Текст книги "Горбун"
Автор книги: Вероника Кузнецова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
Прогноз горбуна не оправдался, и старушке не пришлось быть моей единственной защитницей в ночные часы, которые, кстати сказать, промелькнули для меня мгновенно и незаметно. Утром выяснилось, что Ира вернулась из больницы довольно рано, очень удивилась, узнав, что я уже легла, посмеялась по этому поводу и до глубокого вечера просидела с тётей Кларой за кофе. Ларс чувствовал себя намного лучше, потому что благодаря вовремя принятым мерам, яд не успел всосаться, и сегодня его должны были выписать, так что после завтрака Ира собиралась подъехать к больнице. Туда же должна была прибыть и Нонна. Едва ли можно позавидовать несчастному писателю, вчера чуть не отправившемуся на тот свет, а сегодня, когда он ещё не оправился от потрясения и болезни, окружённому ревнующими друг к другу женщинами. Я бы на его месте предпочла добираться домой одна, даже если на это уйдут последние силы.
Вскоре после того, как Ира уехала, нас с тётей Кларой посетил горбун. Сегодня, выспавшись и приободрившись, я уже не была абсолютно убеждена, что преступник именно он, но на всякий случай решила не сообщать ему о выходе Ларса из больницы. Если Дружинин не замышляет дурного, то на его планы выздоровление писателя не повлияет, а если он вынашивает чёрные замыслы, то внезапное появление датчанина должно оказаться препятствием для их осуществления. Помимо этих не лишённых смысла соображений мною двигало желание хоть чем-то досадить человеку, считающему меня дурой, в чём, может быть, и была доля истины, но осознание этого не умаляло обиды.
– Как чувствует себя наш пострадавший? – после обязательных приветствий спросил горбун.
К счастью, тётя Клара отправилась готовить кофе и не могла нарушить мои хитрые намерения по сокрытию факта скорого появления среди нас Ларса. К двойному счастью, потому что издевательский тон гостя мне очень не понравился.
– Лучше, – ответила я. – Ира уехала к нему.
– Не сомневался, – кивнул Дружинин.
Это мне понравилось ещё меньше. Горбун со зловредной ухмылкой взглянул на меня и миролюбиво сообщил:
– Я принёс вам повесть Ларса в своём переводе.
Думаю, мне вряд ли удалось погасить огонь, вспыхнувший в моих глазах при этом известии, но голос мой прозвучал безукоризненно сухо.
– Спасибо. Я с удовольствием прочту.
Дружинина не обманула моя уловка, и он рассмеялся.
– Только вы уж не обессудьте: я не откорректировал текст, и в нём скрывается масса ошибок.
– Вы доставите мне огромное удовольствие, – утешила я его. – Очень люблю находить чужие ошибки, но, заявляю заранее, что терпеть не могу, когда находят мои собственные.
– Обещаю, что когда буду читать вашу повесть, то не найду ни одной ошибки… Sorry! Совсем забыл, что виноград хорош, да зелен. Вот повесть Ларса.
Стараясь сдержать нетерпение, я открыла тетрадь и, уяснив, какого рода перевод мне предложен, просверлила горбуна негодующим взглядом.
– Разве напрасно я вас убеждаю учить английский язык? – злорадно улыбаясь, спросил горбун. – Справитесь с переводом?
– Не знаю, – честно призналась я, кладя тетрадь на стол. – Ваш дядя приехал?
– Приехал.
– Сердился на вас за то, что вы его не встретили?
– Сначала сердился, но потом проникся нашими бедами.
Если горбун был повинен в двух убийствах и одном покушении, то едва ли его дядя подозревал об этом. Мне от всей души стало жаль несчастного старика, которому предстояло узнать в сыне родной сестры опасного и злобного преступника.
Тётя Клара бесшумно накрыла на стол и удалилась так незаметно, что мы не сразу осознали, что её уже нет в гостиной. Она принесла два прибора, и отсутствие третьей чашки меня неприятно озадачило. Я привыкла, что в нашем доме все собираются за одним столом: родители, дети, дедушки, бабушки, гости родителей, гости детей, словом, все, кто окажется в этот час в квартире.
