Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Федосей Федосеевич положил руку на плечо Кравцову:

– Нам нужно перестроить нашу собственную жизнь, мой юный мечтатель. Перестроить до основания.

Он отошел к столу и снова устремил свой взор на карту Африки. Как бы продираясь сквозь заросли кактусов и сплетения лиан, сквозь стебли папируса, сквозь все это волнующее очарование неизвестных стран, стараясь не думать о страусах и казуарах, о восковых листьях лотоса, он намечал вслух трезвый план своей будущей работы.

– Вы думаете, мне интересно заниматься меновой торговлей? – говорил Федосей Федосеевич. – Уверяю вас, отнюдь нет. Но я должен ею заняться, друг мой, чтобы не отстать от века. Я должен буду изучить все сорта бус и стеклянных изделий, цены на дешевый ситец и цветные ленты, я принужден буду на многие годы погасить свой интеллект, превратиться в простого торгаша, если хотите, в обыкновенного существователя и даже, увы, в авантюриста. И это последнее меня наиболее угнетает.

Он снова задумался, словно подыскивал слова, и рука его, приподнятая в воздухе, чертила неопределенные узоры. Быть может, ему давно уже хотелось высказаться до конца и, наверно, не раз он говорил об этом с Наденькой, так как она спокойно стучала на машинке, вовсе не слушая того, что он говорил теперь.

– Поймите, – говорил Федосей Федосеевич, – мы должны так же, как все эти люди, вжиться в одно занятие, мы не должны быть универсальны, ибо не смеет деловой человек думать о Сикстинской мадонне. И вот ваш проект насчет лекций… Ведь это же фантазия. Поймите, что это утопия. Вы меня искренне рассмешили. Я и сейчас смеюсь, вспоминая об этом. – И Федосей Федосеевич затрясся в добродушном старческом смехе. – Ах, фантазер, фантазер! – повторял он, вытирая глаза платочком. – Но я вас, впрочем, не сужу. Сам был такой… точка в точку. И тоже был утопистом. Мне даже иной раз жалко моих прежних мечтаний. В той деловой обстановке, в какой я сейчас живу, много иссушающей и черствой пустоты.

– Я буду играть на виолончели, – внезапно признался Кравцов, до того внимательно слушавший и не проронивший ни слова.

– Вы будете играть на виолончели? То есть зачем же это?

– Для заработка, – несмело произнес Кравцов.

Он вдруг покраснел, услышав, как фыркнула Наденька. Федосей Федосеевич стоял в виде вонзившихся в землю ножниц, широко расставив ноги и застыв на месте от изумления. Наденька вмешалась в разговор.

– Господин Кравцов прекрасно играет на виолончели, – сказала она с легкой усмешкой. – Он очень музыкален. Он даже танцует по утрам и сам себе насвистывает мелодию.

Лицо Федосей Федосеевича выразило крайнее изумление:

– Вот так пассаж! Вы музыкант?

– Я неважно играю. Так, кое-что, – смущенно ответил Кравцов. – И я играл очень давно, еще гимназистом.

Мысль его побежала по календарям и событиям. Он увидел осенний день, мокрую стену, увитую малиновыми листьями винограда, и желтые дождевые лужи во дворе, в которых лопались мутные пузырьки и вздымались лунные кратеры. А он сидит посреди комнаты и водит смычком… Когда это было? Должно быть, очень давно…

– Я играл очень давно, – повторил Кравцов машинально.

– Но ведь у вас в руках верный кусок хлеба, – воскликнул Федосей Федосеевич. – Не теряйте времени, мой дорогой, и тотчас же начните действовать. У вас в руках вернейший кусок хлеба.

– Я должен сперва разучить фокстроты, – сказал Кравцов. – Теперь везде в ресторанах играют и танцуют фокстроты. Я должен буду…

– Разучите их обязательно, – перебил его Федосей Федосеевич. – Сама судьба толкает вас на правильную дорогу. Сейчас такое время, милый юноша, когда и мне приходится поступаться многими идеалами, а я ведь, пожалуй, гожусь вам в отцы.

И он с жаром стал говорить о суровой жизненной борьбе, о беспощадном реализме и под конец признался, что купит себе револьвер, отправляясь в Африку.

