Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

Русские праздники
(Рассказ полковника Семена Ипполитыча Недалекого)

Всегда, знаете, любил я наши зимние праздники. Да и как не любить! Представьте себе: идет снежок, потрескивает морозец, а по улицам тройки, с тулупами, облучками и кушачками. Сядешь на облучок, затянешься кушачком, наденешь тулуп – и мчишься куда душе угодно. Дух захватывает, доложу вам… Но особенно любил я рождественские сочельники: подожгут, например, елку… Что за дивное зрелище! Еще кадетом, этаким малым ребенком, я страстно мечтал: «Эх, кабы целый лес поджечь! Вот было бы красиво!..» Такой уж мечтательный был я мальчик. Теперь таких детей что-то и не встречается… Футуристы какие-то пошли. И уж простите за грубость, – идиотами вырастают. Мне же хоть и не раз доставалось в юности от родных, но идиотом я все-таки не стал. Наоборот, мне кажется даже, что с каждым годом я делаюсь умнее.

Но о чем, бишь, я начал?.. Да, о праздниках… Хорошо это было у нас в России! Я любил особенно святочную кутью: скушаешь тарелку, и все еще мало. И чем больше я ел кутью, тем больше ее любил. И вот что замечательно: чем больше я ее любил, тем больше ел. Какое-то перпетуум-мобиле, – выражаясь научно… Но я не буду сейчас углубляться. Мне хочется рассказать об одном случае, оставившем в душе моей неизгладимый след. Это произошло вскоре после моего отъезда из Галлиполи и как раз незадолго до Рождества. Перед этим лежал я в лазарете, у доктора нашего Степана Леонтьевича.

– Изрезал я вас всего, полковник, – сказал мне однажды доктор. – А толку все-таки мало. Высохли вы, как морской конек, и голова у вас стала на пальму похожа – только шея видна. Не буду, – говорит, – я вас больше резать. Рука не подымается в тринадцатый раз. И лучше бы вам отсюда поскорее уехать.

Ну-с, хорошо, уехать так уехать. В те времена уже многие покидали Галлиполи: разъезжались по белу свету. Но вот призадумался я… Куда же мне с моими ранами уехать? И кому нужен на свете старый пехотный полковник да еще инвалид? Словом, выражаясь литературно, обуревали меня мысли. Однако решился я наконец, и стал собираться к отъезду. Визу мне выхлопотал приятель мой по полку, живший в то время в Белграде, и вся остановка была только в деньгах на дорогу. Ну-с, прекрасно…

Уложил я свой сундучок походный, постирал перед этим бельишко и на прощанье просмотрел фамильные фотографии. Взглянула на меня голубка моя ненаглядная, жена-покойница, словно благословляя в дорогу. Поцеловал я холодный картон и этак грустно задумался… И вдруг вспомнилось мне одно летнее утро на австрийской границе… Был я еще совсем зеленым офицериком, в чине поручика, и только-только вступал в жизнь. Припомнилось мне, как однажды, шатаясь по городу, я незаметно забрел на окраину. Здесь было тихо и безлюдно. И домики стояли маленькие, в таком, знаете, уютном стиле – занавесочки за окнами, и слышно даже, как канарейки поют… Вдруг вижу, бежит мне навстречу по дорожке молоденькая барышня и машет руками. И, слышу, кричит:

– Берегитесь! Берегитесь!

И только что она добежала ко мне почти вплотную, как что-то ударило меня сзади, и я повалился прямо ей на руки. Однако удержался кое-как на ногах и только крепче обхватил ее плечи.

– Милочка, – спрашиваю, – в чем дело?

– Да берегитесь же! – воскликнула она уже нетерпеливо. – Разве не видите, вот он опять разбегается для удара.

И тут я оглянулся. Вижу, действительно, огромный баран, наклонив к земле рога, намеревается совершить вторичный удар. Прыгнул я быстро в сиреневый куст и ее за собой увлек.

– Теперь, – говорю, – мы в безопасности. Здесь нас никто не тронет.

Опустила она мне головку на плечо и вся зарделась.

– Меня, – говорит, – еще никогда не держали на руках русские офицеры. – А потом этак обворожительно усмехнулась: – Можно мне ваши усы пальцем потрогать?

– Трогайте, – сказал я.

