Текст книги "Степан Кольчугин. Книга вторая"
Автор книги: Василий Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
IV
Из рассказов, из бесед со Звонковым, после занятий кружка, проведенных Касьяном, после чтения книжек и брошюр, которые приносили Степану его новые товарищи – Павлов, Силантьев, – голова Степана обогащалась знаниями из той области, которая представлялась ему сплошным смятением, области, в которой, казалось ему, не могло быть знаний. Раньше думал он: главная беда состояла в том, что мастера, приставы, офицеры, директор, губернатор, городовые – все оказывались людьми бессовестными, несправедливыми. Вот сменить их – посадить на их место добрых и хороших губернаторов, вежливых, душевных городовых, справедливых мастеров – и все станет хорошо. Потом он понял, что до больших мест в жизни честью и правдой не дойти, жизнь именно так устроена, что лишь подлостью и неправдой можно стать мастером, добиться денег и почета. «Не подмажешь – не поедешь», «не обманешь – не продашь», «от трудов праведных не наживешь палат каменных» – все эти и другие в том же роде поговорки слышал он много раз, да и сам часто повторял их. Каждый день своей жизни он чувствовал несправедливость мира, в котором жил. Он не мог ни забыть о ней, ни привыкнуть, ибо всей своей громадой эта несправедливость была направлена против него, давила на него, колола его, беспокоила. Всегда и во всем он чувствовал ее: и днем на работе, и ночью^ когда, забираясь с Верой под темный, грязный навес угольных складов, прислушивался к свисткам паровозов и замирал при приближении ночного стражника.
То, что рассказывал ему Звонков, то, что он услышал на собраниях кружка, поразило его. Прибавочная стоимость! Это понятие сразу легко вошло в его мозг. Оно не осталось для него отвлеченным, каким могло бы стать в мозгу гимназиста. Он сам был добытчиком прибавочной стоимости для Новороссийского общества. Бальфур пользовался каждый день шестью часами его работы. Ум его, развивавшийся во время занятий с химиком, легко применял это общее понятие к условиям работы доменщиков. Там, где он просто полагал жадность глупца, злую волю вредного человека, желающего сделать рабочим неприятность, теперь он увидел разум системы. Не в собачьем праве Воловика и не в жульничествах Абрама Ксенофонтовича была главная беда рабочих.
На собраниях кружка часто вспоминали о Ленском расстреле. Казалось, что не длинные тысячи верст отделяют далекий сибирский прииск от юзовских рабочих. Едина была судьба рабочих людей на Севере и на Юге, на Дальнем Востоке и в западных областях. И Степан ощущал всем сердцем своим это единство, скрепленное кровью ленских рабочих.
Впервые слово «социализм» Степан услышал от Звонкова.
– Чего? – удивившись, спросил он.
В первую секунду, когда Степан услышал его, это было голое, сухое слово. Ни одной мысли, ни одного чувства не вызвало оно у Степана. Десяток букв – пустое слово. Оно казалось противоположным таким словам, как «мать», «брат», «жизнь»...
Но когда он переспросил, у Звонкова чуть дрогнули углы рта и глаза усмехнулись так необычно, что Степан сразу же насторожился. И затем, уже спустя много времени, когда слово превратилось для него постепенно в понятие, полное тепла, живой крови, стало гнездом сильных мыслей и чувств, оно всегда сохраняло оттенок улыбки строгих глаз старого рабочего.
V
Бахмутский приехал в Юзово к концу зимнего дня. Он нанял извозчика и поехал в город. Солнце низко шло над землей, его поверхность была красная, точно побагровела от зимнего ветра. По гладкой, наезженной дороге, дымясь, крутилась пыль. По краям дороги, где мерзлая земля не была размолота колесами, держался грязный рассыпчатый снег, словно крупная кухонная соль, смешанная с землей. Такой же грязный снег лежал в складках и морщинах земли. Холмы и степные возвышенности были совсем голы.
