Текст книги "Степан Кольчугин. Книга вторая"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

По тому, как Петр Михайлович медленно поднял голову и немного зевнул, в то время как жалобные глаза его блеснули из-под нахмуренных бровей, Сергей сразу понял, что отец прислушивался и волновался.

– Еду, папа.

– Ну что ж, езжай, силой не держим, – отвечал Петр Михайлович.

Они обнялись и поцеловались. И в том, как Петр Михайлович прижал сына к своей груди и быстро, жадно поцеловал его, была и просьба простить, и слабость большого человека. Сергей почувствовал это и сквозь внезапно нахлынувшие слезы сердито сказал:

– Папа, дорогой, – и поспешно вышел из комнаты.

До последней минуты Марья Дмитриевна хлопотала, собирая сына. Волнений и споров было множество. Как всегда в таких случаях, Сережа отказывался брать с собой еду, говоря, что будет покупать на станциях помидоры, молоко и пироги, а Марья Дмитриевна, горячась, возражала, что это верный способ заболеть дизентерией или брюшным тифом, и увязывала в большой пакет бутерброды, жареную курицу в белой хрустящей бумаге с прозрачными окошечками от жира.

– Не нужно мне носков, я буду ходить босиком, не нужно белья, – я ведь буду в купальных штанишках, не нужно ничего. Главное, чтобы не было лишнего багажа! – говорил Сергей.

Но Марья Дмитриевна, не слушая его, укладывала в корзинку теплую суконную тужурку – на случай, если в июльскую жару на побережье Черного моря выдастся холодный, ветреный день.

Он вошел в свою комнату,, надел фуражку, взял на руки шинель и блаженно проговорил:

– Ох, как хорошо!

И правда, все было хорошо: он выполнил поручение Бахмутского, он помирился с отцом, в его корзине лежали замечательные книги, он ехал к морю, к Олесе. Он до этого времени не понимал, что влюблен в нее!

«Надо радоваться, – подумал он, – ведь все это неповторимо, скоро уже старость, смерть... Вот предстоит радость – сесть на извозчика, ехать степью, потом услышать гудок приближающегося паровоза, выйти на вокзале в Ростове-на-Дону, ехать туннелями к морю! А сейчас я как перед нетронутой чашей, полной до краев, и, моя?ет быть, самые сладкие минуты именно теперь, когда я даже не на извозчике».

Мать позвала его.

– Сережа! Куда же ты пропал, ехать пора, – сказала она, когда он вошел в столовую, – извозчик уже заходил.

– Ну, спасибо за все, – сказал Сергей. – До свиданья, мамочка. – Он подошел к ней, чтобы обнять ее, и проговорил: – Ты уж не сердись, родная, не нужно, я ведь так люблю тебя.

Но она не дала обнять себя.

– Не нужно, Сережа, – сказала она.

– То есть что, почему? – растерявшись, спросил он.

– Не будем объясняться, это лишнее.

Одно мгновение Сергей стоял в нерешительности. Он чувствовал за ее холодным тоном большую боль и даже подумал: «Надо бы остаться на два-три дня, пока маме не станет легко». Но и секундная мысль о том, чтобы снова отложить отъезд, испугала его.

– Не нужно огорчаться, поверь мне, – поспешно и невпопад сказал он.

Она молча, внимательно смотрела сыну в глаза. Сергею казалось, что мать читает его мысли, понимает все, кроме одного, очень важного, все решающего: ему двадцать лет, и впереди у него горе, болезни, потери, а вот в это лето он счастлив, и должно его первое счастье беречь и уважать. Непонимание этого сердило его, и он сказал:

– Ну что ж.

Дворник Петр вынес корзину. Наталья сказала:

– Счастливого пути вам, Сереженька.

Он сунул ей заранее данный ему матерью серебряный рубль и пощупал второй, тоже заранее данный Марьей Дмитриевной для Петра. А через десять минут Сергей уже не думал ни о матери, ни об отце, забыл про Наталью и Петра, точно они и не жили никогда на свете. Кончились последние городские домики, пролетка внезапно перестала дребезжать и подскакивать, съехала на пухлую от пыли дорогу. Сразу стало тихо, теплый ветер пахнул в лицо. Солнце шло к закату пышно и неторопливо. Заунывно завыли шахтные сирены, к ним присоединился _ далекий гул заводского гудка. Вскоре совсем стемнело, и в сумерках в разные стороны поползли, колеблясь, огоньки шахтерских ламп. Они густо, медленно скатывались по холму, на котором находилась шахта, а по степи рассыпались отдельными яркими точками.

