улыбкой сказала я, – поэтому дайте мне совет: что ответить Ларсу, если он спросит о ваших визитах?

Что тут будешь делать? Дружинин мрачно взглянул на меня, приготовился что-то сказать, но, ничего не придумав, хмыкнул и засмеялся.

– Видно, придётся уважить старания Ларса, – сказал он. – Разрешите предложить вам руку.

Мне ничего не оставалось, как перебороть застенчивость и пройти с ним под руку десяток шагов, отделяющих нас от веранды, делая вид, что торжественные выходы – самое привычное для меня дело. Горбун был сама любезность и даже хромать старался в такт моим шагам, но, когда мы взошли на веранду и я освободилась от ненужной поддержки, я подметила странное торжество в его глазах, обратившихся на датчанина.

– Доброе утро, Ларс, – вежливо поздоровался Дружинин. – Прекрасная погода сегодня.

– Рад вас видеть, Леонид, – приветливо ответил писатель. – Жанна, наверное, удивлена, что в чужой Дании она окружена такой заботой.

Все говорят, что у женщин злые языки, а я много раз замечала, что мужчины тоже способны весьма чувствительно уколоть друг друга. Я не знаю, что имел в виду Ларс, но, судя по тому, каким напряжённым стало лицо у горбуна, его высказывание достигло цели.

– Отчего же, ведь она знала, что будет находиться среди русских, а у нас не принято предоставлять гостя самому себе.

У нас у русских! Горбун тоже не лез в карман за словом и сумел дать отпор датчанину. Слушать их ядовито-вежливые реплики было смешно, однако оставалось неясным, а потому тревожным, куда их заведёт словесная дуэль.

– Где же обещанный кофе? – поинтересовалась я.

– Он совсем холодный, – извиняющимся голосом сказал писатель и смущённо опустил глаза на пустую чашку с остатками кофе на донышке, стоявшую в стороне от полной. – Как же долго вы беседовали! Поставить другой кофейник? Ту чашку я расплескал, а остатки допил.

– Не хочется задерживаться, – отказался горбун за меня. – Оставьте посуду на столе и едем. Выпьем кофе у турка… почти у турка. А пирожные там такие, каких Жанна ещё не видела.

– Так едем скорее! – воскликнула я, смеясь.

Ларс с ужасом взглянул на меня и, воспользовавшись тем, что горбун отвернулся, предостерегающе покачал головой. Я была поражена.

– До свидания, Ларс, – попрощался Дружинин. – Вы не забыли закрыть дверь, Жанна?

– Я не забыла, – растерянно ответила я. – Сейчас закрою.

Пока я брала сумочку, вешала её на плечо, пристраивая ремень так, чтобы не помять воротник, искала ключ и запирала дверь, я не могла освободиться от тревожного чувства, рождённого странными знаками датчанина.

– Куда вы собираетесь поехать? – спросил Ларс.

Он всё не уходил, стоял в сторонке и старался не обращать внимания на горбуна, бросающего на него косые взгляды в вежливом ожидании, когда тот наконец-то уберётся.

– Я хочу показать Жанне город, – терпеливо объяснил горбун. – До сих пор она видела только то, что рекомендуется видеть, а я покажу ей настоящий Копенгаген.

– Могу я ожидать, что мы пройдём по маршруту Иоанны Хмелевской? – с надеждой спросила я.

Я была уверена, что это имя неизвестно Дружинину, но он лишь сначала слегка нахмурился, вспоминая, а потом улыбнулся.

– Можно ли так увлекаться детективами?! – укоризненно произнёс он. – А против посещений барышнями игорных домов я решительно протестую Ипподром тоже для вас не место.

– Московский ипподром виден из моего окна, – с достоинством сказала я. – Мне давно хотелось попасть на скачки.

– Надо было приехать в Данию, чтобы осуществить свою мечту, – заметил горбун.

– Про ваш ипподром я читала у Хмелевской, а про порядки на Московском ипподроме – в наших газетах. Как вы думаете, есть разница?

– Хорошо, когда-нибудь я приглашу вас на скачки, – неопределённо пообещал он. – Был счастлив с вами уведеться, Ларс.

Горбун спешил увести меня, а мне показалось бессовестным бросать датчанина одного на веранде перед запертой дверью, тем более, что он явно напрашивался поехать с нами, пока безмолвно, но мог и заговорить.

– Если у вас есть свободное время, Ларс, может, вы поедете с нами? – спросила я.

Горбуна так и передёрнуло, но он промолчал.

– Спасибо, я как раз не знал, куда деваться, – схватился за моё предложение писатель. – Я не помешаю, Леонид?

– Нет, – сдержанно ответил горбун, что можно было понимать по-разному, а Ларс понял как прямое разрешение.

