Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

– Толстею, – говорит, – я от солидного образа жизни. И мысли у меня сейчас притупились. Все больше насчет обедов приходится думать и насчет ужинов.

Действительно, как поглядел я на него испытующе – вижу, разнесло ему профиль лица. И в животе появилась округлость линий. Словно бы подменили человека. А как пришлось нам задержаться на одной заимке четыре недели, совершенно пришли мы в нормальное состояние. Задержка же произошла вследствие нашего внешнего вида.

И вот как это случилось. Приехали мы раз вечерком к лесной избушке.

– Так и так, – говорим. – Разрешите заночевать. Путешественники мы и изучаем природу с научными целями жизни.

Оглядел нас хозяин избушки с ног до головы и говорит:

– В самый раз приехали. Есть у меня трое малых детей, а четвертого к весне ожидаю.

Переглянулись мы с господином Чучуевым. «К чему бы, – думаем, – например, подобная откровенность души?» Только внезапно все объяснилось, и очень просто. Как вошли мы в избушку и сели под образами, хозяин к нам обратился:

– Не смущайтесь, – говорит, – святые отцы. Сразу признал я по бородам вашим, что есть вы беглые монахи. А только очень это выходит удобно – будете вы у меня детей крестить.

– Позвольте, – заговорил тут господин Чучуев. – Это исключительная ошибка. И потом нету нас духовного звания для подобных обрядов.

Бухнулась нам в ноги хозяйка дома.

– Уж вы не откажите в подобной милости. Каждый год, – говорит, – рожаю. А что толку, когда дети совершенно некрещеные. Выходит, словно бы вовсе пустое занятие. Здесь же и попа в кои-то годы увидишь.

Разочаровались мы совершенно с господином Чучуевым. Сидим, можно сказать, как в воду опущенные. И не удержался я, глянул бочком на бабу.

«Ну, хорошо, – думаю. – К примеру, детей мы как-нибудь перекрестим. Но ведь новый-то скоро ли обнаружится? Потому совершенно еще в проекте чертежа, и когда будет – неведомо».

А господин Чучуев покачал головой отрицательно.

– Невозможное, – говорит, – дело. Совершенно даже невозможное.

Тут вдруг как подымется хозяин дома.

– Что? – кричит. – Невозможно? Это по какой причине невозможно?

И как широкий он был господин в плечах и волосы на лоб напущены – страшное оказалось зрелище для посторонних. Скрипнул он, понятно, зубами, сложил кулак.

– Не таких, – говорит, – еще уговаривал. У меня, – говорит, – насчет расправы недолго.

Сообразили мы с господином Чучуевым опасное положение данной минуты и согласились. Я же еще, помню, шепнул:

– Крестите, как Бог на душу положит. Лишь бы только выбраться отсюда поскорее.

И решили мы крестить младенцев на основании научных данных. А как пригляделись к хозяевам, очень даже оказались они усердные прихожане. И ничего страшного – самая обыкновенная паства. Бывало, с утра заботится хозяйка насчет нашего пропитания. В особенности к господину Чучуеву благоговела:

– Уж разрешите, я вам сегодня курочку приготовлю.

Господин же Чучуев по деликатности характера исключительный был человек.

– Помилуйте! – говорит. – К чему эти хлопоты? Мне что курица, что петух, совершенно даже безразлично. Я и гуся кушаю с подобным же удовольствием. И уточкой совершенно не брезгую. В особенности если потрохами начинить ее или еще какой-нибудь нестоящей чепухой.

Хозяин же дома по большей части водочкой подчевал нас и вообще самогоном. Раз, помню, вечерком выпили мы немного и затеяли общую беседу разговора. Говорили о том – о сем, а под конец вздохнул господин Чучуев и говорит:

– Боюсь, что никогда не удастся мне высказаться на газетной бумаге. А между тем перегруженная у меня голова материалом. Да что из этого толку, когда, например, все до сих пор непечатное?

Смутился хозяин при виде подобной грусти:

– Уж вы подождите, батюшка, маленько. Самое большее через две недели разрешится моя жена обязательно. Остальных же ребят хоть и завтра крестите.

Задумался, конечно, и я насчет подобного обстоятельства. И вдруг осенило меня. Вспомнил священное писание.