Ветер умолк.

«Все это пройдет, промелькнет стремительно, и этот вечер вспомнится мне в старости, как чудо. И нет силы остановить, сохранить все это навек, – думал Сергей. – Почему так прекрасен и пышен закат? Почему так ярки осенние цветы и так богат красками сентябрьский лес? У людей старость серая, нерадостная, в болезнях, в мутном зрении. Впрочем, это чушь, – для деревьев оранжевые и пурпурные листья так же тяжелы, как для стариков болезни...»

Взошла луна, и в степи все посветлело, стало необычным, точно пролетка тихо и незаметно въехала в другую, таинственную страну. Все приобрело при странном свете холодного желтого зеркала другой облик: и телеграфные столбы, и домик под невысоким холмом, окруженный темно-синими деревьями, и светлая дорога в темных берегах травы. Сергей сидел неподвижно, широко открыв глаза. Вдруг извозчик, повернувшись к нему, показал на далекие, мутные огоньки и сказал:

– Ось воно, Ясиновата.

В Ясиноватой пришлось ожидать опоздавшего поезда пять часов. Какой-то сонный человек в пыльнике, сидевший рядом с Сергеем, сказал:

– Вот двадцать лет я работаю в Донецком бассейне и из них шестнадцать – ожидал пересадки на Ясиноватой.

Сергею стало скучно, он эту поговорку слышал десятки раз, еще ребенком. Он пересел за соседний стол и заказал себе пива. И тотчас к нему подсел старик в синей технической фуражке и сразу же сказал:

– Да, господин студент, вот я двадцать лет работаю на донецких рудниках и из них шестнадцать ожидаю пересадки на Ясиноватой.

Сергей пошел в зал третьего класса. Там густо висел махорочный дым, у всех сидевших на скамьях и на полу были скорбные, усталые лица, особенно у женщин.

«Да, народ если уж едет железной дорогой, значит, беда стряслась, для удовольствия не ездят, – подумал Сергей. – А я – как горячая капля, упавшая в холодную воду». И постепенно лицо его приняло то же выражение покорного ожидания и готовности принять тяжелую судьбу, какое видел он у стариков, женщин и даже у детей.

Билетов с плацкартами не оказалось, пришлось ехать четвертым классом. Всю дорогу Сергей был мрачен, уныл, точно и он, как окружавшие его в вагоне и на станциях люди, ехал от старых тягот за новой жизнью, такой же нерадостной, да вдобавок еще далекой от родной деревни и родных людей. В вагоне окон не открывали, голову ломило от зловония и махорочного дыма, день и ночь орал грудной ребенок, замученный духотой. В соседнем отделении ругались матерными словами пьяные, видимо очень злые мужики. Старик и бабы, сидевшие рядом с Сергеем, слушали брань и молчали. Ночью некрасивая, косоглазая баба, ребенок которой все время кричал, спросила Сергея:

– Не спите, панич?

– Нет, не сплю.

– Окаянный этот мешает, – проговорила она и с ненавистью, обращаясь к ребенку, добавила: – Замучил, проклятый, меня и сам замучился. И господь смерти не дает.

Сергей стал расспрашивать ее, откуда и зачем она едет, и она толково, негромким голосом рассказала ему такую простую и страшную историю своей жизни, что Сергей растерялся и все время повторял про себя:

«Боже мой, за что такие муки людям!»

Две ночи и два дня длилась эта поездка в дыму, в духоте, среди человеческой тоски, горя и угрюмой злобы.

XVII

Когда Сергей ранним утром вышел на перрон Новороссийского вокзала, его шатало, словно он перенес болезнь. Голова кружилась, и ломило в висках. Даже когда он увидел море, сверкающее на солнце тысячами вспышек, и, спустившись к набережной, ощутил теплый живой запах влаги, водорослей, смолы, и услышал шумное дыхание беспокойной морской воды под досками пристани, и когда мелкая водяная пыль коснулась его лица, он все еще не пришел в себя. На катере, шедшем в Геленджик, ему сделалось совсем плохо; глаза болели от света, приступы тошноты подкатывали к горлу. Он зашел в маленькую полутемную каюту и лег на скамью, прислушиваясь к шуму двигателя, морщась от запаха горячего машинного масла.