– Куда она делась? – растерянно спросила я. – Пригласите её к столу, а то неудобно.
– That's right, – отозвался Дружинин, и этим мне пришлось удовлетвориться.
Итак, мне предстояло сидеть лицом к лицу с предполагаемым убийцей и мирно пить кофе. Знаете, в этом было нечто бодрящее, настолько бодрящее, что я почти не думала о мнении, которое сложилось у горбуна о моей персоне, а также о том, что я служила лишь ширмой для его гнусных дел. Прекрасно, пусть я буду глупой ширмой, но, может быть, убеждённость негодяя в моей недалёкости усыпит его бдительность, заставит сделать ошибку и поможет нам его уличить. Если же он ни в чём не повинен, то мне нет дела до мнения человека, с которым я навсегда расстанусь дней через двадцать.
– Не подать ли бальсанцу с селёдочкой? – бодро спросила я, подвигая к себе чашку и готовясь достойно сыграть свою роль.
Брови горбуна беспокойно шевельнулись.
– Что-нибудь случилось? – осведомился он, и я поняла, что не стоит играть роль простушки так вызывающе.
Горбун продолжал смотреть на меня и почему-то не стремился отгадывать, из какой пьесы Островского взята приведённая мной цитата. Его озабоченное внимание начало действовать мне на нервы.
– Что я такого сказала?
– Никак не пойму, что с вами происходит, Жанна, – пробормотал Дружинин.
Оказывается, не я одна занималась психологическими изысканиями, горбун страдал той же болезнью.
– Когда поймёте, обязательно скажите мне, – попросила я. – А то я и не подозревала, что со мной что-то происходит. Вы ждёте, чтобы кофе остыл, или боитесь его пить?
– Я жду демонстрации какого-нибудь приёма из Агаты Кристи, – ответил горбун. – У вас это очень хорошо получается. Хорошо и весьма эффективно. Вчера я был восхищён.
Конечно, можно было бы воспользоваться тем, что мы ещё не притрагивались к чашкам, и поменять их местами, но выглядело бы это неприлично и даже дико.
– А может, этим я нарушу свои планы? – сказала я.
Бедняжка горбун слегка опешил от милой шуточки, но не растерялся и нашёл в себе силы для ответа.
– Утешительно хотя бы то, что придётся погибнуть от руки прекрасной барышни, а то уж я грешил на нашу достойную тётю Клару.
Было странно, что полуангличанин, посещавший нашу страну всего лишь как турист, с такой лёгкостью поддержал мою «совковую» шутку. Мне показалось это невероятным, поэтому я поспешила остановить наш далеко идущий диалог.
– Я всегда недолюбливала подобные разговоры у нас на работе, а теперь мы пустились по стопам моих сотрудников и, особенно, вашего тёзки.
Дружинин кисло улыбнулся.
– Мой тёзка тоже согласен принять от вас смерть?
– На такое он, пожалуй, не согласен, но ни одно чаепитие в нашем секторе не обходится без угроз в адрес моих чертежей. Почему-то его беспокоят только мои чертежи, а не чьи-то ещё. Наливая чай, он каждый раз предрекает им гибель.
Горбун помрачнел, а я поднесла было чашку к губам, но, так и не отпив кофе, поставила её обратно.
– Есть сомнения? – хмуро спросил мой гость.
Я никогда не любила чрезмерное внимание к своей особе, а Дружинин не упускал из вида на одно моё движение, так что я чувствовала себя как под микроскопом и поэтому не нашлась, что ответить.
– Ну, старушку-то вы вряд ли подозреваете, – как бы про себя заметил горбун.
В этом он был абсолютно прав.
– Предлагал же вам применить метод королевы детектива, – говорил меж тем безжалостный горбун, с удовольствием прихлёбывая кофе.
Предлагать-то предлагал, но наверняка знал, что я не решусь у него на глазах переставить чашки. С другой стороны, зачем было ему убивать меня, если он охотился за Ирой? Для практики?