А сам подумал: «Это судьба нас соединила навеки…»

Действительно, через месяц мы повенчались… И вот теперь, перед отъездом из Галлиполи, все так ясно припомнилось мне… Конечно, человек я военный, и по уставу должен быть всегда в добром состоянии духа. Но поверите ли? Загрустил. Вышел из палатки ночью, взглянул на небо, на звезды… «Вот там, где-то вверху, над звездами, она, моя голубка, – подумал я. – И, Боже, как я теперь одинок на свете!..»

Нужно все-таки сказать, – свет не без добрых людей. Деньги мне на дорогу собрали приятели, и уже в начале декабря я смог отправиться в путь. Первоначально решил было я ехать в Белград, но здесь вышло одно обстоятельство, изменившее мой маршрут и даже, скажу, глубоко меня взволновавшее. Как-то сижу я у себя в палатке и читаю стишки Надсона. Хороший это поэт, прелестные у него есть вещички. А главное – ничего декадентского. К тому же и свой брат – офицер.

Ну-с, хорошо. Читаю я стишки. Вдруг входит в палатку капитан Лещинский, сосед мой по койке, и сразу ко мне:

– Идите, полковник, к доктору: он вам сюрприз приготовил. – И сам улыбается несколько загадочной улыбкой.

«Что бы такое было?» – подумал я. Однако пошел.

Еще издали заметил меня доктор, когда я подходил к лазарету, и сам даже выбежал мне навстречу.

– Идите скорее, полковник, – сказал он, пожимая мне руку.

На нем уже был белый халат с завязанными внизу рукавами.

Очевидно, предстояла операция. Мы прошли темным коридором и очутились в больничной канцелярии. Здесь он подвел меня к столу, а сам отошел в угол. Остановился я перед столом в некотором удивлении. И что-то меня вдруг кольнуло: вижу, лежит на столе тонкая материя белоснежного цвета.

– Да ведь это же венчальное платье! – воскликнул я.

Тут добрейший Степан Леонтьевич тихонько засмеялся.

– А вы посмотрите направо, – сказал он.

И вдруг я увидел человеческую руку с длинными блестящими пальцами. Конечно, не то чтоб настоящую руку… Но, знаете, все-таки отшатнулся. Этакая, понимаете, безжизненная рука розоватого цвета и лежит вместе с венчальным платьем здесь же, посредине стола. А рядом еще какой-то ящик стоит, выкрашенный в черную краску. Что-то такое, если так можно выразиться, погребальное было во всех этих предметах… Ну а доктор, понятно, стоит в уголке и посмеивается.

– Что скажете? – спросил он наконец и подошел ко мне ближе.

Признаться, я растерялся в первую минуту и ничего не мог ему ответить. А он еще больше развеселился и даже обнял меня за талию.

– Вот видите, полковник, – сказал он наконец. – И нас, изгнанников, не забывают добрые люди. – И стал объяснять: – Есть здесь поблизости одна американка-богачка, мисс Йоркшир. Она нам не раз помогала. И теперь прислала по случаю приближения Рождества Христова праздничные подарки. Это вот подвенечное платье, а это искусственная рука. А в ящике есть и для вас кое-что полезное. – И при этих словах открыл он ящик. – Смотрите!

Приблизился я потихоньку к ящику, а сам думаю: «Наверное, в этом ящике искусственная нога». И знаете, пот у меня на лбу проступил.

– Да ну же, смотрите! – крикнул Степан Леонтьевич. – В первый раз встречаю такого странного человека.

Взглянул я наконец и успокоился. На дне ящика лежали обыкновенные сапожные щетки и круглые коробочки, очевидно, с мазью для обуви. Вот так штука! Подмигнул мне глазом Степан Леонтьевич и даже руки потер от удовольствия.

– Теперь вам, полковник, незачем ехать в Белград. Чтобы вы делали в этом чужом для вас городе? Человек вы совершенно больной и старый. Раны ваши того и гляди могут опять открыться. Вам лучше всего попасть на курорт и сделаться чистильщиком ботинок.

Смутился я при этих словах.

– Голубчик, Степан Леонтьевич! Здесь есть люди куда постарше меня. И чин у меня не такой… Вот рядом, например, лежит генерал Окурков… Или контр-адмирал Уточкин. А я ведь и полковника только при Врангеле заслужил.

Словом, запутался совсем в словах.

