Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

«Плохо дело», – подумал Клочков, хватаясь за спинку кровати. Вся комната шаталась, подобно корабельной каюте.

– Плохо дело, – повторил он уже вслух и поразился слабости собственного голоса.

Тускло блестел комод полированным закругленным краем; желтый китаец со старой чайницы улыбался слащаво и равнодушно. В просыпающейся улице за окном хлопали по асфальту деревянные сандалии пешеходов. Клочкову стало страшно в этой комнате, где все притаилось вокруг и молчало. Даже мышь, постоянная утренняя гостья, не скреблась под кушеткой, должно быть, и она умерла. Уйти?.. Бежать?.. Но ведь и бежать-то некуда. Повсюду встречала его та же мертвая обстановка. Когда-то в детстве, купаясь, он нырнул под плоты и долго потом шарил руками, стараясь выбраться на поверхность. Теперь он испытывал такое же чувство безнадежного отчаяния и страха. Чтоб отогнать неприятные мысли, стал думать о предстоящей ему сегодня работе. Сегодня он будет крутить карусель на площади Маркса. Должно быть, нелегко крутить карусель… В особенности на тощий желудок.

Раздумывая, одевался.

«Надо достать хлеба, – думал Клочков. – Хотя бы краюху. Где бы ее, однако, достать? Разве что у Филиппа, университетского сторожа? Старик теперь жил в достатке – ему помогали родственники, привозя из деревни продукты. Кстати, Филипп давно приглашал его зайти как-нибудь покалякать».

Кирпичное лицо сторожа вычертилось в углу комнаты неясным силуэтом.

– Пойду к Филиппу! – решил, наконец, Клочков. – Оттуда и карусель рукой достать, да и перекусить что-нибудь удастся.

Торопливо повязал вокруг шеи лоскут материи, заменявший ему галстук, и, надвинув до бровей старую соломенную шляпу, вышел на улицу. На секунду ослепило солнце. Дома, тротуары, деревья окрасились фиолетовой краской. Пахнуло в лицо акацией. У районного парткома на Октябрьской увидел редкую толпу.

«Митинг», – подумал Клочков и хотел повернуть направо. Чья-то рука потянула его за рукав пиджака, и голос, странно знакомый, окликнул по имени:

– Не узнаете, Николай Петрович?

Клочков оглянулся. Перед ним стояла маленькая, робко улыбающаяся женщина в наброшенном на плечи вылинявшем зеленоватом платке. Лицо ее, еще нестарое и миловидное, поражало худобой и желтизной. Рваная кофта придавала ей убогий вид, и только глаза, глубоко сидящие в орбитах, сияли молодо и задорно.

– Не узнаете? – повторила еще раз женщина.

– Должен признаться, нет, – сказал Клочков.

И вдруг отступил назад, пораженный смутным воспоминанием.

– Нина Сергеевна! – воскликнул Клочков, узнав наконец в стоявшей перед ним женщине давнюю свою знакомую.

– Да, вот видите, – сказала Нина Сергеевна, грустно улыбаясь. – Меня теперь никто не узнает. Очень уж я изменилась за эти годы.

– Нет, почему же… – смущенно пробормотал Клочков. – Наоборот…

Нина Сергеевна недоверчиво покачала головой:

– Не говорите. Ведь я же знаю, как подурнела.

Она придвинулась ближе к Клочкову и, испуганно озираясь по сторонам, зашептала:

– Мужа три раза водили в чрезвычайку. Можете себе представить, что мы пережили. А все из-за фамилии. У вас, говорят, фамилия старорежимная – Королек. Но чем же мы виноваты? Сами видите, какой я Королек. Скоро совсем буду ходить босая.

Клочков сочувственно покачал головой.

– А помните Розалию Михайловну? – спросила вдруг Нина Сергеевна, и в глазах у нее зажглись шаловливые искры. – Ну конечно же помните. Пышная такая брюнетка. Кажется, она вам когда-то нравилась.

– Как же, как же, – припомнил Клочков. – Что с ней?

Нина Сергеевна злорадно усмехнулась:

– Посмотрели бы вы теперь на нашу Розалию Михайловну. Тигр, настоящий тигр. Вся голова полосатая. Честное слово!

– То есть как это? – удивился Клочков.