В Геленджике ему стало лучше. Прошла головная боль, и он с удовольствием вдыхал морской воздух. Все начало интересовать его: пристань, маленькие кофейни, странные экипажи-линейки под белыми полотняными зонтами и балдахинами, местные жители – загорелые русские люди, казавшиеся ему турками, греками, албанцами. Он нанял извозчика, босого старика крестьянина с закатанными, как у мальчишки, штанами, сел рядом с ним под зонтик и отправился в путь. Пара рослых, очень худых лошадей медленно тащила линейку по горячей пыли. Путь предстоял долгий – до Криницы нужно было проехать сорок верст зеленой горной дорогой. Чем выше поднимался экипаж по плавным закруглениям обвивающей холмы и горы дороги, тем красивей, богаче казалась Сергею южная природа. Изредка из-за поворота медленно выплывало темно-синее море и вновь скрывалось за сплошной густой зеленью волнистых холмов; повороты дороги иногда были так круты и в то же время плавны, что казалось, будто гора, как огромная ярко-зеленая карусель, медленно поворачивается, открывая глазу то каменистую вершину другой далекой горы, то спокойную синюю долину моря, то сливающиеся в белое пятно домики лежащего внизу города. Вдоль каменной стены стремительно бежал почему-то кажущийся очень холодным ручей; там, где на пути его лежал случайный камень, вода поднималась полукруглым колеблющимся лепестком, настолько тонким и прозрачным, что под ним были видны цвет и форма камня. Старик возница, улыбаясь восхищению Сергея, рассказывал, что в густых зарослях мелкой дубовой поросли, кизила, карагача и держидерева водятся дикие козы, шакалы (старик назвал их «чикалки», а заросль – «хмеречью»), а на высокой горе Тхачи-Хачу, через которую они перевалят, можно и медведя встретить. Иногда Сергей соскакивал с линейки и шел рядом с лошадью, а раз он полез крутой пешеходной тропкой через заросли. Он шел полутемным зеленым коридором. Колючки цеплялись за его тужурку; он вдыхал горький запах земли, покрытой сухими листьями дуба и корявыми хрустящими веточками; из-за густо стоящих тонких дубовых стволов виден был пепельно-серый камень, поросший желтым лишайником; казалось, камень рос, как и деревья, из земли. Сильный треск раздался справа, из глубины леса. Сергею стало одновременно весело и страшно. Он побежал. Ветки били его, он задыхался от крутого подъема, но бежал не останавливаясь, пока, ослепленный внезапным ярким светом, не выбежал на дорогу. Вдалеке показались медленно бредущие лошади. Сергей присел на камень. Высокое небо в клубящихся белых облаках, сплошная зелень гор... Он увидит сегодня Олесю. У него даже ноги похолодели, точно он посмотрел с большой высоты вниз.

Ему вспомнилась дорога в поезде – духота, унылые лица крестьян. Он захотел вспомнить страшный рассказ своей соседки по вагону, но, к удивлению своему, ни слова не мог припомнить, – а утром ведь казалось, что рассказ этот не забудется до смерти.

«Удивительно, – думал он, – почему одним суждено всю жизнь провести на плоских полях Самарской губернии или в юзовских собачовках, макеевских трущобах, а другим выпадает жить среди этой природы и дышать таким воздухом? Вот два брата – один пошел в шахтеры, а другой поехал сюда; один попал в ад, второй – в рай. Что ж удивительного? Это ведь судьба решает: одному выпадает счастье, другому – горе. А мне что выпадет?»

Старик возчик, жестикулируя и строя свирепые рожи, показывал вверх по дороге. Сергей быстро оглянулся и увидел зайца. Обомлев, заяц стоял на задних лапах и смотрел на лошадей. Когда они взобрались на перевал самой высокой в округе горы Тхачи-Хачу, вдруг хлынул дождь. Над лежащими внизу, сразу потемневшими холмами поднялся сизый рваный пар, дождевые струи закрыли ставшее оловянным море. Капли падали увесистые, бьющие. Дождь ложился колеблющейся пеленой, закрывая то один, то другой холм; ручей, бежавший вдоль дороги, стал шуметь низко, тревожно. Сразу сделалось холодно.