– Нет, нет, берите подарок, – сказал мне доктор. – Не будьте таким церемонным.

Стал я, понятно, благодарить.

– Не меня, не меня! – замахал руками доктор. – Я-то при чем? Это иностранцы нам помогают, бывшие наши союзники. И вообще Антанта. А мое дело маленькое – получил и выдал. Вот, распишитесь.

Расписался я в получении ящика и этим, так сказать, предрешил дальнейший род моих занятий.

* * *

Грустно, знаете, покидать насиженное место, особенно старому человеку. Кажется, что за радость сидеть в Галлиполи… Голодно, холодно и ничего утешительного впереди. Но вот, подите, – привык. Привычка, как говорят, вторая натура.

Как пришел час отъезда, стало мне почему-то грустно. Собрались меня провожать товарищи по полку, нижние чины и офицеры. Расцеловался я, понятно, со всеми и пожелал им всяких успехов. Тут подошел ко мне старый боевой друг капитан Светозаров.

– Сема! – говорит. – Нечем мне тебя поцеловать, голубчик. Сам видишь – начистоту снарядом губы оторваны. Дай же я тебя хоть носом клюну.

Обнялись мы с ним крепко, по-братски, и оба при этом всхлипнули… Ну-с, хорошо, уехал я, наконец, из Галлиполи…

Седьмого декабря отплыл я на пароходе. Билет у меня был куплен до Сплита, и дорога, как видите, предстояла неблизкая. Но, к счастью, установилась погода: светило солнце и море было чуть подернуто легкой рябью. Пристроился я на корме, возле матросского кубрика, и долго глядел отсюда на тонкую полоску земли, прозванную англичанами «Долиной роз и смерти». Вот уж и берег скрылся из виду, и только чайки вьются позади с криком. И ласково так обвевает лицо ветерок. А вокруг суетятся матросы, бегают взад и вперед, и никому, никому нет до меня никакого дела… Конечно, если рассудить здраво, кому какое дело до старого пехотного офицера? Что я для них? Совсем чужой, да к тому ж иностранец… Но был я тогда немного взволнован. А к рассуждениям вообще не привык. Всю жизнь как-то прожил по-военному, не рассуждая Ну-с, хорошо.

Раскрыл я потихоньку ящик, вынул сапожные принадлежности и задумался, сидя со щеткой в руке…

«Вот оно, Эгейское море. Эгейское… Не странно ли? И я по нему плыву на старости лет… И зачем плыву, одному Богу известно. А когда-то, в корпусе, за это Эгейское море не раз получал скверные баллы… Как только не распорядится судьба с человеком!» И вспомнилось мне еще, что подходят русские праздники. Щедрый вечер и Рождество Христово. Где и как приведет их Господь встречать?..

Задумался я. Не заметил даже, как подошел ко мне один из пассажиров. И только когда он поставил ногу на край моего ящика, я оторвался от мыслей. Гляжу, стоит передо мной солидный господин, весьма прилично одетый, судя по всему – англичанин. Позже я, впрочем, узнал, что он – американский турист. Поставил он свою ногу на ящик и ожидает. Встрепенулся и я наконец, – сами понимаете, как-никак первый клиент. Беру то одну щетку, то другую, поспешно раскрыл коробочку с мазью… Поверите ли? И на высочайшем смотру никогда так не волновался. Но, однако, справился кое-как с работой. Бросил он мне монету ни слова не говоря и рукой делает знак, чтобы я не шевелился. И тут же снимает с плеча фотографический аппарат. Потом подошел ко мне и что-то сказал по-английски. Собралась вокруг меня публика, пассажиры и матросы – всем любопытно взглянуть. И мне то же самое любопытно: для чего это ему понадобилась моя фотография? Однако оказался среди команды пароходный матрос, поляк. Объяснил он мне все в двух словах:

– Пан вас за турка принимает. Пан хочет, чтобы вы по-турецки ноги сложили.

И вот в таком виде, представьте себе, он меня запечатлел.

