Текст книги "Канареечное счастье"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

– У меня обе руки поранены, – неловко солгал Кравцов. – То есть контужены, – поправился он, краснея.

– Так, так, – закивала борода. – Ну, значит, будем знакомцами.

Топорков перебросил пальто на левую руку и, надев на голову черную широкополую шляпу, вдруг принял вид того европейца, что затерялся в далеких детских годах на давней гимназической карте, изображающей народности и расы.

«…А внизу был негр и китаец, – вдруг вспомнил Кравцов. – И у китайца было зеленое лицо с раздавленной на лбу, порыжевшей от времени мухой…»

– Адье, – сказал Топорков с порога. – До свиданьице.

Белая манжета, украшенная блестящей запонкой, взлетела к углу шляпы, и дверь закрылась с беззубым щелканьем.

«Ну и рука у него, – подумал Кравцов, все еще болезненно морщась. – И что за странный субъект? Зачем он рассказывал все эти мерзкие истории? Зачем вообще он приходил?»

Огромный черный петух с внезапностью кинематографического героя вырос на освещенном экране. Вот он взмахнул крыльями и, вытянув вперед шею, пропел свою песню, давно уже ставшую классической.

«Обедать пора, – подумал Кравцов, неожиданно ощутив голод. – Скоро двенадцать часов».

Выйдя на улицу, он совсем позабыл о неприятном утреннем посетителе, и свежая весенняя бодрость переполнила его душу… Как ясно было небо! Как весело щебетали ласточки, низко носясь над изумрудной лужайкой, похожей на вицмундир, расшитый золотыми пуговицами. Это цвели одуванчики. Вдали, на краю площади, вспыхивали зеркальные стекла трамваев. Игрушечные вагоны скользили мимо, подхватывая на лету отражение неба и деревьев. Даже кладбище, мимо которого теперь шел Кравцов, вовсе не казалось ему печальным. Острые крылья ангелов разрезывали упругий воздух и тяжело взмывались в неподвижном каменном лете. Солнце выхватывало из этих мраморных рядов какое-либо лицо и, раскалив его добела, вдвигало в темную рамку неба.

Кладбищенская стена резко оборвалась. Кравцов заметил, как его тень спрыгнула со стены на землю и, укоротившись и странно подпрыгивая, пошла рядом. И вдруг он поймал себя на мысли, что он сам от себя что-то скрывает. «Но что же именно?» – думал он, пытаясь себя обмануть и отдаляя этим момент неприятного признания, признания самому себе в том, что уже давно было ему ясно. С хитростью лукавых заговорщиков глаза его выискивали всевозможные мелочи в окружающей обстановке, они раздробляли мир на тысячу осколков и отводили сознание на ложную дорогу. Они останавливались на окнах магазинов и с тщательностью молодых доцентов изучали весь пестрый хлам, выставленный за широкими блестящими стеклами.

И вот он понял то, что его тревожило. У него было только сорок лей в кармане, остаток от уплаченных за квартиру денег, и этой суммы могло хватить на два дня. Сделав теперь себе это тягостное признание, он, по установившейся привычке, сейчас же стал искать какого-либо утешения, и утешение было все то же, и он заранее знал, что обратится к нему. Впрочем, уже с юных лет у него выработалось странное и непонятное для других представление о жизни как о чем-то чрезвычайно относительном и преходящем. Это не была даже доморощенная философия, а просто твердая уверенность, и он сам не знал, какими путями пришел к ней. Ему казалось, что нет ничего важного, что жизнь, как осколок кварца, состоит из мелких блестящих крупинок и эти крупинки могут каждую минуту рассыпаться мельчайшим прахом. У него даже вошло в обыкновение благодарить Бога за каждый прожитый день, хотя он и перезабыл давно все молитвы и никогда ни в России, ни здесь, за границей, не посещал церковь. И он подумал о том, что все как-нибудь устроится само собою и что незачем особенно ломать над этим голову. Но было еще одно обстоятельство, в котором он даже самому себе не хотел сейчас признаться. Умышленно избегая этого признания, обходя его как некий подводный камень, он сосредоточил свою мысль на обеде, что, впрочем, было нетрудно сделать, так как голод давал себя чувствовать. Наконец на глаза ему попался ресторан с традиционными олеандрами у входа, грустно намекавшими на райское блаженство. Мальчишка-лакей неудачной скульптурой стоял на пороге. Сам хозяин в туфлях на босу ногу, как, должно быть, ходят в раю, суетился у стойки, заставленной напитками. Взметнувшиеся со стола мухи пропели стройный хорал. Кравцов сел в углу под картиной, изображающей коричневого господина, сидящего на коричневой лошади, и толпу коричневых поселян с выпученными от удивления глазами.