И вдруг, словно упавший с неба меч, солнечный свет разрубил холодный дождевой сумрак. Облака в смятении рвались, небо стало синим, а море – светло-зеленым, в белых пятнах пены. Влажное тепло объяло неподвижный воздух, и сразу же, точно после школьного звонка, заголосили дрозды и сойки, бабочки неловко садились меж сверкающих дождевых капель, туго гудели шмели, подпоясанные широкими оранжевыми поясами, такие нарядные, мохнатые, что невольно, даже зная их грозные, свойства, хотелось их поймать и любоваться ими. Лошади вновь стали отмахиваться хвостами и трясти головами. Маленькая оса очень больно ужалила Сергея в губу; пока он разыскивал в чемодане зеркальце, губу раздуло, и вид у юноши стал смешной и жалкий: грязное худое лицо с нелепо вздувшейся губой. «Женишок!» – подумал он, но через минуту перестал волноваться из-за опухшей губы: уж очень хорошо все было кругом.

В Криницу он приехал перед вечером. Несколько домиков стояло в долине среди большого фруктового сада, с трех сторон долина была окружена горами, а с юга открывалось море. Казалось, что море лежит выше долины и вот-вот готово неторопливо и широко войти в нее. Невдалеке, шумя по камням, спешила к морю прозрачная горная река. За версту от дома старик извозчик оживился. Он указал кнутовищем на белевшие меж зеленью стены домов и сказал с завистью:

– Живут на богатой земле, такой земли другой ноту, – и добавил: – А что с пей сделали? В самое горячее время на берег выйдут и лежат голые. Толстовцы. Эх, мне б эту землю!

– Но вот же сад и виноградники, – сказал Сергей.

– Та, боже мой, тут деревня близко, Береговая, оттуда мужики наймутся поденно и всю работу делают. Я сам тут плантаж под виноградник бил. – И он показал Сергею свои огромные ладони. – Харчили они хорошо, – весело сказал он, – уж так харчили! Я в жизни так не харчился – молоко, сало, мясо. Сами мяса не едят, а нам сколько хочешь. Вино крепкое, чистое для мужиков держали; масло, сметана, – ей-богу, ведрами ешь, пей. Харчили, дай им бог здоровья. Только, барин, работать никак не могут. Сколько уже живут – баловство только у них. Яблочки собрать палые или гарбузы – это да, груши поснимать, персик, сливу – это они сами. А черную работу не могут...

Он наклонился к Сергею и, обдав его своим горьковатым от махорки дыханием, зашептал, словно о чем-то очень уж стыдном:

– Они, барин, знаешь что: иной день уйдут все гулять, а коровы недоены. Так мычат жалостно. Бабы из Береговой придут и подоят, баба жалеет скотину. Ты извини меня, может, ты кому здесь сын или племянник, я не знаю.

Он распрямился и, видимо желая загладить впечатление от нехорошего рассказа о недоеных коровах, добавил:

– Но харчили нас – в жизни так не харчился. Я ведь сам орловский. А здесь поставят сметаны ведро – на, ешь. Ей-богу, и вина не жалеют. Особенно старший у них, Веньямин, ласковый, веселый.

Сергей сам не знал, отчего было приятно узнать, что толстовцы, о которых Соколовский рассказывал с благоговением, нараспев, как о мучениках, ушедших в пустыню, не доят коров и нанимают мужиков делать черную работу. Но он недолго рассуждал о толстовцах, нарушающих собственные заповеди. Из-за поворота дороги вышла женщина. Заходящее солнце не давало Сергею рассмотреть лица се, но ему и не нужно было этого – по тому, как сердце тошно и сладко заколотилось в груди, он понял, что навстречу шла Олеся Соколовская.