– Конечно, я не буду стрелять, – сказал Федосей Федосеевич. – Я даже не умею стрелять. Но иногда, может быть, и мне придется прибегнуть к угрозе.

Но Кравцов уже слушал рассеянно. Он думал о предстоящей вечеринке и украдкой посматривал на Наденьку. Он ее любил, он знал это теперь так же ясно, как и то, что любовь его почти безнадежна. Какие-то вихри подымали со дна его души грустную музыку.

«Если бы я умер, сидя здесь на стуле, это было бы великим счастьем», – подумал он.

А Федосей Федосеевич говорил:

– …и слоновую кость, и слитки золота, и вообще все, на что обменивают товары. Я пройду вдоль Нигера, захватив по пути негритянские села.

«И я отдал бы всю свою жизнь за счастье… за облачное счастье… – думал Кравцов. – Нет, это пошлятина, пошлятина, – зачеркивал он сам свои мысли. – Просто за счастье. Так лучше. Хотя я не художник… и ведь можно просто по-человечески… Тогда, значит, и за облачное счастье… И как хорошо было бы умереть…»

VII

Они вошли в трамвай, переполненный публикой, и стояли в проходе, держась руками за одно и то же кольцо, свешивающееся с потолка на желтом ремне. Их пальцы соприкасались. Иногда, когда вагон тормозил ход и внезапно останавливался, Наденька плотно придвигалась к Кравцову плечом и ему казалось святотатственным ощущать так близко ее тело, и в то же время в этом ощущении было для него блаженство.

«Я не достоин, – думал он, покачиваясь на толчках и сам почти наваливаясь на Наденьку, словно бы кто подшучивал над его застенчивостью. – Я не достоин и я осквернен…»

Он вспоминал почему-то один раз виденную им порнографическую открытку и морщился как от боли, стараясь отогнать подленькое видение, преследующее его именно теперь. И, чем больше он не хотел его видеть, тем яснее вставали подробности во всем своем гнусном бесстыдстве.

«И это был… позвольте… это был, кажется, японец, – говорил кто-то другой за Кравцова, сладостно растягивая слова. – И он… знаете?., и он…»

Кравцов испуганно раскрывал глаза в дребезжащее стекло трамвая. Бегущие мимо дома, как в тифозном бреду, поворачивались всеми углами и, уплывая назад, обнажали на перекрестках кисельные берега зари.

– Пора сходить, идемте, – сказала вдруг Наденька, улыбаясь растерянному виду Кравцова. (Он еще не совсем избавился от японца и потому глядел на нее смущенно.) – Слышите, мечтатель? Вы все мечтаете! Нужно сходить.

Вагон остановился на краю площади. Здесь вместо пышных особняков и магазинов лежала белая размазня из домов и домишек с деревянными заборами и любительскими цветниками, с горохом и розами и со всем тем уютом, о котором втайне мечтают поэты. И, словно подтверждая то, что здесь уже не город, а только окраина, летучий субъект привязался к Кравцову, носясь над его носом с надоедливым жужжанием.

– Здесь очень красиво, – сказал Кравцов, растирая ладонью комара и чувствуя под пальцами мокрый комочек? – Очень красиво. И напоминает деревню.

Он победил, наконец, японца и теперь открыто глядел на Наденьку. В улице, по которой они шли, преющим сеном благоухала акация…

– Вы могли бы взять меня под руку, – предложила Наденька.

Она остановилась, невинно оправляя шляпку.

– О да, я сейчас… – спохватился Кравцов и с деланной развязностью просунул руку в тесную щель, образуемую ее плотно прижатым локтем. И, просунув так руку, он застыл в одном движении, захватив пальцами пуговицу своего пиджака и безжалостно ее выкручивая. Он старался приспособить свою походку к легкому шагу Наденьки, но путался и сбивался, так что она сказала наконец с некоторым изумлением:

– Бог мой! Ведь вы не умеете ходить под руку!

Но вот они приблизились к невзрачному домику, обкуренному церковным запахом цветущей смородины. Наденька привстала на носках и потянула за ручку звонка. Во дворе, у самой калитки, залилась лаем собака. В то же время открылось слева окно, и женская головка со смехом высунулась на улицу. Сейчас же вслед за ней высунулась мужская голова. Потом несколько голосов воскликнуло сразу:

– Ура, это Наденька! – И окно захлопнулось само собой.

