Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

Вареник сбросил руку, лежавшую у него на плече, и повернулся к зятю.

– Гады вы все! – почти прохрипел он. Лицо его побагровело. – Душегубы! – Он сжал кулаки.

– Ишь как вас развезло, папаша! – усмехнулся Степан, пятясь все же к дверям. – Это что же, вы за контрреволюцию заступаетесь?

– Уходи! – закричал вдруг Вареник, подымая кулак.

Степан поспешно пошел к дверям, но на пороге остановился.

– Крестины у нас после Покрова, папаша! – крикнул он на прощанье.

Вареник остался один. За окном догорал вечер. У берега мычали коровы, пуская розовые слюни. Над плавней за дальними вербами летела утиная стая, то суживаясь, то опять расширяясь, как клочок дыма. Иногда по ней пробегали искры – это блестели на солнце крылья, когда вся она неожиданно взмывала вверх. Косое облако сахарной головой высилось в темнеющем небе… И вдруг такая нестерпимая тоска охватила Вареника, что он почти задохнулся, шаря рукой у ворота рубашки. Теперь только он почувствовал до конца свое полное одиночество.

III

«Игде правда?» – думал Вареник, ворочаясь без сна на постели.

Августовские ночи были темны. По черному небу, как по спичечной коробке, чиркали, не зажигаясь, падавшие звезды.

«Потому, ежели нет Бога, – думал Вареник, – то, стало быть, нет и правды».

– А только Бог есть… Есть! – упорно твердил он.

Но иногда им овладевало малодушие, весь мир казался ему непонятным и жизнь людей, как жизнь комаров, вовсе не нужная и пустая.

«Вот ты живешь… А вот тебя уже по башке, – уныло думал Вареник. – Живут теперь хорошо только сукины сыны и душегубы. Дармоеды теперь живут. Тля живет… комары…»

Сквозь раскрытое настежь окно, дыша смолой и речной сыростью, входила его молодость… Веселые базары видел Вареник, с шумом телег и говором торговок, и себя на возу рыбы, румяного и смеющегося, и жену Софью с вечно подоткнутой у пояса юбкой. «Бабочки, рыба! Рыба, бабочки!..» С Днепра гудели пароходы протяжно и деловито; в доку за городом, как горох по жаровне, целый день стучали молотки… В белых зимах куталась Цыганская Слободка, и под обрывом на пустыре хозяйственные люди смолили перед праздником кабанов… Раскрыв широко глаза, смотрел Вареник в окно и видел, как от упавшей звезды голубым молоком текла по небу дорожка. И снова наступала темнота и он был один в горнице…

Как-то уже перед самым Покровом поехал Вареник ставить на другом берегу Днепра переметы. Время было самое что ни на есть соминое. Обмелевшая к осени река выгнала из-под берега сомов, и они шли теперь на глубину в поисках корма. Когда-то до войны лучшей наживкой считалось мыло. Теперь мыло было как бы на вес золота и наживку приходилось искать другую. Вареник ловил саранчу, потрескивающую при взлете крыльями, зеленовато-бурую, с длинными усами, с зазубренными, как пила, ножками и круглыми бессмысленными, твердыми на ощупь глазами. На саранчу брал сом, а иногда попадался короп.

«А не лучше ли у моста перемет высыпать?» – размышлял Вареник, плывя по вечерней реке в своей старой дубивке. Он поставил лодку против течения и один за другим стал сбрасывать в воду крючки. Наконец, он отпустил шнур, и пустая кубышка, заменявшая поплавок, заплясала на одном месте.

– Готово! – вздохнул Вареник. Он уже повернул было лодку, как вдруг внимание его привлек поблескивающий на воде круглый предмет.

«Ишь ты! Кто-то арбуз обронил», – решил Вареник.

Он вспомнил, как еще мальчишкой любил охотиться по осени за такими случайными арбузами. Тогда их возили на парусных дубках и очаковских шаландах… Хорошее было время!..

Нагнувшись над бортом и отложив в сторону весла, Вареник обеими руками подхватил находку. Но вместо арбуза что-то бесформенное и липкое потянулось из воды.

В трепетном вечернем освещении страшное человечье лицо, набухшее и позеленевшее, вдруг выставилось наружу.