Мне самой стало стыдно за свои мысли.
– Вы не боитесь, что яд могли подсыпать в банку с кофе? – спросила я.
– Как у вашей Хмелевской? – невозмутимо поинтересовался горбун.
Наверное, он перечитывал все книги, про которые я упоминала в наших разговорах, а может, обладал абсолютной памятью и не нуждался в перечитывании.
– Почему у моей? Во мне только шестнадцатая часть польской крови.
– А во мне… м-м-м… приблизительно шестьдесят четвёртая, – высчитал горбун. – Только не будем думать о неприятном. Бог не без милости, казак не без счастья. Едва ли преступнику доставит удовольствие отравить всех обитателей и гостей этого дома.
Я ему поверила и хотя и не без сомнений, но всё-таки стала пить кофе, а сама подумала, что раз уж он сам заговорил о преступнике, то к месту будет спросить его о мнении на этот счёт Хансена, а также и его собственном.
– Вы не знаете, полиция подозревает кого-нибудь конкретного?
Дружинин покачал головой и невесело усмехнулся.
– Как водится, Хансен прежде всего подозревает меня, – сообщил он.
Если горбун был преступником, то он сделал хороший ход в своей игре.
– Почему вы так думаете?
– Во-первых, потому что в день убийства я ждал вас у двери, а значит, имел возможность проникнуть в дом.
– Убийство произошло утром, а вы пришли под вечер, – напомнила я.
– Это не имеет значения. Я мог заехать утром, а потом, под предлогом, что ищу Мартина, вернуться вечером.
Мы с Ирой именно это и предполагали, так что горбун словно прочёл наши мысли. Надо было срочно доказать ему обратное.
– В таком случае, подозрительнее всего вела себя я. С чего мне вздумалось ни свет, ни заря убегать из дома?
– Я бы не сказал, что восемь часов это "ни свет, ни заря", – усмехнулся Дружинин.
– Мне легко было бы убить Мартина, пока он спал, а с девушкой я бы справилась в два счёта. Так что главное подозрение падает на меня, а не на вас.
– Хорошая идея, – ухмыльнулся горбун. – Теперь бы придумать мотив – и вам можно идти в полицию с повинной.
– Подождите, мотив я не могу придумать так быстро. А что, во-вторых?
– Что, во-вторых? Или горбун забыл, с чего начал, или не хотел продолжать. Но я-то не забыла и очень хотела.
– Какая у полиции вторая причина для подозрений?
По-моему, Дружинин пожалел, что начал с «во-первых», дав этим повод добиваться «во-вторых». Вместо ответа он спокойно поднял кофейник и выжидающе посмотрел на меня. Я рассеянно кивнула и, в результате, чашка передо мной была наполнена до краёв, а пить-то мне и не хотелось. Потом горбун налил кофе себе и отпил ароматную горьковатую жидкость, по-моему, уже без удовольствия. Вид у него был очень грустный. Меня вдруг осенило, почему он не захотел продолжать разговор про подозрения Хансена. Так уж повелось, что в неблагонамеренных поступках первыми всегда подозревают уродов и горбунов. Мой гость не был уродом в прямом смысле слова, и при других обстоятельствах он бы вызывал восхищение умением держаться, воспитанием и мужеством, с каким он терпел свой физический недостаток. Однако при других обстоятельствах, а не при существующих. Ларс, Ира и даже деликатная Нонна ясно дали понять, что за достойным внешне поведением скрывается истинное душевное уродство. И всё же мне было его очень жаль. Так жаль, что я раскаивалась, что настаивала на продолжении, которого всё равно не получила, но дала горбуну повод ещё раз вспомнить о своей внешности. Хорошо, что он не сказал мне прямо того, что явно читалось за его молчанием. Заверять в ответ, что он красавец, было бы глупо, неубедительно и даже оскорбительно, но и обсуждать с ним, какое впечатление производит на окружающих его горб, я бы тоже не смогла.
Я смотрела на свою чашку и чувствовала, что не в состоянии проглотить ни капли кофе.