«Не все ли равно, – думал Кравцов, отпив большой глоток вина и принимаясь за жаркое, – не все ли равно, истрачу ли я теперь все свои деньги или растяну это удовольствие на два дня. Так или иначе надо подыскать какой-либо заработок, чтобы в свободные часы тщательно подготовиться к публичным лекциям».

Он опорожнил стакан с твердостью человека, принявшего определенное решение. Тело его постепенно утрачивало свою весомость, и окружающие предметы принимали хрустальный оттенок. Освобожденные из плена руки широко воспользовались свободой движений. Вилка несколько раз взвизгнула, путешествуя самостоятельно по тарелке и уже не выбирая определенных кусков, а просто кладя в рот Кравцову все, что ей попадалось на дороге. И только тогда, когда она безрезультатно ткнулась в солонку, Кравцов отшвырнул ее в сторону и вдруг понял, что пьян. Хозяин принес новый графин вина. Проснувшаяся канарейка наполнила весь зал резким меланхолическим щебетом. Белые занавески у окна то ярко вспыхивали, то погасали, и целые вороха ваты вываливались наружу из голубой небесной шкатулки. Деревья беззвучно расправляли за окном свои мохнатые лапы, тревожа галок, перелетающих с места на место.

«А насчет работы спрошу у Федосей Федосеевича, – думал Кравцов со все возрастающей бодростью. – Он мне подыщет работу. Не может быть, что нет».

– Уж да… – сказал Кравцов вслух и притопнул под столом ногою.

«И Наденька прелестная девушка», – пришло ему внезапно на мысль.

Он поднялся из-за стола, тяжело и неловко ступая на качающийся во все стороны пол. Сошедшие с ума углы бежали на него вьющимися полотнами. Кравцов подошел к стойке, где вертящимся циркулем балансировал хозяин.

– Наденька прелестная девушка, – сказал Кравцов по-русски, и хозяин румын благодушно ему усмехнулся. – Преле-е-стная девушка! – повторил Кравцов, растягивая слова, как резину.

Теперь он высказал, наконец, это признание, мучавшее его с утра, и вдруг почувствовал облегчение, как человек, сложивший на земле мешающую ему кладь. Он долго расплачивался у стойки, роняя на пол деньги, и всякий раз, когда наклонялся, чтоб их поднять, ему хотелось лечь здесь же на полу. Но выходная дверь уже раскрылась наружу, и ветер липкой паутиной щекотал его разгоряченное лицо.

III

Хотя Кравцов израсходовал накануне чуть ли ни все свои деньги и утром ему едва хватило расплатиться за легкий завтрак в молочной, он все же не утратил своего давнишнего бодрого настроения и, отправляясь к Федосею Федосеевичу, строил в уме заманчивые планы.

Ведь что, в сущности, ему надо? Какой-либо незначительный заработок, не больше. Лишь бы он мог как-нибудь просуществовать до того времени, когда почувствует себя готовым к лекционному турне по Европе. А на подготовку необходимо месяца три или четыре. «Как раз наступит осенний сезон», – думал Кравцов, подходя уже к дверям книжного склада. На звонок вышла Наденька и улыбнулась ему как старому знакомому. На ней было легкое весеннее платье с дымчатыми прозрачными рукавами.

– Я к Федосею Федосеевичу, – сказал Кравцов смущенно. – Мне нужно его видеть. Я должен поговорить об одном деле…

Он поспешно снял шляпу, словно подчеркивая этим свой тщательно приглаженный пробор.

Наденька не без лукавства скользнула по его прическе глазами и сейчас же отвернулась в сторону, чтоб не расхохотаться.

– Войдите, – пригласила она. – Федосея Федосеевича еще нет, но он скоро будет.