Вареник успел разглядеть изъеденный волнами нос и всклокоченную бороду. Над приподнятой бровью чернела круглая дыра… Содрогнувшись от ужаса, он разжал пальцы. Так вот какие теперь арбузы! Несколько секунд он сидел как пришибленный. Алая трещина заката вверх и вниз качалась над берегами. Подхваченная течением лодка, медленно поворачиваясь, устремлялась к мосту.

– Ах ты! Ах ты! – несвязно бормотал Вареник, силясь унять колотившееся в груди сердце. – Вона какие нынче арбузы!

Почти машинально он ухватился за весла и яростно стал грести к берегу, все еще дрожа от только что пережитого ужаса.

– Арбузы… Ах ты, Боже мой!..

Он боялся повернуть назад голову: там, покачиваясь на волнах и стоя в воде, плыл страшный покойник.

«Их это дело, не иначе как их, – думал Вареник, поспешно налегая на весла. – Губят народ, архаровцы!»

Уже очутившись на берегу, он все еще не мог прийти в себя и только вздыхал, уставившись глазами в землю. Наконец он поднял голову. Прямо перед ним, вся розовая, стояла хата. По стене от вербы прыгали трепетные тени. Иногда в самой гуще их вспыхивало черное пламя – это ворочались в ветвях, усаживаясь на ночлег, грачи. Варенику вдруг показалось, что и грачи, и сам он, и его хата только случайно уцелели на свете, как бы забытые голодом и войной в страшные годы.

«Помирать пора, папаша», – отдалось у него в ушах. Вверху над головой глухо прошумела верба.

«Помирать… – думал Вареник, все еще стоя на месте. – Помирать… Может, и взаправду лишний он человек по нынешним временам…»

Но тут же он вспомнил зятя, и в душе его поднялась злость. «Душегубы они. Дармоеды!..»

Рот его, помимо воли, искривился в злую усмешку:

– Этакая тля!

Он напрямик шагнул к хате через низкий плетень. В горнице было темно, и одинокий сверчок в углу у печки тянул свою незатейливую песню. Не зажигая огня, Вареник присел на постели. Его охватило какое-то тупое и тягостное безразличие. Сначала он глядел в окно на звезды, мигающие в небе синими угольками, то разгорающимися, то опять погасавшими, как будто ветер раздувал их, потом опустил вниз голову и долго сидел так, почти ни о чем не думая. Незаметно он заснул, прислонясь спиной к взбитым подушкам. Диковинный сон приснился Варенику. Ему снилось, что он попал на небо и увидел Бога, сидящего в облаках и окруженного ангелами.

– Подойди ближе! – сказал ему Бог и поманил пальцем.

Нерешительно переступая, Вареник подошел к самому Божьему престолу.

– Старики мы с тобой, Вареник, – сказал ему Бог и ласково усмехнулся. И от этой усмешки все вокруг засияло, и Вареник почувствовал, как его оставляет робость.

– Главное – жить не дают, – сказал Вареник, немного путаясь в словах. – Ну, скажем, каюки отобрали… А то ведь и рыбой берут! Во как зажали!

И Вареник приложил к горлу ладонь.

– Знаю, знаю, – покачал головой Бог.

Но Вареник уже не мог остановиться. Ему надо было высказать все, что у него наболело в душе.

– Нитка на невода теперь, к примеру, двадцать рублей моток. А игде взять денег? Хозяйство поразоряли и людей вовсе ограбили.

Он посмотрел Богу в глаза. Прямо в душу ему пролился свет, и тихая радость переполнила его, как музыка. Сами собой подогнулись ноги, и он упал на колени. И все ангелы, стоявшие вокруг, вдруг засмеялись, прикрывая лица крыльями…

Вареник проснулся. Под окном гремели лягушки. На небосклоне, раскрыв широкую пасть, дышала огнем заря. Где-то за горой, в поле, глухо стучали выстрелы.

«Этакий сон», – подумал Вареник. В глазах его все еще стояло сияние, и окна в горнице голубели, как ангельские крылья.

IV

Осень подходила неслышной поступью. Дни были безоблачные и ясные. В воздухе летели паутины, вспыхивая на солнце балалаечными струнами. Но тростники у берега уже порыжели, и изъеденные слизняками листья кувшинок черными полумесяцами свертывались в озерах. По обмелевшему ерику туго проходила дубивка, и надо было протаскивать ее волоком, входя в воду с закатанными выше колен штанами. Теперь Вареник ловил вьюнов, ставя на ночь в камышах узкие корзины.