– По-моему, времени прошло достаточно, и вы должны убедиться, что кофе не отравлен, – заметил Дружинин, неверно истолковав мои страдания.
Как всё-таки хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Будь я на месте горбуна и узнай, что какая-то девица жалостливо разбирает чувства, которые ей внушает мой недостаток, может быть, незначительный для неё, но для меня представляющий главное бедствие всей моей жизни, заслонившее для меня всю прелесть этой жизни… Что бы я испытывала? Наверное, жестокую боль.
От этих размышлений на меня повеяло беспросветной тоской. Если горбун, и правда, подозревает окружающих в излишнем и недоброжелательном внимании к его фигуре, то внутренняя жизнь его похожа на прощание с усопшим у свежевырытой могилы. Почему мне в голову пришло это сравнение, не знаю, но меня чуть не передёрнуло от нахлынувших воспоминаний, слишком ярких и мучительных.
Так уж повелось, что люди сторонятся прежде всего физического уродства, беспричинно распространяя его на душу. Есть ли книга, в которой урод играет положительную роль? Дружинин переводил "Три страны света", где плетёт свои сети горбун Добротин, из-за людской злобы и вечных насмешек ставший хитрым, мстительным, безжалостным, но, в конце концов, наибольший вред принесший самому себе. Представляю, как горько Дружинину переводить многочисленные страницы, посвящённые горбуну, а в особенности те, где описываются издевательства, сопровождавшие Добротина почти всю его жизнь.
Положительный герой всплыл в моей памяти внезапно и озарил окруживший меня мрак ярким светом. Гэрет из "Зимы в горах" Уэйна. У меня возникло ощущение, что я тащила в гору тяжкий груз и кто-то неожиданно снял его с моих онемевших плеч. Прочь примеры из отечественной литературы! В конце концов, жизнь на Руси на протяжении всей её истории была так тяжела, что об особой деликатности к людям речи быть не может, а тем более, о бережном обращении с теми, кто сильно отличается от окружающих и поэтому очень уязвим. В натуре обычного грешного человека, терпящего личные беды, иногда возникает желание уколоть своего ближнего. А кого легче обидеть, если не обиженного судьбой? Нет, в России, где почти каждому приходится бороться не за достойную жизнь, а за выживание, светлые литературные примеры найти трудновато. Правда, в фольклоре встречается образ чудовища с доброй душой, но это всего лишь сказочный персонаж, например, заколдованный принц из сказки "Аленький цветочек". Однако здесь необходимо отметить явную натяжку, потому что принц не был страшилищем с раннего детства, имел когда-то облик очень привлекательный, а положение такое высокое, что, будь он даже трижды уродом, никто не посмел бы его обидеть. Но даже при наличии хорошего воспитания, приятной наружности и всяких прекрасных черт характера, принц всё-таки не был совершенством и, требуя от купца одну из его дочерей, не подумал, какое приносит горе отцу. Если бы таким вот образом к страшному зверю из дома ушла я, с моей мамой тут же случился бы инфаркт и никакие чудесные превращения в будущем не заслонили бы зла, которое причинил принц. Если поразмыслить, купец тоже держался не на высоте. Вместо того, чтобы предлагать любимым дочерям выбрать наводящую дрожь участь, ему следовало бы сослаться на свои коммерческие дела и самому отправляться на жительство к чудовищу. Да, хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Узнай Дружинин хоть о малой доли моих литературных изысканий, он в ужасе сбежал бы от этого бреда, непонятно почему провернувшегося у меня в голове.
– По-моему, вы сильно сгущаете краски, – сказала я.
Наверное, и у горбуна мысли в голове не застаивались, потому что он поднял на меня изумлённые глаза, явно забыв, о чём мы говорили вначале.
– Пусть я опровергаю утверждение, что быстрее всего человеческая мысль, но я всё ещё продолжаю думать о Хансене. Вам не кажется, что вы поддались излишней мнительности?
– У меня есть для этого повод, – возразил Дружинин.