Она остановилась и замахала рукой. Линейка подъехала совсем близко. И хотя за эти две недели Сергей десятки, а может, и сотни раз старался себе представить Олесю, она стояла сейчас прекрасней и соблазнительней, чем рисовало ее воображение юноши. Загоревшая, в ситцевом платье, с открытыми почти до плеч руками, с крепкими светло-коричневыми ногами, с молодой шеей. Он соскочил с линейки и, неловко прихрамывая на замлевшую ногу, сутулясь, опустив голову, прикрывая запухшую губу, пошел к Олесе.

«Как раб», – думал он, боясь глядеть на нее.

– Здравствуйте, – сказал он и снизу, точно стоя на коленях, посмотрел ей в глаза.

Она улыбнулась ему, и он понял, что эта девушка, не умеющая извлекать квадратные корни и не постигшая простых законов геометрии, сразу же, с быстрого взгляда, как мудрец, почувствовала и поняла все, что с ним происходит.

– Ой, бедный, что это вас так укусило? – спросила она.

Она улыбнулась тревоге, незаданному вопросу, который видела в его глазах.

– Я так скучала, – сказала Олеся.

У него похолодели от счастья пальцы, и он, усмехнувшись, почувствовал при этом набрякшую свою губу, сказал недоверчиво:

– Ну да?

Но она не захотела его сразу сделать уверенным и самодовольным. Она быстро стала рассказывать:

– Да, верно, Виктор тут. Все наши. Мы с Виктором гуляем. А я вас встречать вышла. Мы вчера тут форель ловили, вот в этой Пшаде, речке. Как в поезде ехали? Очень жарко, наверно? А тут такой скандал был с Гришей и с Веньямином, ужас просто. Гриша прямо уехать хотел. Батько на него очень сердится, все из-за вегетарианства; и еще целая история. Он им начал доказывать тут разное и смеялся над ними. А по-моему, они все очень хорошие, а особенно Веньямин, спокойный такой, и улыбка у него чудная. Вы все сами увидите. Боже, какой вы грязный!

Они шли по дороге, а сзади не спеша шагали лошади с опущенными головами и линейка погромыхивала по гальке колесами. И старик возчик оглядывал сад и виноградники.

– Вы купаетесь много? – спросил Сергей.

– Нет, вода была холодная все эти дни, и еще у меня какая-то инфлуэнца легкая, только вчера температура сделалась нормальной.

«Вот и хорошо, – подумал он, – вот и слава богу».

Он отстал на несколько шагов, чтобы завязать шнурок на ботинке, и смотрел на ее полные, покрытые светлым загаром икры. Она оглянулась и поправила платье. Он смутился и нагнул голову. Уши горели. Может быть, это шумела река, но ему казалось, что шумит в голове, в ушах.

Он нагнал ее. Она, точно боясь какого-то нежелательного разговора, все рассказывала, что два дня кряду был норд-ост и унесло рыбачью лодку в море, что лесник продает за пять рублей медвежонка, что созрела замечательная ананасная клубника, что вчера на дороге лежал огромный желтобрюх и что желтобрюхи не ядовиты, но очень сильны. и, рассердившись, сворачиваются и катятся тяжелым обручем. А перед самым домом она сказала, что почти все ушли на прогулку в деревню Бету, а она осталась встречать Сережу. Теряя голову, он наклонился к ее уху и сказал:

– Олеся!

Она удивилась и спросила по-детски, недоумевая:

– Что?..

* * *

Сергей поселился в просторной чердачной комнате с покатым потолком. В комнате не чувствовалось жары, так как крыша была крыта дранкой, да, кроме того, над ней простирались зеленые ветви дуба, стоявшего посреди двора. От густой зелени резных дубовых листьев даже в знойный и светлый полдень в комнате сохранялся про хладный полумрак. Вместе с Сергеем жили Гриша и Виктор Воронец.

Гриша, встретившись с Сергеем, тотчас же торопливо пожав ему руку, начал рассказывать, какие лицемеры толстовцы, какое презрение внушают ему все их принципы и как они все боятся его логики.

На Грише были белые штаны и черные ботинки, штаны от этого выглядели непристойно, точно кальсоны. Лицо его не загорело, и руки были по-зимнему белые, горячие и влажные.

– А где Виктор? – спросил Сережа.

– Пошел в Бету, на прогулку.

– А ты почему остался?

– Некогда, я тут много работаю: конспектирую Гильфердинга «Финансовый капитал» и Маркса «Нищету философии». – Он показал на книги, лежащие на столе.