Кравцов вошел как-то боком, осторожно переступая порог, и оттого, быть может, споткнулся в совсем неожиданном месте, на гладком полу.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала Наденька. – Вот на этот стул, он, кажется, наиболее устойчив.

Лицо ее было совершенно спокойно, но глаза смеялись, и она, очевидно, делала большие усилия, чтоб сдержать свою бурную и насмешливую веселость.

Кравцов сел с той автоматической готовностью, с какой садятся ученики по приказанию учителя.

– Ну что у вас нового? – спросила Наденька. – Нашли комнату?

– Да, да нашел! – радостно воскликнул Кравцов, вспомнив первое свое утро и за окном цветущее дерево.

«И вот такое же благоухание исходит от нее», – подумал он, робко взглянув на Наденьку.

Она стояла почти совсем близко, так близко, что он слышал ее легкое дыхание.

– У нас во дворе поставили скворешник, – сказал Кравцов, выходя из сладкого оцепенения. – Это мне напоминает Россию. Вообще, прелестная комната, хотя есть клопы. – Он вдруг смутился. – Одно насекомое я видел на потолке, – попытался он поправиться. – Насекомое ползло, – уточнил он свою поправку.

И, словно проваливаясь на выпускном экзамене, лез безнадежно в предательские сети, расставленные повсюду.

– Я не люблю насекомых… насекомые мне противны, – запутывался все дальше Кравцов. – Я не могу слышать о насекомых…

Это был предел для Наденькиного терпения, и она взорвалась давно сдерживаемым смехом.

– Ох, Боже мой, ох, ох, Боже мой! – повторяла Наденька. – Вы меня совсем… Я не могу… И ваши туфли тоже… Ведь они закрашены чер… чернилами.

– Тушью, – сказал Кравцов, растерянно взглянув на туфли. – Я не предполагал, что получится так смешно…

Наденька закрыла лицо руками и смеялась в ладони, изредка раздвигая пальцы и глядя сквозь них на Кравцова.

– Нет, вы не от мира сего, – сказала она, наконец, открывая порозовевшее лицо. – Никогда в жизни не видела еще таких людей. Я не понимаю совсем, как вам удалось бежать из Советской России.

– Очень трудно было бежать, – серьезно ответил Кравцов и задумался. Он вспомнил Днестр и темную ночь с накрапывающим дождиком. – Меня чуть не погубил чайник, – все еще задумчиво проговорил он. – Я его повесил на шею. На шнурке, и когда переплывал реку, то шнурок глубоко врезался в тело. Я чуть не захлебнулся.

– Но для чего же вам понадобилось тащить с собой чайник? – удивилась Наденька.

– Я действовал по плану, – сказал Кравцов, наморщив лоб. – Я все продумал тогда, каждую мелочь… Хотя, вообще, не люблю думать о пустяках. То есть и я думаю часто о пустяках, но не о таких, понимаете? И тут все самое обыкновенное… И чайник тоже. Я взял его с собой, чтобы сейчас же, на другом берегу, вскипятить воду. Было очень холодно, начало марта, и я предвидел, что озябну.

Он остановился со своей всегдашней застенчивостью.

– Ну и? – нетерпеливо спросила Наденька уже с подрагивающими губами.

– Я забыл спички, – смущенно признался Кравцов. – Совсем их выпустил из виду.

Внезапно он взглянул на Наденьку: она почти задыхалась от смеха.

– Молчите, молчите! – повторяла она, хотя он и не говорил больше ни слова.

Кравцов ощутил легкую досаду. Неужели все, что он говорил, так смешно? Или она нарочно, из озорства насмехается над ним? Тогда он вообще может уйти, встать и уйти. Но тут же он подумал, что в его досаде нет никакой логики. Правда, он сам почти никогда не смеялся и чувство юмора было ему совершенно чуждо, но он допускал это чувство в других, так как давно уже подметил чрезвычайное разнообразие человеческих характеров. Кроме того, смех украшал Наденьку, этого нельзя было не видеть. Ее лицо словно освещалось солнцем.

– Не обижайтесь, прошу вас, – сказала Наденька, поняв с чисто женской чуткостью все, что происходило теперь в душе Кравцова, и перестав смеяться, хотя в уголке ее рта еще застыла легкой морщинкой сдерживаемая улыбка. – Такая уж я смешливая от рождения, – добавила она, словно извиняясь. – Меня и в гимназии все называли волчком.