– Ах вы, мужчины! – воскликнула Нина Сергеевна. – Ничего вы не замечаете. Ведь волосы у нее были крашеные. А теперь краска облезла и новой достать нельзя. Вот она и ходит полосатая.

Нина Сергеевна весело расхохоталась. Но сейчас же лицо ее приняло озабоченное выражение и глаза потускнели.

– Надо идти, – сказала она и протянула Клочкову руку. – Меня ждет муж за городом. Мы теперь собираем в поле колосья, разрываем мышиные норы. Вчера нам повезло – фунта четыре набрали.

Она улыбнулась жалобно и робко и, попрощавшись, исчезла за поворотом. Клочков стоял на улице, машинально читая объявления:

«Оркаи… Соцобес… Учпрофсож… Губпродком…»

Красные, синие буквы прыгали нестройными рядами. С тоской искал глазами что-либо давнее, знакомое, какой-либо обрывок прежней жизни. Но повсюду, куда обращал взор, встречала его та же чужая обстановка. Из-за угла вынырнула группа беспризорных и остановилась вблизи на тротуаре.

– Даешь хлеба? – сказал передний хриплым голосом.

Какое-то существо, похожее на обезьяну, с жалобным воплем метнулось в сторону.

– Хлеба, говорю, даешь? – настойчиво повторил передний и грозно нахмурил брови.

Клочков увидал девочку лет семи с зажатым в руке ломтем черного хлеба. Она стояла у стены, прижимая к груди свою добычу, всхлипывала и скалила зубы на обступившую ее толпу оборвышей.

– Ух ты, паскуда! – злобно прохрипел передний. – Я т-тебе покажу!

Грязная рука схватила девочку за волосы.

– Что вы делаете? – воскликнул Клочков. – Боже мой!

Кто-то повторил:

«Бо-о-же мой!»

Из толпы выскочил рыжий вертлявый мальчишка и, прыгая на одной ноге, запел:

 
Боже ж мой, Боже мой,
Батько мой кожанай.
Брат оловянай,
Я сам деревянай!
 

В толпе засмеялись, Клочков отшатнулся от них и, ускоряя шаги, пошел вдоль тротуара. Шел, опустив вниз голову, стараясь ни о чем не думать, сворачивая машинально в нужные ему улицы. И только подойдя к университетской клинике, огляделся вокруг. Здесь было тихо и пустынно. Сквозь прутья чугунной ограды, окружавшей серое здание университета, синели цветы – первые весенние колокольцы. На ярко-зеленой клумбе высеченный из камня фавн трубил в рожок, запрокинув голову в небо. Острой болью сжалось у Клочкова сердце… Университет, знакомая ограда… эта дорожка, усыпанная щебнем… Перед ним развернулся уголок отзвучавшей жизни. Незаметно подошел к сторожке и постучал в окно. Филипп был дома. Он встретил гостя таинственным шепотом:

– Што я вам шкажу! – зашипел старик на ухо Клочкову. – Чар объявился! Чар Николай! Брешут большаки, што убитай! У турков он в плену, вот где!

Коричневое лицо сторожа хитро усмехнулось:

– Это мине кум говорил. Он у них, у куманистов, начальником.

Клочков стоял, озираясь, в маленькой каморке. Здесь все было по-прежнему, те же олеографии из старых журналов висели по стенам: портрет Айседоры Дункан, землетрясение в Мессине, Дрейфус и охота на моржей. В углу над столом Георгий Победоносец разил копьем засиженного мухами змия… Все, все, как прежде. Как в те годы…

– Чичас мы чайку жаварим, – суетился Филипп. – Шахар мне из деревни прислали. Кхе, кхе…

«Как в те годы, – думал Клочков. И покосился на сторожа, – Странное, однако, лицо у Филиппа. Словно вырезанное из дерева. И у Дрейфуса тоже… Да».

Провел по волосам рукою. Внутри, где-то в мозгу, ощутил тупую боль.

«И вообще странно, – думал Клочков, сдвигая брови. – Недаром и этот мальчишка пел сегодня на улице: «Я сам…» Как это… «Я сам…»

Силился вспомнить. Мысли возникали и путались, что-то давило на череп изнутри тугой пружиной.

– А немцы, слыхать, корапь летательный засылають, – говорил Филипп, расставляя на столе чашки. – Хотят, жначить, газами передушить усю камуну.