– Да ты бы разулся. Зачем ты в ботинках? Скинь их к черту!

– Все равно, – сказал Гриша и послушно начал расшнуровывать ботинки.

Он прошелся босиком по комнате и сказал:

– Пожалуй, приятней... Да! – вдруг воскликнул он. – Знаешь, что тут было. Я хотел испытать, верны ли они в своем непротивлении злу насилием, и сделал вот что: лег в постель и не встаю. Заявляю им, что если они мне не принесут кушать, то я вынужден буду встать и сойти в столовую, а это уже будет насилием над моей волей. И что думаешь, пролежал до трех часов дня, перетерпел страшный скандал с Олеськиным батьком, а в три часа мне принес Василий Григорьевич – это у них– старичок такой, библиотекарь, – кружку молока и хлеба кусок.

– Страшно глупо, – сказал Сергей, – глупей не придумать. И вообще, зачем эти ссоры? Они ж тебя не звали. Не нравится у них, так не надо было ехать.

– Ты болван.

– Ты сам болван:

– Чуть до резких принципиальных расхождений доходит, так ты мямлишь. – И Гриша начал ругать Сергея.

Это повторялось за зиму много раз, но отношения у них не портились. Сергей замечал, что часто он бывал одного мнения с Гришей, но стоило тому начать рассуждать, как Сергей приходил в раздражение, говорил Грише колкости, и через минуту они уже злобно спорили. И сейчас ведь Сергей вовсе не сочувствовал толстовцам, относился к ним насмешливо, но только Гриша заговорил о них, как Сергею показалось, что Гриша кругом не прав. Теперь рассерженный Сергей на ругань Гриши сказал, понизив голос:

– Да, между прочим, за день до отъезда я видел твоего папашу.

– Что ты говоришь? – испуганно произнес Гриша. – И что же?

– Ничего, он пришел ко мне по делу.

– Ну да?

– Серьезно. Мы с ним вели один весьма и весьма конфиденциальный разговор.

– Ты врешь.

– Хай будет, что я вру. Но, видишь, дело, которое я взялся выполнить, кстати весьма и весьма большое, Бахмутский доверил мне, а не тебе. Хотя ты ехал в том же направлении, что и я. Значит, не я мямля. Надеюсь, твой-то отец знает по-настоящему, кому можно доверить.

– Ей-богу, ты врешь, – нерешительно сказал Гриша.

– Вот когда меня арестуют и отправят по этапу в каторгу, тогда ты поймешь.

– Ей-богу, ты нагло лжешь, – испуганно сказал Гриша.

– Пошел ты к монаху, – торжествующе сказал Сергей. – Не веришь – и не надо. Что мне с того, в конце концов. Да, скажи, пожалуйста, здесь водятся сколопендры?

– Что? – рассеянно спросил Гриша.

– Я спрашиваю, сколопендры?

– Сколопендры? – удивился Гриша. – Какие сколопендры, откуда я могу знать? – С болью в голосе он добавил: – Ей-богу, ты врешь, и папу ты не видел и все врешь.

Сергей усмехнулся и промолчал.

За ужином он познакомился с жителями Криницы. За большим столом сидело человек двадцать криничан. Тут были мужчины и женщины, и молодые и старые, и совсем седые и вовсе юные. Но все они показались Сергею на одно лицо, точно все были сестрами и братьями. Старик Василий Григорьевич, худой и бледный, с седой бородкой, со светлыми слезящимися глазами, казался отцом всех этих людей, Один лишь председатель артели Веньямин очень не походил на криничан. Он был плечист, курчавый, смуглый, с мужественным, громким голосом. А члены артели говорили в большинстве своем журчащими, тихими голосами. Сергей подумал, что этот тихий, напевный голос выработался у них от постоянной привычки спорить и поучать друг друга. И действительно, ему рассказали, что в артели споры длятся часами. Едва начинается спор, члены артели бросают работу и садятся под дубом во дворе. Однажды, когда решали, морально ли сеять табак для продажи, спор длился пятьдесят часов подряд. Победил в этом споре Веньямин, – табак посеяли. В артели имелось два лагеря – старики и молодые; среди стариков имелись люди бесспорных душевных качеств, моральной силы; они-то основали лет тридцать тому назад артель, назвав ее Криница – источник чистоты. Среди них были интеллигенты, люди образованные, были люди, прежде жившие в богатстве, в своих имениях, была даже одна княгиня, был крупный инженер Творожин, чуть ли Не лучший в России знаток бумажного производства, В дни денежных затруднений у артели Творожин уезжал временно из Криницы и высылал криничанам крупные деньги. В один год он выслал артели десять тысяч рублей; а потом и сам вернулся к «праведной» сельской жизни. Все эти люди видели в своем криничанском бытии подвиг отречения; их толкали на этот «подвиг» жажда душевной чистоты, сложное и высокое честолюбие, дух барского аскетизма, вызывающего почтительное удивление у немцев, французов и англичан.