Ну-с, так. Прибыли мы наконец в Пирей. Уже под вечер вошли мы в бухту и заякорились у гавани. Сверху, с палубы, где я сидел, открывался прекрасный вид. Огоньки этакие по воде прыгают, вроде золотых молний… Качаются у пристани различные суда… И вообще – картина, достойная кисти великого художника. Оно и понятно: Пирей, как вам известно, расположен при входе в Афины. Ну а кто не читал об афинских ночах! Это, доложу вам, действительно нечто чудесное. Посмотришь вверх – сплошное сияние и в небе плывет луна. Поверите ли? Залюбуешься на минутку и невольно вспомнишь древних богов. Однако простояли мы здесь недолго и через час уже плыли опять куда-то вдаль… А наутро, когда рассвело совсем, вокруг уже расстилалось Ионическое море. Ободрился я как-то при виде природных красот. И чайки этак весело вьются, кричат, и вода вокруг изумрудного цвета… И здесь еще, кроме всего, удалось мне почистить ботинки помощнику капитана…

Однако у острова Корфу стало нас изрядно покачивать. И веселье как-то упало, даже американец оставил на время свои фотографии. У меня же, доложу вам, адски разболелась голова. Не скажу, чтобы я в это время усиленно думал, но так как-то от качки стало не по себе. А между тем прелестная открылась панорама. Куда ни посмотришь, вздымаются волны. Вообще, морской простор…

«Ну что ж, – подумалось мне. – Судьба людская в руках Божьих…»

Вообще, охватило меня поэтическое настроение. Снял я фуражку с головы, крещусь, знаете, и шепчу молитву. И солнце уже стало опускаться в море, а я стою неподвижно, прислонившись у мачты.

«Что ж, – думаю, – Семен Ипполитыч! Вот ты и того… Плавающий и путешествующий. И некому за тебя поставить свечку в родном краю…»

Жуть меня охватила. Знаете, есть такая старинная песня: «Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах…»

Вот эта песня мне вдруг и припомнилась. В ней говорится о старом дубе, что вот, мол, растет он в пустынном поле, одинокий и всеми забытый… Как рекрут на часах, одним словом. Да…

«Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах». Так вот об этом дубе я и хочу… То есть, собственно говоря, не о дубе. Но о чем, бишь, я начал? Не странно ли? Начнешь иногда говорить и вдруг забудешь начало. Постойте, о чем же я это хотел? Уж не о Марье ли Ивановне? Конечно, о ней… И еще о праздниках, кажется… Верно. О праздниках хотел рассказать…

* * *

С Марьей Ивановной познакомился я уже в Сплите. Перл это, а не женщина, доложу вам. Вы понимаете, конечно, я не только о красоте говорю. Да и что вообще красота телесная? Прах и земля, и в землю изыдет… Есть, например, такая улыбочка у Марьи Ивановны… такая грустная улыбочка. Прямо до дна вашу душу перевернет. И радостно станет, и в то же время печально. Или когда запоет она цыганский романс: что это, думаешь, уж не ангел ли Божий поет? А иногда рассмеется она внезапно, и глаза у нее станут синее льда. И еще ножкой притопнет, смеясь. Ну и ножка же у нее, доложу вам! Собственно, с ножки ее и началось наше знакомство. Не странно ли? С ножки… Ну-с, хорошо.

Приехав в Сплит, занялся я своим ремеслом всерьез – стал чистить курортным посетителям ботинки. Скамеечку себе смастерил деревянную и кое-что прикупил из сапожных принадлежностей. Дело, как говорится, пошло на лад. И природа вокруг очаровательная, море, пальмы и вообще южная красота. Сядешь на скамеечку и любуешься видом. Как лебеди, качаются у пристани белые шлюпки, и зовет, манит куда-то морская даль. Кажется, не будь старости – вмиг бы улетел за облака. Мне даже и то снится не раз заманчивый сон – будто поднимаюсь я в высоту и лечу, распустив крылышки…

– Полковник, куда вы? – кричат с земли знакомые.

А я им в ответ:

– За облака.

Ну, понятно, проснешься – ноют старые кости. В особенности в плечах болит, словно по гире на каждом плече привязано. И в окно уже солнце глядит…

– Иван! – кричу. – Трубку!