Конечно, повод у него был, и повод слишком печальный. Но, может быть, он ошибался, и Хансен не придавал значения его внешности.
– Излишняя мнительность всегда вредит и даже вызывает подозрения, – неуклюже пошутила я.
– Какие подозрения? – быстро спросил горбун.
Из-за дурацкой жалости я чуть не выдала наши с Ирой догадки. Недаром он сразу насторожился. И кто меня дёрнул за язык его утешать?
– Пусть не подозрения, но уж недоумение точно вызывает. Почему вы решили, что вы у полиции на заметке? Вам это Хансен сказал?
– Это следует из "во-вторых", – ответил горбун, и я уж думала, что на этом он остановится, но он продолжал. – Во-вторых, я имел глупость откровенно поговорить с Хансеном, о чём теперь жалею.
"Во-вторых" оказалось совсем не тем, что я вообразила и из-за чего пустилась в самые мрачные размышления, благодаря которым даже не смогла допить кофе, пока он был ещё горячим. Плохо я разбираюсь в людях, коли решила, что самоуверенный горбун будет страдать из-за своего уродства. Уж он-то наверняка считает себя неотразимо прекрасным, недаром Ире пришлось напомнить о его внешности.
– Вы, конечно, указали ему на преступника, – пренебрежительно заметила я.
Он молча обратил на меня глаза.
– Сделали ему классический подарок, – продолжала я, – но полицейские чем-то сродни военным, поэтому обычно с тупцой…
– С чем? – не понял горбун.
– С тупцой, – чётко повторила я. – То есть обладают изрядной долей тупости. Это неологизм.
– Полезное слово, – по-литераторски остро отметил горбун. – Постараюсь запомнить. И что же дальше?
– Вместо благодарности он заподозрил вас.
На лице моего гостя сменилось несколько оттенков чувств, но под конец на его губах появилась улыбка.
– Вы почти угадали, Жанна, – сказал он.
Я мгновенно забыла о своём отношении к Дружинину.
– Так кто же убийца? – спросила я.
Горбун не спешил отвечать, а я на какое-то время поверила, что напрасно подозревала его в преступлении, и задержка с объяснением меня задела. Вполне возможно, что в голове у него уже выстроилась стройная версия, в которой не хватает лишь самых малых звеньев, чтобы она стала чёткой картиной происшествия, но ведь все не могут сразу догадаться о том, кто именно и по какой причине решился на два убийства и покушение на третье, иначе все были бы детективами и у писателей не стало бы возможности вывести на страницах своих произведений Холмсов, Пуаро и отцов Браунов, как образцов ума, изобретательности и предусмотрительности. Похоже, сейчас я оказалась на месте не слишком сообразительных помощников великих детективов и, честное слово, позавидовала их умению подавлять гордость. Неужели, живи они на самом деле, они и впрямь смогли бы безропотно и понимающе сносить высокомерие своих гениальных друзей?
– Я не знаю точно, кто убийца, – поразмыслив, ответил Дружинин. – У меня нет никаких доказательств, только одни подозрения, так что не просите меня назвать имя. Я могу ошибиться, а вы будете относиться к этой личности настороженно и не заметите подлинного преступника.
Он рассуждал здраво, но любопытство моё было слишком задето, чтобы удовлетвориться такими вот убеждениями.
– Это мужчина или женщина? – допытывалась я.
– Забудьте, что я сказал, – попросил горбун, покачав головой.
– А как это сделать?
– Принять к сведению мои убеждения и не думать об этом.
– Я надеялась, что вы открыли какой-то новый способ, – разочарованно протянула я, – а вы рассуждаете как Лёня у нас на работе.
– Если вам что-нибудь будет нужно, Жанна, звоните.
Я глазам своим не поверила, когда обнаружила, что Дружинин встал с явным намерением удалиться.
– До свидания, Жанна, – попрощался он.
Посещение горбуна было на этот раз каким-то скучным и оставило по себе очень неприятный осадок. Я вообще не люблю, когда гости ведут себя не так, как обычно, но теперь мне было особенно тягостно от мысли, что я сама послужила причиной грустной перемены. Ира, Ларс и Нонна дали мне дельный совет отвадить этого человека от дома, но мне сразу же стало чего-то очень не хватать.
