Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

– Твою мать, – говорит, – хорошо?

Удивился я, понятно, что б это значило. Однако сообразил: видно, насчет моих предков справляется.

– Да так, – говорю, – что о маменьке и мне неизвестно покуда.

А он усмехается.

– Хорошо, – говорит, – твою мать. Водка хорошо. Твою мать хорошо.

И как не знал он, конечно, больше по-русски, так мы на том наш разговор и покончили. Однако обступили они меня вокруг, как заморское какое чудовище. В особенности бабы ихние глазеют и ребятишки. Пиджачок мой щупают повсюду, смеются. И у всех, замечаю, волосы чем-то намазаны, ровно бы клеем каким или маслом. Только, скажу по правде, жуткое это было созерцание. Очень даже неправдоподобные у них лики. А нос, почитай, им так сотворен, для блезиру. Потому и пальцами его не захватишь, чтоб высморкаться по благородному. Ну а все-таки как обжился я промеж них немного, привык. Стал на охоту иной раз ходить на зверя и птицу. Ружьишко мне по наследству досталось от прежнего арештанта. И книжку я нашел в юрточке – парижские моды. Много мне было от этой книжки умственных огорчений. Иной раз не спится ночью. Засветишь огарок, раскроешь книжку. А оттуда дамочка глядит, усмехается. Стоит она себе посреди улицы в нижней сорочке или еще каком-нибудь утреннем туалете. «Ишь, – думаю, – финтифлюшка!»

И такая меня разберет досада, такое озлобление – передать невозможно. В особенности как задует, заплачет зимняя эта метель, очень даже делалось скучно моей душе. Иногда и сон не идет объять, так вот просто не спится… И уж полезут тут всякие мысли. То про арбузы вдруг вспомнишь и усмехнешься. Недосягаемый фрукт!.. Или насчет помады задумаешься. И ей-Богу, станет смешно. Зачем помада? Кому здесь нужен культурный вид? Где русская интеллигенция? Непостижимо!..

Вот так и прозябал я в тундре, в полном одиночестве ума и без всяких видов. Больше охотой развлекался и рыбным ужением. И времена, конечно, проходили без пользы. Только, помню, было это уже по второму году, подкатывают раз утречком незнакомые сани. Гляжу, выходит из саней казенный стражник, а за ним еще господин неизвестный. Спервоначалу и не разглядел физиономию. Вижу только, закутан в люстриновое одеяло и голова обвязана женским платочком. И сразу как подошел ко мне – письмо протягивает.

– Позвольте, – говорит, – вручить вам почтовое известие. А фамилия у меня Чучуев. И есть я такой же изгнанник и бывший студент.

Обрадовался я, понятно, новому человеку. За ручки его ухватил, чуть на шею не кинулся.

– Входите, – говорю, – в мой домашний очаг. Милости прошу… Потому от отчаяния к вам отношусь и по сочувствию обстоятельств.

Замечаю – очень даже внушительный человек господин Чучуев. Не старый еще, а уже бороду носит, и очки у него на носу. Однако как вошли мы в юрточку, стал он немедленно раздеваться. Одеяльце распутал, а под ним пальтишко порыжелое, оказывается. Снял пальтишко, вижу – осталась фуфаечка. А под фуфаечкой, как снял он ее, зелененький пиджачок очутился. Только и его сбросил господин Чучуев – в тужурочке серой остался.

– Ну пока, – говорит, – хватит. Довольно. Чтоб не простудиться, на всякий случай. Теперь, – говорит, – примемся за голову.

Развязал он платочек, а под платочком фуражечка. Повесил фуражечку на гвоздик. И уж здесь, скажу, испугался я не на шутку. Как снял он, значит, фуражку, вижу, вся голова у него бинтами обвязана. Прямо-таки лазаретное произведение искусства.

– Что, – спрашиваю, – никак ранены? Или просто себе разбили голову?

– Нет, нет, – говорит. – Это по случаю зуба.

– Ай болит? – спрашиваю.

– Ну, – говорит, – уж болеть-то ему никак невозможно. Потому это я на всякий случай обвязал голову. В прошлом году как раз в это самое время болели у меня зубы. Вот я на всякий случай и обвязал.