Бахмутский поднял воротник осеннего пальто, закрыл рот и щеки кашне, глубоко засунул руки в рукава и повернулся спиной к ветру. Но ветер легко справлялся с ним – задувал в штанины, морозил спину, жег кончики ушей. Извозчик, поглядев на седока, сказал убежденно:
– Ох, февраль, теперь только там тепло, – и ткнул кнутом в сторону мерзлой земли, по которой, как по сухому дереву, тарахтели колеса.
– В могиле? – сердито спросил Бахмутский.
– Зачем? В шахте. А в могиле уже все равно: что тепло, что холодно. В могиле – это уже совсем последнее дело.
Небо было светлого стального цвета, и страшным холодом веяло от него. Приятным и теплым казался вдруг зажегшийся желтый свет в окошке путевой будки на переезде. Бахмутский, оглядываясь вокруг, страдая от мороза, беспокойно думал о том, что многим теперь кажется романтикой революции, а для него являлось тяжелой прозой жизни: не случайно ли дважды встретился ему подозрительного вида человек на Сумской в Харькове, и правильно ли поступил он, отказавшись от явки, данной ему в уездную земскую управу.
– Какой собачий холод, а ведь не больше пятнадцати градусов. В Сибири при тридцати проезжал по сто верст – и ничего; правда, малица и валенки, ну и без них не так уж...
Он шевелил замерзшими пальцами в ботинке и, ощущая холодную, леденящую гладкость стельки, удивлялся, как быстро порвались носки: кажется, позавчера только надел новые.
«Никогда в жизни не носил штопаных носков; порвались – выбрасываю. Вот, кстати, признак кочевой жизни». Он думал о разной чуши и мелочах, клял ветер, ежился, а в душе у него дрожали свет, тревога. Он и сам не знал отчего, но чувство это иногда приходило к нему – оно-то и помогало ему, не морщась и не кряхтя, нести огромную тяжесть невзгод, которые были спутниками его жизни. Это чувство света, беспокойства, радости впервые пришло к нему, когда он еще гимназистом попал в тюремную камеру. Тогда сквозь боль, досаду и растерянность оно вдруг просветилось в его душе... Это чувство знал он в тяжелые годы двух своих сибирских ссылок. Оно приходило к нему, когда он, простившись с женой и детьми после недолгого свидания, ожидал поезда в убогом буфете Киевского вокзала. И сейчас он волновался и радовался, поеживаясь, шевеля пальцами в порванном носке, думая о суровых делах своей жизни и житейских мелочах, сопутствующих всякому человеку.
В голой степи, под холодным зимним небом, лежал рабочий поселок, и огромное солнце не грело землю, и небо над этой землей было жестоко и холодно. Взвыл гудок. Пронзительный, хриплый, он разносился по степи, и еще холодней становилось от его воющего голоса.
– На Ветке, – сказал извозчик.
– На какой это?
– Шахта это, – извозчик рассмеялся. – Впервые, что ли, господин, к нам приехал?
Бахмутский не ответил. Линейка сделала поворот – и сразу открылся вид поселка и надшахтного здания. Все это было так серо и обычно, что извозчик даже подхлестнул лошадь, чтобы поскорее проехать мимо скучных мест. Бахмутский, забыв о холоде, всматривался в картину, полную для него смысла и значения. Ему еще не приходилось бывать в таком поселке, как этот. Железнодорожные мастерские, табачная и обувная фабрики, типография, куда он ходил агитатором, находились в больших городах и растворялись среди окраинных улиц; большой сахарный завод, где он организовал забастовку, стоял в зелени садов, над красивым прудом, окруженный белыми, уютными хатками. А здесь все было темно и бедно, даже снег лежал вокруг шахты совершенно черный. Лица людей, выезжавших из шахты, были черны, и одежда их была черна. Они шли к низким каменным домам. Весь поселок – стены, крыши, аспидные заборы, – все, все было безрадостно. А из надшахтного здания вырывались огромные клубы пара, заходящее солнце окрашивало их, и они, как розовые крутогрудые птицы, вдруг взлетали над землей и таяли без следа.
Распрямившись, забыв о ветре, жегшем лицо и шею, Бахмутский приподнялся, чтобы лучше и дальше видеть.
Извозчик оглянулся и сказал:
– В трахтир, погреться? Дельно бы... – ткнул кнутовищем в сторону дома, из полуоткрытой двери которого выходил густой серый пар.