В душах их одновременно уживались и смелая сила, и жалкая беспомощность людей, брезговавших грешным и суровым миром.

Молодые книжек не читали и о духовном мире стариков имели смутные представления. Идеалы старых криничан они уважали, но не блюли их и относились с насмешливостью к строгим аскетическим требованиям стариков. Какой-нибудь Василий Григорьевич, знаток Руссо и буддийских учений, выглядел очень странно рядом с председателем артели Веньямином, походившим на веселого огородника, владеющего доходным хозяйством. Артель терпела убытки, была накануне разорения, и Веньямин, человек практичный и дельный, сын сельского дьякона, занялся такими страшными для стариков вещами, как устройство табачных плантаций. Виноград перестали возить в Геленджик и продавать там за бесценок: сами криничане принялись жать вино. Дело это пошло так ходко среди окрестных мужиков, что к Веньямину пришли однажды бабы и с плачем просили закрыть продажу вина. Табачные плантации и виноделие требовали много рабочей силы, и Веньямин, нарушая одну за другой стариковские заповеди, нанимал батраков. Он даже выписал из Киева специалиста по сушению фруктов и варке варенья, чахоточного украинца, неукротимого бабника и сквернослова. Он же, нарушив заповедь о бескорыстном гостеприимстве криничан, приглашал на лето дачников и брал с них деньги. Все эти нарушения мало тревожили Веньямина. Он знал: не они – другие бы жали из криничанского винограда вино, батраки умирали бы голодной смертью, не дай им Веньямин работы. Веньямин говорил старикам об этом, и они видели – жизнь била их, била руками молодых, деться было некуда. А окрестные мужики и не знали даже, что криничане считали свою жизнь подвигом, и завидовали их барскому бытию.

К ужину пришел Виктор Воронец. Он сильно загорел и похудел. Он крепко пожал Сергею руку, строго и прямо посмотрел ему в глаза и сказал:

– Здравствуй, дорогой мой.

Сергея поразила его молчаливость.

Дни шли быстро. Сергей никогда не испытывал такого радостного, возбужденного состояния. Он удивлялся, как мог он всю зиму быть равнодушным к Олесе. Он сам не заметил, как внезапная влюбленность, охватившая его в первые дни после приезда в Киев, сменилась неопределенным насмешливым отношением. «Олеся почти ничего не читает», «Олесе нравится «Княжна Джаваха» Чарской», «Опять Олеся провалилась по алгебре». Поля насмешливо называла ее «кошечкой», а Гриша – «поповной». Он вновь внезапно ощутил любовь, когда Олеся уехала из Киева. В несколько дней любовь стала для него Силой, повернувшей многое в душе его. В Киеве она казалась красивой, но глупой девочкой. Где-то в глубине души, еще не объяснив ей даже свою любовь, еще боясь ее холодности, он уже протестовал против силы этого чувства и сожалел о времени, когда был покоен, без вечного ощущения жаркого, радостного, но и мучительного волнения.

Здесь, на берегу моря, она действительно, а не только для влюбленных глаз Сергея, стала иной. Та часть ее натуры, которая в городе не была видна, никем не ценилась, внезапно раскрылась сильно и привлекательно. Она умела запрягать лошадей и отлично правила. Она прекрасно знала названия деревьев и многих цветов. По голосам она узнавала птиц. Она отлично плавала и была неутомима в ходьбе. Ночью она на пари пошла на гору, на которой выли шакалы.