Подивился я, понятно, такому решению. Но как было у меня в руках полученное письмо – любопытство меня охватило и неожиданное желание.

– Простите, – говорю. – Охота пуще неволи. Тянет меня взглянуть поскорее на сей мемуар.

– Да вы не стесняйтесь, – говорит мне господин Чучуев. – Будьте себе преспокойны, как дома.

Развернул я письмо. Сразу сообразил – от маменьки. Почерк уж был такой у маменьки отличительный, вроде заборчика, и каждая буква обязательно с хвостиком.

«Сын мой возлюбленный, – писала маменька. – Очень я по тебе сокрушаюсь и молюсь от утра до самого вечера. А от поклонов земных и небесных шишки у меня со лба никогда и вовсе не сходят».

Как прочитал я подобные строки, крепко даже, скажу, опечалился. Отвернулся к стенке, скрипнул, зубами.

«Эх! – думаю, – маменька! Э-эх!» – думаю. И как немного поуспокоился, принялся за прежнее чтение.

«У нас в городе, – писала маменька, – весна началась настоящая. Солнышко светит, и даже грязь по колено. А по ночам летят гуси, и рвут они мое материнское сердце перелетным своим криком. Только чай пьем мы по большей части в прикуску по случаю войны и недостатка продуктов. И еще мадам Огуречкина шлет тебе низкие поклоны. А муж ее, Иван Иваныч, пронзен на войне штыками. Нельзя ему теперь ни на чем сидеть, кроме как на мягких подушках».

Поразился я, прочитав письмецо. «Что за война? – думаю. – Какой такой враг объявился против российской земли?» И все у меня мысли насчет турков вертятся. «Ишь, – думаю, – банабаки!» И не удержался я, чтоб тут же не спросить господина Чучуева, как это, дескать, с войной случилось.

– Да что, – говорит. – Второй годок воюем. А боремся мы против немецкого неприятеля и Вильгельма Второго.

Свистнул тут я, пораженный открытием. Вот те и на! С немцами, думаю, шутки плохие… И еще долго мы в тот день рассуждали по поводу разных событий.

Присмотрелся я к новому своему сожителю и решил про себя: крепко образованный человек господин Чучуев. Про все ему ведомо, что ни спросишь. И в чемоданчике, как распаковал он его вечерком по отъезде стражника, всякие диковинки оказались. Вынул господин Чучуев перво-наперво летнюю шляпу.

– Вот, – говорит, – индийский шлем в защиту от солнца. Полезная, – говорит, – штука и лучший предохранитель. На всякий случай вожу я ее с собой. А вот это очень замечательная книга. Называется она «Как разводить у себя в огороде грибы шампиньоны». Есть, – говорит, – еще у меня и собственное сочинение. Насчет молдаванского языка. Только покуда в рукописи и вот уже десять лет готовится к печати.

Умилился я, глядя на собеседника. И здесь же помыслил: «Каких людей засылают! Можно сказать, цвет кабинетов. Потустороннее, можно сказать, образование». И такая меня охватила печаль, такое уныние! «Куда это, – думаю, – идем мы? Откуда выходим? Непроизвольная, – думаю, – растрата и напрасное обхождение с лучшими типами».

А господин Чучуев вынул из чемоданчика карту и разложил ее на столе. Гляжу – якобы океан синеет, а посередке вроде острова.

– Что, – спрашивает, – занятно?

– Да уж зачем и рассуждать? – говорю. – И дурню станет ясно – очень вы научный человек выходите. Только, – спрашиваю, – что ж это за страна такая?

– Ну страна, – говорит, – эта, положим, известная. Австралия называется и материк земли. Карту же эту приобрел я тоже случайно у одного учителя детей.

Подивился я на Австралию.

– Прекрасная, – говорю, – карта и даже мухами мало засижена.

– Да, – говорит, – вещица занятная.

И стал я с того вечера поучаться у него разным предметам. Как, думаю, не воспользоваться таким стечением обстоятельств? Прямо-таки, думаю, удар счастливой судьбы. Потому чувствую – агромадные у него знания.

– Я, – говорит Чучуев, – разным наукам обучался. И почти что во всех университетах. Только еще в Казани не довелось побывать. Средств не хватило на дорогу. Зато, – говорит, – как ушел я из харьковских медиков, так и потом в Киеве девять месяцев изучал садоводство. А в Одессе то же самое был философом. И механик я очень хороший, потому в Москве полгода числился.