Бахмутский остановился у доктора Петра Михайловича Кравченко. Брата жены он не любил за чрезмерную самоуверенность и за профессиональную «земскую» узость. Встречались они редко. Тому лет десять назад они крупно поругались: Петр Михайлович обрушился на революционеров-подпольщиков, обвиняя их в догматизме, оторванности от жизни, партийной узости, равнодушии к народу и во многих еще тяжелых грехах. Спор этот не возобновлялся, но оба, очевидно, сохранили воспоминания о нем. Сейчас, встретившись, они обнялись и поцеловались, после чего Бахмутский спросил:
– Ну, а ты не стареешь, русский либерал?
– Рад, рад, – ответил доктор. – Приехал к нам зачем: разрушить государство или инспектора побить? Как там: «Какое адское коварство задумал ты осуществить?»
Он похлопал Бахмутского по плечу, и, видимо, ему нравилось так по-дружески разговаривать с человеком, знакомство с которым небезопасно.
– Я у вас собираюсь пожить на правах родственника.
– Конечно, что за вопрос!
– Но должен предупредить тебя заранее: приехал я не только повидаться с вами. В общем, все может случиться, и если ты побаиваешься, то скажи, я не обижусь.
Доктор сердито замахал руками и сказал:
– Абрам, слушать не хочу, ты что это обижать меня вздумал.
– Ладно, ладно, мне ведь известно: ты благородный либерал.
– К черту! – крикнул доктор, и они оба рассмеялись.
– К печке, к грубке, – сказал доктор, увидев, что гость дыханием согревает замерзшие руки. – И чаю прикажу подать. Может быть, пообедаешь – либерального бульона с либеральным пирожком и немарксистские телячьи котлеты?
– С большим удовольствием. Да где же Марья Дмитриевна?
– Она вышла в город кое-что купить к ужину. Я, знаешь, обжорой незаметно стал – люблю вкусно поесть.
Они шутливо разговаривали о пустяках и все поглядывали друг на друга короткими взглядами. Спор, происшедший много лет тому назад, очевидно, продолжался и сегодня.
– Прости, – сказал доктор, – располагайся как дома. Позвоню Наталье, она тебе все, что нужно, сделает, а я скоро приду; оставил даму в бюстгальтере, она уж там замерзла, наверно.
Наталья провела Бахмутского в ванную комнату.
Он намылил Лицо, шею – холодная вода была приятна после морозного ветра.
– Оч-чень хорошо, – говорил Бахмутский и фыркал. – Оч-чень хорошо.
Он внезапно оглянулся – у дверей в ванную стояла толстая Наталья в позе робкого умиления, приложив ладонь к щеке.
– Что? В чем дело? – строго спросил, смутившись, Бахмутский.
– Намерзлись вы, верно? – сказала Наталья и вздохнула. Вздох этот говорил о доброте ее сердца и о сочувствии Бахмутскому.
«Неужели знает, кто? – подумал он. – Надо будет спросить Петра, предупредить, чтобы не распространялся».
– Вот чаю мне дайте, я с удовольствием выпью, – сказал он.
– Самовар уж на столе, – ответила Наталья и снова вздохнула.
Она сразу поняла, кто приехал, хотя барыня не сказала на этот раз, что ждет гостей. Она это поняла по десятку признаков. Доктор, услышав из кабинета голос приехавшего, бросил больную, выбежал в коридор, забыл сказать, что руки не мыты, и провел гостя в пальто прямо в спальню и запер дверь – такого не было за все время службы Натальи. Она узнала его по старому, потертому пальто и рваным калошам, по худой шее и по цвету лица, узнала по черным глазам: такие были у докторской племянницы Поли. Ясно! Приехал муж докторской сестры, который полжизни провел по тюрьмам да по каторгам. Сердце Натальи наполнилось жалостью и сочувствием.
В столовой Бахмутский застал Mарью Дмитриевну. Марья Дмитриевна нравилась Бахмутскому. Он познакомился с ней давно, когда она еще жила в доме матери, в Липках. Бахмутский сохранил живое впечатление о девушке, способной на внезапные смелые поступки, задающей наивные, трудные вопросы, обладающей той прелестной поэтичностью, которая придает очарование и улыбке и походке, – поэтичностью, не имеющей определения, но сразу ощутимой и столь же реальной, как форма рук или цвет глаз. И, как часто бывает с людьми, встречающимися редко, случайно, однажды возникшее впечатление не изменялось, а оставалось, таким же, как двадцать лет тому назад.
Сидя в столовой, Бахмутский выпил четыре стакана чаю и рассказывал Марье Дмитриевне то, о чем обычно не только не говорил ни с кем, но чего и сам не вспоминал и почти не замечал. Он рассказывал ей о ночных поездках к Енисею, об огромной силе ледохода, напоминающего библейскую катастрофу создания, говорил о прелести поздней тамошней весны, о мучительном чувство огромности пространства, когда медленно, неделями, ползут, поскрипывая, дни и ночи арестантские вагоны мимо Тюмени, Омска, мимо степей, лесов, все дальше, дальше, дальше... И как странно, грустно и радостно там, на краю света, встретить людей, которые подобны всем людям в своем труде, в своей любви, в своих печалях...
Марья Дмитриевна, слушая Бахмутского, чувствовала и видела, что ему приятно рассказывать о Сибири и своей жизни так, как он прежде не рассказывал. Он вспомнил, что сочинял когда-то поэму, начинавшуюся словами:
Капиталистический порядок
Привел все общество в упадок... —
и сказал об этом без улыбки, не посмеиваясь, а, наоборот, довольный тем, что был некогда восторженным и увлекающимся юношей.
В половине двенадцатого вернулся из поездки по визитам доктор. Петр Михайлович вначале хотел продолжать уже однажды установившийся строй разговора: внешне – ласкового, приятельского, а внутренне – основанного на враждебности и неуважении. Однако, почувствовав мирное и доброе настроение, царившее в столовой, он сразу замолк. За двойными рамами, закрытыми ставнями, плохо слышался гул завода, да его еще заглушал самовар. Беседа шла мирно, негромко. Марье Дмитриевне казалось, что Бахмутский приехал отдохнуть и поправиться. Вот так же после русско-японской войны к ней приехал гостить брат. Он рассказывал об ужасах, о снежных ураганах в маньчжурской степи, о том, как отморозил себе щеку и уши; и слушать было страшно и в то же время приятно: война кончилась, ужасы уже пережиты, а впереди брату предстоял длительный отпуск, поездка в Швейцарию, Италию, Париж; он даже в Испании хотел побывать. У Марьи Дмитриевны он гостил несколько недель, читал, гулял с ней, много спал, играл в винт с директором завода, вспоминал детство, нянюшку, жизнь в имении в Полтавской губернии, и во всем чувствовалось, что войны уже нет, что война уже кончилась. Вот и Бахмутский, казалось ей, находится в сладком покое после пережитых лишений, после тяжелой дороги и холода. Она удивилась, когда, прощаясь перед сном, Бахмутский внезапно сказал:
– Завтра меня весь день не будет, и ночевать, возможно, тоже не приду.
– То есть как, а где же? – спросила она.
Бахмутский улыбнулся и развел руками. Петр Михайлович продекламировал:
Но долг и выше и святей меня зовет,
Я сталию одела грудь, гордись, я дочь твоя!..
Бахмутский пошел к себе в комнату, а Марья Дмитриевна убирала посуду и думала о нем.
Утром она встала пораньше. Бахмутский, в пальто, стоял в коридоре. Он поздоровался с ней, рассеянно отвечал на вопросы, хорошо ли спал и каков был чай. Потом Марья Дмитриевна видела в окно, как он прошел по Первой линии, заложив руки в карманы пальто, немного сутулясь и глядя себе под ноги. «Рыцарь не на час, а вечный рыцарь», – подумала она, и ей стало понятно, что этот человек никогда не будет отдыхать так, как брат ее отдыхал после окончания войны...
* * *
Наталья пошла в сарай за углем. Дворник Петр, скалывавший лед, оперся о лом и внимательно, молча смотрел, как Наталья, дуя на пальцы, гремела замком. Когда она вошла в сарай, Петр прислонил лом к забору, подтянул штаны и быстро пошел за ней. Наталья, нагнувшись, выбирала лучшие куски угля. Петр обхватил ее неповоротливыми руками в брезентовых рукавицах; она вскрикнула от неожиданности и быстро распрямилась.
– Ты что, сказился, что ли? – спросила она. – На морозе обниматься надумал.
– Тоди до хаты пидэмо, грубка натоплэна, тэпло и гарно.
– А обед кто сварит?
– Ничого, нэ сдохнуть, почекають...
– Да ну тебя, глупости говоришь, – соглашаясь, сказала Наталья.
Уже год назад Петр отправил свою семью обратно в деревню. Он божился, что жена в город никогда не приедет, и ругал ее и детей так азартно, что Наталья снова примирилась с ним, стирала его белье, вместе со своим и часто, вечерами, а иногда и днем, заходила в дворницкую. Маленькую комнату Петра украшали картинки – царь Николай II, царь Александр II, царь Николай I, румянолицая царская семья, великие княгини в белых платьях и жемчужных венцах. Художники не жалели красок, и все цари и царевны казались очень румяны – кровь с молоком. В углу висели две иконы – одна большая, новая, видно недавно купленная, а под ней маленький темный образок. На нарах был постлан огромный мохнатый кожух, в головах лежала мятая подушка в красной наволоке, пронзенной со всех сторон перьями. А вдоль сырой темной стены, от которой веяло холодом, стояли многочисленные орудия дворницкого ремесла – метлы, деревянные и железные лопаты, лестничка, ломы. Против печки висела в черной рамке фотография Петра времен солдатчины – в фуражке без козырька, с напряженными скулами. Что думал он, снимаясь на этой фотографии? Что хотел передать он – темноту души своей, силу мускулов, послушность начальству? В углу стоял свернутый трехцветный флаг, его вывешивали по табельным дням.
Петр обнял Наталью, но она отстранила его руки и насмешливо сказала, показывая на мутное стекло окошечка:
– Гляди, гляди, жена с детьми приехала.
– Та хай воны вси там пропадуть, – не глядя на окно, отвечал Петр, – и моя жинка, и тыи диты.
– Ну да, – недоверчиво улыбаясь, сказала Наталья.
– Да щоб ий добра не було, щоб вона пенькла, – быстро, точно заклиная, произносил Петр, подбираясь к Наталье.
Наталья, слушая его, села на кожух. Петр, продолжая проклинать жену, сел с ней рядом, забрался рукой под платок и вдруг умолк.
– Наталья, я вэсь як в огни горю, – тихо, испуганно произнес он и внезапно крепко обхватил ее...
Он первый нарушил молчание.
– Я ж там лом покинув, як бы не украв хто, – сказал он, берясь за шапку.
– А черт с ним, – сказала Наталья, – не ходи, я тебе скажу что.
– Ну чого?
– Чего, чего! Ох, обманщики вы все, бессердечные, – сердясь, сказала она, но после рассмеялась и тихо сказала: – Вот ты спрашивал, не пишет ли письма докторской сестры муж, а он сам приехал.
– Шо ты кажешь! – произнес Петр и положил шапку.
– Ей-богу, вечером вчера.
– Чого ж ты нэ сказала ранийше?
– А тебе что?
– Шо «что»?
Он начал ее расспрашивать обо всех подробностях приезда Бахмутского: каков он, в какой комнате спал, о чем говорил с доктором, о чем с докторшей, в какую сторону утром пошел, как одет... Наталья обычно замечала тайные мелочи людской жизни. Она понимала по меню обеда, который заказывали, о чем накануне говорил доктор с барыней. Например, если доктор оскорблял знатных родственников, Марья Дмитриевна заказывала на обед рыбу и велела покупать спаржи и белого вина; если доктор пророчил гибель сыну от сибаритства, Марья Дмитриевна заказывала воздушный пирог; если вспоминали старое, студенческие годы, и мирно беседовали, к обеду подавались любимые доктором фасолевый суп и вареники с картошкой. Вот эта наблюдательная Наталья на сей раз ничего не поняла, ничего не заметила, ничего не заподозрила. Радуясь своей любви, она рассказывала Петру все, что видела, и улыбалась, глядя на его черные усы и полные щеки, такие же румяные, яркие, как у русских царей на картинках. Потом она взяла для стирки грязную рубаху Петра и пошла на кухню готовить обед, а Петр надел поверх полушубка белый фартук, отстиранный и разглаженный Натальей, подвязал дворницкую бляху и, не вспомнив про лом, прислоненный к забору, поспешно вышел на улицу.
Когда околоточный надзиратель доложил приставу Несмеянову о том, что в городе находится большевистский деятель Бахмутский, имеющий жительство у доктора Кравченко на Первой линии, Несмеянов обрадовался: наконец-то он может оконфузить жандармского ротмистра, человека надменного и даже нахального, по мнению пристава. Ведь он, а не ротмистр, узнал первым о приезде опасного революционера.
VI
Бахмутский приехал в Юзово ненадолго. Он должен был побывать в одном из рудников Юзовско-Петровского района, потом в Макеевке, Мариуполе, а оттуда перебраться в Ростов-на-Дону. В поездку эту он отправился по поручению Центрального Комитета партии. Ему нужно было проинструктировать товарищей, ведущих партийную работу в промышленных районах. Надо было провести несколько тайных сходок с рабочими, где он собирался говорить о соединенных способах легальной и нелегальной работы, об отношении к меньшевикам и о лозунгах большевиков. Имелись у него задачи, связанные с созданием больничных касс и рабочих кооперативов, предстоял разговор о подпольной типографии, было немало вопросов, о которых ему хотелось составить свое мнение, ибо в центре, при постоянно нарушаемых связях, трудно было обо всем знать достоверно: где, в каком районе имеют преимущества меньшевики, каково соотношение сил в правлении больничных касс и кооперативов.
В светлом и теплом зале аптеки было тихо. Крестьянин в коричневой свитке спал на скамье, опершись руками на «пужало» [1]1
Кнутовище. (Здесь и далее примечания автора.)
[Закрыть], аккуратно обвитое кожаным ремешком. Подле сидела старуха в ватной кофте, в ярко-красных чулках; неторопливо покачиваясь из стороны в сторону, она дремала. Бахмутский подошел к стойке. Девица в белом халате строго, точно в аптеку воспрещалось входить, спросила:
– Вам что? – и поправила пенсне на толстом носу.
– Дайте мне пять таблеток аспирина.
Заплатив за аспирин, он спросил:
– Могу ли я повидать провизора?
– Зачем вам? Я – помощник провизора.
– У меня сложный рецепт, нужно подобрать стекла для очков.
Девушка обиженно повела плечами и, повернувшись, позвала:
– Борис Семенович, вас просят! – Она смотрела сердито и неодобрительно в лицо клиента.
Он оперся на стойку и, позевывая, ожидал.
– Простите, я вас беспокою, – сказал клиент, когда провизор подошел к стойке. – Смогу ли я подобрать у вас цилиндрические стекла вот по этому рецепту?
– Боже мой, одно и то же, – пробормотала девушка и подумала: «Лучше бы я пошла на акушерские, честное слово, или на зубоврачебные...» – И она представила себе, как клиент, не хотевший ей доверить подбор стекол, сидит с широко открытым ртом в кресле и покорными, молящими глазами следит за ее рукой, несущей щипцы... Крак! «Вам Бориса Семеновича?» Снова крак!
Так, сердясь на скуку жизни, думала девушка в белом халате. А в это время клиент негромко, лениво, отказываясь от неподходящей оправы для стекол, говорил:
– В восемь жду вас обоих у доктора Кравченко, к нему день и ночь ходит множество больных, и ваш приход будет совершенно незаметен. Условились, Касьян? Вот и хорошо.
– Носите на здоровье, – весело сказал Борис Семенович уходившему покупателю и, повернувшись к девушке, добавил: – Вот такие дела, дорогая Лия Ароновна.