«Поехать или не поехать? – думал он, вытряхивая в лодку добычу. – Вот уже и Покров близко».

Он старался представить себе лицо дочери таким, каким видел его в последний раз, когда, стоя в дверях с узелком, она улыбалась ему сквозь слезы. Тогда она уходила в город, в услужение. И с тех пор он ее не видел… Но лицо было расплывчатым и неясным, и другое, совсем детское, с розовыми щеками и заплетенными на голове косичками, спадающими на лоб, вставало пред очами Вареника…

– Тятька! Сказывай про ерша!

– Про ерша хотишь? – ухмылялся Вареник. Он приподымал дочку с пола и сажал ее к себе на колено. – Ну, слухай, – говорил он. – Жил-был на свете ерш. Колючая такая рыбина…

Держа над водой корзину, Вареник улыбался осеннему небу. Словно заметая прошлое, длительно и равнодушно шумел у берегов камыш.

И вот теперь внук. И дочка уже семь лет замужем…

Ему казалось, что время, как саранча, сделало огромный прыжок. Попискивая на дне дубивки, ворочались, умирая, вьюны. Солнце ломалось в их скользких спинах блестящей проволокой.

– Мне бы только внука поняньчить, – невнятно бормотал Вареник. – Дочку повидать.

Он боялся себе признаться, что это была его последняя надежда. В том странном и новом мире, куда бросила его война и революция, это был единственный уголок, где он мог еще найти покой и душевный отдых.

– Только вот зять… зять… – Вареник нахмурился. «Хоть вы и стоите за контрреволюцию, папаша»… Пустослов, – горько усмехнулся Вареник. Не о таком муже он думал для дочки. Не о таком зяте…

И все-таки после Покрова Вареник стал собираться к отъезду.

– Внука проведать? – спросила Соплячиха, зайдя к нему однажды вечером.

Вареник кивнул головой. Он возился в углу, связывая в узел кой-какое дорожное барахлишко. Наконец он покончил с узлом и, вытирая рукавом вспотевшую лысину, присел на табурете.

– Я тебя вот о чем буду просить, – сказал он, обращаясь к Соплячихе. – Побереги, Александра, хату, покеда я буду в отъезде. Может стать, что я не скоро вернусь. – И он улыбнулся, представив себе свидание с дочерью.

«Интересно, какая она теперь есть? Должно быть, на матку похожа, – подумал Вареник. – На Софью…» Все мысли его были там, у дочери, и он почти не слышал, что ему говорила Соплячиха. Он думал о том, как возьмет на руки внука и розовые кулачонки заскребут у него по лицу, как усмехнется ребенок беззубым ртом, и он ему в ответ причмокнет губами…

– По дворам шныряють, – говорила Соплячиха, переходя на шепот. – У кого лишний мешок муки, того сразу под жабры. И опять как в двадцать первом – по ночам стреляють народ.

Вареник усмехался про себя, не слушая Соплячиху. Понятно, он расскажет дочери, как ему было тяжело все эти годы.

«Покеда была жена – жить еще было можно. А то ведь, сама знаешь, один…»

И он сделал в воздухе жест рукой, как будто на самом деле говорил с дочкой. Когда Соплячиха ушла, Вареник еще долго сидел на табурете.

«Правильное дело, – думал он. – Как есть правильное. И все-таки родное дитя… А на зятя – плевать».

Утром, поднявшись с зарей, Вареник уехал. Сидя уже в поезде, он почувствовал себя как-то неловко. Вокруг галдел народ, чужой ему и незнакомый; внизу под ногами тонким звуком дребезжала плевательница; за окном из земли вырастали столбы, раскачивая тонкую проволоку; скирды соломы, разбросанные кое-где в поле, как захмелевшие бабы, танцевали по жнивью, поворачиваясь боками.

– Далеко едете? – услышал Вареник.

Спрашивающий был мужчина лет пятидесяти, одетый в мужицкий полушубок. Спросил он, должно быть, от нечего делать, как это часто бывает в дороге, но Вареник внезапно оживился, словно увидел, наконец, давнего своего приятеля или закадычного друга.