– Господин Чучуев! – говорю. – Уж вы, – говорю, – пожалуйста и непременно. А уж я вам всегда услужу и с превеликим удовольствием. Когда науку какую будете обдумывать, я вам и место уступлю в юрточке, и уголок какой отделю.

– Спасибо, – говорит. – Вижу теперь, что человек вы хороший. А будем мы изучать камни и минералы.

И действительно – принялись мы тотчас за камушки. Целую кучу нанесли отовсюду и у дверей сложили. Вечерком же за чаем объяснил мне господин Чучуев научные мысли.

– Глядите, – говорит, – и запоминайте. Ежели камушек мокрый, значит, река поблизости протекает или еще какое-нибудь водяное пространство. И есть еще такой закон, по которому все камни обязательно на землю падают.

Поразился я чрезвычайно, слушая лекцию. Даже не утерпел – утречком сам испробовал. Один камушек бросил, другой – все как есть на землю упали. Действительно, думаю, закон природы и очень естественная история.

Однако прекратили мы вскоре занятия по случаю несчастного происшествия. Вышел господин Чучуев как-то ночью на двор по своей надобности и как шагнул за порог, так внезапно на камни и оступился. Крепко расшиб он себе тогда голову; даже правый глаз повредил и веко для зрения. Всполошился я. Насчет примочки захлопотал. А господин Чучуев ручкой за глаз держится.

– Ну, – говорит, – это совсем ничего. Так ли еще за науку страдают!

Только все же с тех пор оставили мы совместное обучение. К тому же и времени у меня было мало, почитай что и вовсе не оставалось. То убираешь юрточку, то обед на двоих готовишь. Господин же Чучуев по большей части обдумывал. В особенности как подошло весеннее время года, сильно он стал задумываться и даже совсем примолк. Только один раз объяснил за обедом, что, дескать, книгу задумал.

– Напишу, – говорит, – я ее для потомства детей и имя свое прославлю.

Полюбопытствовал я – какая, мол, книга.

– А книга, – говорит, – будет про тюленью любовь. Я уже давно наблюдаю.

И как проглянуло солнышко пояснее, стал уходить господин Чучуев из дому почти что на целый день. Раз вот так ушел он, а я за уборку принялся. Постели перетрусил и полы подмел основательно. И еще решил пиджачок господина Чучуева почистить щеткой. Однако как взял я его в руки, вдруг замечаю, вещица из кармана выпала. Круглая такая вещица, вроде механизма, и стрелки, как у часов. Поднял я ее, положил на столе с краешку и, можно сказать, совсем позабыл о ее нахождении. Когда ввечеру, как вернулся господин Чучуев с прогулки, обратил он свое внимание и говорит:

– Это, – говорит, – где же вы такую полезную вещь разыскали?

– Да у вас же, – говорю, – в карманчике, в пиджачке.

Встрепенулся господин Чучуев, хлопнул себя по лбу рукою:

– Ну же и память у меня дырявая! Сам же купил эту штуку на всякий случай.

И вдруг усмехнулся этак радостно и меня за ручку потряс.

– Знаете ли, – говорит, – какой вы сюрприз совершили? Ведь теперь конец нашему изгнанию. И надо снаряжаться нам в путь-дорогу обратно.

– То есть, – говорю, – каким же это образом ехать обратно? Мне, – говорю, – еще три годика полагается на пребывание.

– Нет, – говорит, – уж теперь мы покинем сии края и совершим интересный побег.

И стал мне объяснять господин Чучуев, как с этим научным предметом возможно пройти всякие дремучие леса и даже в ночное время.

– Только, – говорит, – на стрелочку поглядывай себе и больше ничего. Стрелочка, например, в одну сторону показывает, а ты иди как раз обратно. Она тебе все на север, а ты возьми да и поверни на юг.

Ничего я, признаться, не понял тогда из этих объяснений. Почему, думаю, такое непослушание?

Однако решил положиться на господина Чучуева. Потому уважение я к нему большое имел и веру в научные знания. И стали мы собираться к отъезду. Бывало, ночь не спим – все толкуем насчет путешествия. Иной раз задремлешь к утру, а господин Чучуев вдруг начнет будить и даже с постели вскочит.

– Чтоб не забыть, – говорит, – запишу в книжечку. Сетку надо будет смастерить против кусания насекомых. То же самое удочки нам нужны.

И ведь так увлекательно начнет говорить, просто заслушаешься. Все же порешили мы дождаться зимнего времени, чтоб по снежку сподручней было совершить переход.

Короткое в тех краях лето – можно сказать и вовсе его не видно. Так, чуть-чуть землица оттает, да еще трава кое-где выткнется. Зато как стукнет зима – держится она нерушимо и снегу навалит сверх всякого ожидания. А в тот год зима пришла совершенно внезапно и мороз прихватил еще с середины июля. Даже самоеды и те больше по чумам прятались.

– Теперь пора, – сказал мне однажды господин Чучуев. – Саночки я уже сторговал у самоеда, надо бы еще насчет оленей сообразить.

Пошли мы, понятно, к богатому владельцу.

– Так и так, – говорим. – Продайте ваше животное. А уж мы за ценой не станем.

Раскрыл господин Чучуев свой чемоданчик – одну за другой вещицу показывает. Вижу, блестят у самоеда глаза – проняло его до нутра изобилие предметов. И как увидел он, между прочим, индийский шлем, сразу решился. Надел его моментально на голову – засмеялся.

– Хорошо, – говорит.

И по юрточке стал расхаживать. Сбежались, конечно, прочие его родичи. Все как есть хвалят вещицу. Головами качают и губами чмокают…

Словом, сторговали мы пару оленей в момент.

– Ну, в добрый час, – сказал господин Чучуев. – С такими зверями быстро совершим путешествие. Лишь бы на стражников где не наехать.

– Так-то оно так, – говорю. – А только надо бы им для аккуратности рога спилить. К чему, – говорю, – подобные финтифлюшки? Совершенно ненужная декорация и даже опасная панорама.

Согласился со мной господин Чучуев.

– Пилите, – говорит, – только с осторожностью. Чтоб как-нибудь органов им не повредить.

А самоеды как узнали про наше желание, чрезвычайно обрадовались. Мигом достали подходящий для случая инструмент и уж так постарались – не олени вышли, а телки. Совсем, можно сказать, обыкновенный молочный скот. Посмотрел господин Чучуев, похвалил работу.

– Только, – говорит, – рога я возьму на всякий случай с собою. Может, когда семьей обзаведусь, квартирой… Вот они-то и пригодятся. Вроде украшения будут в домашней жизни.

Уж такой был заботливый человек господин Чучуев – ничего не оставлял без внимания.

И как пришел день нашего отъезда, господин Чучуев говорит:

– Придется, – говорит, – нам кой-какие села проехать. Иначе никак нельзя. Потому слева от нас полюс Земли находится и пустынная местность.

– А что, – говорю, – если б через полюс этот самый перемахнуть? По крайности никто б и не заметил.

– Нет, – говорит. – Это никак нельзя. Очень там много градусов. К тому же и дороги не совсем подходящие.

И вот на зорьке пустились мы в путь.

Как сейчас помню – выбежала из юрточки собака наша и жалостно-прежалостно завыла. Подняла голову в верхние слои атмосферы и залилась, как над покойником.

– Цыц! – крикнул господин Чучуев. И камешком в нее швырнул.

А я так полагаю, что знала она собачьим разумом условия нашей судьбы.

4

Теперь как погляжу я в прошедшие времена, многому совершенно удивляюсь. Не иначе, думаю, счастливый случай. Потому погибнуть нам надлежало в сибирской тундре. Очень уж суровая там этимология местности. А тут еще к вечеру, как стало смеркаться, господин Чучуев и говорит:

– Как же, – говорит, – мы огонь разведем?

Подивился я такому вопросу.

– Что ж, – говорю. – Совсем пустое дело. Просто себе костер запалим. Только от ветру надо какую защиту сыскать.

– Нет, – говорит господин Чучуев. – Никак не возможно. Без спичек, – говорит, – все равно ничего не выйдет.

– То есть, – спрашиваю, – почему без спичек?

И уж здесь, скажу по совести, мурашки у меня пошли по телу.