* * *
Первым пришел Звонков. Увидевшись, оба невольно вздрогнули, так внезапно встала перед ними картина их прежней жизни: Бахмутский, с шеей, обмотанной толстым шарфом, в клубах пара входит в избу; Звонков идет к нему навстречу в огромных валенках... Сразу в мгновение возникло и мелькнуло прежнее: и запах дыма, и теплый, кислый дух тесного жилья, и вкус мороженого хлеба, оттаивающего во рту, и звенящий ледок в кадушке в сенях, когда ночью привычно ткнешь в нее деревянный ковш, и тоска, и внезапная радость, что жизнь снова станет прежней, без страшного мороза. И странны были они друг другу в пиджаках, в ботинках, среди этой тонконогой мебели. Идя по темно-красному ковру навстречу Звонкову, Бахмутский быстро глянул под ноги, как делал это сотни раз, переступая через порожек из темных сеней в полусвет избы. Они потянулись поцеловаться, и оба отчего-то остановились, притворившись, что руки их случайно столкнулись. От этого их движения стали неловкими, и заговорили они неестественно и громко:
– Здравствуй, Абрамище, борода.
– Вот ты какой, Алексей, человек божий.
Они оглядывали друг друга и похохатывали, смотрели на ноги, потом со спины, щупали пиджаки, радуясь, что видятся.
– Маша как? Дочку или сына родила? – спросил Бахмутский.
Звонков не ответил. Бахмутский внимательно посмотрел в его лицо.
– Умерла моя жена, товарищ Абрам, – тихо проговорил Звонков, – вскоре после твоего отъезда, я там ее похоронил, и ребенок не родился – не мучился, а жить бы он не стал: Сибирь! – И внезапно высоким молодым голосом Звонков добавил: – Ох, Сибирь, Сибирь.
Они помолчали. «Утешать нельзя, говорить о жертвах нелепо, он все знает не хуже меня», – подумал Бахмутский.
Он испытывал неловкость, не зная, как поступить, что сказать. Машу, эту увядшую, некрасивую женщину с бледными губами, очень застенчивую и, очевидно, мало развитую, он видел редко – она большей частью болела. Но, видимо, Звонкову, ни разу ни с кем не говорившему о смерти жены, сейчас хотелось рассказать товарищу то, что накопилось в душе.
– Да, брат, – задумчиво проговорил Звонков, садясь в кресло, – умерла моя Маша. А как она плакала, когда ты уехал! Два дня слезами заливалась. «Почему?» – спрашиваю. Молчит и плачет, плачет. Она плакать не любила и, даже когда Надя наша умерла, мало плакала, «Маша, почему ты плачешь?» Молчит! Слушать тебя как любила! Все понимала, я даже удивлялся, – она ведь малограмотная, фамилию, имя подписать могла, читала даже с трудом, печатные буквы только, а беседы наши понимала. Ну, конечно, термины не понимала – экономизм, диалектика, диктатура пролетариата. Это ей было трудно.
И, не останавливаясь, подчиняясь какой-то внутренней связи мыслей, видной и понятной ему одному, Звонков продолжал рассказывать:
– Под конец она уж пельмени научилась лепить совсем по-сибирски. А то ведь ее такой смех вначале разбирал, особенно когда их, мороженые, в кипяток бросали. Она даже одно время есть их опасалась.
Он рассказывал, как жена после его ареста уехала к родным в деревню, возле города Ейска, какое письмо она ему прислала. Она собрала, работая полтора года у помещика, восемьдесят рублей и приехала к нему в ссылку.
Бахмутский слушал его с неожиданно возникшим волнением. Как он мог не заметить, что рядом с ним жила такая хорошая женщина! Он понял и ощутил ее жизнь, жизнь человека – драгоценную, полную необычайных, неповторимых подробностей, жизнь молчаливую, застенчивую, хрупкую жизнь милого человека.
– Очень тяжело, Алексей, очень – потерять такого преданного друга, – сказал он.
– Больно, что напрасно гибнут такие люди; я вот, ты – мы ведь воюем, а их, слабых таких... больно думать, – сказал Звонков.
– Тут ничего не сделаешь, – проговорил Бахмутский. – Какой справедливости ждать от жизни, когда жизнь есть вихрь, как Герцен в «Былом и думах» сказал.