Сергей мечтал, что они поженятся и останутся жить на берегу моря. Он будет рыбачить, она – огородничать. Он даже облюбовал пустынный мыс, на котором построится. У дома он развесит невод на кольях, у дверей будет лежать опрокинутая лодка с черным днищем и со свежими белыми деревянными латами на бортах. На плоскую крышу он навалит большие угловатые камни, чтобы уберечься от зимних ветров. Страхи, что Виктор добивался Олесиной любви, не подтверждались. Виктор no-прежнему говорил с ней насмешливо, снисходительно, не старался бывать вместе с ней, с утра уходил на Пшаду ловить форелей.

Гриша много занимался, и так как он не любил писать карандашом, а составлял свои конспекты и заметки чернилами, то почти не выходил из дому. Изредка его охватывал внезапный приступ веселости – он плясал по комнате, неловкий, длинноногий, ржал по-лошадиному и пел высоким, смешным голосом:

 
Но кто любви моей не знал,
Тот беспрестанно повторял:
– Еще поправится, быть может!
 

Он пялил при этом глаза и бил себя кулаком по груди. Он думал, что так ведут себя влюбленные. Сергею казалось, что Гриша ничего не замечает и занят «Финансовым капиталом». Он сильно смутился, когда однажды перед сном Гриша, подмигнув ему, спросил:

– Как делишки насчет любвишки?

– Какой? Что? – краснея, со слишком уж неестественной оторопелостью сказал Сергей.

– Но, но! Думаешь, я не вижу, что в Олеську втюрился по уши?

– Ну еще бы, – пробормотал Сергей.

– Зачем скрывать? Я все вижу, – хохоча, выкрикивал Гриша и запрыгал вокруг Сергея, высоко задирая босые ноги. – Все, все, – твердил он, – как ходишь и как меняешься в лице. Ты знаешь, что тут было дня за два до твоего приезда? Миг – и ты бы с носом остался. Виктор с ней объяснился, а она ему отказала.

– Откуда ты можешь знать?

– Откуда? Я видел, как он писал письмо, но не отдал почтальону. Значит – ей. А потом вечером пришел с прогулки – как зверь, молчал, мычал на все вопросы. А ночью... – Он оглянулся на дверь и тихо добавил: – Всю ночь он плакал, честное слово.

Оказалось, что у Гриши прямо-таки звериная наблюдательность...

Это из-за него, Сергея, она отказала Виктору. Ему стало душно и сладко. Маленькая тревога, возникшая у него наряду с радостью, когда он понял, что Виктор не ухаживает за Олесей, внезапно исчезла. Виктор плакал! Сергей не испытывал злорадства. Он даже жалел Виктора. Но как сладко было думать, что из-за Олеси плакал взрослый человек, политехник. Олеся! Это уж не была гимназистка, учившаяся в одном классе с Полей, дочь толстого батька.

Ночью он мало спал; слушал, как вдали шумит море. Его тревожил шуршащий шум, рожденный водой и камнями. Он лежал тихо, боялся пошевелиться и кашлянуть: вдруг Виктор подумает, что он томится любовной тоской и от этого не спит.

«Нет, – думал он, нарочно обманывая себя, – это все оттого, что шумит море. Шумит море, а я не могу уснуть. Надо в Киев ехать. Двадцать первый год пошел – на третий десяток, шутка ли! Надо спешить! Надо спешить! Собственно, меня ведь ничего не держит здесь. Возьму завтра да и уеду. Верно ведь? Верно, Сергей Петрович, вы ведь вольная птица».

Он думал все это, а телу было жарко под легкой простыней; и казалось, что Виктор не спит, а лежит, стиснув зубы, сжав кулаки. Море все время шумело, то тихо, рассыпчато, то внезапно грохотало так, что стекла звякали. На мгновение Сергей закрывал глаза, а потом снова пробуждался, и море все шумело. Он щупал свои ребра, впалый живот – кожа была сухой и горячей; может быть, от этого жара он не мог уснуть? Гриша заговорил во сне. Казалось, он произносил слова четко и вот-вот все станет понятно. Чувство плена, радости, страсти охватило его, и он открыл рот, чтобы не задохнуться, и лежал неподвижно, уже не слыша шума моря, ничего не слыша, уверенный, что завтра объяснится с Олесей, и повторял только: