Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Последнее гаданье Стивенса

В тот год я продавал швейные машины. Как все странствующие агенты, я был записан под определенным номером – 4376, и на рукаве пиджака у меня красовалась нарядная ленточка с надписью: «Компания «Зингер».

– Шве-ей-ные машины! – кричал я хрипло и протяжно.

Я пощипывал за бока старушек, галантно раскланивался с девушками, молоденьких вдов хлопал по плечу ладонью, называл отцами скрюченных от работы старичков, похожих на древесные корни. Но время было неподходящее – начинались полевые работы, и меня встречали так, как будто я предлагал им паровоз или эскадренный миноносец. Короче говоря, только по ночам мне снились сытные обеды. Но тут мою дорогу пересекла долговязая фигура Стивенса, Джека Самюэля Стивенса, и я вошел в тень новой планеты.

Была середина мая. С деревьев, как с пышных дам, сыпалась душистая пудра. На каждом листке и былинке насекомые справляли свадьбу. Девушки смеялись и многозначительно покашливали, встречая меня на дороге. Но, видит бог, я думал о еде, думал упорно и постоянно, как Ньютон о земном притяжении. Да что говорить! Будь я на месте Ньютона, я бы немедленно съел упавшее на землю яблоко.

«Вот облака, похожие на куски творога, – думал я, шагая по дороге. – И разве заходящее солнце не напоминает яичницу?» Мне иногда казалось, что куропатки нарочно взлетают из-под ног, чтоб довести мой аппетит до степени мучительного бешенства. А на дорожных столбах красовались заманчивые рекламы: «Пейте какао «Велим!», «Почему вы не едите ветчину только от фирмы «Беранек»?».

Я встретил Стивенса в тот самый момент, когда судьба готовилась толкнуть меня на преступление. Первая наша встреча была безмолвной. Я созерцал лицо Стивенса, изображенное на пестрой и яркой афише, его худое, длинное лицо со скулами, как у саранчи, и с носом, напоминающим крючок для вязанья. Рядом со Стивенсом, в дыму и пламени, возвышался маститый черт, похожий на старого хирурга. А надпись внизу гласила: «Джек Самюэль Стивенс. Хиромант, чародей и предсказатель судьбы». Дальше следовали подробности: «Чудо двадцатого столетия. Новейшие достижения оккультных наук! Постоянный контакт с покойниками всего мира! Беседы с Вельзевулом. Предсказание судьбы. Любовные талисманы!»

Афиша висела на прокопченной стене деревенской кузницы. Тени от листьев прыгали по ней фиолетовыми кружочками. Стивенс глядел на меня своими загадочными глазами, полными гипнотической силы. Не потому ли я продал, наконец, швейную машину? Да, я продал в этот день машину одной старой деве, у которой над бровью висела смешная сосулька в виде груши, старой деве с печальным ртом и прической времен Бисмарка.

– Вам нужно немедленно шить приданое, – убеждал я ее. – Такие девушки, как вы, долго не засиживаются в невестах.

– Ах, что вы! – отвечала она смущенно. – Я ненавижу мужчин.

– И когда у вас будет свой собственный ребенок, – говорил я, почти воркуя, – вы сошьете ему коротенькие штанишки с длинным разрезом. Наши машины лучшие в мире.

– Я хочу иметь пять детей, – призналась она, краснея. – Четырех мальчиков и одну девочку.

– Пять детей? Великолепно! – воскликнул я. – Наши машины шьют для детей обоего пола. Последняя наша медаль, полученная на Брюссельской выставке, весила четыре кило. Подумайте – четыре кило чистого золота!

Старая дева постепенно сдавалась. Я видел, как в ней пробуждалась жена, мать и любовница. Тогда я пустил в ход последнее средство и нарисовал картину, умилившую даже меня самого.

– Представьте себе, – говорил я вдохновенно. – Вообразите: зимний вечер… На дворе метель и непогода… А вы сидите у стола и шьете белье вашему мужу. Входит ваш супруг, и вы протягиваете ему только что сшитую рубашку. «О, неужели это мне?» – спрашивает он, зачарованный тонкостью и доброкачественностью работы. «Да, это тебе, Рудольф», – скромно отвечаете вы. И вот он приподымает вас с пола и целует в обе щеки…

– Я покупаю машину, – сказала она, покраснев еще больше.

Теперь мне предстояло позаботиться об утолении голода. Я вошел в прохладный зал деревенской гостиницы и сел у окна, затененного цветущими жасминами. Тощая оса в полосатом купальном костюме принимала солнечные ванны на подоконнике. Она блаженно шевелила усами. Все здесь располагало к отдыху и обеду. Но в тот момент, когда я поднес ко рту первую ложку супа, в зал вошел человек чрезвычайно высокого роста и, остановившись у стойки, выпил одну за другой четыре рюмки рому. Он повернулся ко мне лицом, и я вдруг узнал в нем Стивенса. Вне всякого сомнения – это был Джек Самюэль Стивенс, предсказатель судьбы, маг и профессор оккультных наук. В правом глазу у него блестел монокль, и потому одна из бровей была круто изогнута. Длинный черный сюртук висел на нем, как мантия. Но галстук был так ярок и пестр, что мог бы ввести в заблуждение пролетающую мимо бабочку. И вдруг он обратился ко мне, хотя наше знакомство было только заочным.

– Парлато италиано? – спросил неожиданно Стивенс. – Штиу руманешты? Шпрехен зи дейтш? Парле ву франсэ?

Он просыпал целый мешок лингвистики и выпрямился с гордым видом.

– Нон… найн, – сказал я растерянно.

– Говорите по-русски? – торжествуя победу, спросил Стивенс.

Но тут я его превратил в каменную статую:

– Да, говорю. И сам я русский.

Из глаза Стивенса выпал монокль и исчез в жилетном кармане.

Длинное его лицо вытянулось еще больше. Брови взлетели, как аисты, медлительно и с некоторым разбегом.

– Ни слова больше, – сказал он поспешно и, взяв меня за руку, увлек в соседнюю комнату, где все вожди и герои чешской земли мирно дремали на цветистом лугу обоев. Мы уселись за столиком друг против друга, и Стивенс потребовал пиво.

– Будем говорить потише, – сказал он, отхлебнув из кружки. – Здесь не должны знать, кто я на самом деле.

– Да разве вы русский? – удивился я.

Стивенс плутовато подмигнул глазом:

– Такой же эмигрант, как вы. Только это между нами. Туземцы считают меня англичанином.

Я вдруг почувствовал уважение и симпатию к этому человеку, сумевшему найти кусок хлеба, густо намазанный маслом.

– А полиция? – спросил я не без смущения. – Как вы ладите с полицией?

– За шесть лет работы я был только четыре раза арестован, – ответил Стивенс, поигрывая моноклем. – Да и разъезжаю я главным образом по глухим деревням. Лучший сезон в мае, июне, – сказал он сладко зевая. – Отбою нет от девчонок. Эта нуждается в любовном талисмане, та просит погадать на кофейной гуще. Ну, а кроме того, вызываю покойников… Верчу столы. Словом, сто крон в день, монета в монету.

Заметив мое искреннее восхищение, которого я, впрочем, не скрывал, Стивенс подозвал хозяина и заказал бутылку коньяку. Мы распили ее, по-приятельски беседуя о всякой всячине. Постепенно угол стола стал уплывать в страну алкоголя. Восьмиглавая кошка съела на наших глазах восьмиглавого воробья. Я поднял рюмку сразу четырьмя руками.

– Послушайте, любезный друг! – сказал Стивенс. – Мне любопытно знать, чем вы занимаетесь на этой безалаберной и вертящейся земле?

Я посмотрел на Стивенса. Земля действительно вертелась. Бутылка коньяку бегала вокруг стола, как на призовых скачках. И мне стало грустно… грустно до слез. Я вспомнил недели, месяцы и годы беспрерывных голодовок и унижений. Я вдруг почувствовал потребность высказаться до конца перед этим мужественным человеком.

– Чем я занимаюсь? Продаю швейные машины, – ответил я с трагической усмешкой. – Вернее, пытаюсь их продавать.

Стивенс закурил сигару и почти вознесся на небо. Он сидел в облаках дыма.

– В дождь, в непогоду, в жару я хожу по дворам и предлагаю эти дурацкие машины, – говорил я, вдохновляясь. – В мороз, в снег, в слякоть я хожу и предлагаю… Однажды собаки раздели меня донага, они стащили с меня брюки, как с манекена. В горной Силезии меня поколотил какой-то бродяга за то, что я не имел спичек. А ему хотелось курить… Всю прошлую зиму я проходил без подметок и трижды проклял доктора Кнейпа, восхваляющего этот идиотский способ хождения. У меня набежал такой флюс, что несколько дней я не видел линии горизонта. Ну, а о голоде нечего и говорить. Я голодал беспрерывно… Знаете ли вы это состояние, когда повсюду вам слышится звук откупориваемых коробок с консервами, когда при виде перебегающего дорогу зайца вы начинаете дрожать мелкой дрожью не хуже гончей собаки?.. Умываясь, я видел в воде собственные уши, и они мне казались ржаными лепешками, поджаренными на сале. Я исхудал, как факир…

– Точка! Довольно! – прервал меня Стивенс. – Благодарите судьбу. Вы именно тот человек, который мне нужен.

Я недоуменно взглянул на Стивенса. Но лицо его было серьезно, и догоревшая до половины сигара перекочевала в угол мясистого рта.

– Мне нужен покойник, – сказал Стивенс, окинув взглядом всю мою жалкую фигуру. – Вы, как никто, подходите для этой роли. Лишь бы вы не разжирели на хороших харчах. Вы будете неожиданно появляться во время сеанса, – сказал он, соображая вслух. – Конечно, мы сошьем вам погребальный саван. Не худо было бы вообще заказать для декорации гроб. В гробу вы будете очень эффектны. – Стивенс уперся в мое лицо своим гипнотическим взглядом. – И гримировать вас даже не нужно, – продолжал он после некоторого раздумья. – У вас великолепно провалились щеки. Словом, вы стопроцентный покойник и лучшего не найти во всей Чехии.

Он наговорил мне еще кучу комплиментов, а я сидел растроганный и умиленный. Я уже видел мысленно стаю гусей, которую съем всю, без остатка.

* * *

Думал ли я когда-либо, что страна с кисельными берегами и молочными реками существует на самом деле! Жизнь так часто ловила меня в расставленные на пути мышеловки, что я побаивался вначале жирных кусков. Но постепенно желудок и совесть заключили дружественное согласие, и я стал нуждаться в хорошем вине, как бедуин нуждается в стакане теплой водицы. Иногда мы устраивали лукулловские пиршества. В такие минуты Стивенс отдавался воспоминаниям, и мы говорили о России, о женщинах, о смысле жизни и обо всем том, о чем говорит русский человек, когда он сыт и ему нечего делать. Но зато, когда надо было работать, мы работали на совесть. Конечно, я не был только покойником.

Покойником я стал уже значительно позже. Я исполнял обязанности секретаря, эконома, слуги и компаньона. С первого же дня, когда я поселился вместе со Стивенсом, он вручил мне объемистую тетрадь, разграфленную красными чернилами.

– Сюда вы будете записывать все деревенские сплетни. От этого главным образом зависит успех моего гадания. Вы будете добывать нужные сведения и записывать в эту тетрадь.

– Но каким же способом я все это узнаю? – спросил я недоуменно.

– Расспрашивайте старых баб, – посоветовал Стивенс. – Из бабы, как из солдатского мешка, можно вытянуть все, что угодно.