– К дочке, в Александровск, – поспешно отвечал Вареник. – К внуку тоись. Сынок у ней народился недавно. – И он провел по усам рукой, скрывая под ладонью улыбку.

– Н-да, – промычал мужик. – К сродственникам, значит.

– Одна она у мине. Тоись как палец, – и Вареник показал палец с загнутым вниз желтым и надтреснутым ногтем. – А не видались семь лет. В услужении она была у панов. Теперь, конешно, замужем.

– Так, так, – покачал головой мужик.

Глаза его глядели безучастно, изредка совсем закрываясь от овладевшей им дремы. Вареник почти любовно взглянул на качающееся перед ним морщинистое лицо.

– На крестины, видишь, мене позвали, – сказал он шепотом. – Сам зять приезжал перед Покровом. Вот я и собрался. Семь лет как не видел.

Мужик уже спал, свесив голову.

– А как не поехать? – шептал Вареник, не замечая уже ничего и весь отдаваясь подымавшемуся у него в душе радостному и теплому чувству. – Как это так не поехать? Потому как одна у мине дочка и я, значит, к внуку…

Он говорил долго и обстоятельно, говорил до тех пор, пока не потемнело снаружи окно, отразив на блестящей поверхности белое пятно его носа.

– Днепропетро-о!.. – протяжно крикнул кондуктор.

Поезд загромыхал по стрелкам. Красные, зеленые, синие огни, вспыхивая и погасая, замелькали с двух сторон дороги. Вареника чуть повалило набок; освещенные окна поползли на него из тьмы; все вдруг круто остановилось, и чья-то невидимая рука наградила его сзади легким подзатыльником. Поспешно собрав свой узел, он вместе с толпой сошел с поезда.

V

Почти без труда разыскал Вареник квартиру зятя. Здесь в городе каждый знал Степана Лепетихина, и милиционер даже приложился рукой к фуражке:

– Степана Парамоныча ищете? На улице Володарского они живут. Тридцать шестой номер. Так прямиком на тот уголок и держите.

Пройдя по указанному ему направлению, Вареник остановился у железной ограды. Разбитый фонарь, качаясь вверху, отбрасывал на землю яркую тень, прыгавшую по мостовой белым кругом. В стороне шелестел тополь. И от Днепра тянуло знакомой сыростью.

«Так вот она где! – подумал Вареник о дочери, глядя на высокий дом с белыми колонками, словно вставленный в синюю рамку ночи. – Барыней живет!»

Он почти оробел со своим узелком, зажатым под мышкой, но, преодолевая смущение, нерешительно дернул за ручку звонка. Внутри за дверью послышались шаги.

– Кто тама? – раздался голос.

– Я… Я это, – откликнулся Вареник, вдруг узнавая по голосу дочь. В груди у него поднялась горячая волна, заливая ему сердце.

– Попросю без шуток, – капризно раздалось за дверью. – Товарищ Байкалов, вы это?

Дверь слегка приоткрылась, и стриженая голова женщины выглянула наружу.

– Я это, Люба, – сказал Вареник и шагнул вперед. Странное, незнакомое ему лицо с подведенными тушью глазами качнулось, освещенное светом лампы.

– Ах, это вы, папаша? – удивилась женщина, и нарисованные брови ее тонкими дугами поднялись над переносицей.

Не говоря ни слова и только посапывая от волнения носом, Вареник вошел в прихожую.

– Все-таки приехали, – сказала дочь, неестественно улыбаясь. Она открыла перед ним дверь. – В гостиную залу попросю вас, папаша. Багаж можете оставить здеся.

Вареник последовал за ней.

– Степан Парамоныч, к сожалению, в теперешний момент на партийном собрании, – как попугай защебетала дочь, глядя на отца чуть округленными глазами. – А только что же вы стоите? Сидайте, папаша!

Она придвинула к нему стул, обитый блестящей материей. Вареник нерешительно сел, неловко поджимая ноги. Ему вдруг стало не по себе. Все слова, что он думал сказать, замерли у него на губах, и он только растерянно оглядывался по сторонам, как птица, попавшая в золоченую клетку.

– Фатеру смотрите? – самодовольно усмехнулась дочь. – У помещика Хлюпина ее реквизнули. Прежде паны здесь жили, а теперь вот мы живем. Для народа теперь все это.

Пестрый капот на груди у нее расстегнулся, и Вареник заметил тонкое кружево сорочки.