Знаю, конечно, что нет никакого Ивана. Но уж так, по привычке кричу. Сам же себе эту трубку набью табаком и долго сижу, потягиваю чубук. Все же первое время было мне как-то не по себе. Чужой, во-первых, город, и никого совершенно знакомых. И кроме того, слишком уж все не по-нашему. На деревьях лимоны и апельсины зреют… И заметьте себе, в декабре это месяце. Не странно ли? Совершенная метаморфоза. Ну-с, хорошо…

Снял я комнатушку у одного серба на краю города. Не то чтоб это была шикарная квартира, но все-таки свой угол. Вечером возвратишься с работы, зажжешь огонь и начнешь думать стариковскую думу. А утром чуть свет опять на улицу. С утра главным образом морякам приходится чистить ботинки. Потом начинается смесь. Дамские полусапожки, сапожки и мужские туфли всевозможных сортов. Желтые и красные, черные и коричневые… Лакированные теперь тоже в большом ходу. Так вот и потекла моя жизнь от одного дня к другому…

Как-то, вскоре после моего прибытия в Сплит, сидел я на прибрежном бульваре. Был уже вечер, и начинало темнеть. И вдруг мне стало почему-то невыразимо грустно. Подумал, знаете, о том, что все здесь вокруг чужое. И небо чужое, и море чужое, и город чужой, и даже я сам чужестранец. Не странно ли? Все, выходит, чужое, и я, выхожу, чужой… Вот эта мысль больше всего меня испугала. Но здесь Господь словно сжалился надо мной и послал мне великое утешение. Я говорю, конечно, о Марье Ивановне. Поверите ли, как это ни странно, но я по ножке ее угадал. Я теперь вообще людей по ногам угадываю. И ее угадал. Еще не видел лица ее, да и темно уже было вокруг… Но вот подошла она, и я угадал. Что-то такое волшебное почувствовал. Феерическое, одним словом… А она говорит:

– Будьте добры, почистите мне ботинки.

Ангельским голоском сказала она эти слова и, должно быть, крепко в ту минуту о чем-то задумалась, так как по-русски ко мне обратилась. Вы понимаете? По-русски… Выпала у меня из рук щетка. И вот до сих пор не могу я себе простить – чуть не отпугнул я тогда Марью Ивановну. Вскочил я на ноги, раскланиваюсь и фуражку к груди прижимаю.

– Разрешите, – говорю, – представиться. Полковник Недалекий. В вашем лице я приветствую прекрасную соотечественницу…

И понес, и понес, как старый петух, черт знает какую чепуху. Самому сейчас вспомнить стыдно… Смутилась, понятно, Марья Ивановна:

– Извините… Я, право, не думала, что вы полковник. И щетка у вас была в руке…

И вдруг повернулась ко мне спиной. Схватил я тогда ее за ногу:

– Ради Бога, не уходите! Разве можно уходить в нечищеных ботинках?

Знаете, как утопающий, за соломинку, цепляюсь, и страшно мне, что уйдет она и я останусь опять в одиночестве. Однако обратилась она ко мне лицом и даже засмеялась:

– Вот вы какой! Ну что ж, можете чистить… – И поставила ножку на ящик.

Не странно ли? Я был всегда далек от мистицизма. Не верю я, знаете, вообще в подобный бред. И вот, представьте себе, мне показалось вдруг, что это я Россию за ножку держу. Не в прямом, конечно, смысле, держу, но как бы в переносном смысле… Траурный чулок черного цвета и бантики на туфлях черные… Что-то действительно мистическое сквозило.

– Вам, – говорю, – нужно лаком носки покрыть.

А у самого руки трясутся, и ничего не могу найти в ящике. К счастью, фонарь вспыхнул поблизости. Вынул я тогда самую лучшую свою суконку. И не удержался.

– Простите за дерзость… Как ваше имя?

Улыбнулась она мне из-под шляпки:

– Вам это зачем? – Но сейчас же опять рассмеялась. – Мария, если уж так вам хочется. – И через секунду добавила: – Мария Ивановна.

Отложил я тогда в сторону щетку.

– Марья Ивановна! – говорю. – Голубушка! Вы не удивляйтесь, пожалуйста, старику… Не из низменных чувств, поверьте, интересуюсь я вами. Если б я встретился, например, случайно с вашей матушкой, вы бы, бесспорно, могли быть моей дочкой. Но я никогда, к сожалению, не встречался с вашей матушкой.

И рассказал ей подробно о своем одиночестве. Выслушала она меня молча и даже немного нахмурилась. И вдруг говорит:

– Пустое все это, полковник. Старый вы человек, а хнычете, как ребенок. – И тут же раскрыла сумочку. – Сколько вам следует за работу?