– Куда вы всё время спешите? – спросила я.
– Если бы я спешил всё время, то успел бы перевести несколько глав, – возразил Дружинин.
– А мне можно ещё полмесяца не думать о работе, – сообщила я с тайным удовольствием. – У вас бывает отпуск? Или вы сами себе его устраиваете?
– Я сам себе господин, – усмехнулся горбун.
Он имел твёрдое намерение уйти и уже направился к двери. Наверное, ему не так уж нужна была «ширма», если он не стал задерживаться, и Ларс не ошибся, когда услышал, что горбун, мягко говоря, очень невысокого мнения о моём интеллекте. Ну, а коли так, то и пусть чёртов Дромадёр поскорее убирается. Я его не зову, он сам ежедневно сюда таскается, а, по-моему, ничего нет хуже, чем приходить в гости и осуждать человека, который тебя тепло принимает и делает всё возможное, чтобы тебе было хорошо.
– До свидания, – коротко попрощалась я.
Мне даже не хотелось выходить в прихожую, чтобы его проводить, но я себя пересилила, иначе вышло бы совсем уж невежливо.
В дверях Дружинин оглянулся на меня, словно чего-то ждал, но я стояла с застывшей вежливой улыбкой и сама себе казалась каменным изваянием. Он так и ушёл, не услышав от меня ни единого доброго слова, и даже не зашёл попрощаться с тётей Кларой. А я показала закрывшейся двери язык, повернулась на каблуках и вернулась в комнату, снедаемая негодованием и тихой грустью.
Горбун явно собирался посидеть подольше, но вдруг переменил решение, а я так и не поняла, почему. Я бы не удивилась, если бы перед этим мы яростно спорили, старались переубедить друг друга, сердились, но ничего подобного не было: мы тихо разговаривали, а он убежал. Может, таким образом он решил избавиться от моих расспросов о преступнике? Или Ира права, и хитрый горбун, осознав, что ширму из меня сделать невозможно, решил не терять понапрасну времени?
Я взяла со стола оставленную Дружининым тетрадь, взвесила на руке и открыла. Мне, знающей лишь азы английского языка, трудно разбирать даже печатный текст, а передо мной лежала рукопись, и почерк был хоть и чёткий, но торопливый и мелкий. Я всматривалась в очертания букв и пыталась представить, какой характер должен быть у владельца этой тетради, но потерпела неудачу. Попытка с ходу разобрать текст тоже не удалась, так что я отложила задачу понять душу переводчика, а также содержание повести до вечера. Мне вдруг стало тошно находиться в этом доме и захотелось на волю. Я тихо проскользнула в свою комнату, взяла сумку, на всякий случай положила в неё свою начатую повесть и вышла в прихожую. Там я заметила на столике рядом с телефоном газеты, о которых говорила горбуну, и мне стало совсем тяжело. Я забыла о его обещании принести их, а он помнил. В рассеянности я просмотрела заголовки, осознала, что жизнь на родине планомерно ухудшается, так что ничего нового не происходит, бросила последний взгляд в зеркало, убедилась, что на мне красивый наряд и сегодня я выгляжу неплохо, но не почувствовала от этого никакой радости и выбралась из дома с тяжестью на сердце и стараясь не думать о том, что не предупредила старушку о своём уходе. Да и как я могла её предупредить, не зная датского языка?
На кого-то благотворно действует природа, а на меня – собственная фантазия. Путь я начала с самыми мрачными мыслями, но потом стала продумывать продолжение повести, увлеклась размышлениями о злобном гении своей героини и, чем больше сочиняла, тем более проникалась переживаниями девушки и горбуна, пока не обнаружила, что сюжет чудесно переменился, что придуманный жестокий горбун приобрёл человеческие черты, и мне его искренне жаль, а преступления в тётушкином доме совершал, оказывается, не он, а гостившая там пожилая родственница, у которой были веские причины для убийства девушки, но о которых никто не мог заподозрить.