– А как же, – говорю, – Иона во чреве китовом и подобные случаи из восточной жизни? Ежели Иона был во чреве, значит, и нам крестить во чреве возможно.

Нахмурился тут хозяин наш.

– Вы со мной, отцы, не хитрите. Все равно, – говорит, – не отпущу вас раньше деторождения. Хочу, чтоб все было по закону и как у всех людей вообще.

И хозяйка опять стала упрашивать:

– Не оставьте, отцы родные! Вот хотя бы взять этих трех… Ходят они, подобно скотине, без имени. Младшую и то просто Рыжкой зову, а старшего Непутевым. Среднего же, того, что косой, так и зовем Косенький.

И так она стала причитать при этом, так уговаривать, что даже господин Чучуев размягчился.

– Да, – говорит, – действительно, вижу: нелегальная у вас жизнь и подпольное существование.

Между тем назначили мы вскорости фактический день. Было это, помню, в конце февраля месяца. Приказал господин Чучуев согреть воды и лоханку на всякий случай приготовить. А как пришло время обряда, потребовал он еще кусок мыла и чистое полотенце.

– Теперь, – говорит, – раздевайте моментально девицу женского пола.

Выкупал ее господин Чучуев собственными руками, голову вымыл и волосы расчесал. И как кончил священный обряд:

– Уходи, – говорит, – Евдокия. Пускай Клементий лезет в лоханку.

Словом, управились мы меньше чем в полчаса. И с того дня только нас и задерживало еще совместное ожидание ребенка. Стали мы гадать с господином Чучуевым: когда настанет ожидаемый срок?

– Все это можно вычислить при помощи науки, – сказал господин Чучуев. – Если мы бросим взгляд на слониху, ей и в шестнадцать месяцев управиться трудно. Потому толстокожее животное и находится в стаде. Совсем другое дело самка летучей мыши. А ежели остановиться внимательно на еже, все предыдущее и последующее станет ясно.

– Да, – говорю, – действительно закон природы.

И поразился я опять-таки научным элементам. «До чего, – думаю, – все изучили! Каждого зверя и птицу». Даже тоска меня разобрала. «Вот, – думаю, – ползет таракан по столу… Другой по случаю неосторожности в щах очутился. Но ведь оба они давно изучены… Конечно, соображаю, прогресс. Психология и прочие науки. А все-таки удивительно».

Между тем дождались мы наконец критического момента. Пробудились мы как-то ночью с господином Чучуевым по причине женского крика.

– Слышите? – шепчет господин Чучуев.

– Слышу, – говорю. – Родовой признак намечается.

А баба, конечно, кричит на всю горницу… Только к утру замолкла она, утихомирилась. И вдруг заскулил ребенок. Схватил меня за руку господин Чучуев.

– Ну, – говорит, – теперь мы свободны.

И действительно, через три дня совершили мы священный обряд. Надел господин Чучуев очки, взял в руки младенца.

– Ныне, – говорит, – отпущаеши раба твоего, Владыко… А только, – говорит, – чтоб не утопить его как-нибудь в лоханке.

– Да вы его, батюшка, только сверху водой полейте. Дитя, – говорю, – совсем махонькое, к тому же женского пола.

– И то правда, – сказал господин Чучуев. – А за сим, – говорит, – приймите из рук моих новопреставленную Акулину.

С тем мы, понятно, и закончили церковную службу. И только было уселись за стол по случаю семейного праздника, вдруг слышим, подъехали к дому сани. Залились снаружи собаки, заскрипел под ногами снег. «Кто такой?» – думаем. В двери же, между прочим, стучат и хозяина окликают. И как открылась дверь, так мы и ахнули.

Стоит на пороге пристав в полной амуниции, а за ним еще стражники и городовые.

«Пропали!» – подумал я. И даже рюмку на пол уронил. А господин Чучуев, наоборот, совсем растерялся. Рукой пошевелить не может.

«Эх, – думаю, – Кукуреков! Опять тебя по этапу в обратную сторону земного шара… Опять, – думаю, – оседлала жизнь и прочие неприятности».

И словно бы по голове меня кто ударил орудием. Стою безмолвно и не нарушаю звуками тишины.

5

Оно конечно – пугается человек тайных явлений. Если, например, кошка перебежит дорогу или поп повстречается. Или когда не на ту ногу ботинок наденешь…

Однако и здесь испугались мы не на шутку.