– А потому, – говорит господин Чучуев, – что забыли мы запастись на дорогу спичками. Все про главные вещи заботились… Спичек же вовсе не захватили.

Чуть я вожжи не выронил из рук, услышав такое признание. И как есть на всем ходу произвел остановку саней.

– Господин Чучуев, – говорю. – Ведь помрем мы теперь обязательно и выпустим дух понапрасну… И трупы нашего тела употребят для пищи четвероногие существа. А главное, – говорю, – ночь надвигается и совершенно в пустынном поле.

Задумался господин Чучуев. Достал из кармана очки и стал оглядываться.

– Это что? – говорит. – Как будто лесок впереди… Явственно различаю деревья на горизонте.

Посмотрел я куда он рукой указывает и прямо-таки, скажу, отчаялся.

– Эх, – говорю, – господин Чучуев! Ведь это же вовсе не лес, а просто оленьи рога. И здесь же, у нас под ногами. Вместе еще укладывали перед отъездом.

– Да, точно рога, – признал господин Чучуев. – Теперь уж и сам вижу. А вроде было, как лесное пространство…

Ну, понятно, распрягли мы животных, стали ночлег устраивать. Разгреб я вокруг снежок, наскоро поставил палатку. Потому темно уже было и звезды на небе выткнулись. Грустно мне сделалось на душе вследствие их сияния. И хоть знал из книг, что самые это обыкновенные наши спутники, а все-таки кольнуло в сердце. Зачем, думаю, сияют? Куда глядят? Горе, думаю, высматривают людское. И так мне казалось, что просто они есть небесные финтифлюшки. Без толку горят вообще и ни к чему при подобной температуре. Холод же был хуже крапивы. Так и жжет. Носа нельзя обнаружить.

Залезли мы в палатку, укутались в одеяла. Как будто даже угрелись немного, потому вскоре заснули. И вот, помню, приснился мне сон. Будто бы в солдаты меня забирают. Стою я посреди поля навытяжку, жду, когда прикажут маршировать. И вдруг барабан: тра-тата, тра-тата!

Вздрогнул я от неожиданности и пробудился. Гляжу, свет снаружи сквозь щелку пролился. И что-то стучит сбоку. Что бы, думаю, стучало? Поднял я голову, стал слушать. Когда вдруг говорит мне господин Чучуев слабым таким голосом и вроде как заикается:

– В чем, – говорит, – дело?

– Да вы никак тоже не спите? – спрашиваю.

– Нет, не сплю.

– А слышите, как бы в палатку к нам нечто стучится?

– Нет, – говорит господин Чучуев. – Ничего нет такого. Это, – говорит, – у меня зубы стучат во рту.

И впрямь, гляжу, трясется у него бородка, ходуном ходит, ровно бы куст на ветру.

– Бог ты мой! – кричу. – Чего ж вы раньше не скажете? Закутать вас надо теплее. Ай-я-яй! – говорю. И прочее.

Снял я ему очки собственноручно, как грудному ребенку.

– Нате вам теплую шаль. Закутайтесь хорошенько. Разве, – говорю, – возможно такое пренебрежение?

Послушался меня господин Чучуев, набросил на себя шаль.

– А только, – говорит, – и у вас уши давно отморожены.

Ухватился я рукой моментально за собственное ухо и обомлел.

Не чувствую. Вроде как будто кого другого держу. И прослезился я даже тогда от подобной обиды. «Как же, – думаю, – жить без ушей? И зачем, – думаю, – теперь ушные отверстия?..» Словом, отчаялся совершенно. И так скажу: кабы не научные мысли, совсем бы от горя свихнулся.

Господин же Чучуев, спасибо ему, утешил.

– Здесь, – говорит, – у многих животных уши совсем отсутствуют. Нельзя быть ушастым в подобной местности. Климат не дозволяет. Если, к примеру, моржа возьмете – не видно у него ушей совершенно. И у тюленя, подобно предыдущему зверю, то же самое. Такая же тонкая организация. А все же, – говорит, – потрите вы уши снежком на всякий случай.

Выбежал я в тот же момент наружу, стал производить натирание. Больно было спервоначалу, вроде как будто ножами резало. Однако потом полегчало. «Ну, хорошо, – думаю, – хоть для красоты сохранятся». А сам в то же время взглянул в туманную даль. И вдруг замечаю – неаккуратность большая в природе случилась. Черное поднялось над полем облако, и снег кое-где курится. Ветер же словно утих и прекратил дуновение.