Будь я на месте Ларса, я ни за какие богатства в мире не поехала бы с горбуном, не скрывающим, насколько ему нежелательно присутствие датчанина. Даже будучи на своём месте я не решалась взглянуть ему в лицо, не без основания полагая, что оно не светится добротой и ко мне.

Дружинин, не теряя времени даром, повёл меня к машине, торжественностью процедуры дав мне повод ещё раз почувствовать себя королевой, но королевой опальной, поскольку он молчал весь путь до машины, и молчание это красноречивее всяких слов выражало его недовольство моим поступком. Предоставленный самому себе Ларс шёл за нами и обратил на себя внимание только в тот момент, когда горбун открыл дверцу, приглашая меня занять переднее сиденье рядом с собой. Мне было бы спокойнее поместиться сзади, чтобы не чувствовать на себе хмурые взгляды, но я и без того внесла неприятные коррективы в его планы, так что вызывать ещё большее его неудовольствие не хотела.

– Красивый оттенок, – сказала я, прикоснувшись к сверкающей поверхности машины.

Мужчины очень тщеславны и, как я и ожидала, на лице горбуна отразилось лёгкое удовлетворение, но Ларс всё испортил, объявив, что лично он предпочитает серебристую краску, а красный цвет его раздражает и кажется ему чуждым Европе.

Если вы думаете, что, вспомнив о животном, которого тоже раздражает красный цвет, я упомянула о нём, то ошибаетесь.

– Да, скифы мы! Да, азиаты мы! – объявила я, не надеясь на точность цитаты, но с огромным достоинством. – Я русская и очень люблю яркие цвета. Неяркие цвета я тоже люблю.

Горбуну так понравились мои слова, что он перестал смотреть на меня с непроницаемой вежливостью и даже слегка улыбнулся.

– В таком случае, ваша машина должна быть ярко-красного цвета, – высказал предположение Ларс.

– Не угадали, – ответила я и забралась на отведённое мне место.

Я редко ездила в автомобилях и знакома только с «Москвичом» и старой «Волгой», так что особо сравнивать конструкцию салона в разных типах машин не могла, но всё же должна была мысленно признать, что едва ли когда-нибудь ещё раз буду занимать такое удобное кресло, а вокруг будет так красиво и просторно.

Приглушённые выкрики на датском языке привлекли моё внимание.

– Зачем вы пугаете бедное животное, Ларс? – спросила я, видя, что небольшая пёстрая собачка поджала уши и пугливо косится на разгневанного писателя, не отказываясь, однако, от намерения проскользнуть в сад.

– Почему он её гонит? – спросила я Дружинина.

– Зачем Ирина позволяет ей приходить?! – возмущался Ларс.

– Её приручил Мартин, – объяснил горбун. – Она всегда заходила к нему и получала лакомство.

– Ей надо отдать пирожное, – сообразила я.

– Незачем её приучать! – с неожиданной резкостью возразил Ларс. Я не подозревала, что он так не любит собак.

Горбун ничего не сказал.

Сообразив, что недоброжелатель скоро уедет, собака села в сторонке и виляла хвостом, умильно поглядывая на горбуна. Едва Ларс сел в машину и захлопнул дверцу, она деловито подошла к Дружинину, подставив ухо, чтобы его почесали, и, получив привычную порцию ласки, отошла и села у живой изгороди в ожидании того славного времени, когда останется одна и никто не сможет помешать ей обследовать сад.

– Какая забавная собака! – сказала я. – Она чья-то или бродячая?

– Чья-то, – ответил горбун. – Чья, не знаю, но её часто отпускают побегать. Пристегните ремень, Жанна.

Вот уж к чему советский человек не приучен, так это пристёгивать ремень, но созданная мной видимость пристёгнутого ремня одним движением рук горбуна была превращена в действительность.

– Она принадлежит одной старой… как это? – вмешался Ларс.

– Даме, – подсказала я.

– Нет, хуже.

– Женщине, – подал голос Дружинин.

– Не женщине, – отмахнулся писатель. – Есть такое хорошее русское выражение…

– Божьему одуванчику, – определила я.

– Нет.

– Старой карге, – предположил горбун.

Ларс только мотал головой и морщился.

– Ирина так хорошо сказала…

– Старой песочнице, – сразу догадалась я.

– Вот-вот, – обрадовался Ларс. – Такая же противная песочница, как и её собака.

Горбун хмыкнул и повёл машину по дороге. Такого спокойного плавного движения без рывков и покачивания и никогда не ощущала. В машине ли было дело или в состоянии дороги, а может, и в том и в другом сразу, но впервые езда в легковом автомобиле доставила мне удовольствие. До сих пор я предпочитала ездить или на автобусе и троллейбусе или, если была возможность, на очень тряской, но надёжной машине, которую в народе прозвали «козлом».