Пристав же между тем огляделся по сторонам и снял фуражку. И даже очень вежливо нам поклонился:

– Здравствуйте, товарищи! Приятного вам аппетита. Насторожился при этих словах господин Чучуев. Ногу мне под столом надавил и шепотком в ухо:

– Узнал, подлец, что мы за птицы.

– Что же делать? – спрашиваю потихоньку.

– Молчите, – шепчет господин Чучуев. – Может, как-нибудь вывернемся.

А пристав, конечно, сел к столу. Городовые же на лавках расселись. Тошно мне сделалось на душе при виде такой компании. «Теперь конец, – думаю. – Не избежим участи, безусловно».

Только как принял пристав от хозяина рюмку водки, внезапно поставил ее на стол и говорит:

– Обидно, – говорит, – мне подобное непонимание посторонней души. Вы, товарищи, наверно, меня старорежимником почитаете. А я завсегда стоял против капитализма. И как теперь нет совершенно царизма, так мне это вовсе безразлично.

Изумился я таким речам. Даже не выдержал – вслух выразил свое удивление. Тут замечаю, поднял господин Чучуев правую бровь и этак откровенно: миг… миг… Понял я сигнализацию, умолк. А пристав вроде как бы расчувствовался совершенно. Рыжебородый был господин и крепкого сложения. И как ударит он вдруг кулаком по столу:

– Вы, товарищи, наверно, думаете, что я испугался. А я ничего не боюсь. Характер у меня такой безразличный. И все мы теперь свободные демократы. Кто же не с нами, тот против нас!

Тут уже вытянул он из кармана ливорверт.

– Подайте, – кричит, – контрреволюцию! Собственными руками застрелю!

Всполошились хозяева дома. Детишки подняли плач. Подошел наш хозяин к нему:

– Ваше благородие! Берите их, окаянных, за нарушение и прочие непорядки. А только, ради Христа, не стреляйте при виде детей. Лучше затворите в тюрьму.

Нахмурился пристав. Однако ливорверт спрятал.

– Легко, – говорит, – сказать: в тюрьму! А куда, например, затворить, когда все тюрьмы теперь отворены?

Толкнул меня при этих словах господин Чучуев.

– Постарайтесь, – шепчет, – выйти из комнаты незаметно. Безусловно, сумасшедший этот субъект.

Глянул я на стражников. Вижу, закусывают себе преспокойно. И потихоньку этак к двери… И как очутился на свежем воздухе, моментально к оленям бросился. Вдруг замечаю, тройка лошадиная стоит под навесом.

«Хорошо, – думаю. – Вот чего нам недоставало».

Тут через минуту и господин Чучуев наружу выбежал.

– Скорей, – кричит, – если вы любите условия жизни!

Вскочили мы моментально на сани и прямо-таки стрелой со двора. Взвились под нами кони – искры из-под копыт посыпались. Ночь же была месячная и светлая, хоть книгу читай.

– Быстрей! Быстрей! – кричит господин Чучуев.

И повернулся ко мне лицом. Тут уж и я закричал – потому испугался от неожиданности.

– Пристав! – кричу.

– Где? – спрашивает господин Чучуев.

– Здесь! – кричу. – На санях!

И кнутом перед собой указываю.

– Так это же я, – говорит господин Чучуев.

На самом деле, гляжу, он это есть действительно. А только фуражка у него на голове форменная и даже с кокардой. Должно быть, по ошибке, впопыхах надел заместо своей. Кони же, между прочим, вынесли нас на столбовую дорогу. Вздохнул я легко, как увидал подобную обстановку.

«Уж не догнать, – думаю. – Разве что на крыльях».

Успокоился и господин Чучуев.

– Очень, – говорит, – хороший вы номер с конями выкинули. Теперь при посредстве их денька через три обязательно будем в Енисейске. А там у меня и квартирные удобства, и друзья политического характера. Лишь бы только в пути не застрять.

– Да, – говорю, – действительно. Выпутались счастливо.

И так мне стало радостно на душе. Даже смеяться стал, глядя на господина Чучуева.

– Совершенный вы теперь пристав в подобном наряде. Чистая, – говорю, – умора.

– А что вы думаете? – сказал господин Чучуев. – Может, еще пригодится нам эта фуражечка. На всякий случай буду ее носить.