«Неужто буран?» – думаю. И только сообразил – дунул с севера агромадный вихорь. Чуть с ног не свалил. И поднялось чистое светопреставление. Засвистело вокруг нас, запело. И враз опрокинуло палатку со всеми принадлежностями обихода. Выполз господин Чучуев из-под обломков крушения. За голову держится руками.

– Ой! – кричит. – Что вы наделали?

Досада меня разобрала, понятно, при этих словах.

– При чем здесь, – спрашиваю, – моя персона? Я, – говорю, – за природу не могу быть ответчиком.

И еще хотел кое-что сказать, но уж ничего нельзя было вымолвить вследствие бури. Завыла она, проклятая, забросала глаза снегом. Вижу, унесет еще, чего доброго, палатку. И главное, соображаю: убегать надо от физического явления.

– Ловите оленей! – кричу. – Я уж сам с вещами управлюсь!

Стал я наспех собирать наше совместное имущество. Кое-как опростал из-под снега сани, потому темнота началась, хуже чем в ночное время. Ветер же прямо с ног сбивает. И пальцы одеревенели на морозе – ничего захватить нельзя. И вдруг чувствую, сдавило мне горло вроде как бы веревкой. Повалился я в снег, понятно. Даже кричать не могу. И вслед за сим кто-то меня за голову щупает. Повернулся я кое-как на спину и чуть не обмер. Стоит надо мной господин Чучуев весь в снегу, и веревка у него в руках треплется.

– Вы это что? – спрашиваю.

А он себе, например, как бы не в своих чувствах.

– Я – Я… – говорит.

– Что вы? – кричу.

И чуть не плачу вследствие холода и досады.

– Я это оленей, – говорит господин Чучуев. – При помощи веревки поймать хотел…

Обозлился я и даже выругался неуважительно.

– Вы, – говорю, – после этого экземпляр. Даже удивительно такое обхождение. Хоть веревку, – говорю, – отпустите малость. Дышать нечем.

Выбрался я кое-как из сугроба на чистую местность.

«Батюшки! – думаю. – Света не видать божьего. Снегом сечет в лицо, как прутьями древесной растительности. И уж тьма! Зги божьей не видно… Что ж, – думаю, – пришел конец…»

И появилась у меня глубокая мысль ума.

«Нельзя, – думаю, – сидеть на месте. Занесет метелью. Обязательно следует продолжать караван. Главное, – думаю, – оленей запречь бы».

Бросился я разыскивать животных, а господину Чучуеву поручил наши пожитки укладывать. И как было, конечно, темно, с трудом я отыскал данных зверей. Зарылись они совершенно в снежный покров – только обрубки рогов торчат на манер палисадника. Подошел я к ближайшему, зову.

– Оля! – говорю. – Оленька! Вставай, – говорю, – Олеша!

А он только храпит и глазами поводит.

– Ах ты, – говорю, – стервоза!

Досада меня разобрала. Ткнул я его сапогом в бок, вижу – встает. За ним и второй подымается. Нацепил я кое-как им уздечки, подвел к саням. И уж как нам удалось выехать – самому сейчас непонятно.

Трое суток блуждали мы в тундровой полосе. Можно сказать, даже без удовлетворения аппетита. Потому провиант растерял господин Чучуев еще на последней стоянке.

На четвертый же день, как поутихла немного буря, огляделись мы по сторонам света. И как глянул я в южный конец – сердце у меня запрыгало от радости. Ясно вижу, вроде как синькой подведено – леса виднеются на краю неба. Даже про голод забыл при таком стечении обстоятельств.

– Господин Чучуев! – кричу. – Хвойные породы обнаружились!

Обрадовался господин Чучуев, хоть и не видел еще ничего по причине близорукости глаз.

– Какие, – спрашивает, – деревья – сосны или ели?

– Еще не видно, – говорю, – в точности. Потому верст сорок к ним будет, если не больше. А только к вечеру обязательно приедем под сень дерев.

Хлестнул я оленей кнутом для ускорения санной езды.