Она умышленно сдвинула брови, чтобы казаться серьезной.

– Я понимаю… Да, я понимаю, – быстро проговорил Кравцов. – У меня был товарищ по гимназии. Некто Стадников. Замечательный оригинал! Он смеялся за каждым словом… Представьте себе, он смеялся, даже когда ему ставили плохую отметку…

Наденька с недоумением взглянула на Кравцова.

«Неужели и он умеет показывать зубы?» – подумала она.

Но лицо его было невозмутимо.

– А однажды его пребольно поколотили. И он все же смеялся…

Брови Наденьки сдвинулись уже на самом деле. Она густо покраснела.

– Вы меня, очевидно, не так поняли, – почти надменно сказала она. – Меня называли подруги волчком за веселость, а вовсе не за… Ведь ваш приятель был, очевидно, дурак, не правда ли? – вдруг резко заключила Наденька. – Впрочем, откуда мне знать? – добавила она с едкой усмешкой. – Может быть, вы и меня считаете чем-то вроде вашего гимназического друга?

– Я? Я вас? О, нет, ни за что! – горячо воскликнул Кравцов. – И как только вы могли это подумать! Наоборот, я вас всегда…

Но речь его была заглушена двумя голосами, спорившими о чем-то за дверью, и один из этих голосов принадлежал, несомненно, Федосею Федосеевичу.

– Я не совсем с вами согласен, – сказал Федосей Федосеевич, раскрыв дверь и задерживаясь на пороге. – Хотя если принять во внимание прошлые выборы…

Он вошел в комнату в сопровождении весьма худого и высокого господина, одетого в старый английский френч. Что-то птичье было в гладко выбритом, уже немолодом лице этого полувоенного-полуштатского с виду человека. Глаза его казались стеклянными. Сделав один только шаг, он очутился чуть ли не на середине комнаты и теперь оглядывал окружающую обстановку с высоты птичьего полета. Федосей Федосеевич чрезвычайно ласково встретил Кравцова.

– А-а! Юноша! – воскликнул он. – Ну, как дела? Устроились? – Он взял Кравцова за локоть и подвел к своему гостю. – Вот, полюбуйтесь. Из большевистского рая бежал, – сказал Федосей Федосеевич, представляя Кравцова.

Птицеподобный господин изобразил на своем лице нечто вроде улыбки. Но сейчас же, впрочем, он отвернулся от Кравцова и продолжал начатый раньше разговор.

– И вы согласитесь, – обратился он к Федосей Федосеевичу, – вы согласитесь, что список кандидатов на предстоящие выборы составлен крайне небрежно. Кроме того, я стою, безусловно, за тайное голосование. Как, скажите, подымать руку за того или иного кандидата, раз этот кандидат сидит здесь же рядом?

– Ну так что же! – возразил Федосей Федосеевич, роясь на столе в кипе бумаг и, очевидно, из вежливости поддерживая разговор. – Пусть себе сидит… а вы того… подымайте.

Глаза его уже бродили по географической карте и на лице застыло сладкое выражение, как будто он только что побывал в далеком оазисе и скушал сочную фигу.

– А вы подымайте… – повторил Федосей Федосеевич, перебирая рукой бумаги и мысленно путешествуя по Африке.

– Ну нет, извините, – вдруг закипятился высокий господин и сделал шаг к столу, раскачиваясь словно на ходулях. – Ведь они хотят провести на выборах свой блок. Слыхали? Всю свою партию! В церковные старосты, например, хотят продвинуть Глуховязова! А у Глуховязова сын кадет и сам он, бесспорно, красненький.

– Да какой же он красный? – миролюбиво возразил Федосей Федосеевич. – Бывший помещик и домовладелец.

– Вот это и отвратительно, – подхватил гость, нервными затяжками раскуривая папиросу. – Вот это именно и плохо. Я скорее готов простить обыкновенному мужику, чем вот такому ренегату…

Кравцов наклонился к Наденьке и спросил ее шепотом, кто этот странный господин. Она улыбнулась.