– Вы не ответили, какого цвета у вас машина, – напомнил Ларс.

– Я предпочитаю беззаботную жизнь, поэтому у меня нет машины, – ответила я, кляня в душе бестактность писателя.

– Какая связь между машиной и беззаботной жизнью? – удивился горбун.

– С появлением машины кончается беззаботная жизнь и начинаются заботы, как то: бензин, запчасти, ремонт, стоянка и так далее, не говоря уже о рёве сигнала среди ночи и необходимости бежать на улицу, чтобы узнать, угнали машину, только собираются угнать или снимают колёса.

Нарисованная картина даже мне показалась слишком безотрадной, поэтому я поспешила пояснить, что это только моя точка зрения, а за точку зрения оставшейся части советских граждан я не ручаюсь: судя по обилию машин, эта точка зрения не так трагична.

Горбун, ведущий машину на порядочной скорости, затормозил так внезапно и резко, что я испугалась, не попал ли кто-нибудь под колёса, но сам он был спокоен.

– Вы очень хорошо водите машину, Леонид, но остановки вам не даются, – сказала я.

Горбун бросил на меня косой взгляд и открыл дверцу со своей стороны.

– Сейчас мы составим компанию Ларсу, – пояснил он перед уходом, – а то он, наверное, чувствует себя лишним.

Датчанин сам нарвался на такое обращение, но всё-таки Дружинину не следовало опускаться до грубости. Если так пойдёт дальше, то прогулка превратится в тяжёлое испытание.

Горбун вернулся с Ирой, которая несколько растерялась от неожиданной встречи и приглашения проехаться вместе с нами. Я готова была возносить благодарность небесам за то, что в трудную минуту они послали мне подругу, а водитель уже направлял машину к шоссе.

– Вы чем-то расстроены? – тихо спросил он, обращаясь ко мне.

И он ещё спрашивает, не расстроена ли я!

– По-моему, это вы на меня сердитесь, – ответила я.

– Из-за чего я могу на вас сердиться? – холодно поинтересовался горбун.

– Наверное, из-за того, что я пригласила Ларса поехать с нами.

– А зачем вы его пригласили? – допытывался горбун.

– Мне стало его жалко, – объяснила я. – Да и вы совсем некстати напомнили мне, что у русских не принято предоставлять гостя самому себе.

Машина слегка вильнула.

– Посмотришь – сама доброта, а зазеваешься – и окажешься в нокауте, – пробормотал Дружинин.

Мои лучшие чувства были удовлетворены, так что теперь я могла позволить себе желание как-нибудь поднять настроение своего спутника.

– А что я такого сказала? – спросила я. – Всего-навсего вспомнила о пресловутом русском гостеприимстве.

– Всего-навсего… о пресловутом… – бормотал горбун.

– И теперь вы весь день будете на меня сердиться?

– На вас? Никогда! Вы проведёте чудесный день, но теперь я не повезу вас туда, куда хотел сначала.

– Слишком таинственно и непонятно. Чем вам могут помешать Ира и Ларс?

По губам горбуна скользнула неопределённая усмешка, но прямого ответа не последовало.

– А как насчёт ипподрома? – спросила я не оттого, что непременно хотела туда попасть, а просто чтобы поддержать разговор.

– С детства испытываю отвращение к верховой езде, – признался Дружинин.

Мне надо было быть умнее и не звать горбуна на зрелища, которые должны напомнить ему о его уродстве. Хорошо ещё, что я заговорила о скачках, а не о художественной гимнастике.

– Завтра ко мне приезжает родственник, большой любитель лошадей и собак, – сказал Дружинин.

Остальное он досказал по-английски. Моих познаний оказалось достаточно для того, чтобы понять его намерение нас познакомить.

– Не изображайте профессора Эмманюэля, – попросила я. – Мне не знакомы ни греческий, ни латынь, ни, тем более, английский.

– Профессор Эмманюэль? – переспросил горбун. – Когда я разговариваю с вами, милая барышня, мне кажется, что я сдаю экзамен по… словесности.

– До сих пор ваши познания были безупречны. Хорошо бы на этот раз вы не читали эту книгу.

– Хорошо бы, – согласился Дружинин, сворачивая на какую-то улицу. – Откуда взялся этот профессор? Кто его выдумал?

– Шарлота Бронте.

– Вспомнил. Это тот суетливый субъект, который был влюблён в англичанку? Самое подходящее для вас чтение.

– Чем же оно плохо? Почему вы можете читать про суетливых субъектов, а я не могу?

– Я читал в ранней молодости.