«Барыня», – пронеслось у него в голове.

И вдруг все лицо его жалко сморщилось, и он почувствовал себя одиноким и старым.

– Люба! – сказал Вареник. Глаза его неожиданно заморгали. – О прошлой неделе сон мне был, Люба. Будто дитенком ты мне представилась… И матка покойная будто с нами. И вот уже семь лет прошло… – Голос его сорвался.

– Это у вас нервы, папаша, – уверенно сказала дочь. – Здесь у нас есть один знакомый хирург. Он у меня тоже нервы лечить.

Стоявшие в углу на столе золоченые часы протяжно прозвонили. Справа за стеной раздался плач.

– Надо иттить, – сказала дочь, озабоченно оттопырив губы. – Маркс пробудился.

– Кто? – спросил Вареник. И все у него внутри похолодело.

– Дитё проснулось. Сын. Хоть мы его еще и не окрестили, а я его уже Марксом зову. – Она усмехнулась. – Может, хотите взглянуть?

Не ожидая ответа, она пошла вперед, чуть покачивая в такт походке крутыми бедрами. Вареник машинально поднялся со стула: он был как во сне. У двери вслед за дочерью он приподнял рукой плотную портьеру, расшитую серебряными лилиями. «На штаны бы», – невольно подумал он. Но мысль промелькнула, как молния, растворяясь в нараставшей тоске. Совсем не так предполагал он свидеться с дочерью, и все было не то. «Эх, не то», – думал Вареник, стоя уже над колыбелью ребенка. Он глядел на сморщенное от плача маленькое лицо, утопавшее в шелковых подушках, и не мог себе уяснить, что это его родной внук. «Как царенка закутали», – подумал Вареник, окидывая глазами пышную коляску.

– Тоже от панов нам досталась, – сказала дочь, подметив взгляд Вареника. – И на рессорах, гляньте!

Она выкатила коляску на середину комнаты. Ребенок еще пуще залился плачем. Рот его растянулся, глаза собрались узенькими щелками, и все лицо вдруг до ясности напомнило Варенику лицо Степана, когда, стоя на пороге, тот приглашал его на крестины. Сзади раздались шаги. Сам Степан шел к нему навстречу.

– Папаша! – воскликнул он с деланным изумлением. – Кого я вижу! Предок нашей семьи…

Он расставил руки якобы для родственного объятия. Но, встретив взгляд Вареника, внезапно остановился.

– Что же ты самовар им не согрела? – накинулся он на жену. – В кои веки папаша собрались к нам в гости, а ты их здесь моришь голодом.

В голосе его явно звучала фальшивая нота.

– Ежели только для мине, – сказал Вареник, – так я уже пил чай на станции.

– И еще выпьете! – воскликнул зять. – Как же так можно? Хоть мы супротив вас и пролетарии, одначе, угостить завсегда можем. Это у нас в партии так и зовется – смычка с кулаком.

Он нагло рассмеялся. Вареник почувствовал, как сдерживаемая внутри ярость вот-вот готова прорваться наружу. Но что-то его заставило смолчать.

Степан прошелся по комнате.

– В самый раз поспели, папаша, – сказал он, потирая руки. – Завтра опосля обеда крестины. Слышь? – обратился он к жене. – Коньяк из ГПУ обещались доставить… Прийдется, понятно, кой-кого из агентов ихних позвать.

– Байкалова позови, – лениво отозвалась жена. – Этот хоть не брешить про расстрелы. А я не могу слухать про такое – у мине нервы болять.

– Как хотишь, – согласился Степан. Он подошел к коляске и самодовольно усмехнулся, взглянув на сына. – Тоись как вылитый, – сказал он, поворачиваясь к Варенику. – Весь в мине.

Он наклонился к ребенку, скорчив гримасу:

– Аг-гу! С коммунистическим приветом вас, Маркс Степаныч!

Вареника передернуло.

– Все-таки хотишь его так назвать? – спросил он зятя. – Эх ты, шпингалет! У покойного барина, что ездил к нам на охоту, борзую собаку так звали.

Степан фыркнул.

– Ты только послухай их! – обратился он к жене. – Даже совершенно смешно, что они говорить. Ах, папаша, папаша! – Он на секунду остановил на Варенике свои суетливые глаза. – Старорежимный вы субъект, папаша! А все оттого, чтобы священные книги читаете заместо того, чтобы читать новинки мировой литературы.