– Корабль? – спросил Клочков. – Из дерева?

– А кто его жнаить, из чего этой самый корапь. Только передушат газами куманистов беспременно.

И вдруг Клочков понял, что надвигается несчастье. Яркая мысль озарила его как молния. Она пришла внезапно ослепительным откровением. В каждом предмете видел он теперь грозный намек. Каждая мелочь получила особый смысл, и даже голос Филиппа, шамкающий над ухом, заставлял вздрагивать и озираться. Бурное отчаяние подымалось в душе Клочкова.

«В чем же спасение?» – думал он. И вспомнил: карусель! Это единственная надежда. Стоит только закрутить карусель, напрягая все силы. Он это сделает сегодня же на площади Маркса.

Даже слезы выступили на глазах у него, когда представил себе важность предстоящей работы. Каким-то чудом открылось ему, бедному, неизвестному доценту, грозящее вселенной бедствие. Судьба назначила ему совершить величайший подвиг. И он совершит. Он будет спасителем мира…

Откуда-то сверху зазвучали знакомые голоса; можно было даже распознать голос политрука Чуйкина. Клочков насторожился. Неужели его подслушивают? Значит, они давно сидят там наверху и слушают каждую его мысль, чтоб помешать исполнению плана. Или же они ждут того момента, когда и его голова начнет деревенеть, и тогда они распилят ее острой пилой и прочтут все, как по книге? Только не удастся им это. Он будет хитрее…

Сделал несколько шагов по направлению к двери.

– Куда же вы? – прошамкал опешивший сторож. – Потому, ежели шахар, так у мине есть полхфунта. Мине из деревни пришлали.

Но Клочков уже отворил дверь и теперь уже шагал по направлению к балаганам.

– Надо спешить, надо спешить, – бормотал он, пересекая улицу. Шляпа сползла ему на глаза, и он не замечал этого, погруженный в тревожные думы.

IV

Балаганы стояли на площади в пыльном предместье. Еще издали можно было приметить неуклюжий конус затянутой полотнами карусели. После войн и революций Россию потянуло к веселью, к спокойной жизни, к нэпу, к лакеям и балаганам. Опять, как в давнее время, у деревянных бараков толпились любопытные солдаты. Здесь за недорогую плату можно было увидеть и зуб допотопного слона, и шляпу Наполеона, и трубку Тараса Бульбы, и женщину о четырех грудях. Опять, как встарь, сеньор Мацони, великий артист и маг, возвещал в рупор гала-программу мирового аттракциона, и обсыпанные мукой клоуны захлебывались скрипучим смехом. И гудела где-то шарманка, и старый знакомый, желто-лиловый попугай, лениво вытаскивал из корзины свернутое трубочкой поблекшее счастье.

– Айя-я-я! – кричал сеньор Мацони. – Пожалте, товарищи граждане! Грандиозная панорама! От наших дней до Адама! Все как по прейскуранту! Буденный колотит Антанту! Трагедия царского дома! Выкладывай деньги, Ерема! Айя-я-я!..

На сеньоре Мацони был черный фрак, сшитый из крашеного мешка, и белая картонная манишка, продранная во многих местах и тщательно замазанная мелом. Длинное худое пергаментное лицо улыбалось профессиональной улыбкой. И когда он снимал с головы блестящий цилиндр – видна была не менее блестящая лысина, окаймленная по краям седеющими волосами. Сеньора Мацони нельзя было упрекнуть в отсутствии энергии. Он кричал уже не своим, а каким-то чужим охрипшим голосом и останавливался только на секунду, чтоб вытереть рукавом фрака обильно струившийся пот.

Клочков подошел к карусели в тот момент, когда с нее уже стягивали полотна. В лучах вечернего солнца деревянные кони казались покрытыми сусальной позолотой. Ослепительно сверкали на алой ткани карусельного стержня бисерные блестки и украшения. Среди возившихся у полотен людей не сразу отыскал Хромина. Солнце слепило глаза и мешало что-либо разглядеть. Только подойдя вплотную к карусели, Клочков увидал своего друга.

– Вправо, вправо тяните! – кричал Хромин суетившимся рядом фигуркам. – Да куда же вы, товарищ? Сюда, вот так, вот так. Теперь закрепите канат. Готово!

Хромин спрыгнул вниз на землю и, оглянувшись, увидел Клочкова.