– Пустите меня! – сказала Наденька, пытаясь высвободить руку, которую Кравцов все еще не решался освободить.

– Там собаки, – пробормотал он. – Я буду вас охранять…

– Освободите мою руку! – строго приказала Наденька. Он нехотя отпустил ее руку. – Ведь это совсем ничтожная собачка, – как бы оправдываясь, заметила Наденька. Вдруг она расхохоталась, взглянув на него. – Ах, ах! Вы совершенно оторвали себе пуговицу.

Действительно, пуговица висела на нитке и Кравцов все еще продолжал ее выкручивать. Они вошли во двор. Дощатый забор пылал огненными клиньями. А выше, над забором, туманная перспектива подымающихся в гору игрушечных домов и улиц напоминала переводную картину. В прихожей, куда они вошли, было совершенно темно и за дверью шумели голоса и раздавался смех, позванивали чайные ложечки, странно примешивающие к веселью долю своей металлической печали.

– Нет, не сюда… вот сюда, – смеялась Наденька, невидимая теперь Кравцову.

Но он уже нащупал дверную ручку и, повернув ее, внезапно очутился в ярко освещенной комнате. Он не увидел того, что ему услужливо подсказывало воображение. Он не увидел чайного стола, покрытого скатертью, выпуклой сахарницы с черепашьими бугорками, чашек и стаканов, всей той обычной картины вечернего чая, какая ему рисовалась, когда он стоял за дверью, шаря впотьмах рукой. И оттого, что он увидел теперь все совсем иным, а не таким, каким должен был увидеть, он почувствовал легкое разочарование. Он еще больше смутился, чем обычно, и неловко улыбался, оглядывая комнату. Здесь были люди совсем не такие, как ему представлялось, они сидели и стояли, разговаривая друг с другом. Некоторые из них пили чай, устроившись в углу на кожаном диване. Их лица были, как в сновидении, до неожиданности незнакомыми, и это нарушало смутный план, составившийся в уме Кравцова. Теперь в этом плане оставалась только Наденька, а все остальное было чужим и неправдоподобным. Так ему показалось, по крайней мере, в первое мгновенье.

– Разрешите, господа! – сказала Наденька, сама беря Кравцова под руку и прижимаясь к нему так, что он слышал, как пульсировало ее сердце.

Она пошла вдоль комнаты, с насмешливой торжественностью обходя всех знакомых и представляя им Кравцова. Навстречу протянулись мужские и женские руки и, пожимая их, он словно перебирал клавиши от басовых нот до самых тонких и пронзительных. Он почти не глядел в лицо тому, с кем здоровался, но в крепком или легком пожатии, в коротком или продолжительном задерживании пальцев, был тоже свой тон, своя гамма, и из этой гаммы выступало настроение приподнятой веселости. И в то же время он подумал: «Как вообще нелепо здороваться за руку… Странно… муравьи, те также щекочут друг друга усами…» Но ему уже передавалось общее настроение. Он увидел, наконец, лица окружающих в их еще новом, но подлинном выражении.

Рыжекудрая и краснощекая девушка с руками, как стебли мака, сплошь покрытыми тонкими рыжими волосками, была хозяйкой комнаты. Она тотчас же завладела Кравцовым, отстранив Наденьку и взяв его под свое покровительство. Во всех ее движениях, порывистых и смелых, сквозила безнадежность старой девы.

– Ах, господин Кравцов! Как я рада! Садитесь сюда… – быстро защебетала она, почти насильно усаживая его в укромном уголке у отгороженной ширмами кровати.

Кравцов послушно сел.

– Я много о вас слыхала, – продолжала говорить девушка, кокетливо обнажая рекламу зубов и десен. – Наденька мне не раз говорила… Вы, должно быть, большой чудак, не правда ли?

Ее полированные до розового блеска ногти нервно впивались в пушистую белизну носового платочка. Она уже с каждым играла ва-банк, как промотавшийся и отчаявшийся игрок. Рассеянно слушая ее, Кравцов в то же время рассматривал исподтишка всех присутствующих. Наденька разговаривала с худым и плоским, как вобла, молодым человеком, волосы которого были старательно зализаны назад, так, словно бы он всю жизнь бежал против ветра. И чувство незнакомой доселе ревности шевельнулось в его душе.