«Лишь бы, – думаю, – приехать поскорее. А уж там, в лесу, все же и климат теплее, и ветер не так чувствителен».

И господин Чучуев приободрился.

– В лесу, – говорит, – непременно добуду огонь. Есть такой способ у древнего человечества. Очень даже простой будет этот способ. Взять только два куска дерева и тереть их друг о дружку, пока не загорятся.

– Да неужто, – спрашиваю, – есть такой способ?

– Есть, – говорит господин Чучуев. – Во всех ученых книгах про это написано.

Изумился я подобным словам. «Очень, – думаю, – далеко наука шагнула».

А господин Чучуев внезапно ко мне обратился.

– Как же, – говорит, – я про главное позабыл? Ведь теперь сварим мы суп превосходный.

Заныло у меня под ложечкой при этом напоминании.

– Эх, – говорю, – господин Чучуев! К чему дразнить червяка? И потом из чего, например, варить?

Нахмурился господин Чучуев.

– Я, – говорит, – не шутки шучу, а на основании ученых посылок. Кабы вы читали про иностранных путешественников, и вам бы многое стало ясно.

За сими словами достал он из-под брезента старые свои ботинки:

– Вот из чего мы суп приготовим.

Скажу с откровенностью, струхнул я при этом и даже отодвинулся на край саней. И горечь у меня на душе появилась.

«Рехнулся, – думаю, – человек и потерял рассудок мысли. И что теперь делать? Вокруг снега неоглядные и никакой со стороны людей помощи».

Однако как стал господин Чучуев из науки выкладывать, разочаровался я в грустном своем решении. Вижу, действительно научный разговор.

– Вспомним шведского путешественника, – говорит господин Чучуев. – Ведь погибал человек в снежной долине. А что спасло? Собственная догадка. Как пришлось ему претерпеть голод, бросился он моментально на собственного оленя и съел. Потом, как не стало оленя, скушал он шкуру его и прочие препараты. А после разгрыз кожаные ботинки… И еще был один англичанин, который мышами в тундре питался…

И стал господин Чучуев приводить научные примеры. Задумался я, слушая беседу. «Какие, – думаю, – испытания на пути человеческой жизни! Живет себе человек преспокойно. И вдруг – хочешь не хочешь питайся мышами… Зачем же, – думаю, – такая неаккуратность в природе? По меньшей мере оригинально».

Между тем время близилось к вечеру, и вскорости лес очутился совсем перед нами. Высокий был лес – из строевой елки, и показался он мне чересчур агромадным. Прямо-таки конца-краю не видно. Господин же Чучуев стал поторапливать.

– Въезжайте, – говорит, – поскорее в лесные дебри. Нечего медлить.

Хлестнул я оленей кнутом, и со всего размаха свалились мы моментально в лесную яму. Так нас санями и накрыло сверху. И снегом, конечно, забило рот. Даже выругаться не успел по причине досады. Зато как высвободился из-под саней, стал я упрекать господина Чучуева насчет поспешности.

– Это, – говорю, – все из-за вас. И вечно вы куда-то спешите! Кабы, – говорю, – с оглядкой ехали – ничего бы подобного не случилось.

А господин Чучуев, хоть и кроткого был нрава, то же самое разобиделся.

– Нет, – говорит, – вина здесь моя отсутствует. Наоборот, из-за вашей поспешности лишены мы теперь молочных продуктов.

И на оленей показал пальцем. Раскрыл я, конечно, рот от удивления.

– То есть, – спрашиваю, – при чем здесь моя поспешность?

Язвительно господин Чучуев усмехнулся на это.

– А зачем вы рога спилили? Кабы, – говорит, – вы не поспешили рога спилить, можно было бы подоить оленя.

– Да при чем здесь рога? – спрашиваю.

– А при том, – говорит господин Чучуев, – что в темноте и не отличишь, которая из оленей есть самка. Только по рогам и можно было определить.

Словом, поспорили мы тогда довольно изрядно. Однако как было темно и холод пронизывал – задал я себе теорему. «Надо, – думаю, – с ночевкой устраиваться. Этак недолго и вовсе замерзнуть». Главное, слышу, шумят над нами деревья лесные – холодом веет от них. А вокруг уже окончательно потемнело.

– Собирайте хворост! – говорю я господину Чучуеву. – Довольно нам спориться. Я же тем временем насчет палатки постараюсь.