Я медленно прогуливалась по дороге, углублённая в проблемы своих героев, и мало-помалу пришла к выводу, что чем больше отвратительных черт выявлялось у реального горбуна, тем более благородным мне хотелось представить вымышленного.
Дойдя до любимой скамейки, где несколько дней назад мы сидели с Дружининым, я уступила искушению и отдохнула на ней от душевных потрясений, усердно заполняя одну страницу за другой и слушая, как лёгкий ветерок шуршит молодой яркой листвой. Я не заботилась о слоге, повторениях, ошибках, решив, что позже перепишу всё заново, но мне необходимо было записать созданное и исправленной моей фантазией, чтобы ничего не забыть и потом лишь дополнять сюжет, который теперь стал намного интереснее и полнее, чем прежде.
Я увлеклась, но через час заставила себя встать и продолжила путь уже совсем в другом настроении. Мне было очень хорошо, так хорошо и радостно, как не было бы даже при самом крупном выигрыше в идиотской лотерее, о которой я прочла в оставленной горбуном газете и которая, как водится, должна была обогатить множество моих сограждан, причём каждый участник этой игры имел шанс выиграть аж до нескольких десятков миллионов рублей. Создатели очередного жульничества явно страдали гигантоманией, и автор статьи, которую я наспех прочитала, написал об этих махинаторах с приятной русскому сердцу прямотой и едким юмором. И всё же, окажись у меня несколько десятков миллионов, у меня не могло бы возникнуть такого приподнятого настроения как сейчас, после часа удивительно плодотворной работы. Мне даже стало стыдно за ощущение счастья на фоне горя, которым были охвачены близкие Мартина, общего беспокойства за Ларса, невидимых слёз отца убитой девушки. Всё, абсолютно всё отодвинулось от меня куда-то очень далеко, и я осталась наедине с природой и своими героями, из которых особо выделяла преображённого горбуна.
Дорога мне нравилась, но, когда потянулся ряд мелких магазинчиков, стало ещё интереснее. Я разглядывала витрины, но внутрь не заходила, исключение составила лишь лавочка, где я усмотрела собачку, стоявшую на задних лапках и явно что-то выпрашивавшую. Мало того, что она составила бы пару с уже пленившей моё сердце собачкой и по цвету, и по форме, и по материалу, но к тому же в её открытой пасти, висячих кончиках ушей и согнутых передних лапках было что-то очень трогательное. Короче, в мою сумку попала очередная собачка, кошелёк выпустил ещё одну бумажку, а мне оставалось утешать себя сознанием, что я русская, а русским свойственна беспечность, так что, если я не куплю кое-какие предметы для дома, исчезнувшие из наших магазинов, я не буду исключением из правила. Может, и было бы полезнее купить какие-нибудь тряпки, но зато бесполезные мелочи я покупаю с особым удовольствием, а это тоже что-то значит.
Вторым, и последним, магазинчиком, куда ноги принесли меня сами, был, естественно, книжный, и там я пробыла недолго, но с огромной пользой, потому что вышла оттуда совершенно оглушённая нежданно свалившимся счастьем, а в моих руках был роман Жюля Верна, о котором я мечтала с детских лет, потому что о нём очень занимательно рассказывала мама. Я давно искала этот роман, но ни в библиотеках, ни на чёрном рынке о нём никто не слышал. Теперь он был у меня в руках, изданный московским кооперативным издательством, этакая непритязательная книжка в мягкой обложке, таящая в себе много чудесного. Я не удивилась, что русские издания лежали в зарубежных магазинах, но не ожидала, что там окажется книга, выпущенная таким малым тиражом.
Теперь мне было бесполезно взывать к своей совести, потому что тройную радость (от успешной работы, прелестной собачки и желанной книги) погасить было невозможно. Я бодро шла вперёд, разглядывая окрестности, и добралась до чудесного местечка, которое у себя на родине я бы назвала загородным парком.