«О чем они там говорят?» – думал он, пропуская мимо ушей слова перезрелой девы. Он даже хотел встать и подойти к Наденьке, но в это время в противоположном углу комнаты послышались голоса:

– Господа! Фанты! Предлагается играть в фанты!

Загремели стулья, тесно сдвигаемые в ряд. Кравцов очутился подле худенькой девушки со странно сросшимися над переносицей бровями и с крохотным личиком фарфоровой статуэтки. Она робко покашливала в кружевной платочек, пропитанный фиалкой, и вся была хрупкая и тонкая.

Ему даже казалось, что ее можно сдуть со стула, как пушинку. Но по левую руку от него сидело нечто громоздкое и массивное, нечто сохранившее от женского естества только высокий голос, и это нечто, как ни странно, называлось Леночкой. Напротив сидела Наденька, а рядом с ней все тот же прилизанный молодой человек, ставший почему-то ненавистным Кравцову. Круг замыкало несколько пар, затененных абажуром и потому оставшихся incognito[46]46
  Неизвестными (итал.).


[Закрыть].

– Я предлагаю высказывать желания! – воскликнула Наденька. – Господа! Кто за желания, подымите руку!

Вместе со всеми Кравцов машинально поднял руку.

– Пусть каждый расскажет необыкновенную историю! – взвизгнула Леночка.

– Идет! – подхватили остальные.

Вокруг шумно зааплодировали. И вдруг Наденька указала на Кравцова.

– Пусть расскажет он первый, – предложила она с лукавой улыбкой.

– Браво! Пусть расскажет он! – зашумели голоса, и все головы повернулись в его сторону.

Кравцов от неожиданности даже встал с места и почему-то (о, как это было глупо, он сам сознавал) вежливо поклонился. Впрочем, он сейчас же стал неумело и сбивчиво протестовать. Он объявил, что не знает ни одной подходящей истории, что не привык говорить публично («И это тоже глупо – насчет публичности», – пронеслось у него в уме), что он просит кого-нибудь другого. Он взглянул на Леночку, сжатую узким платьем и выпирающуюся из него, как пасхальный кулич. Но та визжала вместе с остальными:

– Пусть он расскажет, пусть расскажет!

Наденька глядела на него смеющимися и чуть расширенными глазами. Зализанная голова ее соседа наплывала на Кравцова иллюстрацией из Брэма… «Бобр на отмели… вот откуда, – вдруг вспомнил он «Жизнь животных». – И как это Наденька может с таким?.» Но вокруг настойчиво требовали:

– Расскажите историю! И никаких отговорок! Вы не имеете права отказываться, раз просят дамы!

Дыша зубной пастой, к нему склонилась перезревшая хозяйка.

– Миленький, расскажите. Ну что вам стоит? – Она тормошила его за рукав, ощупывая, как цыпленка. – Что вам стоит?.. Какой-нибудь пустячок…

Он чувствовал себя совершенно смущенным.

– Пожалуй… если хотите… я могу… – запинаясь, начал Кравцов. – Но это очень незначительно… И малоинтересно… уверяю вас…

– Валите! Рассказывайте! – закричали со всех сторон.

– Это из моих скитаний, – объяснил Кравцов. – Но, право, пустяки… Из того времени, когда я пытался перейти советскую границу.

Он встретился глазами с Наденькой, но тотчас же отвел их в сторону: ему было стыдно перед ней за свой стыд и смущение. И что всего хуже, он чувствовал, как против воли у него начинают дрожать губы мелкой и неприятной дрожью, а под левым глазом, чуть в сторону от нижнего века, что-то стучало и прыгало, как молоточек. «Вот она, неврастения», – думал он, борясь с охватившим его волнением. И в то же время он уже видел то, о чем собирался рассказать, но видел во всех подробностях, и, может быть, именно поэтому ему было трудно передать словами встававшую перед ним картину. Он видел пограничный городок, весь пронизанный галочьим криком, сдуваемые набок голубые хвостики дыма над прокопченными трубами, заборы и деревья, и вдоль заборов цепкую зелень крученых паничей с вкрапленными в нее цветами… «Но о цветах бессмысленно, – подсказывало сознание. – О галках и о цветах не стоит…» Он попытался сосредоточиться на простых и грубых фактах. И все же вставал летний день, и в нем, как в голубой раме, придорожные сады и огороды. Сияет солнце. Шевелятся растения… Пчела заползла в граммофонный раструб цветущей тыквы и оттуда поет Шаляпиным. На ножках ее желтые бутафорские шаровары… «И о ней, о пчеле, тоже было бы бессмысленно», – быстро неслось в уме.