– Ага, и вы, дружище! – сказал он, идя навстречу. – Вот и отлично. Теперь работа пойдет веселей. Пойдемте, я вас представлю своим компаньонам.

Он взял Клочкова под руку и, поднявшись с ним по узенькой лестнице, открыл дверь, ведущую внутрь карусели. В густом полумраке неясно вычерчивались сбитые перекладиной бревна. Оранжевыми полосами пробивалось сквозь щели солнце.

– Обратите внимание на Требуховского, – шепнул Хромин, проталкивая Клочкова вперед. – Гениальная личность, скажу вам по секрету. Творец! Художник! Завтра я покажу вам одно из его произведений. Собственно говоря, живую лошадь. Изумительная работа!

Клочков вздрогнул.

– Живую лошадь? Кто сделал живую лошадь? – спросил он, испуганно озираясь.

Вокруг безжизненным табуном вздымались деревянные кони.

– Да он же, Требуховский, – сказал Хромин. – При помощи старой кобылы… Под зебру ее раскрасил. – Хромин передернул плечами и со вздохом добавил: – Публика теперь капризная. Ей покажи зверей. А где достанешь зверей в нынешнее время? Только тем и пробавляемся, что сами готовим.

Наконец, за пыльной занавеской открылась узкая четырехугольная каморка.

– Товарищи! – воскликнул Хромин, переступая порог. – Позвольте вам представить нашего нового компаньона.

Два силуэта лениво повернули головы. Клочков снял шляпу и вдруг застыл в неподвижной позе. Ветер прошел у него по волосам и в глазах зарябило. Прямо перед собой увидел странную голову, похожую на лошадиную морду. Но не вид головы смутил так сильно Клочкова. Его поразили уши. Длинные, немного вогнутые внутрь, они блестели тусклым светом и были, вне всякого сомнения, из дерева. Деревянные уши! Усилием воли подавил Клочков готовый было вырваться из груди крик. Бедствие началось раньше, чем он мог предвидеть. Это были первые признаки катастрофы, готовой разразиться над миром.

– Знакомьтесь, – сказал Хромин, выпуская руку Клочкова и отходя в сторону.

– Требуховский.

Клочков стоял, не в силах вымолвить слова. Мысли одна за другой вихрились в сознании. Не мог оторвать взгляда от страшных ушей. Словно завороженный глядел на них расширенными зрачками.

– Ишь как растерялся, бедняга! – усмехнулся Хромин. – Полно, полно, дорогой. Здесь вам не субстанция и не философский факультет. Повертите карусель – вся философия из головы выскочит… Не правда ли, товарищ полковник?

Хромин обратился к круглому человечку, сидевшему на перевернутом ящике. Человечек визгливо хихикнул. Клочков боком взглянул на него и попятился к стенке.

«Лысина, – подумал Клочков. – Ведь и она…»

Круглое одутловатое лицо с крошечным носом, похожим на прыщик, дружелюбно скривилось в улыбку.

– Да-с, знаете, крутить карусель, это того-с… Занятие, требующее больших усилий.

– Дерево? – спросил Клочков, указывая на лысину.

– Что-с? – удивился полковник.

– Дерево, – повторил Клочков с твердой убедительностью в голосе.

И с ужасом подумал:

«А что, если деревенеют мозги?»

– Это-с вы насчет карусели? – сообразил, наконец, полковник. – Деревянная, конечно, деревянная. Мы и курить здесь боимся. Когда надо, выходим на воздух. Сеньор Мацони на этот счет ужасно строгий.

Полковник вперевалку подошел сбоку и, взяв Клочкова за отворот тужурки, доверчиво заглянул в глаза.

– Ничего-с… привыкнете, – сказал он. – Спервоначалу, конечно, трудновато. Что же касается строгости, мне, как военному, даже приятно, что дисциплина. И потом такому, как сеньор Мацони, повиноваться приятно-с. Подумайте, чем был когда-то. Шутка ли! Свой зверинец! Семь обезьян однех было… даже горилла имелась… А что теперь? – Полковник развел руками: – Вот мы карусель крутим, да в балагане еще два калмыка работают в качестве японцев. Вот и все. Да-с.

Клочков уже не слушал полковника, всецело отдавшись собственным мыслям.