Не знал он, понятно, в то время, что из-за фуражечки этой самые главные происшествия с нами случатся. Так, разговаривая по-хорошему, проехали мы верст пятнадцать. И как было тихо вокруг по случаю морозного состояния, стали меня одолевать разные сны. Закрутил я вожжи вокруг руки и, прислонясь к перильцам, вздремнул. Собственно даже не дрема была, а так, вроде душевной мечтательности… Привиделся мне домишко родной. И маменька из окна машет рукою. И еще вижу, папаша, покойник, идет по улице. «Елпидифор, – говорит папаша. – Хочешь Москву увидеть? Сейчас покажу…»

Тут я внезапно очнулся. И только открыл было взгляд, ухватил меня кто-то за волосы.

– Бей его! – кричат. – Чего канителишься? По черепу его, старорежимника!

Вывернул я голову из-под руки и поразился. Вижу, рассвело совсем и в деревне мы находимся, напротив волости. А народу вокруг нас видимо-невидимо. Вскинулся я на санях.

– Пустите! – кричу. – За что бьете?

И вдруг замечаю, навалились они на господина Чучуева. Сбили ему с головы фуражку.

– Миром его! – кричат. – Становись в очередь! Бей их, старорежимников!

Тут уж и меня ударил кто-то по голове кулаком. Кувыркнулся я вниз на дорогу. И уж не помню хорошо, что дальше было, а только очнулся в темном сарае. Раскрыл я глаз. Темень вокруг, и кто-то стонет.

– Кто здесь? – спрашиваю.

Не отвечает. Только вроде как всхлипывает кто и плачет в углу. Нащупал я в кармане коробок, чиркнул спичку. И уж скажу здесь – прямо-таки ужаснулся.

Сидит в уголке господин Чучуев, весь в крови, и шишка у него на лбу агромадная. И что особенно жалостно мне – плачет навзрыд, как малый ребенок. Бросился я к нему моментально, за ручку взял.

– Полно вам плакаться. Дело, – говорю, – самое обыкновенное. Погибли, и больше ничего.

И вдруг повернулся ко мне господин Чучуев:

– Да неужто не видите, что я от радости плачу?

– Нет, – говорю. – Не вижу. Темно здесь очень.

А сам, конечно, подумал: «Повредился человек окончательно».

– Уж вы мне поверьте, – говорит господин Чучуев. – Потому прозрел я теперь совершенно, хоть и не вижу на правый глаз.

И радостно так воскликнул:

– Революция началась в России и полная свобода личности!

Заплакал я от огорчения. Жалко мне стало его.

«Ведь вот, – думаю, – как повредили». А господин Чучуев возбудился до крайности.

– Прозрел, – говорит, – я теперь. Окончательно прозрел. Еще как в ухо меня ударили, так я прозрел. Потому заметил на солдатике красный бант. И у того, который очки мне разбил, то же самое революционная личность была… Безусловно, началась свободная жизнь.

Изумился я и даже опешил.

– Какая же это свобода? – спрашиваю. – И за что, например, разукрасили нас без причины?

– По ошибке, – говорит господин Чучуев. – Фуражечка нас подвела.

– Как! – кричу, – Из-за фуражки? Из-за подобной финтифлюшки? Какая же в этом свобода?

Словом, разволновался я тогда до последней крайности. Сам же господин Чучуев стал меня убеждать:

– Стоит ли волноваться? Вам же, – говорит, – между прочим, вовсе мало досталось. А я это только так, прихвастнул насчет подбитого глаза. По правде сказать, обоих раскрыть не могу. И ничего. Не жалуюсь.

В это самое время разговора открылась внешняя дверь и фонарик блеснул оттуда. Слышу, зовут:

– Товарищи!

Затаились мы в уголке, потому ясно чувствуем: для продолжения действий зовут наружу. А только вошли в сарай три человека, и тот, что с фонарем, последовал в наш угол. Склонился он над нами, осветил фигуры.

– Простите, – говорит, – товарищи, за революционную ошибку. Рассмотрели мы ваши документики и видим, что задаром разделались. Милости просим в наш комитет.

Вскочил на ноги господин Чучуев. Вижу, просиял лицом и даже вроде бы вдохновился.