Конечно, не знал я тогда Марью Ивановну, характера ее то есть не понимал. Но все-таки совершенно опешил.

– Мне за работу? Помилуйте! Я считаю за честь… Вообще очень рад познакомиться.

Подошла тогда ко мне Марья Ивановна, и вдруг все лицо ее искривилось злобной усмешкой.

– Послушайте! – сказала она, и голосок у нее зазвенел. – Если вы сейчас же не примете денег, я вам сама их в лицо швырну. Вот эти четыре динара швырну.

Взял я тогда деньги и зажал их для чего-то в кулак. И знаете, подумал втайне: «Суфражистка, должно быть…» Я как-то читал в газете о подобных женщинах. А она подошла еще ближе, и ноздри у нее раздулись от ярости:

– Вы это что ж? Или я, по вашему мнению, не вправе платить за услуги?..

И губки у нее вдруг задрожали.

– Марья Ивановна! – воскликнул я. – Вы, например, – говорю, – обиделись, что я не хотел от вас денег принять… Но что для меня значит четыре динара? Совершенный пустяк. И потом я за лакировку обыкновенно восемь динар беру… Ну а с вас ничего не хотел взять как с русской беженки…

Вспыхнуло вдруг личико у Марьи Ивановны. Раскрыла она опять сумочку, заторопилась, роется в кредитках. Понял я вдруг, что некстати упомянул о цене.

– Нет, нет! – кричу. – Не подумайте, ради Бога… Это когда весь ботинок лакированный, тогда восемь динар. Но у вас только носочки. Совсем пустяк. Только носочки… Кругом шестнадцать, как говорится…

Стараюсь, знаете, шуточками ее смягчить. И тут она меня самым чувствительным образом оскорбила. Подает мне измятую кредитку.

– Сдачу, – говорит, – возьмите себе. Это я вам на чай даю. – И усмехнулась при этом надменно.

Не странно ли? Горло мне что-то сдавило.

– Ах, Марья Ивановна! Зачем вы это делаете? Клянусь вам честью, я не пью теперь чаю. Кофе лишь пью иногда, и то вприкуску. Вы, – говорю, – это напрасно…

И вдруг заметил, что стою у фонаря один, и никого нет поблизости. Только огоньки разноцветные мигают в гавани, и на воде от них огненные столбы. Прислонился я, знаете, к пальме, и даже рукой обхватил ее ствол. И слышно мне, как шелестят вверху жесткие листья, словно царапают друг друга когтями. Этак, понимаете, официально шелестят, как перья в полковой канцелярии… Ну-с, хорошо…

* * *

Стыдно сейчас признаться, но обижен я был поступком Марьи Ивановны. Понятно, не знал я совершенно ее душевных качеств и, кроме того, сам на войне огрубел. Мне и сейчас иногда бывает стыдно: до чего, думаю, огрубел ты, Семен Ипполитыч! Вот и тогда не ходил я два дня на работу – из упорства главным образом и по своей солдатской грубости. Не хотелось ни с кем встречаться. И как всегда это со мной случается в минуту тоски, потянуло меня вон из города. Собственно, столбы меня привлекали… Я говорю, конечно, о телеграфных столбах. Люблю я слушать их пение. Выйдешь за город и слушаешь… Каждый столб по-своему поет и в то же время все вместе. Приложишь ухо к столбу, и кажется, будто слушаешь далекую Россию. Конечно, могут сказать – мистицизм. Но поверите ли? Столб иногда расскажет лучше, чем человек. Я в этом на опыте убедился. Сначала только гудит, заунывно так: «У-у…» И вдруг вы ясно слышите звон московских церквей. Вообще улавливаете ухом что-то родное. Пять-шесть столбов выслушаешь, и на душе станет значительно легче. Но в тот день, помнится, я уже десять столбов выслушал, а все никак не мог прийти в нормальное состояние. Совершенно развинтились у меня нервы. А тут еще письмо разволновало – от поручика Сеточкина пришло письмо из Берлина.