«Закрутить, напрягая все силы, – думал Клочков. – Так закрутить, чтоб полетели на землю деревянные верхушки. Пожалуй, лучше, что процесс начался сверху. Только надо скорей… Пока не одеревенела середина».

Снаружи нарастал рев, похожий на шум морского прибоя. Хромин отдернул рукой занавеску и, поглядев секунду, сказал:

– Пора, товарищи. Становитесь по местам.

Клочков первый подошел к перекладине и навалился на нее всем телом. Полковник стал впереди, а по бокам Хромин и Требуховский. Задребезжал резкий звонок.

– Начинай, товарищи! – закричал Хромин. – Гоп-ля!

Клочков почувствовал, как перекладина стала уходить от него вперед. Невольно сделал шаг, потом еще два и, наконец, пошел вслед за полковником, наступая ему на ноги. С переливами заиграла шарманка «Яблочко», кто-то ударил в бубен, и по черте горизонта поплыли деревянные кони. Карусель закружилась грохочущим диском. Свистнул, заложив в рот пальцы, красноармеец в остроконечной шапке; вычертилось в пролете между полотнами круглое его рябое лицо; красным огнем расцвел платок смеющейся девки. Шарманка гудела:

Уу-ы-ы, уу-ы-ы!

Пыль поднялась от земли и стала над каруселью коричневым облаком. Воздух дрожал от свиста, гиканья и грохота бубна.

– Наддай, наддай! – кричал, оборачиваясь, Хромин. Лицо его почернело.

Бум, бум! – грохотал бубен. – Бум, бум!..

Кони и люди уже неслись мимо с головокружительной быстротой. Шелестящим звоном дрожали карусельные побрякушки. Казалось, что вихрь, неудержимый и буйный, вдруг подхватил с земли всю эту массу людей и теперь кружил ее с сатанинской силой.

– Наддай! – хрипел яростно Хромин. – Веселей!

Клочков уже бежал вдоль по кругу, едва касаясь перекладины, почти не поспевая за ее непрерывным бегом. Видел попеременно мелькающие в пролетах лица красноармейцев, оскаленные в диком экстазе, крыши далеких домов, кладбищенскую ограду с несущимися по воздуху ангелами. Вечернее небо струилось огненной кровью, захлестывало на западе подымающиеся издали облака. Иногда красноармеец со шпицем на голове казался колокольней, сорвавшейся с места и теперь несущейся вдаль по кругу. И прямо на зарю, в алый огонь прыгали, раскачиваясь, деревянные кони. Требуховский тяжело сопел и чихал от забившейся в нос пыли. Полковник на бегу вытирал рукавом вспотевший лоб и жалостно смотрел на Хромина. Но Клочков не чувствовал усталости – неведомая сила влекла его и подгоняла вперед. Близкое спасение видел Клочков в безумном кружении карусели. Ждал каждую секунду: вот сейчас обрушатся все деревянные верхушки, и старый спокойный мир блеснет из-под обломков забытой синевой… Старый мир… Давнее блаженство. Библиотека с научными книгами… Тихие часы раздумий… Торговля с Византией в XII веке… Фридрих Великий и Ренессанс… Ужин за пять рублей… И вдруг, как вырез из памяти – усадьба… тополя…

Бум, бум!..

Тополя…

Бум, бум!

Ужин за пять рублей… на первое борщ со свининой… потом жареная телятина или петух… потом желе…

Бум! Бум!

Шумят тополя. Ласточки на телеграфных проводах. Виньетка из старинного журнала… Кто это залил небо кровью? Пожар? Горит душа? Горит душа! Сверху и снизу…

Уу-ыы! Уу-ыы!

Залейте душу одеколоном! Залейте, пока не поздно.

Бум! Бум!

Пока не поздно, остановите! Остановитесь!..

– Остановитесь! – кричал, обернувшись, Хромин. – Что, у нас руки казенные вертеть карусель целый час! Стоп, товарищи! Довольно!

Клочков нажимал перекладину в каком-то диком экстазе. Видел, как розовеет лысина полковника Страхова, и знал, что это результат упорной работы.

«Ведь была деревянная, – думал Клочков. – Совсем деревянная. А теперь уже лысина, как у всех… Самая настоящая лысина».

И вдруг ошеломила тишина.