– Общественный деятель, – шепнула она на ухо Кравцову. – Кажется, бывший земский начальник… А фамилия его Данилевский…

Но Кравцов уже не слушал того, что ему шептала Наденька. Он чувствовал так близко нежный запах ее кожи, развившийся локон слегка щекотал его щеку, он все еще стоял, склонив к ней голову, пока она сама не отодвинулась в сторону, удивленно взглянув на него смеющимися глазами. Странно, что в этот короткий миг ему припомнилась одна степная дорога, по которой он проезжал Бог знает как давно, быть может, еще гимназистом в России. И он не помнит даже, куда и зачем тогда ехал… Но он вдруг увидел тот самый зеленый пригорок и на нем куст шиповника весь в цвету… Эта давняя радость вспыхнула в его душе новым отображенным светом, словно тогда это был только намек на какое-то большое, ожидающее его впереди счастье.

– И вот что заметьте, – говорил Данилевский, ломая одну за другой спички и нервно попыхивая погасшей папиросой. – Они хотят захватить в свои руки Погребальное Братство. Это их главная цель. Они хотят завладеть русским кладбищем. Вы понимаете, что тогда получится? Они ведут агитацию даже в церковном хоре…

Кравцов взглянул на Наденьку: она стучала на машинке, склонив над столом голову. Его вдруг неудержимо потянуло к ней. Он не знал, что еще скажет, но, подойдя к столу, склонился к Наденьке.

– Я у вас хотел спросить, – шепнул он, приблизив губы к ее крохотной ушной раковине. – Я, собственно, хотел спросить о том… мне интересно узнать…

Он остановился на полуслове. Наденька прекратила свою работу и ожидала, что он скажет дальше.

– Ведь это, насколько я понимаю, – торопливо зашептал Кравцов, – это машинка системы «Ундервуд». А между тем есть машинки совсем других систем. Есть системы, отличающиеся от этой системы. Они не похожи на эту систему, – шептал Кравцов, до головокружения чувствуя ее близость и вдыхая нежный запах ее кожи, косясь на упругую, словно выточенную из янтаря шею с легкими завитками.

Наденька резким движением отодвинулась от него и вдруг поднялась со стула. Брови ее летящими птицами мелькнули в уровень с головой Кравцова. На этот раз она не смеялась и лицо ее напомнило Кравцову первую весеннюю бурю.

– Вы, кажется, хотели поговорить с Федосей Федосеевичем о деле? – сухо спросила Наденька. – Гость его уже уходит. Вы можете поговорить.

Действительно, Данилевский двигался к выходу и, как все политики, договаривал свою речь на ходу. Он был похож на пароход, отчаливший от пристани и гудящий на прощанье охрипшим голосом. Он оставил после себя клуб дыма, и слышно было, как по лестнице застучали его ботинки этакими пароходными колесами. Но для Кравцова весь мир внезапно рухнул. (Что с того, что ласточка беззаботно качалась на проволоке телеграфа?) Его охватило отчаяние. Растерянно двигаясь в плоскостях нового мира, глядя даже на муху, совсем реально бившуюся в оконном стекле, он шел в то же время каким-то своим двойником по давнему гимназическому залу навстречу грозному латинисту.

– Склоняйте «fructus»![44]44
  Плод. (лат.).


[Закрыть]

– Fructus, – бледнея, говорит Кравцов.

– Fructibus, – подсказывают из угла.

– Fructibus, – повторяет Кравцов.

– Вы ничего не знаете. Довольно.

Обратный путь мимо парт со ржущими учениками. (На стене Авраам зверски убивает Исаака. Солнечный Илия поспешно возносится на небо, повернувшись к Кравцову спиной, игнорируя его и презирая.)

– Ну-с, юноша, – говорит Федосей Федосеевич, заслоняя своей серебряной головой давнее горе. – Ну-с, рассказывайте.

Кравцов растерянно улыбнулся.

– Я хотел с вами посоветоваться, Федосей Федосеевич, – сказал он почти дрожащим голосом. – Мне нужно будет скоро отправиться в лекционное турне по Европе, и я хотел бы найти заработок.

Лицо Федосея Федосеевича выразило крайнее изумление. Он взглянул на Кравцова и сквозь очки, и поверх очков, и даже как-то боком, скашивая глаза.

– Какие лекции? Какое турне?

– Турне по Европе, – повторил Кравцов. – Я хочу прочитать ряд лекций о жизни интеллигенции в Советской России.