– Граждане! – говорит. – Моментально по телефону. Настало время перековать плуги. Всех кузнецов на работу – пускай куют!

И уж не помню, что он еще сказал тогда, а только всех совершенно расстроил. Вынесли его на руках и поставили перед народом. И как было вечернее время заката, очень даже вышла торжественная картина.

– На бочку! – кричат. – На бочку!

Влез господин Чучуев на бочку.

– Товарищи! – говорит.

И прослезился. А из толпы, понятно, волнуются.

– Верно! – говорят. – Правильно!

Вытер господин Чучуев платочком глаза.

– Я, – говорит, – за вас, а вы за меня. И все мы теперь за всех. И каждый за каждого и всякий за всяких. За это самое пострадал я при старом режиме.

Тут уж, скажу, оказали нам полное уважение. Кто на обед стал звать, кто ночлег предлагает. И с этого самого времени уверовал я в передовую идею.

Действительно, думаю, что-то перевернулось.

Вечерком же в Совете, как показали мне сообщение телеграммы, окрылился я совершенно. И потянуло меня скорей в родную обстановку семьи. Стал я предлагать господину Чучуеву:

– Выедем, – говорю, – моментально к месту родительского пребывания. Неужто, – спрашиваю, – не соскучились?

Заволновался господин Чучуев.

– Не поеду, пока всего не выскажу. Я, – говорит, – и так двенадцать лет молчал. И как есть у нас пятьдесят две губернии, так я теперь в каждой буду высказывать.

Смекнул я, что надлежит нам расстаться, и испытал на себе грустное чувство. «Вот она, – думаю, – разлука с друзьями».

И до утра все не мог заснуть: обдумывал прошлую жизнь. Образованность свою припомнил за это время… Физическое развитие насчет природы… То же самое по поводу минералов вспомнилось. Вижу ясно: совсем другим человеком уезжаю. Вот только еще насчет допотопных зверей не закончили. «Что ж, – думаю, – с этим как-нибудь обойдусь».

А все-таки оба мы прослезились, как настало время нашего расставания. Вышел за ворота господин Чучуев (мы тогда у старосты спали). Обнял меня и запечатлел поцелуй.

– Дай вам Бог, и прощайте навеки. Стремитесь, – говорит, – всегда на гору и на всякие возвышенности в жизни.

Заплакал я, понятно, от умиления.

– Учитель! – говорю.

И за ручки его схватил. И сжалось у меня сердце.

Махнул платочком господин Чучуев, свистнул ямщик – и вскорости скрылась за бугром данная деревня.

«Эх! – думаю. – Потерял педагога. Когда-то еще даст Бог свидеться…»

Между тем приближались мы постепенно к городу. Стали пассажиры попадаться на дороге и вообще разная публика. И одна старушонка махонькая чрезвычайно мне напомнила маменьку. Собственно, платочек у нее был на голове такой же, как у маменьки, зеленый с желтыми точками.

– Стой! – сказал я кучеру.

И достал кошелек.

– Нате, – говорю, – вам, бабушка, монету в пять копеек. И помолитесь, бабушка, за в Бозе почившего Симеона и за еще здравствующую Пелагею.

А старушонка эта всполошилась, понятно.

– Подавись, – говорит, – своим пятачком, когда за фунт хлеба полтинник платим. Ишь насмешник какой, чтоб у твоих родичей мозги повылазили!

Вскипятился и я.

– Вы, бабушка, зачем так выражаетесь? На основании каких фактов? Это, – говорю, – неинтеллигентно.

Кучер между тем повернулся ко мне и говорит:

– Бросьте спориться с ней. Не слышите разве, стреляют? Того и гляди пулю засадят в часть вашего заднего тела.

Действительно, гляжу, под горой солдатики постреливают. И дымок над землей стелется. И даже слышно: пиф-паф!

– Так ведь это же учение, – говорю. – Просто себе обучаются в окопах.

Тут вдруг упала старушка на землю и за живот ухватилась.

– Ох! – кричит. – Смерть моя пришла!

А вокруг, слышу, пульки свистят: тек, тек!

«Эге, – думаю, – похоже на боевую обстановку».

Когда вдруг стало тихо и совершенно прекратились выстрелы, вздохнул я легко.

«Слава Богу, – думаю, – утихомирилось».