«Поздравляю, – пишет, – вас, полковник, с преддверием праздников Рождества Христова. У нас в Берлине сейчас трескучий мороз, и многие беженцы, вероятно, заработают деньги, скалывая по улицам лед. Я же лично разогреваю водопроводы на площади поэта Шиллера…»

Завидно мне стало. Вот, думаю, и снежок у людей, и морозец, и вообще поэтическая обстановка. И знаете, до того мне стали противны все эти пальмы и олеандры… И даже море вдруг опротивело. Раньше сам любовался, а сейчас не могу смотреть. Все-таки, думаю, не надо опускаться. Пора и за работу. Не странно ли? Какое-то предчувствие было у меня, что я непременно встречу в тот день Марью Ивановну. Вы не подумайте, пожалуйста, что это любовь. Смешно, знаете, обольщаться надеждами в шестьдесят лет… Но что-то меня к ней влекло. Я когда-то читал в научной книге о животном магнетизме. Может быть, в данном случае и был налицо этот животный магнетизм. Трудно, конечно, сказать с уверенностью… Однако предчувствие меня не обмануло и я действительно встретился с Марьей Ивановной. Под вечер, когда уже солнце садилось в море, подходил я со своим ящиком к прибрежному бульвару. И, знаете, как нарочно, чем больше спешу, тем больше на пути препятствий. Иногда пройдешь весь город – пары ботинок не вычистишь. А тут, как нарочно, останавливают на каждом шагу. И все главным образом цветная обувь. Вы понимаете? Скипидаром натри, да воском вылощи… Словом, было уже почти темно, когда я подошел к желанному местечку. Оглянулся направо и налево – ни души. И тут нашло на меня сомнение: зачем, думаю, пришел? На свидание, что ли? И почему непременно она должна явиться? Сам же себя начинаю ругать. И вдруг, как это ни странно, я почувствовал Марью Ивановну. Трудно мне даже объяснить вам, как я ее почувствовал. Но вот знаю – здесь она, где-то вблизи. И в тот же момент услышал я торопливые шаги. Сел я на край скамьи, и сердце у меня почему-то усиленно бьется. Однако не поднимаю головы, даже нарочно стараюсь смотреть вниз. А она уже подошла и щебечет, как птичка:

– Здравствуйте, полковник! Где вы пропадали? Я вас второй день ищу.

Взглянул я тогда на нее. И почему-то спросил:

– Разрешите почистить?

Улыбнулась она этак печально и села рядом со мной на скамью.

– Не сердитесь, полковник. Я, – говорит, – очень перед вами виновата.

И вдруг поцеловала мне руку. Смутился я совершенно.

– Что вы делаете? Рука у меня вся в скипидаре! Разве можно целовать грязные руки?

И тут… Не сумею вам передать… Поверите ли? Взяла она своими пальчиками мою голову. Душистые у нее пальчики, и чувствую, как гладят они меня по щекам… И сама говорит:

– Бедный вы мой, старенький вы мой. Никто вас не пожалеет…

Застило мне что-то глаза, и огоньки в гавани потекли золотой струйкой. Почувствовал я вдруг, как все у меня в душе успокоилось. Не странно ли? Все успокоилось… А она приговаривает:

– Русский вы мой старичок. Национальный вы мой старичок…

И ласково при этом смеется. Не выдержал я от полноты своих чувств.

– Марья Ивановна! Вы, – говорю, – как светлый праздник. Чем мне вас отблагодарить?

Вздрогнула она и даже отодвинулась от меня на край скамьи:

– Не говорите так, полковник. Прошу вас, не говорите так…

И личико у нее стало совсем печальным.

– Почему же, – спрашиваю, – не говорить? Да знаете ли вы, Марья Ивановна, что послезавтра сочельник? Не наш, конечно, не русский, а все-таки сочельник. И вы, как ангел, явились мне перед сочельником.

Поднялась она тогда со скамьи. Всю ее осветил фонарь, и показалась мне она совсем еще девочкой. Алая на ней была тальма, вроде накидки, и шляпка была тоже алого цвета, с этаким длинным пером. Фантастично, конечно, на первый взгляд получалось… Но очень, доложу вам, красиво. Сделала она несколько шагов в мою сторону. И вдруг остановилась на месте, словно о чем-то задумалась. Она вообще, как я после узнал, задумывалась внезапно. Наконец провела по губам пальчиком и усмехнулась.

– Знаете что? Приходите ко мне в сочельник. Елочку устроим и вспомним Россию… Я ведь тоже одна живу.