– Видите ли… уже летом прошлого года я хотел перейти границу, – сказал наконец Кравцов, комкая и разрушая воспоминания. – Я очень голодал в то время. – Он взглянул на Наденьку, но она сидела, опустив вниз голову, и ему не было видно ее лица. – Я очень голодал и хотел в Румынию, – неуклюже ворочал словами Кравцов. – И однажды я заблудился на берегу Днестра. Но вскоре мне повстречался военный в буденновском шлеме. Я его принял за простого красноармейца и потому откровенно попросил указать мне дорогу. Я даже пообещал ему отдать свои сапоги… – Наденька подняла голову и с видимым интересом взглянула на Кравцова. – Но я совершил ошибку, – признался он. – Это не был красноармеец. Это был начальник Особого отдела пограничной охраны.

Последовал взрыв бурного смеха. Леночка взвизгнула, покачнувшись на стуле и нелепо вскинув руками. Даже хрупкое существо, сидевшее по правую руку от Кравцова, хихикало в кружевной платочек, распространяя по комнате благоухание фиалок. Наденька рассмеялась вместе с остальными, но быстро успокоилась и теперь глядела на Кравцова пристально и внимательно.

– Тогда это не было смешным для меня, – сказал Кравцов, с недоумением оглядывая окружающих. – И мне пришлось просидеть в Чеке четыре месяца.

– Но как же вас, вообще, освободили? – спросила Наденька, с трудом подавляя улыбку.

– Они признали меня ненормальным. Сначала думали, что я был пьян. Но потом решили, что я сошел с ума и выпустили как умалишенного.

Новый взрыв смеха последовал за его словами. Прилизанный молодой человек застыл в наглом оскале и ржал шахматным коньком, беззвучно и вызывающе. Кравцов опустился на свое место.

«Как, однако, все вышло глупо, – думал он, мучительно краснея и не решаясь поднять глаза. – Я не сумел рассказать, и поэтому вышло глупо. И теперь они будут долго смеяться. А Наденька может подумать, что я очень не умен, очень не умен», – мучился Кравцов, в волнении похрустывая пальцами и глядя вниз на слинявшие полосы крашеных половиц. Он был бы рад превратиться на это время в какую-либо мелкую букашку и залезть в пыльную щель. «И там лежать постоянно рядом с обломком иглы, – думал Кравцов. – Рядом с обломком… и чтоб Наденька наступила ногой…» Но в то же время он ощущал в душе какую-то свою, ему самому не совсем ясную, правоту. «…Пусть думают… но я знаю… и я знаю иное… мерцающее вдали озарение…» – туманно определял Кравцов. В этом озарении бешено вертелся им открытый и никому неведомый мир…

Он встретился глазами с наглым взглядом прилизанного кавалера. Наденька шепталась о чем-то в углу с хозяйкой комнаты, и обе они весело смеялись.

– Возьмите ваш фант, – неожиданно пискнула Леночка, протягивая шляпу.

Кравцов покорно взял свернутый в трубочку билетик. Он развернулся его и прочитал: «Нарцисс».

– Вы Нарцисс, а я Орхидея, – сказала Леночка, смеясь и заглядывая к нему через плечо.

«Ну вот, они уже как будто забыли, – все более успокаивался Кравцов. – Но все же позорно… – Он держал в руке фант, бессознательно повторяя про себя: – Нарцисс… Нарцисс Осипович, – всплыло из памяти. – Да, да, ведь был такой… инспектор военного училища. Нарцисс Осипович Лещинский. Как странно – имя Нарцисс, а отчество Осипович… Нарцисс и Осип. И Осип тоже странно… Осип, например, охрип, а Архип осип…»

– Орхидея! – выкликнули из угла. – Господа! Вызывается Орхидея!

Леночка проплыла розовым облаком и скрылась за дверью. Через минуту она возвратилась назад, сияющая и довольная, рядом с прилизанным молодым человеком. Глаза ее блестели.

– Нарцисс! – выкликнули снова.

«Да, да, Нарцисс», – думал Кравцов, комкая в руке свой фант.

– Вызывается Нарцисс. Кто Нарцисс, господа? Чайная Роза вызывает Нарцисса.

– Идите же! Это вы! – удивленно воскликнула Леночка. – Вот так кавалер. Его вызывает дама, а он сидит.

«Нарцисс – это я, – сообразил вдруг Кравцов. – Ведь на самом же деле это я… Но Чайная Роза? – Он взглянул перед собой и не увидел Наденьку. Горячая волна захлестнула ему горло, и он побледнел, неловко подымаясь с места. – Нарцисс – это я… а Чайная Роза – Наденька».

Он пошел к двери, как вызванный к расстрелу, пошатываясь и задевая локтями обстановку. Почти бессознательно он раскрыл дверь и очутился в темном чулане, где пахло огуречным рассолом и зацветавшими хлебными корками. Теперь он стоял в абсолютной темноте. Снаружи чуть долетали крики и смех гостей. И не видя, он чувствовал вблизи себя Наденьку, как слепой чувствует солнце.

– Это вы? – спросила она шепотом и так близко от него, что ощутил ее дыхание. Но он продолжал стоять молча. Неожиданно голову его зажали маленькие и теплые ладони. Лепестки Чайной Розы прильнула к его губам.

– Вы странный и милый, – шепнула Наденька. – А теперь уходите.

И она сама подтолкнула его к двери.

VIII

Мир стал совсем иным – миром завладели ангелы. Их крылья проступали на закате небесным оперением, их голоса звучали в вечернем шуме деревьев, и над жизнью Кравцова прозвенели серебряные трубы.

«Все прекрасно, – думал он, глядя на запыленный дворик, по которому бродили куры. – Все прекрасно… И эта квочка разве не восхитительна? А как чудесна коза! Правда, вымя ее несколько неприлично… новее же она чудесна. Чудесна!.. Чудесна!.. И квочка, и коза, обе они прелестны, – снисходительно думал Кравцов. Ему казалось, что из рога изобилия кто-то излил на него доброту всей Вселенной. – Милая квочка, – думал он. – Милая коза! – И сейчас же вслед за этим: – Милая, милая Наденька!» Но вдруг смущался: нельзя о Наденьке и о козе вместе. Это нехорошо. Это грешно.

– Это подло, подло, подло, – говорил он теперь вслух, расхаживая по своей комнате. – Это подло, подло, подло… и я сам себя потяну сейчас за волосы…

Он действительно потянул себя за волосы. И тут он вспомнил об одном цветочке, росшем во дворе на мусорной куче. Он искупит свой грех. Он пересадит этот жалкий цветочек в вазон и будет о нем старательно заботиться. Пусть даже это и не цветок вовсе, а просто обыкновенная колючка, все равно он возьмет ее под свое покровительство. И колючка расцветет у него в комнате… Думая так, он ходил из угла в угол. Теперь он прощал художнику бездарную картину, висевшую над диваном и изображавшую старательно вылизанный пейзаж. Раньше эта картина очень его раздражала. Но теперь он ее прощал. «Может быть, художник не виноват, – примирительно думал Кравцов. – Может быть, художник был наследственным алкоголиком. И, в сущности, картина вовсе не так плоха. Конечно, люди на ней кривобокие. Но это, вероятно, происходит от неправильного освещения. Достаточно, например, перевесить картину в другой угол…» Душу его переполняла благожелательность. Он подошел к окну и увидел черное небо, и в лицо ему незримо дышала Наденька ночною свежестью и жасминами. Одинокая звезда пылала на горизонте зеленым трепещущим пламенем. «Чудесная звезда, – подумал Кравцов. – Великолепная звезда. Она светила еще фараонам в Египте… Я сам видел ее когда-то мальчиком и, может быть, увижу в глубокой старости…» Между тем край горизонта уже заливало призрачное сияние: вставала луна, облака медленно уходили на север колченогими и неуклюжими великанами. Они устремлялись на самый край неба в темную бездну, где творились еще подвиги и чудеса. Кравцов лег в постель, но долго лежал с открытыми глазами. Мысли его неизменно возвращались к Наденьке. Утром события пошли в уровень с веком, хотя из-за крыш неторопливо выкатилось ленивое солнце. Оно было подобно олуху Царя Небесного, розовощекому олуху, которому только что выдрали уши. Уже одетый и причесанный, Кравцов поспешно пил чай, складывая бантом губы и дуя на чашку, успевавшую все же по-гадючьи его укусить. «Сегодня об Иване Калите, – торопливо думал Кравцов. – Следовало бы все-таки просмотреть по книге…» Но сердце вместе с воробьями радостно прыгало на подоконнике. Калита превращался в калитку, и у калитки стояла Наденька.