Завязал кучер платочком пораненное ухо и говорит:

– Теперь в три раза надо быстрее ехать. Сейчас из пушек начнут жарить.

На самом деле – ударило что-то сбоку и разорвалось. Упал я на дно повозки. «Конец, – думаю, – жизненной деятельности, убьют обязательно». Только слышу, смеется кучер.

– Чепуха, – говорит, – это, а не стрельба. Из трехдюймовочки бьют. Кабы из тяжелого оружия, куда грозней. От той действительно нет спасения.

– Да как же, – спрашиваю, – это возможно? И кто все-таки воюет?

– А все против всех, – говорит. – У кого, например, есть ружье, тот и воюет.

Подивился я такой войне, однако не стал спорить. Все у меня мысли насчет дома вертятся. «Надо бы, – думаю, – маменьке купить подарок. И что бы, – соображаю, – купить?» И порешил я, понятно, купить калоши. И так я это задумался насчет подарка, что и не заметил, как въехали мы в город. А как очнулся от мыслей, гляжу: дома вокруг и магазины. И повсюду народ стоит кучками. Разбежались у меня совершенно глаза от подобного зрелища. Шутка ли – несколько лет не видел.

А по улицам красные флаги развешаны и музыка играет. И куда ни глянешь – ораторы стоят. Кто произносит с балкончика, кто из окна, а кто ростом повыше, тот прямо из публики. И как чинили в то время телеграф, так рабочий один со столба говорил очень замечательно. Вылез он, понятно, на самый верх, ухватился за проволоку.

– Долой, – говорит, – всех!

И на землю свалился, бедняга.

Проехали мы таким манером три-четыре улицы. Слышу, к вечерне ударили колокола. Пробудилась у меня в душе религия, перекрестился я. И кучер то же самое.

– За сколько лет, – говорю, – услышал. И что, сегодня праздник какой?

– Нет, – говорит кучер. – Просто себе молятся. Которые левые, так те за левых, а кто поправее – за правых. Иной за старую власть молится, а другой за новую. Потому каждому дана свобода. То же самое панихид теперь много бывает – за упокойников молятся. И молебны за живых служат. А только, – говорит, – извольте сходить – приехали.

Соскочил я тотчас с саней:

– Это что же такое? Трактир?

– Заведение, – говорит кучер. – Бастилия называется.

Действительно, гляжу: вывеска повешена. И красными буквами на ней написано: «Каторжная отель». Поднялся я на крылечко с вещами.

– Эй! – кричу. – Хозяин!

Выбежал лакей в поддевочке:

– Чего изволите?

Дал я ему барахлишко свое.

– Неси, – говорю, – в номер.

Только как закричит он вдруг на меня возмутительным голосом:

– Зачем тыкаете? Я с вами свиней не пас. Не те времена, чтоб так выражаться. А еще интеллигентный преступник.

Тут и хозяин, понятно, вышел. Сильный такой мужчина, и борода лопатой.

– Неси, – говорит, – не разговаривай.

И даже очень вежливо со мной обошелся.

– Вы, – говорит, – на него не смотрите. Много их теперь развелось. Ты ему слово – а он в ответ целую телеграмму. Пожалуйте, я вас провожу.

Вошли мы с хозяином в темный коридорчик. Потянул я легонько носом.

– Что это, – спрашиваю, – у вас вроде как бы мышами пахнет?

– Господь вам навстречу! – восклицает хозяин. – Где же вы видели непахучих мышей? Каждая мышь по-своему пахнет, уж будьте уверены. Зато номерочки у нас очень даже удобные.

– Любой, – говорит, – к вашим услугам. Ежели клопов не боитесь – снимайте за три рубля. А ежели без клопов желаете – цена, конечно, двойная. Потому отдохнуть человек может в подобном номере.

Подумал я минутку.

– Нет, – говорю. – Дайте лучше за три рубля. Может, как-нибудь обойдусь.

И как вошли мы вовнутрь, огляделся я по сторонам. Вижу, комната ничего себе и даже с обоями. И от усталости тела присел на кровать.

– Вы уж меня, – говорю, – разбудите пораньше. Так, к примеру, часиков в семь.

– Зачем? – поразился хозяин.

– Как зачем? На поезд надо поспеть.

Покачал он головой отрицательно.