Губы Федосея Федосеевича раскрылись на манер устрицы. Он весь сполз со стула и, хохоча, обнимал и гладил руками угол книжного шкафа. Наденька вторила ему у стола. Проехавший под окном трамвай потряс стекла режущим звоном. Муха наконец запуталась в предательской паутине, и толстый, круглый палач четвертовал ее всенародно.

– Нет, нет, послушайте!.. Вы только послушайте, что говорит сей юный мечтатель! – Федосей Федосеевич достал из кармана платок и, сняв очки, вытер набежавшие на глаза слезы. – Ну и насмешили, – сказал он, наконец, успокаиваясь. – Кто вас надоумил на такую затею? Здесь, голубчик мой, делом надо заниматься, а не пустяками. Лекции! Тоже придумали! Вы им запонку какую-либо изобретите, подтяжки, что ли, патентованные. Или новую прическу для стареющих дам… Вот на это Европа посмотрит… Вот тогда вас будут слушать… А то лекции. Да еще о русской интеллигенции!.. Кроме полицейского комиссара, никто вас и слушать не будет…

– Я могу по-французски, – сказал Кравцов и неловко потер руки.

– И по-испански не будут слушать, и по-португальски, – перебил его Федосей Федосеевич. – Все они на один лад, поверьте. – Он серьезно взглянул на Кравцова и покачал головой. – Друг мой, – почти задушевным голосом сказал Федосей Федосеевич, – Европа – это не толпа, состоящая из Шиллеров и Гете. Ее нельзя представлять себе по каталогам публичной библиотеки. Здесь о воскресной курице говорят гораздо больше, чем о существовании Бога. Здесь едят и танцуют несравненно охотнее, чем на островах Полинезии. Но не подумайте, что у них есть темперамент. Их темперамент равен темпераменту осенней улитки.

– Я думал проехать в Париж и Лондон, – уже робея совсем, сказал Кравцов.

– Да ведь вас не пустят туда! – окончательно изумился Федосей Федосеевич. – Я сам хлопочу о визе вот уже скоро полгода. Африканского негра пустят, а вас нет. Сумасшедшего англичанина и паралитика француза пустят, а вас нет. Вам просто не дадут визы.

Кравцов слушал эту речь, как приговор судьи. Почва ускользала у него из-под ног, и совсем другие, неясные и скучные, дали впервые открывались перед ним.

IV

Необходимо теперь же отметить одну черточку в характере Федосей Федосеевича, его стремление постоянно кому-либо покровительствовать. И хотя он сам нуждался в опеке, ему до чрезвычайности нравилась поза бескорыстного благодетеля. Вот почему в судьбе Кравцова он принял самое горячее участие.

– Мой юный мечтатель, – сказал Федосей Федосеевич, когда Кравцов зашел на книжный склад спустя несколько дней после описанного выше разговора. – Вам необходимо подыскать какое-либо занятие.

И тут же, усевшись у письменного стола, своим размашистым почерком, похожим на иероглифы, написал рекомендательное письмо к знакомой ему богатой даме. (Федосей Федосеевича действительно знала вся русская колония в Бухаресте.) Пока он писал, широко расставив локти, поблескивая оправой пенсне и по-стариковски обслюнивая палец, когда нужно было перевернуть страницу, пока он расчеркивался, удлиняя свою фамилию затейливыми завитушками и украшая письмо необходимыми для данного случая орнаментами, вроде «Целую Ваши ручки» или «Примите уверения в совершенном к Вам уважении», пока, наконец, заклеивал конверт, высунув наружу язык и приподняв брови, Кравцов смотрел в окно, опершись спиной об угол книжного шкафа. Железные трубы бесчисленных городских крыш поворачивались на ветру головами римских воинов. А выше, поверх города, в синих небесных лагунах становились на якорь облака.

«Как странно, – думал Кравцов, оглядывая с высоты дома крыши и трубы. – Еще недавно все это было для меня совершенно чужим. И вот теперь знакомства… И Наденька…»

Он посмотрел в тот угол, где за пишущей машинкой должна была сидеть Наденька. Но там никого не было. Постепенно он был вовлечен в тот странный круг почти непередаваемых словами ощущений, где царили ассоциации и намеки. Оттолкнувшись мысленно от крыш и от города (хотя ему казалось, что это пришло само собой, случайно), он незаметно перешел на размышления о войне. «De bello gallico»[45]45
  Записки о Галльской войне» (лат.).