Действительно, я узнал даже то, чего вовсе не спрашивал. Если бы я записывал подряд все, что приходилось услышать, то получился бы целый роман, полный пикантных подробностей. Я знал, например, всех любовников и любовниц в ряде деревень, через которые мы проезжали. Для незаконных детей я даже ввел особую графу под рубрикой «Внебрачные дети наиболее состоятельных крестьян». А Стивенс, как истый художник, претворил весь этот пестрый, живой материал в тонкое словесное кружево.

– У вас есть любовник! – обрушивался Стивенс на совершенно растерявшуюся клиентку. – Смотрите мне в глаза, госпожа… смотрите мне в глаза!.. Я вижу человека, который стругает липовую доску. Его имя Ян… и жена его хромает на левую ногу…

Понятно, слава Стивенса росла с быстротою грозовой тучи. Приезжали к нему из дальних сел, а однажды приехали из захолустного города. Стивенс недовольно морщился.

– Слишком много славы, – ворчал он в таких случаях. – Пора, кажется, нам убираться отсюда. Того и гляди, нагрянет полиция.

И мы покидали гостеприимную деревню с тем чувством сожаления и грусти, с каким путешественник покидает цветущие берега открытого им острова.

– В следующей деревне мы устроим спиритический сеанс, – сказал Стивенс, покачиваясь рядом со мной на повозке. – Приготовьтесь превратиться в покойника.

– Что для этого нужно? – спросил я, полудремля на кожаном сиденьи.

– Немного белил, свинцовый карандаш и соответствующая прическа. Впрочем, вы не беспокойтесь, я сам вас превращу в покойника. Хуже всего то, что вы все-таки начинаете жиреть, – заключил Стивенс.

Но вот белыми грибами выросли над оврагом строения. Острый запах крапивы и навоза приятно защекотал ноздри. Рябая корова, остановившись посреди дороги, вытянула шею и промычала нам приветствие. Мы въехали в новую деревню.

– Богато живут, – сказал Стивенс, указывая рукой на широко расставленные дворы и дома с зелеными ставнями.

– Взгляните вон туда… Видали вы когда-либо таких сытых свиней?

Действительно, свиньи были классические. Довольно похрюкивая, они копались в жидкой грязи с видом ученых-археологов. Самая крупная, и должно быть, мать всего семейства, жевала старый башмак, ощеривший от боли деревянные зубы.

– Я очень люблю всякую скотину, – сказал Стивенс. – Ведь я был в России ветеринаром…

В гостинице, куда мы вошли, окруженные кучей мальчишек, Стивенс отдал мне нужные распоряжения:

– Распакуйте прежде всего тот большой чемодан, – сказал он, деловито попыхивая сигарой. – Нужно соответствующим образом обставить комнату для сеансов. Там, в чемодане, вы найдете все что нужно.

И я принялся за работу. Чучело совы, найденное мной среди других не менее странных предметов, я поставил на середину стола. Туда же я положил человеческий череп. Меня поразило то, что глазные впадины у черепа были заклеены изнутри красной бумагой.

– Для чего это? – спросил я Стивенса. И он в ответ прочитал мне целую лекцию.

– Есть различные виды дураков, любезный друг, – сказал Стивенс. – Я их насчитываю около сорока, хотя их, бесспорно, больше. Вы понимаете, конечно, что я говорю и о дурах. Изучить психику дурака, его вкусы, привычки и образ мыслей – это очень трудная и неблагодарная работа. Дурак мыслит зигзагообразно, и если бы мы попытались изобразить его мысль в виде схемы, получилась бы ломаная линия, концом своим упирающаяся в пустоту. Но есть дураки круглые, они напоминают шаровидную молнию, взрывающуюся внезапным фейерверком. Вот для таких именно круглых дураков я освещаю этот череп изнутри электрической лампочкой. Эффект получается сногсшибательный. Некоторые от страху лишаются чувств. Но я их пробуждаю к жизни, обрызгивая холодной водой, и они платят за это деньги. Хуже всего, конечно, дураки с иронической улыбкой. Эти все время думают о том, что вы их хотите околпачить, и недоверчиво усмехаются на каждое ваше слово. Вид этого сорта дураков наиболее многочислен. Здесь уже вы мне сослужите великолепную службу в качестве покойника. Хотя, имейте в виду, они вас будут ощупывать руками. И наконец, есть еще дураки просвещенные. Эти не верят ни во что, но лезут из любопытства. Западная Европа, в которой мы с вами сейчас находимся, особенно богата такого сорта просвещенными дураками. Их легко узнать по важному виду, какой они всегда принимают, даже в том случае, когда глядят на переползающую через дорогу гусеницу. Кроме того, они часто носят круглые очки и стригут волосы ежиком, под гребенку. Большинство из них отличные спортсмены и туристы. Что же касается дур, в узком и тесном смысле этого слова, то здесь мои исследования наиболее обстоятельны. Но так как о дамах вообще не принято говорить плохо, то я ограничусь простым перечислением. Есть дуры махровые, сентиментальные, экзотические, ангелоподобные, воркующие, исступленные, восторженные и эксцентричные. Отдельно стоит разновидность дур глупых как пробка. Впрочем, со всем этим вы лучше всего познакомитесь на практике, – сказал Стивенс, заканчивая свою интересную лекцию.

Затем я пошел расклеивать по селу афиши. Вечерело. От деревьев легли на землю змеевидные тени. Далекий пригорок золотился в лучах заходящего солнца.

Я подумал о том, какое счастье послала мне судьба в лице Стивенса. Чем был я до встречи с ним? Голодным моллюском, ползающим по дороге. Он вдохнул в меня жизнь, он вставил в мой слабеющий рот вместительную соску, наполненную вином и пивом. И тут на меня напал страх. А что, если я утрачу Стивенса? Смогу ли я опять, как прежде, питаться одним видом реклам и гастрономических магазинов? Да, конечно, мне бы пришлось со многим расстаться… Но я уже не смогу больше продавать швейные машины, как не может сделаться водолазом человек, побывавший летчиком.

Сеанс прошел с исключительным успехом. Меня действительно ощупывали руками, и какой-то дурак (должно быть, из «просвещенных») щекотал мне соломинкой ноздри.

– Крепитесь, – шепнул мне Стивенс, заметив, что я собираюсь чихнуть. – Крепитесь, любезный друг!

Наконец сеанс был окончен. Стивенс оживил меня прикосновением руки, и я встал из гроба.

– Я заказал для вас телятину под хреном, – сказал он, ласково улыбаясь. – Вы, кажется, любите телятину?

Люблю ли я телятину? Я мог бы предпринять поход аргонавтов ради куска хорошо зажаренного мяса. Мне не нужно золотого руна, дайте мне только самого зверя. Я его съем под соответствующим соусом.

Стивенс потребовал бутылку вина, и мы ее распили, сидя у окна, глядя на звезды, усеявшие ночное небо мириадами светящихся пылинок. Вдруг Стивенс откинулся на спинку стула и, осветив кончик своего носа длительной затяжкой папиросы, сказал:

– В переднем ряду стульев сидела одна дамочка. Она мне несколько раз состроила глазки. Узнайте, пожалуйста, завтра, кто она такая и каково ее материальное положение.

– Есть, – ответил я коротко.

– А теперь вы мне поможете составлять гороскопы, – сказал Стивенс, подымаясь со стула. – Нужно нарезать мелкими листочками бумагу и составить текст. Это отымет у нас не больше часу.

Мы пошли наверх в номер и занялись приготовлением людских судеб. Стивенс диктовал, а я быстро записывал и свертывал бумажки в трубочку. Писал я на двух языках: по-чешски и по-немецки.

– «Ваша судьба в ваших руках, – диктовал Стивенс. – Коварный блондин стоит на вашей дороге. Но вы успокоитесь с брюнетом, и через год у вас родится ребенок женского пола, которого вы назовете Клементиной. Берегитесь грибов, они могут сыграть в вашей жизни решающую и трагическую роль…»

Перо мое со скрипом бегало по бумаге. Ночные бабочки плясали вокруг лампы. Стивенс ходил из угла в угол и диктовал:

– «Смотрясь в зеркало, не думайте о своей красоте, ибо главное ваше достоинство – ум. На лбу вашем растут математические шишки, и вы даже не подозреваете того, что они там растут. Научное поприще ожидает вас впереди. Избегайте все же ананасного варенья, – в нем таится для вас опасность…»

Последний гороскоп, который я записал в тот вечер, был следующий:

«У вас пылкий характер и добрый нрав. Вы полюбите иностранца с английской фамилией. Он появится неожиданно на вашем пути, и ваше сердце загорится страстью. Не пугайтесь его длинных ушей и высокого роста. Это человек благородный во всех отношениях. У вас будет восемь детей, и все они впоследствии сделаются ветеринарными врачами…»

– Отложите этот гороскоп отдельно, – сказал Стивенс, когда я кончил писать. – Мне он нужен для особого случая.

Мы разошлись по своим постелям, оба удовлетворенные исполненной работой. Засыпая, я думал об омарах. Никогда еще, ни в России, ни здесь, за границей, я не пробовал омаров.

«Какая жалость, что мы путешествуем по глухой провинции, – думал я, ворочаясь на постели. – Эти омары, должно быть, восхитительны».

А между тем уже составлялся гороскоп собственной моей жизни, и если бы только я мог его прочесть, то многое из того, что случилось впоследствии, открылось бы моему духовному взору. Я прочитал бы в нем следующие жестокие и неприкрашенные истины: «Сматывай удочки, беспечный кретин. Твое благополучие трещит по швам, как мундир у выросшего за лето гимназиста. Берегись жирных блондинок, – они сыграют в твоей жизни решительную роль…»

Но я не знал в то время своего гороскопа и заснул как убитый, развалившись на мягкой постели.

На следующий день я добыл для Стивенса необходимые сведения.

Интересующая его дамочка оказалась бездетной вдовой и владелицей довольно обширной молочной фермы. Конечно, я получил без труда длинный список ее настоящих и прошлых любовников. И это, так сказать, в придачу ко всему, что услыхал раньше. Имя ее было Ружена.

– Красивое имя, – сказал Стивенс, внимательно выслушав мой доклад. – Нечто вроде розы.

В тот день у нас было много посетителей. Я не переставал варить кофейную гущу. Стивенс работал в своем обычном халате, расшитом красными чертями. Иногда он надевал остроконечный колпак, украшенный звездами, и делался похожим на средневекового алхимика в старинной Праге. Сквозь плотно закрытую дверь я слышал обрывки фраз:

– Смотрите мне в глаза, – говорил Стивенс уже охрипшим голосом. – Я вижу курицу, украденную у вас на прошлой неделе в пятницу. Смотрите мне в глаза…

И мне было приятно сознавать, что эти сведения о курице добыл я сам, что мы работаем со Стивенсом рука об руку, как два равноправных и уважающих друг друга компаньона.

Под вечер пришла, наконец, фермерша, разодетая в пух и прах и с такой улыбкой на круглом лице, как будто перед тем выпила кувшин сахарной патоки.

Стивенс плотно прикрыл за ней дверь, и как я ни напрягал слух, мне ничего не удалось услышать. Они шептались, как два заговорщика. И даже после ее ухода, после ее великолепного отплытия (ибо юбки ее раздувались, как паруса), я не узнал ничего нового. Смутное подозрение уже точило мою душу.

Однако я аккуратно уложил в чемодан все принадлежности для спиритических сеансов и гадания, так как наутро нас ожидало длительное путешествие. Я тщательно сдул пыль с чучела летучей мыши, вытер суконкой лоснящийся череп, уложил в коробку от ботинок традиционную сову и подумывал было завязать чемодан ремнями, как вдруг в комнату вошел Стивенс. Лицо его, как всегда, было спокойно, но в глазах я подметил некоторую несвойственную им суетливость и легкое смущение.