– Не надо, – говорит, – вас будить. Сами проснетесь. В два часа ночи проснетесь.

– К чему же, – спрашиваю, – так рано? Мне только бы в семь, на утренний поезд.

– А уж так, – говорит. – В два часа ночи пробудитесь обязательно.

Не стал я с ним, понятно, спориться. Позднее время было, и ко сну меня очень тянуло. И ведь все-то он врал, как потом оказалось. Очень уж такой был бесчестный субъект. Потому ни минутки не спал я в ту ночь, а не то что до двух часов. Только было разделся, как моментально с постели выскочил. Словно бы перцем мне спину посыпали. Зажег я свечку. И уж такое увидел – вовек не забыть.

По всей простыне клопы эти проклятые ползают. А которые без занятий, так те просто себе на стенке сидят. Вроде как отдыхают. И мыши пищат в окрестностях. Должно быть, в постели у них было гнездо. «Нет, – думаю, – не заснуть мне сегодня…»

Взял я стульчик, поставил у стенки и сел на него. И появились тут у меня всякие мысли. По большей части из философии. Главным образом насчет клопов. «Какая, – думаю, – ничтожная финтифлюшка, а как вонзит свои челюсти в организм – не может человек по этой причине уснуть». И опять-таки про дом вспомнил, про маменьку. И так это крепко задумался, что незаметно уснул. Только под утро, слышу, стучат в номер. Приоткрыл я дверь и остановился как вкопанный в землю. Стоит на пороге барышня и усмехается. Кинулся я в уголок.

– Простите, – говорю, – барышня, за мой утренний туалет. Сейчас в момент надену невыразимые штаны.

А она замахала ручкой:

– Не беспокойтесь. Я это насчет чая пришла спросить. Будете кушать?

– А отчего ж, – отвечаю, – не побаловаться китайской травкой.

И как находился я уже в то время в штанах, то и за подбородочек ее взял.

– Красотка, – говорю, – вы очень замечательная.

И так на душе у меня стало приятно… Совершенно приободрился. К тому же в оконце взглянул: зимняя картина повсюду. И птицы поют на деревьях. Главным образом, разумеется, вороны. «Хорошо, – думаю, – жить на свете!..»

После чая потребовал я у хозяина счетец:

– Разрешите, папаша, с вами посчитаться.

– Господь вам навстречу! – сказал хозяин. – Всего-навсего следует получить двенадцать рублей.

– То есть, – спрашиваю, – каким это образом такая сумма цифр?

– А вот, извольте взглянуть. За номерок три рубля да за чай рубль с полтиной. И как пальтишко ваше висело на вешалке, то за повешенный предмет то же самое – полтинник. Так и в театрах берут, я не запрашиваю.

– Ну, пускай, – говорю. – А откуда же лишних семь рублей набежало?

– Откуда? – И хихикнул при этом. – Вы,– говорит, – меня не смущайте.

Даже к стенке лицом повернулся и руками прикрыл глаза.

«Что за комедия, – думаю, – ничего не понять».

А он себе потихоньку:

– Хи-хи.

И тоненьким таким голосом, хоть и агромадный мужчина.

– Нет уж, – говорю, – будьте добры объяснить, за что семь рублей причитается.

Кашлянул он значительно:

– Это за барышню. – И опять: – Хи-хи.

Вскипятился я, понятно, в момент:

– За какую-такую барышню? Я никакой барышни не знаю.

Повернулся он ко мне своей образиной:

– А чай вам кто приносил? За эту самую и заплатите.

И еще подмигнул при этом глазами. Возмутился я совершенно.

– За что, – говорю, – платить, когда я ее вовсе не знаю? И полминуты не были вместе.

– Уж это все равно, – говорит. – Мы ее специально для гостей держим. А что вы ей не принадлежали, так это ваша вина.

Плюнул я, понятно, и заплатил. «Экий, – думаю, – живодер, чтоб ему было пусто». И разумеется, наскоро собрал свои вещички. «Нет, – думаю, – надо отсюда скорей уходить». И как вышел я на улицу, поспешил моментально к вокзалу. «Только бы не опоздать, – думаю. – А уж там прощай, Сибирь, на вечные времена жизни. И во сне не захочу ее лицезреть».