И руку протягивает… Припал я к ее ручке губами:

– Непременно, непременно приду, Марья Ивановна. За честь сочту.

Вынула она тогда из сумочки клочок бумаги:

– Вот вам мой адрес, полковник. А теперь до свиданья.

Бросился я было ее провожать.

– Разрешите, – говорю, – вам сопутствовать. Нельзя же вам ходить одной по ночам. Обидеть вас могут какие-нибудь хулиганы.

Остановилась она и странно так на меня посмотрела.

– Меня, – говорит, – никто не может обидеть. Я ведь всегда хожу одна по ночам.

Всплеснул я, понятно, руками:

– Какая неосторожность! Согласитесь, что это с вашей стороны просто безумие. Так рисковать собою… Ведь это же, простите, безрассудство!

Покачала она головкой:

– Нет, нет. Не провожайте меня, полковник.

– Да помилуйте, – говорю. – Да ни за что не отпущу вас одну. В такую темную ночь… Мало ли что может случиться? Вы еще так юны…

Словом, стараюсь ее урезонить. Подошла она тогда ко мне снова.

– Вы, – говорит, – еще лучше, чем я ожидала, полковник. Но не трудитесь меня провожать. Пусть меня проводит знакомый. Видите, вот он идет?

И оглянулась при этом по сторонам. Действительно, кто-то шел, но только нельзя было еще разглядеть, кто именно.

– Прощайте, – сказала Марья Ивановна и ручкой мне помахала. И быстро так пошла навстречу идущему господину.

Стал я под фонарем и издали наблюдаю. Вот уж уменьшилась совсем ее фигурка… Вот уже вижу, подходит она к господину. Что-то говорит ему, только слов мне не слышно. Наконец он берет ее под руку. Снял я тогда фуражку и перекрестился. Ну, слава Богу! И, знаете, умиление меня охватило. Так, помню, ребенком, в кадетском корпусе, перед экзаменом шепчешь себе молитву: «Господи, помоги! Господи, сохрани!..» И теперь я эту молитву вспомнил… «Господи, – шепчу, – помоги ей во всех ее начинаниях…» Не странно ли? Через столько лет вспомнил эту молитву. Ну-с, хорошо…

Можете себе представить, с каким нетерпением ожидал я наступления сочельника. Весь следующий день после встречи с Марьей Ивановной только и мыслей у меня было о светлом празднике. Кой-что прикупил я от себя в магазине (были у меня маленькие сбережения). Жестянку шпротов купил и бутылку вина. И еще коробку конфект – специально для Марьи Ивановны. Что же касается работы, то не клеилась она у меня в тот день. Пытался было, как всегда, чистить ботинки… Но только ничего из этого ровно не выходило. Начнешь, например, чистить и вдруг вспомнишь волхвов в Вифлееме. Или еще какую-нибудь картину из Священного писания. Понятно, задумаешься, и вымажешь желтые ботинки черным кремом. Ну-с, хорошо…

Наступил наконец долгожданный день. Уже с утра заметно стало в городе праздничное оживление. Много пароходов подошло к пристани, и город наполнился моряками. И день выпал удачный, холодноватый такой и тучки в небе – все-таки кое-как можно принять за зимнее время. Достал я из сундучка старый свой пехотный мундир. И задумался: не надеть ли ордена по случаю праздника? Но что, думаю, надеть? Анну? – слишком выйдет парадно. Георгия? – будет обидно для Анны. Соединить Георгия с Анной? – нельзя, не табельный день. С одним Станиславом разве пойти? Но у Станислава вся верхняя часть облупилась. И под конец решил я пойти вовсе без орденов, только пуговицы почистил мелом… Не странно ли? Я без труда нашел квартирку Марьи Ивановны. Что-то меня вело, инстинкт, должно быть. Я как-то читал о подобном инстинкте у муравьев. Нужно только кусочек сахару положить на окно, и муравьи непременно прилезут… Ну-с, прекрасно.

Жила Марья Ивановна почти на окраине города, в узенькой улочке. И знаете, как в сказке сказано: «У самого синего моря».

Позвонил я на парадном крыльце и стою, ожидаю. Вышла она ко мне сама, и не узнал я ее даже, так она была хороша в своем домашнем туалете. Заулыбалась она мне и ручкой приглашает войти. А я ей, понятно, коробочку с конфектами преподношу.