[Закрыть] – вспомнилось почему-то ему. – «Цезарь подошел к городу на две тысячи триста шагов…» Ну, это еще были войны совсем игрушечные, – подумал Кравцов. – Самое страшное артиллерия…»

Он вдруг увидел поле, все изрытое снарядами. Мишка Ломов, его приятель по полку, кричит ему издали и машет руками. А сам он бежит туманной, осенней ложбиной, заросшей лопухами (эта ложбина запомнилась навсегда). Вот он споткнулся и упал лицом в куст. Что-то прогрохотало сбоку и приподняло вверх качнувшийся горизонт. Всадники и деревья прыгали, перегоняя друг друга. А в том месте, где залег неприятель, в воздух, в синюю глубину обрывался угол подоконника, ярко освещенный солнцем, угол бухарестского подоконника… («Ибо действие сейчас происходит в Бухаресте», – несвязно подумал Кравцов.) И тут же шумным клубком скатились вниз по подоконнику дерущиеся воробьи. Кравцов вздрогнул.

«Все это нелепости, то, о чем я сейчас думаю», – решил он почти смущенно и повернулся к Федосей Федосеевичу.

– Ну-с, юноша, – сказал Федосей Федосеевич, протягивая письмо. – Вам необходимо будет сходить к Наталье Ивановне. Сегодня же. Это милейшая дама, и она вам, конечно, поможет. Ей, кажется, нужен репетитор для дочери…

Кравцов поблагодарил и, все еще оглядываясь на пишущую машинку, вышел на улицу. Гремящая и беспрерывно позванивающая конка унесла его в незнакомую часть города, к мутной Дымбовице, расщепившей здесь тротуары и мостовые. В утреннем блеске на крутой площади бронзовые Ромул и Рем сосали бронзовую волчицу; меланхолично журчал фонтан; раздуваясь, как кобры, расхаживали по карнизам голуби. Кравцов отыскал наконец нужный ему дом и, взойдя на крыльцо, несмело позвонил. Медная дощечка с запыленными буквами повторила надпись лежащего у него в кармане конверта.

– «Наталия Грушко», – прочитал Кравцов. И опять для чего-то справа налево – «Грушко Наталия». Потом он стал читать попеременно: «Наталия Грушко». «Грушко Наталия»… «Грушко Наталия». «Наталия Грушко».

В глазах у него зарябило. Неожиданно открылась дверь. Перед ним стояла еще нестарая полная дама с румяным свежим лицом, похожим на рекламу Одоля.

– Як вам, простите… – заторопился Кравцов. – Я к вам… Здесь вот к Грушко Наталии, – сказал он, показывая письмо. – К Наталии Грушко. То есть к Наталии Ивановне Грушко…

– Да, это я, – сказала дама. И жестом пригласила его войти.

Кравцов очутился в богато обставленной квартире. Наталия Ивановна ввела его в гостиную и, указав рукой на диван, неторопливо вскрыла конверт. По мере того как она читала, лицо ее все более прояснялось.

– Ну что же, – сказала она, складывая, наконец, письмо и обмахиваясь им как веером. – Мне действительно нужен учитель.

Теперь она разглядывала Кравцова со снисходительной улыбкой, небрежно вскинув лорнет и щуря при этом свои черные, немного выпуклые глаза.

– Ведь вы бывший студент, не правда ли?

– Я был естественником в Киеве, – отрывисто ответил Кравцов.

– Вот что, голубчик, – сказала Наталия Ивановна. – Я очень ценю рекомендацию Федосей Федосеевича. Но у меня есть свои принципы… Вы понимаете, конечно?.. Мы живем в исключительное время.

И так как на лице Кравцова отразилось недоумение, Наталия Ивановна принялась излагать свои взгляды на воспитание детей.