Подошел я к вокзалу в самый момент, вижу: толпится публика на площадке. И начальник станции то же самое по дорожке гуляет. Красная фуражка у него на голове и вообще господин приличный.

– Скажите, – спрашиваю, – не опоздал я на поезд, идущий прямолинейно в Москву?

Козырнул он мне.

– Нет, – говорит, – не опоздали.

– В таком случае простите за беспокойство вашей служебной прогулки… Долго ли мне еще ожидать?

– Нет, – говорит, – недолго. Может быть, послезавтра поедете, самое большее – через неделю.

Как сказал это он мне, так я на землю и опустился. Сел, разумеется, на панель и вещички отбросил в сторону.

– Лучше б, – говорю, – и не возвращаться из ссылки.

И видно, Бог надоумил меня выразиться подобным манером. Потому наклонился ко мне начальник станции и опять-таки под козырек взял.

– Вы же, – спрашивает, – кто такой будете?

– Конечно же, – говорю, – арештант. Сколько лет, – говорю, – понапрасну стравил в изгнании от культурных центров… Мерз в снегах, страдал вследствие голода.

Выслушал он меня обходительно и головой покачал.

– Да, – говорит, – занятно. И чем бы таким помочь? А впрочем, могу вас товарным отправить. И как раз сегодня пойдет этот поезд. Только, – говорит, – не взыщите, со скотами прийдется ехать. С коровами и прочим живым товаром.

Обрадовался я чрезвычайно.

– Господин, – говорю, – начальник! Примите уверение в совершенном к вам уважении. С удовольствием поеду. Мне, – говорю, – совсем безразлично, какие есть пассажиры. Маменьку желательно обнять скорей и выразить ей свои чувства.

И устроился я, конечно, в товарном составе данных вагонов. Зажег фонарик для освещения темноты и стал ожидать. Выехали мы действительно к полуночи и вскорости очутились в поле. Забрался я в уголок, примостился на сене и задумался. «Почему это, – думаю, – у коров глаза светятся?» И как один я находился в вагоне, то вслух стал рассуждать:

– Каким, дескать, образом происходит явление?

И только я произнес несколько выражений, вдруг из другого угла отзывается голос:

– Вы бы лучше спросили, почему мы вообще здесь находимся.

Вскочил я моментально на ноги.

– Кто это? – спрашиваю.

Тут подошел ко мне старичок, совсем, можно сказать, плешивый, однако с осанкой и видно по пиджаку – образованный. Остановился он передо мной и руки в бока поставил.

– Отчего же, – говорит, – не отвечаете на заданный вам вопрос? Когда я дождусь наконец ответа? Или хотите еще подумать?

Однако как молчал я, оторопевши, стал он надо мной насмехаться:

– Ничего вы не знаете. Полная у вас неуспешность.

Смутился я совершенно.

– Уж вы меня, – говорю, – простите.

Замечаю, нахмурился старичок и брови насупил.

– Все вы, – говорит, – так… Простите и прочее. А кто виноват? Я вас спрашиваю. Кто виноват? Или, может, по-вашему, я виноват?

И глазами в меня уставился.

– Нет, – говорю. – Я вас ни в чем не виню.

Подскочил он ко мне и руками потряс.

– Молодой, – говорит, – вы еще, чтоб меня обвинять. Молоко у вас не засохло. А только, чтоб знали, был я директором. В благородном институте для разных девиц. Посвятил себя им и отдавался с любовью. Матерей вам готовил… И теперь вот с коровами еду. Вследствие чего? По какой причине?

И вдруг как закричит:

– Отвечайте на заданные вопросы!

Смутился я еще больше.

– Извините, – говорю. – Не могу на это ответить. Должно быть, – говорю, – и вам разрешили местопребывание в скотском вагоне.

Тут как вскипятился он и даже ногами затопал.

– Это, – кричит, – революция допустила! Потому как есть я статский советник, то ордена у меня повсеместно и, кроме того, на шее. А только, – говорит, – ничего вы все равно не поймете. Садитесь моментально на место.

Присел я на краешек яслей. «Экий, – думаю, – сердитый субъект!»

Тут вдруг подъехали мы к какой-то станции. Уже светало, и петухи оглашали воздух. Замолчал старичок. Стало и меня клонить к сновидениям. И только было закрыл я глаза – промычала корова. Кроме того, слышу, стучатся снаружи.