– Отложите упаковку вещей, любезный друг, – сказал Стивенс.

– Мы остаемся еще на один день? – спросил я удивленно.

Стивенс не сразу ответил, но после продолжительной паузы, дохнувшей на меня полярным холодом.

– Я навсегда остаюсь здесь, – сказал наконец Стивенс. – Женюсь на фермерше. Можете себе представить, бабенка до отказу набита деньгами.

Мир сладких надежд внезапно рассыпался у моих ног тысячью осколков. Я глядел на вылинявшие обои с пошленьким рисунком, изображающим беспрерывные ряды алых и белых роз, и мне казалось, что внизу подо мной раскрывается мрачная пропасть.

– Мне очень грустно расставаться с вами, – сказал Стивенс, заметив мое состояние. – Но что же делать? Жизнь идет вперед, и я чувствую, что начинаю стареть. Неужели же мне ожидать того момента, когда дамский благотворительный комитет будет кормить меня с ложечки манной кашей?

Я ничего не ответил Стивенсу, слишком подавленный всем происшедшим.

– Да ну же, ну же! – воскликнул Стивенс и взял меня за руку. – Я вам оставляю в наследство весь свой гардероб. Можете подвизаться один на славном поприще хироманта.

Водворилось тягостное молчание. Где-то внизу скрипели ступени под чьими-то тяжелыми шагами.

– Вы влюблены, Стивенс, – сказал я наконец расслабленным голосом. – Вы влюблены и, как все влюбленные, эгоистичны. Ну какой же из меня хиромант, посудите сами. Я и блоху не могу вызвать, не то что духа. В первой же деревне меня подымут на смех, а то, чего доброго, и поколотят. А насчет гадания нечего и говорить. Фантазия у меня не больше, чем у трамвайного билетера… Нет, нет, я безропотно возвращаюсь к нищете, и будь проклят тот человек, который выдумал вкусные мясные обеды.

Видимо, слова мои глубоко задели Стивенса. Он посмотрел на меня с некоторым смущением.

– О, как вы ошибаетесь насчет моей любви! – сказал Стивенс, покачав головою. – Разве фермерша может внушить возвышенные чувства? Этот комод, набитый старыми тряпками и деньгами. Каждый поцелуй, который я дам, обойдется ей в тысячу крон, клянусь нашей дружбой. Я наобещал ей кучу детей, но пусть я лопну, если у нее родится хоть одно подобие человека. При одной мысли о том, что я буду спать с ней рядом, я преждевременно лысею.

– Зачем же, в таком случае, вы соединяете с ней свою судьбу? – спросил я, пораженный.

Лицо Стивенса вдруг осветилось мечтательной улыбкой.

– Видали ли вы когда-либо симментальских быков, породистых кур, ангорских кроликов? – ответил Стивенс вопросом. – Знаете ли вы, что такое беркширские свиньи? Друг мой, я мечтаю на старости лет завести образцовое хозяйство. Я вижу себя как в раю, окруженного визжащими поросятами и звонко булькающими индюками. Я вижу новую жизнь, светлую жизнь, которая опять…

Но Стивенс не договорил и уставился глазами на медленно раскрывающиеся двери. Я быстро повернулся в ту же сторону, и вдруг увидел входящих в комнату широкоплечих и плотных чешских жандармов.

– Кто из вас Стивенс? – спросил передний жандарм с круглым мясистым лицом, похожим на спелую землянику. Мы оба поклонились, щеголяя друг перед другом галантностью. – Ах, так! – усмехнулся жандарм. – В таком случае, мы арестуем вас обоих. Ваши бумаги, господа! Прошу следовать за мной…

Мы вышли на улицу. Я вдруг почувствовал прилив веселой и бодрой радости.

«Мы еще погадаем со Стивенсом, – подумал я не без лукавства. – Мы еще не раз погадаем».

Ибо я знал, что худшая опасность миновала. Ведь женщина – это наваждение более страшное, чем тюрьма, и уж конечно страшней всякой полиции.