Варенику вдруг стало душно. Все его грузное тело словно налилось свинцом. «С дороги, должно быть… Продуло…» – подумал он, бледнея. Вся комната закружилась перед ним разноцветным фонарем.

– Ты бы мине показала, где спать, – попросил он дочь. – Разморило мине с дороги…

Голос его прозвучал как-то надтреснуто и глухо. Степан ехидно усмехнулся:

– Вот так они все, которые из старого поколения. Чуть разговор на тему, так они сейчас же убегають. Исключительный факт!

Не отвечая зятю, Вареник вышел из комнаты. Дочь ему указывала дорогу.

– В ту дверь, папаша, – сказала она. – Здесь у нас повсегда гости ночуют. И ежели кто выпимши, так тоже сюда приводим. Ложитесь на какую хотите постелю.

Вареник молча кивнул головой. Комната была просторная и нарядная. Свисавшая с потолка люстра, вспыхнув, осветила развешанные повсюду картины. Перед глазами Вареника взметнулось море, и волны обрушились на него зеленым потоком. Голая женщина, усмехаясь, протянула ему яблоко.

«Не то это, не то», – пронеслось опять в голове Вареника, когда, присев на постель, он стал разматывать на ногах портянки. Оставшись в одном белье, он огляделся по сторонам, ища глазами икону. Но в углах и по стенам висели одни картины, и райские птицы, распушив хвосты, порхали по цветным обоям. Только на спинке кровати заметил он серебряного ангелочка, нацелившегося из лука. «Хоть ему помолюсь», – подумал Вареник и стал креститься широкими крестами. Потом, пошарив рукой по стене, он отыскал выключатель, и комната погрузилась в темноту. Вместе с темнотой в душу Вареника хлынули темные и тревожные мысли. «Не надо было ехать, – подумал он, уже покрываясь одеялом и втягивая носом непривычный барский запах, шедший от простыни и подушек. – Ни к чему было ехать… А дочь? – словно кольнуло его. – Дочь?.. Может стать, что мине только так прикинулось, – успокоительно подумал Вареник. – Потому как давно не видались…». Он закрыл глаза. Некоторое время он еще слышал за стеной торопливые шаги зятя и его тонкий смешок, потом ему почудилось, что он плывет по реке в своей дубивке, и розовые окуни выскакивают из воды, поводя в воздухе плавниками.

VI

Утром Вареник проснулся рано, когда все еще в доме спали, и, наскоро одевшись, пошел побродить по городу. Солнце чуть поднялось над крышами; в холодноватом воздухе кричали вороны; по ветвям деревьев и по кустам висели, подрагивая, прозрачные капли. Вареник шел наугад в сторону Днепра и думал о дочери. Теперь мысль его работала трезво и четко, и на душу, как камень, легла тоска.

«Барыня, – думал Вареник о дочери с горькой усмешкой. – Барыня… И волосы подрезала по-городскому. – Он сплюнул сквозь зубы. – Вроде шмары она теперь…».

Ему стало жалко себя, и своей старости, и всех своих надежд, разлетевшихся прахом.

«Про што с такой говорить? – угрюмо думал Вареник. – Про што? Все равно что с колодой, что с ей говорить».

Он шел вдоль грязных домов и мимо заклеенных плакатами заборов. Редкие прохожие кое-где стали попадаться ему навстречу.

«А пустослову радость… Как же! Крестины… Ему это вроде киятра…».

В душе Вареника росла и ширилась давно сдерживаемая буря. Теперь он пытливо глядел по сторонам, и каждая мелочь этой новой и чуждой ему жизни приводила его в ярость. И даже то, чего он не видел теперь, но что должно было быть по давним его ощущениям, злило и раздражало Вареника. Он помнил города с утренним церковным звоном, с розовым блеском арбузов, сложенных горами на площади, с суетливой живостью снующих повсюду разносчиков и с дымными трактирами, где за пятак давали две пары чаю.

– Старый режим, – криво усмехнулся Вареник и с разгону налетел на прохожего.

Рыженькая бородка мочальной щеткой ткнулась ему в лицо. Испуганные глаза, как две замороженные сливы, блеснули сквозь стекла очков у самого его носа.