– Вы странный и милый, – шептала она. – Странный и милый…

«К черту Калиту», – беззаботно решил Кравцов, отдаваясь всецело сладким воспоминаниям. И вдруг он произнес:

– Я вас люблю, Наденька! – Он повторил это громче, преодолевая собственное смущение. – Я вас люблю, я вас люблю, Наденька!

Раскрытый наполовину шкаф ответил ему одобрительным гудением. Старый пиджак с разбросанными на стороны рукавами благословлял с вешалки невиданное легкомыслие…

– Я вас… – запнулся Кравцов и внезапно умолк.

Он вспомнил о своем лице и воспоминание это было, как укол иглы, неожиданно и неприятно. Как мог он предполагать с таким лицом… надеяться с таким лицом?.. Ему не нужно зеркала, чтоб увидеть себя во всей неприглядности: этот нос, эти глаза и рыжеватые волосы, прямые, как солома, похожие на кровлю негритянской хижины. «Мерзостная физиономия, – впадая в отчаяние, подумал он. – Физиономия, в которую можно плюнуть… – Но, подойдя к зеркалу, он увидел свое лицо в несколько смягченном выражении. – Что же… не так противно, – успокоительно промелькнуло в уме. – Конечно, не красавец. Но и не так противно… «И все-таки ты не жених, – издевался рассудок. – Женихи не такие. Женихи совсем иные…» Да, женихи иные», – грустно подумал Кравцов, вспоминая те случаи, когда он видел женихов, кинематографически нарядных и красивых.

«Женихи иные», – нагло и беззвучно смеялся теперь пиджак, распластывая вдоль стены пустые рукава и вывернутые наизнанку карманы. Снаружи свистнул скворец: «Иные!» Нелепые фантазии рождались в мозгу, почти видения, и он видел себя самого изумительно преображенным, сказочным принцем, проходящим через толпу. Он входит в церковь и вместе с Наденькой идет к алтарю… Архиерей и четыре священника служат свадебную мессу… поет хор, гремят колокола, золоченым куполом сияет архиерейская шапка, платье Наденьки струится ладаном, и свечи освещают ее подбородок… «И ты, как Сарра! – восклицает священник, обращаясь к ней. – И ты, как Авраам!» – обращается он к нему…

– Ишь ты! Застал-таки дома, – говорит вдруг странно знакомый человек, стоящий на пороге. Он одет как жених, он держит в руке светлые перчатки. – А я вчерась еще к вам забегал, – смеется он в рыжую бороду, любовно поглядывая на Кравцова.

– Да вы кто? – воскликнул Кравцов, узнавая и не узнавая незнакомца.

– Чай забыли Топоркова? – удивился рыжебородый. – Мы же с вами здоровкались. Или уж впрямь запамятовали?

Кравцов окончательно очнулся, он поспешно отошел от зеркала, перед которым все еще стоял в момент появления неожиданного гостя, и теперь остановился посреди комнаты, растерянный и смущенный.

– Вижу, что признали, – еще шире ухмыльнулся Топорков и тяжело опустился на стул, выставляя напоказ щегольские ботинки.

– У меня урок, – нерешительно сказал Кравцов. – Через полчаса я должен буду уйти из дому.

Рыжая борода умиленно кивнула:

– Аккурат по причине ваших занятий я и зашел так рано. Думаю, дескать, застану их дома. А вот и впрямь вас застиг.