– Это верно, товарищ Абрам.
В дверь постучала Марья Дмитриевна:
– Абрам, к вам.
Это был Касьян.
– Как стекла, хороши? – спросил он, смеясь, крепко тряся руку Бахмутского, и, повернувшись к Звонкову, спросил: – Ты давно уже? Рассказывал о нашем житье-бытье?
– Да, сознаться, пришел порядочно, но ни о чем не говорили. Верно, извини, товарищ Абрам, я тебя не вводил в дело. Твой вопрос меня взбудоражил.
– Ну что ж, – сказал Касьян, – что вы нам расскажете? Мы здесь, верно, в ересь впали, сами того не зная, связи наши с центром скрипят, а с Екатеринославским губернским комитетом мы дел предпочитаем не вести – ликвидаторы чистой воды.
Бахмутский сказал:
– Давайте вот какой порядок: вы сперва расскажите о работе, видно будет, что и как; а то стану вас убеждать, в чем вы сами уверены.
– А может быть...
– Нет, давайте уж так. – И негромкий голос Бахмутского прозвучал сухо и сильно, глаза сердито блеснули.
Касьян рассказывал, и Бахмутский время от времени задавал неожиданные вопросы, которые сердили Касьяна.
– У вас по этому поводу с Алексеем разногласий не было? – спросил он, когда Касьян заговорил о переговорах с меньшевистским комитетом, предлагавшим слить рабочие кружки и организовать единое рабочее просветительное общество.
– Нет, какие разногласия, – сказал Звонков, – кому охота самого себя в мешок засунуть.
– Странный вопрос, – сказал Касьян, – ведь мы большевики, а не ликвидаторы.
Со Звонковым Касьян работал легко и хорошо – у них не возникало трений. У Звонкова точно отсутствовало честолюбие, либо он сознательно приглушал его, – Касьян не думал об этом. Звонков уступал ему во всех случаях, где можно было поспорить: «А почему бы не мне?»
Бахмутский рассказал о прошедшей в декабре 1912 года конференции в Кракове, названной из конспиративных соображений февральской. Он рассказал об августовском блоке ликвидаторов, о том, как расценивает Ленин общее положение в стране, рассказал о растущей волне стачек, об английском рабочем движении, о стачке углекопов, о росте шовинистических настроений в России, о приходе к власти Пуанкаре, на память процитировал несколько резолюций февральской конференции.
– Так примерно я себе и представлял, – сказал Касьян.
– Вот отлично, – ответил Бахмутский.
Звонков рассказал о составе рабочего кружка.
– Есть замечательные люди, молодежь, умная, сильная молодежь, – говорил он и улыбался от удовольствия. – Тут один Степан у нас есть, он еще мальчишкой десятилетним в горловском восстании был ранен, и сейчас его вовлекли; очень зрелого, сильного духа парень. Он помощник горнового на домне, пользуется уважением среди рабочих. Вот о нем можно и Касьяна спросить.
– Да, да, – подтвердил Касьян, – интеллектуально развитый и настоящей пролетарской закалки.
– Как же, – перебил Звонков, – он с химиком заводским чуть ли не за всю гимназию курс прошел – и математику и что хотите. Это – подумать надо! – в таких условиях: при десятичасовом рабочем дне.
Бахмутский и Касьян невольно поглядели на Звонкова.-
– Он сын, что ли, тебе? – спросил, улыбаясь, Бахмутский.
– Не сын, а вот... – И Звонков улыбнулся так широко, что Касьян забыл о раздражении против Бахмутского и проговорил:
– Да, товарищ, хочется очень, чтобы вы выступили перед рабочими.
– Обязательно, без этого не уеду, – сказал Бахмутский.
Собрание состоялось вечером в мастерской у Марфы.
Звонков долго колебался, где устраивать собрание, и наконец решил, что удобнее всего – у Романенковых: дом стоял одиноко, недалеко от проезжей дороги. Придут с разных сторон – из города, из Ларинского поселка, с Донской стороны шахтеры. Посторонних глаз нету, нет ненужных соседей.
Кольчугин взялся подготовить к собранию заброшенную мастерскую Марфы.