– Садитесь, отдыхайте, – тормошил Хромин Клочкова. – Экая вы шляпа, ей-Богу!

Клочков опустился на ящик, стоявший у стенки. Возбуждение сменилось внезапной усталостью. Тускло уставился глазами на Требуховского. Художник достал из кармана сухую тарань и с жадностью вонзил в нее желтые зубы.

– М-м-м, – мычал Требуховский. – И не прокусишь ее, проклятую. Как дерево, черт бы ее побрал!.. Впрочем, не угодно ли?

Клочков протянул руку. Машинально откусил кусок сушеной рыбы. Во рту остался вкус дерева. Но теперь это не поразило – все было деревянное. Все вокруг было деревянное.

– Слыхали? Пупков арестован, – сказал полковник, усаживаясь на перекладине.

– Знаю, – протянул Требуховский, обсасывая тарань. – И поделом ему, пускай не ворует. Маслица захотелось!

Требуховский хрипло рассмеялся.

– Маслице хоть и деревянное, а все же для декораций ему отпущено, а не для кухни. К тому же дурак: не умел таить. Бывало, кто ни зайдет – сейчас же хвастает… У нас, говорит, все на деревянном масле. И картошку жарим на деревянном масле, и кашу готовим… Ну и попался. Донесли.

Клочков на секунду вышел из оцепенения.

– Жидкость не может быть деревянной, – сказал он, взглянув на художника. – Деревенеют только твердые предметы.

Требуховский сердито крякнул.

– Товарищ, я не лгу и лжецом отроду не был. Весь город знает, сколько у Пупкова спрятано деревянного масла.

Резкий звонок, раздавшийся сбоку, заставил Требуховского умолкнуть.

– Поехали дальше, товарищи! – крикнул Хромин. – Живей!

Шарманка визгливо заиграла марш. Прилаживаясь к ней, загрохотал бубен. Снова поплыли в догорающем небе силуэты коней и всадников. Клочков устало брел по кругу, спотыкаясь на каждом шагу.

– А что, если вправду и жидкость деревенеет?

Эта мысль сверлила ему мозг и приводила в уныние. Тогда все его усилия напрасны. Мир оцепенеет, застынет деревянной пустыней. Будет только ветер свистеть в голом пространстве, завывать: уу-ыы, уу-ыы! А солнце, как бочка, повиснет в небе. Пустая бочка… В пустую бочку – бум, бум! В бочку – бум, бум! Уу-ыы! Уу-ыы! Бум, бум!

Время разомкнулось теперь для Клочкова одной непрерывной линией. Оно звенело вокруг, отсчитывая деревянные минуты, и докатилось до пропасти в ночь, в пустоту. В ночь… Было темно на самом деле.

Хромин, улыбаясь, хлопнул Клочкова по спине ладонью.

– Ну-с, вот и конец, – сказал он. – Сегодня отработали. Теперь надо подумать о ночлеге.

Клочков очнулся.

– Спать, спать! – бормотал он. – Заснуть!

Требуховский уже прилаживал в углу опрокинутый ящик и, наконец устроившись в нем кое-как, подогнул ноги и захрапел. Сквозь дыры в полотнах увидел Клочков звездное небо, зеленовато-черное, чуть тронутое внизу, над кладбищем, сиянием встающей луны. Упорно слипались глаза. Подкашивались ноги. От звезд протянулись к самому носу длинные серебряные нити. Сон связывал медленно и верно.

«Засну… и не увижу», – подумал Клочков, укладываясь в углу и подстилая под голову тужурку. Пахнуло прохладой. И последняя память – сверчки. Где-то на кладбище неустанной трелью – чир, чир, чир, чир… – и погасло.

V

Глухой ночью проснулся Клочков и с ужасом приподнял голову. Стучало. Как на ремингтоне: тук, тук, тук, тук… Это стучало сердце. Его сердце. И оно было деревянное…

Обеими руками схватился за грудь – стук шел изнутри. Безжизненный, мертвый, как работа машины, он леденил кровь. Спазма захватила горло. Шатаясь, выбежал за полотна наружу. Первое, что увидел – вместо луны в побледневшем небе тусклый деревянный круг.

«Вот когда настоящее бедствие», – подумал Клочков. Потянул носом. Пахло деревянной гарью. Стоявшие на площади балаганы уже обуглились и почернели. Длинные тени пролились от них на землю густыми чернилами. Земля чуть дымилась розоватым дымом. Клочков стоял неподвижно, охваченный нервной дрожью.