Водворилась тишина – короткий отрезок времени, предоставленный гудящей осе, случайно залетевшей в комнату.

– Севодни мы погуляем, – внезапно объявил Топорков, склонившись на спинку стула и морщась от солнечного заряда. – Ох и гульнем мы севодни! Уж будьте благонадежны. Пущай шумит душа Топоркова на все двадцать пять с полтиной!

– Но я не могу с вами, – почти испугался Кравцов. – У меня урок.

– Ох и гульнем мы после ваших умственных занятий! – стоял на своем Топорков. – Аккурат как вы освободитесь.

«Черт знает, что такое! – подумал Кравцов. – Пожалуй, от него и на самом деле не так-то легко отвязаться».

Он снял с вешалки шляпу и теперь выжидательно глядел на гостя.

– Гулять будем у меня, – продолжал Топорков, вовсе не думая подыматься с места. – Потому один я сейчас остался на целый дом. А барынька моя, видишь ли, смоталась на два дня к ихней подружке.

– Вы извините меня, – схитрил Кравцов. – Мы это обсудим с вами после урока. Но теперь я спешу. Мне нужно быть на уроке к девяти. Я не могу опаздывать.

Топорков хитро подмигнул глазом:

– Зачем же опаздывать? Вместе и выйдем. А пока вы будете заниматься науками, я вас подожду в ресторанчике насупротив.

«Черт знает что такое!» – уже совсем в сердцах подумал Кравцов.

Все его планы на сегодняшний день рушились благодаря нелепой случайности. Идя по улице рядом с Топорковым, он не переставал думать о том, как бы ему улизнуть от своего спутника, и изредка бросал недружелюбные взгляды на колыхающуюся справа черную широкополую шляпу. Но Топорков весело болтал и был в отличном настроении духа.

– Видишь ли, приятель, – сказал он, беря Кравцова за локоть (и от слова «приятель» Кравцов слегка поморщился), – как ты есть русский человек и, можно сказать, земляк, то я, значит, никаких расходов не пожалею. – Он вдруг весело расхохотался. – А, сказать вам правду, так расходов вовсе и нету. На ширмака будем гулять, накажи меня Бог! На даровщинку.

Кравцов был в замешательстве.

– Сегодня я очень занят, – сделал он последнюю попытку уклониться от приглашения. – В другой раз я с удовольствием, но только не сегодня…

– Совсем даже без расходов будем гулять, – смеялся Топорков, пропуская мимо ушей его слова. – Оченно богато они живут, а муж ихний морской капитан.

«Да ведь это же авантюра», – с ужасом подумал Кравцов, теперь только сообразив, что его приглашают в чужой дом к отсутствующим хозяевам.

– Нет, я никак не могу, – сказал он, останавливаясь посреди улицы.

– Пущай мне язык отсохнет, ежели вру, – стал уверять Топорков. – Уж раз говорю, что на ширмака, так будьте благонадежны. Мне вот только гулять одному скука, – добавил он, шагая рядом с Кравцовым. – Пить одному – скучное дело. А как вы, значит, ученый человек, то гулять с вами очень приятно.

«Далась ему, однако, моя ученость, – досадливо поморщился Кравцов. И он подумал о том, что в крайнем случае выберется от Грушко черным ходом. – Кажется, у них есть калитка, ведущая из сада в проулок. Уж как-нибудь проскользну», – успокаивал себя Кравцов.

Но после урока, когда он с консервами под мышкой осторожно вышел на улицу, широкополая шляпа выросла на его пути.

– Не туда, – остановил его Топорков. – Вправо пойдем. Так, через площадь, прямее.

«Нет, видно не уйти от него», – мысленно покорился Кравцов и, проклиная свою судьбу, последовал за Топорковым.

Они шли некоторое время молча и вскоре свернули в тихую улочку, каких еще немало в центре Бухареста.

– А вот и наш дом, – сказал Топорков, останавливаясь у нарядного особняка, окруженного чугунной оградой. На звонок вышла горничная и, узнав Топоркова, заискивающе ему улыбнулась. – Чувствует, шельма, кто здесь хозяин, – хвастливо сказал Топорков, входя в дверь и подталкивая вперед Кравцова.