– На службу поспешаешь? – спросил Вареник насмешливо.

Человек нагнулся, подымая слетевшую с головы шляпу.

– На службу, спрашиваю, поспешаешь? – повторил Вареник.

– Вам, собственно… – начал было прохожий.

Но Вареник его прервал:

– Поспешай, поспешай… Послужи коммуне. Может, хоть на штиблеты себе под старость выслужишь.

Лицо прохожего побледнело. Пугливо отодвигаясь от Вареника, он как-то боком стал отступать к стене. Вареник хрипло рассмеялся.

– Перепуганный вы, значит, барин, – сказал он с едкой горечью. – Вишь, как они вас запугали. А только чего их бояться? Бояться их вовсе не след. Тля они, вот кто. Слышь? Про коммунистов я говорю. Тля они, вроде клопов.

Но прохожий побежал от Вареника, как от зачумленного. «Заяц», – брезгливо подумал Вареник. Он подошел к Днепру и стал глядеть вниз на шумящие под мостом волны. Облезлые пароходы с проржавевшими трубами, как могильные памятники, рядами стояли у пристани. Река была пустынна. Над мутной водой с криком кружились чайки.

– Тоже хозяйство! – усмехнулся Вареник. – Пароходчики!

И вдруг он понял, что жизнь для него прошла и не будет ему на старости желанного отдыха. Так же, как эти пароходы, он никому теперь не нужен, и душа его заржавеет в одиночестве. И как-то неясно, из памяти, обрывок солдатской песни прозвучал у него в ушах:

 
Эй, Микадо, будет худо,
Разобьем твою посуду, разобьем дотла.
Тебе драться с нами трудно,
Что ни день, то гибнет судно – славные дела.
 

«Славные дела», – уныло подумал Вареник. Он повернул обратно и не спеша пошел той же дорогой, весь во власти охвативших его мыслей. Перед домом зятя он на мгновение остановился, словно раздумывая, входить ли ему туда или нет. Наконец, он позвонил.

– А мы уже подумали, что вы на ераплане от нас улетели, папаша, – встретил его зять в дверях насмешливой улыбкой. – Куды это, думаем, они запропастились? Не иначе, думаем, в Москву они полетели на партийную конференцию… – И Степан злорадно осклабился.

Вареник смолчал.

Где-то в тайниках души у него все еще тлела робкая надежда. «Как-никак родное дитё, – старался думать Вареник. – Может, еще обойдется…» Но когда он опять увидал дочь, ее чужое и размалеванное лицо, похожее на лицо ярмарочной куклы, и эта последняя надежда оставила его.

– Пожалуйте к столу, папаша, – сказала ему дочь приветливо-равнодушным голосом.

И сейчас же повернулась, прислушиваясь к чему-то.

– Звонять, – сказала она мужу. – Пойди открой, Степа!

Комната стала наполняться гостями. Вареник не слышал, о чем говорили кругом, и словно застыл в углу на стуле, зажав по привычке в кулаке растрепанную бороду. Он очнулся только, когда в комнате неожиданно наступила тишина. Заложив за борт пиджака руку и другой опираясь на угол стола, Степан оглядывал гостей своими бегающими, ни на минуту не останавливающимися глазами.

– Дорогие товарищи! – сказал Степан. – По завету нашего мирового вождя, я, как отец младенца, должон вам изложить. Супруга наша Любовь Николаевна, разрешившись от беременности, захотела назвать дитё по-революционному. Отседа для нас партийная идеология: как его назвать? – Степан надул щеки. Глаза его блаженно закрылись, и весь он теперь раскачивался из стороны в сторону, упиваясь собственной речью. – Как же его назвать, спросю я вас, товарищи? – И, выдержав паузу, неожиданно воскликнул: – Марксом назвать!

– Правильно! – послышалось в ответ. – Верно, Степан Парамоныч!

Вареник приподнял голову и в упор посмотрел на зятя.

– Конешно, – сказал Степан, – есть и посейчас субъекты противу мине. – Он скосил глаза в сторону Вареника. – Есть и посейчас такие прогнившие наскрозь приспешники буржуазии, которым это все равно, что ежели, скажем, черту дать ладану понюхать.

Вокруг шумно засмеялись.

– А только таким паразитам, – почти взвизгнул Степан, – одно наше слово: руки прочь от завоеваний Октября! Катитесь колбасой! И вместе с вашими руками!