– Ужасно! Ужасно! – восклицала она, неестественно томно закатывая глаза. – Нынешняя молодежь никуда не годится. Положительно никуда не годится. Забыты идеалы, поруганы светлые кумиры. Дети растут как в лесу… Я возлагаю на вас особые надежды, – добавила она неожиданно. Кравцов неловко поклонился, привстав с дивана. – Вы должны будете внушить моей дочери уважение к героям. К нашим русским героям. И вообще, ко всем героям… Ах, герои! – воскликнула она, закатывая глаза почти до белков. – Что за имена! Наполеон! Суворов! Минин и Пожарский…

Несколько секунд лицо ее хранило восторженное выражение, как будто на фоне синих обоев она вдруг увидела весь героический эпос. В окне колыхались занавески. Круглый кактус, похожий на ежа, победоносно распустил свой лиловый цветок. Солнце освещало лунную ночь в Венеции и стенные часы в ореховом футляре.

«Но что же я знаю о героях? – подумал Кравцов, рассеянно считая ряды птиц, летящих по синему полю обоев. – Что я знаю о героях? Кутузов бил французов… И в древности была битва при Фермопилах… Придется возобновить в памяти все эти исторические сведения».

– Что же касается платы, – сказала Наталия Ивановна, и глаза ее внезапно потускнели, – то здесь у меня тоже свои условия. Но прежде позвольте узнать, любите ли вы консервы?

Вопрос настолько озадачил Кравцова, что ему даже показалось, что он ослышался.

«Ну, конечно, ослышался, должно быть, о консерваторах», – подумал он. Об его отношении к консервативным партиям.

– Право, затрудняюсь вам ответить, – сказал Кравцов раздумчиво. – Мне лично кажется, что я себя могу причислить к либералам. Но все же…

– Нет, я не о том, – спокойно перебила его Наталия Ивановна. – Я вас спрашиваю, любите ли вы мясные консервы.

Кравцов глядел на нее с тем изумленным видом, с каким новобранец глядит впервые на остановившего его посреди улицы офицера.

– Так как если вы не любите консервов, – сухо добавила Наталия Ивановна, – мне придется отказаться от ваших услуг.

Она выжидательно закусила губу. И тут Кравцов почувствовал, что ему надо ответить утвердительно, хотя он и не понимал, почему и о каких консервах спрашивала его госпожа Грушко.

– Да, я люблю консервы, – сказал Кравцов покорно. – Я даже очень люблю консервы.

Наталия Ивановна улыбнулась улыбкой фарфоровой куклы, выставляя напоказ свои великолепные зубы и слегка собирая у глаз затушеванные тушью морщины.

– У нас консервная фабрика, – пояснила она. – Мы со всеми расплачиваемся консервами. Например, прислуге мы платим консервами. Вы же будете получать одну треть деньгами.

– Одну треть? – невольно вырвалось у Кравцова.

– Да, одну треть, – подтвердила Наталия Ивановна.

В водворившейся тишине щелкающими шажками прогуливались стенные часы. Казалось, они брели чуть прихрамывая, изредка спотыкаясь и останавливаясь совсем. Но бронзовый маятник с машинным равнодушием раскачивался направо и налево.

– Завтра в девять утра, – сказала Наталия Ивановна и протянула руку.

Кравцов поднялся с дивана в каком-то оцепенении. За дверью, должно быть, в столовой, слышен был звон расставляемой на столе обеденной посуды. Запах горячего мясного супа побеждал тонкое благоухание лакфиоля, исходящее от одежд госпожи Грушко.

«Бессмысленно уходить от обеда», – почему-то подумал Кравцов, уже прощаясь и целуя протянутую ему пухлую и белую руку. Он так ясно представил себя за столом в уютной комнате… Голубоватая салфетка лежит рядом с его прибором. И он ест душистый суп, пахнущий лакфиолем.

– Значит, завтра в девять утра, – повторила Наталия Ивановна, умело прицепляя к лицу ничего не выражающую улыбку.

– Да, конечно… Я приду, – неловко пробормотал Кравцов. Он кланялся и улыбался, отступая к двери, и даже за дверью, на парадном крыльце, он еще кланялся и улыбался. И вдруг остановился и до боли сжал пальцы. Ему стало почему-то стыдно, и он почувствовал, что все лицо его и уши покрываются густым румянцем. Наконец преодолев свое смущение, он пошел вдоль ограды, мимо свежей зелени только что распустившихся каштанов. Знакомые края над крышами и проводами сияли ослепительной синевой. Он опять видел тот мир, в котором жил с детства, странный мир, созданный его собственной фантазией.