Датское приветствие, прозвучавшее сбоку, не произвело бы на меня никакого впечатления, если бы не было тотчас же повторено по-английски, да ещё с прибавлением моего имени. Я повернула голову и обнаружила Петера с дочерью, уютно расположившихся на траве в компании с карликовым пуделем. Меня пронзил стыд при мысли, что датчанин заметил, какое блаженство разлито по моей физиономии, и сделал естественный вывод, что я наделена немыслимым бездушием и, вместо того, чтобы разделять печаль своих друзей, предаюсь безудержной радости. Я поспешила придать своему лицу кислое выражение и опасливо присмотрелась к Петеру, однако по его виду не было похоже, что он очень уж скорбит, и я приободрилась, позволив себе сдержанную жизнерадостность. Впрочем, долго следить за собой мне не пришлось, потому что девочка тотчас бросилась ко мне и полностью завладела моими руками, вниманием и даже волей, потому что от убедительных предложений Петера к ним присоединиться я не могла отказаться именно из-за неё. Она так настойчиво тянула меня за руку, так умоляюще заглядывала мне в глаза и всё это сопровождалось таким мелодичным лаем пуделя, что я отказалась от намерения сослаться на занятость и подсела к ним.
Против ожидания, никакого напряжения при общении с Петером я не чувствовала, а объяснялись мы на осколках моего английского, помогая себе знаками, когда не хватало слов. Впрочем, вести долгие беседы нам было некогда, потому что мы были с милой и бойкой девочкой, которая увлечённо придумывала для нас роли в своих затеях, и мы усердно играли их, то перебрасываясь мячом, играя в собачек, причём между нами с Петером на равных носились ребёнок и пудель, то изображая одушевлённые, а порой и неодушевлённые предметы, то затевая совсем новые для меня игры, подвижные и забавные. Глава фирмы оказался весёлым и симпатичным человеком, нимало не стеснявшимся подойти на четвереньках к иностранке, когда Марте захотелось изобразить нечто вроде рыцаря, подъезжающего к даме сердца, в то время как пудель пытался стянуть возомнившую о себе девочку на землю. А потом мы ели апельсины. Не те маленькие жёлтые кислые апельсины, к которым гладкая тонкая корочка словно приросла намертво, а огромные тёмно-оранжевые, с шершавой толстой коркой, которая отделялась от сладкой, сочной, ароматной мякоти без затраты сил, нервов и терпения.
Домой Петер подбросил меня на своей машине, и я удивилась, до чего же быстро мы доехали: когда я шла по этой дороге, она казалась мне бесконечной. Петер не хотел заходить в дом, рассчитывая вернуться пораньше и успеть заглянуть на работу, чтобы проверить, всё ли там в порядке и не накопились ли вопросы, отложить которые до конца его отпуска нельзя. Честно скажу, услышав такое, я почувствовала зависть к фирме, у которой такие руководители. За сегодняшний день я насмотрелась на множество игрушек у Марты и других детей, про которые Петер говорил, как о продукции своей фирмы, и теперь, видя отношение главы фирмы к работе, я поняла, почему эта фирма процветает.
Планы планами, но Петеру пришлось положиться на надёжность своей фирмы и задержаться в нашем доме, который стал магнитом, притягивающим к себе людей.
Едва я открыла рот, чтобы попрощаться с Петером, пуделем и особенно с погрустневшей Мартой, как заметила знакомую вишнёвую машину. И как горбуну было не жалко жечь драгоценный бензин! Так я подумала для успокоения совести, но втайне была рада его возвращению, потому что наше холодное прощание утром меня тяготило.
– Leonid is here, – сообщила я, улыбаясь.
О, благословенный английский язык! Недаром мама убеждает меня учить его. Запас английских слов у меня невелик, но без них мне было бы сегодня очень трудно.
Радость от возможности выразить свою мысль длилась недолго, потому что чело Петера после моих слов омрачилось, и весь вид его говорил о задумчивости и даже озабоченности. Мне это не понравилось, так как намекало на то, что датчанин тоже в чём-то подозревает Дружинина.