– Правильно! Верно! – опять раздалось в ответ.

Степан сел. Тогда поднялся Вареник. Он хотел говорить, но в горле у него словно застрял какой-то колючий ком и царапал там, и щекотал, вызывая на глаза слезы. Вареник видел одно лицо в гуще расплывчатых и неясных пятен, одно лицо, ненавистное ему, как лицо дьявола, усмехающееся в рыжие усы.

– Ты… – хрипло сказал, наконец, Вареник, впиваясь пальцами в лакированную спинку стула. – Ты это про мине? Ты… ты…

Он захлебнулся в мучительно стыдном старческом рыдании. Потом он бросился к дверям, опрокидывая по пути стулья. Он шел, как слепой, сбрасывая дверные крючки и спотыкаясь на каждом шагу, пока, наконец, не выбрался на улицу. Так он прошел несколько кварталов почти в беспамятстве. Желтые листья кружились в воздухе. Густая толпа, выдвинувшаяся далеко на середину улицы, преградила Варенику дорогу. Люди гудели, как пчелы.

– Не лезь вперед! – окликнула его какая-то старуха. – Ишь шустрый! В очередь становись, дед!

– Не бойся, всем хватит хлеба, – отозвалось из середины толпы. – Вчерашний пустили в продажу.

– Вчерашний? Опять, значит, с овсом пополам?

Вареник остановился. Несколько секунд он молча смотрел на толпу.

– Дармоеды, – сказал он вдруг, словно отвечая самому себе и прислушиваясь к собственному голосу.

Толпа насторожилась.

– Дармоеды! – настойчиво и уже громко повторил Вареник. – Вся ихняя коммуна.

Он задумался, как бы подбирая слова.

– По шапке их надо отседа к чертовой матери! – закричал он неожиданно на всю улицу. – Как гадюк, передушить!

В толпе пробежал ветер.

– Иди, иди, дед, – толкнул его кто-то в спину. – Еще арестуют тебя за такие слова.

Вареник тупо уставился на говорившего и, постояв некоторое время молча, послушно побрел в сторону. Он не помнил, как очутился потом на станции, как взял билет, и только у самого дома на следующий день утром вдруг очнулся, и все вокруг показалось ему безрадостным и постылым.

VII

В тот год зима наступила ранняя. В сентябре уже потянули гуси, наполнив ночи тревожным гоготаньем. Днепр почернел, съежился, отступил от берегов и как изголодавшийся зверь стал жадно глотать первые замелькавшие в воздухе снежинки. В октябре выпал глубокий снег. По обмерзшим дорогам сидели хохлатые жаворонки, словно вдавленные в землю. Грачи избороздили поле тысячами гусарских шпор. Но в горнице Вареника даже по вечерам было светло, и в окнах цвели серебряные розы.

«Это он про мине тогда, – думал Вареник. – Про мине, душегуб! Есть, говорит, и посейчас такие паразиты…».

Мысль его неустанно возвращалась к зятю. Иногда он вскакивал с постели, шел к окну и соскребывал ногтем мраморный налет мороза. Сквозь узкую, быстро запотевавшую щель он видел белый двор, обнесенный редким плетнем, и старую вербу, вздымавшую к небу кривые сучья. Дальше в темноте шумела река, и молодой месяц лимонной коркой качался в волнах. Варенику чудилось, что из мрака на него глядит усмехающееся лицо Степана и что это не ветер шумит за окном, а смеются Степановы гости, как в тот день на крестинах…

– Ого-го-го! – кричало снаружи. – Ага-га!..

Старая верба грозила кому-то кулаками. Вареник отскакивал от окна и, закрыв лицо ладонями, садился на постель.

– Так это я, стало быть, паразит…

– Ого-го! – смеялись за окном.

– Ты, ты… – скрипела верба. В трубе шелестело:

– Папаша, папаша!..

Он вспоминал свое унижение, и ему захватывало дух.

«Пущай бы кто и на самом деле, – подумал Вареник. – А то ведь трепло, пустослов. Лодырь, как все они… Плюнуть на такого жалко».

И когда забывался сном, видел лицо дочери, раскрашенное, как у куклы.

– Сидайте, папаша, – говорила дочь деревянным голосом. – Это у вас нервы, папаша…