– А сейчас что читаете?

Горбун перечислил несколько английских авторов, из которых мне был знаком только Олдингтон, в чём я и призналась. Весь оставшийся до обещанной кофейни с турецким кофе путь Дружинин небезынтересно говорил о послевоенной английской литературе, а потом вдруг вспомнил о своём родственнике.

– Вы не ответили на мой вопрос, – заявил он.

В сущности, я не была против нового знакомства, но лишь при условии, что с ним можно будет как-нибудь объясняться.

– А говорит он по-русски? – спросила я.

– Ни слова, – был дан обнадёживающий ответ. Горбун при этом слегка улыбался.

– Я не знаю, – неуверенно сказала я. – Надо спросить у Иры. Если она согласна, то приходите вместе с ним и будьте заодно переводчиком. Откуда, вы сказали, он приехал? Из Лондона?

– И после этого вы будете утверждать, что не понимаете английскую речь?

Мне очень не хотелось говорить, что девять лет нас учили английскому в школе, практически никого не научив ни говорить на этом языке, ни читать, ни воспринимать на слух английскую речь, а мне девятилетние ежедневные занятия в школе дали только восхитительную возможность без стараний и затрат труда быть первой в группе, когда я училась в институте, и благодаря этому чувствовать себя на уроке уверенно и приятно. Девять лет в школе и два года в институте. Всего одиннадцать лет. При любой другой методике обучения за этот срок можно выучить три-четыре языка, но наша советская система, как всегда, отличается оригинальностью и, опровергая поговорку "тише едешь – дальше будешь", не приводит к овладению не только вершинами, но даже самыми мелкими бугорками чужого языка. На эту тему у нас много говорят, ещё больше пишут, но обсуждать недостатки советской системы образования с чужестранцем мне не позволяла собственная гордость советских и, в немалой степени, элементарный стыд. Попробуй, объясни ему, что мне больше дало самостоятельное изучение учебника (занятие, которое я быстро бросила и к которому я непременно когда-нибудь вернусь), чем прошлые старания учителей.

– Я не знаю английский, – решительно повторила я.

– Откуда же вам известно, что он из Лондона?

Какое горбуну дело, могу я разобрать несколько слов по-английски или не знаю ни единого слова?

– Советская смекалка, – объяснила я. – Если мне говорят о приезжающем откуда-то человеке, а потом произносят название города, то я начинаю подозревать, что человек прибыл именно из этого города, в данном случае из Лондона. А какая разница, говорю я по-английски или нет?

– Большая, – ответил Дружинин, мягко тормозя, но объяснять, в чём эта разница, не стал.

Тихое, почти неслышное журчание голосов на заднем сиденье прервалось, и мы вылезли из машины.

Горбун превзошёл самого себя в любезности, деликатности и умении незаметно направлять разговор на интересные для всех темы, так что с полным правом мог считаться душой нашего небольшого общества, ухитряясь при этом оставаться в тени. Я впервые встретила человека, с которым было так легко общаться. По словам Иры, он был угрюм и нелюдим, но я убеждалась в обратном: и в обществе и наедине со мной он не терялся и не замолкал на полуслове, вынуждая усиленно раздумывать, о чём ещё с ним можно говорить. Больше того, это у меня иногда возникали сомнения, не скучно ли ему со мной и не кажусь ли я ему слишком примитивной и неразвитой. Именно в таком подавленном настроении я и покидала кофейню, потому что в очередной раз убедилась в своём поверхностном образовании после того, как горбун попытался завести со мной разговор об экономической политике правительства Америки и, заподозрив, что мои познания в этой области более чем слабы, хотел повести разговор так, чтобы взять труд ответа на свой же вопрос на себя, а Ларс ни с того, ни с сего вмешался и стал выспрашивать о моём мнении на некоторые специальные темы, выставляя меня в самом неприглядном свете, так что даже Ире стало неловко. Попытки горбуна защитить меня от неожиданной атаки ни к чему не привели, так что мне пришлось самой о себе позаботиться.

– О чём вы говорите, Ларс?! – воскликнула я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно непринуждённее и веселее. – Я в нашей политике не могу разобраться, до американской ли мне? Вы уж разрешите мне "с учёным видом знатока хранить молчанье в важном споре" и не выставляйте напоказ моё невежество.

Ира засмеялась, а горбун кивнул.

– После нашего вчерашнего разговора я задумался о советской реформе и вдруг сам перестал её понимать, – весело признался он. – Наверное, чтобы совсем запутаться, надо пожить в СНГ.

Разговор о политике на этом закончился, но у меня осталось очень тяжёлое чувство собственной неполноценности и острое сожаление, что я пригласила Ларса поехать с нами.