Гибла вселенная. Весь прекрасный и совершенный мир. На его глазах гибла вселенная!

И вдруг ясная мысль шевельнулась в голове Клочкова: ведь деревенеет поверхность… Бедствие развивается постепенно. Быть может, если ему удастся выяснить сущность процесса, найдется и новый способ спасения мира. И это надо выяснить немедленно… Пока не застыли мозги.

Клочков приподнял серый брезент карусели и, осторожно ступая, прошел вовнутрь. Разметавшись на земле, храпел полковник Страхов. Круглое его лицо чуть улыбалось во сне, и губы сами собой бормотали несвязные слова.

– Почему? – говорил полковник. – Как-так без доклада?.. Пальба шеренгой!.. «Чубарики чуб-чики, чуб-чики…»

Сосредоточенно глядел Клочков на лысину полковника Страхова. Она поблескивала в темноте и была, бесспорно, деревянной.

«Но что же внутри, под лысиной, – подумал Клочков. – Неужели мозги? Это надо узнать, сейчас же узнать».

Вспомнил, что там у лесенки сегодня лежал топор. Крадучись, чтоб не разбудить спящих, Клочков прошел мимо деревянных коней, несколько минут шарил руками в темном углу и, наконец отыскав топор, так же тихо возвратился назад.

– Позвольте ручку, – бормотал во сне полковник. – Мадам… вы совершенство!

«Только б не промахнуться, – думал Клочков, подымая топор. – Надо как раз по середине… в лысину».

И он ударил наотмашь прямо в блестящий круг – в деревянное темя.

– Уф-ф, – вздохнул полковник.

Все тело его слегка приподнялось и вздрогнуло. Руки поползли в стороны, как раскрывающиеся ножницы. Топор глубоко вошел в деревянную подстилку карусели и еще звенел, раскачиваясь, упругим звоном.

– Кто здесь? – воскликнул от удара Хромин.

Клочков затаил дыхание.

– Ч-чертовы крысы! – выругался Хромин. – Не дают спать.

Несколько минут выжидал Клочков, пока не водворилась тишина. Сгорая от любопытства, осторожно протянул руку к разрубленной голове полковника. Рука нащупала мякоть… теплую мякоть, немного клейкую и сырую…

Клочков беззвучно смеялся.

«У полковника Страхова были мозги. Самые настоящие мозги… Теперь за работу, – решил Клочков, подымаясь с земли. – Надо закрутить карусель. Надо сдвинуть ее с места во что бы ни стало. Только хватит ли у него сил?»

Почувствовал прилив необычайной энергии. Выдернул из разщепа топор и, сжимая его рукой, шагнул в глубь карусели. И вдруг заржали все карусельные кони и повернули головы. Дыбом поднялись у Клочкова волосы. Кони неслись на него, оскалив зубы, и вот сейчас, вот сейчас растопчут его деревянные копыта, сотрут в порошок, уничтожат. Рубнул топором ближайшую к нему морду. Щепки со звоном посыпались на пол. Другая оскалилась рядом, слепо поводя деревянными очами. Целый лес лошадиных морд обступил его со всех сторон. Клочков рубил направо и налево. Слышал только деревянное ржанье и звон топора, видел, как уши, гривы, глаза сыпались вниз, устилая пол карусели.

– Вяжите его, вяжите! – кричал испуганно Хромин.

Художник Требуховский со стоном прижался к стенке.

«Еще лошадиная морда», – подумал Клочков и, взмахнув топором, шагнул к Требуховскому.

– И-ги-ги-ги! – жалобно заржал художник. – И-ги-ги-го-го!

– Сзади его, товарищи! Хватай сзади!

Хромин заскочил сбоку и неистово махал руками. Кто-то отдернул полог – робкая утренняя заря медной полоской блеснула снаружи. Высокая фигура в красноармейской форме проплыла по заре и остановилась вблизи, вычерчиваясь остроконечной шапкой. Клочков повернул голову. Деревянно взглянули на него глаза. Вырубленный подбородок почти коснулся лица. Деревянная рука холодной тяжестью легла на плечо.

«Все кончено», – подумал Клочков. И отбросил топор в глубь карусели.