Вижу, полез господин Чучуев на снежный бугор – потому незлобивый был человек и долго не помнил обиды. Но как вылез он и огляделся по сторонам, вдруг внезапно воскликнул:

– Огонь, – кричит, – поблизости!

– Где? – спрашиваю.

– Наискосяк от нас!

Выскочил я, понятно, вслед за ним на возвышение. И впрямь вижу, вроде как окно светится. А присмотрелся лучше и понял: безусловно, строение человеческого дома. В первый раз за все время нашего путешествия осенил я себя крестным знамением. Снял шапку и господин Чучуев.

– Благодарите, – говорит, – судьбу. Жилище это обитаемое и, конечно, является зданием.

Пошли мы на огонек через мелколесье – на каждом шагу спотыкаемся. Однако и не замечаем тягости собственного пути. И одна только мысль у обоих: лишь бы добраться к теплу. А огонек, конечно, сияет себе все ярче и ярче. Только как подошли мы приблизительно к дому, вдруг наскакивают на нас четвероногие существа. Вскрикнул господин Чучуев и назад подался.

– Волки! – кричит. – Спасайтесь на дерево!

Бросился было и я в сторону, но вовремя остановился.

– Какие же, – говорю, – это волки, когда они изъясняются по-собачьи? Самые обыкновенные псы и ничего особенного из себя не представляют.

Тут меня, конечно, одна из собак укусила. Закричал я, рукой ухватился за ногу.

– Пиль! – говорю. – Ату! – и прочие собачьи названия.

Вижу, отстала она от меня и на господина Чучуева устремилась. И другая туда же бросилась. В этот же самый момент происшествия вышел из дому человек.

– Кто там? – спрашивает.

Вижу, ружье у него в руках и за поясом нож болтается.

– Люди, – говорю. – Русская интеллигенция.

Подошел он поближе, цыкнул на собак. Замечаю, не старый еще человек, хоть и большая у него растительность волос.

– Вы же, – спрашивает, – кто такие будете? Каторжные преступники или либералы?

Подивился я такому вопросу. И господин Чучуев молчит.

– Ну все равно, – говорит. – Пойдем в горницу. Сам теперь понимаю, что есть вы либералы. Каторжный человек, тот в эту пору тайгой не ходит. Ему и днем в лесу вольная волюшка.

Вошли мы с ним, понятно, в горницу. И уж здесь, скажу, обогрелись мы до мозга костей. Даже пар пошел из нас, как уселись мы возле теплой печки. А хозяин наш очень оказался обходительным гражданином.

– Кушайте, – говорит, – что Бог вам послал.

И миску со щами на стол выставил. Набросились мы на горячий ужин, можно сказать, с поразительным интересом. И господин Чучуев оживился за едой, стал излагать свои мысли.

– Я, – говорит, – человек демократический. Убеждения мои такие насчет еды. Иному деликатесы нужны, а мне совершенно безразлично. Лишь бы, – говорит, – щи были с говядиной и пирог какой. Да самоварчик постоянно горячий. А при такой обстановке мог бы я обдумывать свои ученые труды.

Жалко мне стало господина Чучуева при этих словах. «Пропадает, – думаю, – понапрасну ученая сила…»

Однако как насытились мы пищей, вспомнил я про оленей – заволновался.

– Надо бы, – говорю, – животных в сарай загнать. Замерзнут еще, гляди, на ветру.

– Будьте покойны, – говорит хозяин квартиры. – Я сам о них постараюсь.

И уж такой оказался он человек благотворительный – лучше семейного родственника. Дня три пробыли мы у него гостями. А как стал он нас провожать в путь-дорогу, подарил на прощанье медвежью шкуру.

– Не обессудьте, возьмите для согревания тела. Потому, – говорит, – охотой я промышляю, и для меня это вовсе пустяк. Вы же, понятно, народ щуплый по причине либерального звания, и будет вам это лучшей защитой.

Выразили мы, конечно, свою благодарность и уехали с совершенным почтением. С этого дня пошло наше путешествие как по маслу. Стали попадаться заимки лесные, а то и просто деревенские поселения. И питание наше улучшилось по этой причине. Господин Чучуев даже стал жаловаться.