Текст книги "Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе (СИ)"

Автор книги: Вадим Ломтев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Юра работал со старанием и удивлял коллег своими деловыми предложениям, но каждый приемный день приходил к директору с просьбой отпустить его в Одессу. В конце концов «молитва дошла до бога», и Юра снова стал одесситом.

Его однокашники, возвратившиеся в Одессу позднее, Миша Великий, Толя Бирюков, потом рассказывали, что Юра устроился на завод, если правильно запомнил, «Январского восстания», хорошо зарекомендовал себя как инженер, а потом и как хозяйственник и вскоре стал директором. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, а интересно бы встретиться и поговорить! Наверняка жизненные сюрпризы последних лет предоставили Юре столько новых сюжетов и поводов для остроумия!

Не могу удержаться, чтобы не рассказать еще один шедевр из репертуара Юры:

Мадам Циперович идет на свадьбу со своим мужем Арончиком. Дает тому последние наставления: «Арон, я тебя прошу, ничего не говори за столом. Ты всегда, как расскажешь, так это будет только неприличная гадость. Ты лучше совсем свой рот не раскрывай!».

Пришли, сидят, кушают чинно – благородно. Лишь только Арончик приоткроет рот, мадам Циперович его сразу одергивает, и тот успокаивается. И так несколько раз.

Рано или поздно мадам потребовалось на минуточку выйти. Возвращается – все гости сидят за столом красные, уткнулись в свои тарелки, жуют молча…

– Арон, ты, наверное, что-то ляпнул! Признавайся, ты сказал какую-то гадость?

– Та шё ты такое говоришь? Какая такая гадость? Ничего я не ляпал! Просто мадам Рабинович рассказала страшный сон, будто бы она засунула себе палец в рот и не обнаружила там ни одного зуба. Так я только и спросил ее, или она точно помнит, что это был именно рот?..

Глава 29. Наум Медовой

Другой яркой личностью среди одесситов был мой сосед по общежитию Наум Медовой или Ника, как звали его друзья. Это был всесторонний эрудит: хорошо знал и любил поэзию, живопись, литературу, кино – короче, любил все, кроме инженерного дела.

«Понимаешь, не люблю я железки, нет в них души, а значит, нет прекрасного. Надо менять занятие!» – поделился он со мной как-то в разговоре.

Мы сошлись с Никой на почве нашей любви к Маяковскому. В школе этого замечательного поэта не изучают, а «проходят», причем только произведения агитационного плана, в которых, по его собственному выражению, он «наступал на горло собственной песне». Мне открыл Маяковского мой двоюродный брат Олег, познакомивший меня с его внешне грубоватой, но по своей сути очень нежной лирикой, которую я до настоящего времени считаю непревзойденной.

Во мне возникло неистребимое желание знать все произведения Маяковского наизусть, и я порой тратил на это все свободное время: идешь, бывало, куда-либо и повторяешь стихи. А если сбился – открываешь книжку в карманном издании, подсмотришь и вспоминаешь дальше. Очень быстро я выучил от начала до конца почти все поэмы – «Флейту-позвоночник», «Человек», «Хорошо», шутя, можно сказать, выучил массу стихов и до сих пор многое хорошо помню, при случае цитируя иногда пространные выдержки.

В связи с этим вспоминается такой случай. Как-то мы, заводчане, возвращались на стареньком ПАЗике из подшефного колхоза «Авангард», расположенного в селе Гороховка Верхне-Мамонского района, где уточняли план оказания шефской помощи.

Компания была представительной: директор завода Хрустачев Леонид Николаевич, главный механик Косилов Михаил Семенович, главный энергетик Олейник Василий Харитонович, секретарь парткома и двое или трое руководителей вспомогательных цехов (не помню, кто персонально), а также я, работавший в то время начальником отдела механизации. План был составлен, одобрен руководством колхоза и, как непременно полагалось в подобных случаях, хорошенечко «обмыт».

Путь предстоял неблизкий, до завода 185 километров, а учитывая качество дорог и технический уровень нашего рыдвана, предстояло не менее четырех часов езды. Разговорились, я, как самый молодой, сидел и слушал. Неожиданно разговор коснулся Маяковского, причем в неодобрительном ключе, и я немедленно вступил в спор. Я стал доказывать, что этого поэта, несмотря на его широкую известность, никто из присутствующих не знает, что в лучшем случае знания ограничены тем, что «проходили» в школе, что… «А хотите на спор я буду читать вам наизусть Маяковского без остановки до самого Воронежа? И если вам будет скучно – скажите, я перестану, а если понравится…».

Согласились (молодой, горячий, время есть, почему бы и не послушать?).

Я начал с «Флейты». Слушают внимательно, с интересом, в некоторых местах просят повторить и разъяснить. Закончил «Флейту» и перешел на «Человека». Я стал чувствовать, что погорячился насчет «без остановки до Воронежа». Выручил меня Хрустачев: «Хорошо, Вы доказали – а он всех, вне зависимости от должности и возраста называл только на «Вы» – Вы доказали, что Маяковский большой поэт. Но сейчас не время и не место. Спасибо, хватит».

Я вздохнул с облегчением, но с обиженным видом махнул рукой: «Не хотите, мол, как хотите».

А на следующий день Хрустачев проводил совещание по итогам поездки, уточнял всем исполнителям задания, ставил сроки. Попросил меня задержаться и затронул вчерашний разговор в автобусе: «К сожалению, я не знаком с Маяковским, как Вы, а после прослушанной лекции, хотелось бы. Не найдется ли у Вас что-либо почитать о нем?».

На следующий день я принес директору огромный фолиант, 65-й том, недавно вышедший в цикле «Литературное наследство» и называвшийся «Новое о Маяковском». А через пару недель ЛН вернул его мне со словами благодарности: «Никогда не думал, что на старости лет мне удастся познакомиться с такой бездной красоты и премудростей. И это – благодаря Вам. Я все время считал, что Сталин назвал Маяковского лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи за широкий агитационный размах его поэзии. А на самом деле… Короче, я стал поклонником и почитателем таланта Маяковского».

А я горжусь, что приобщил к Маяковскому двух незаурядных личностей – директора завода Хрустачева, талантливого организатора производства с лирическим началом, и Женю Горелова (о нем – чуть позже).

Я в очередной раз увлекся, а про Наума Медового совсем забыл. А он, как помните, начал поговаривать о необходимости сменить профессию, но раздумывал – не поздно ли?

Все колебания у Наума исчезли после выхода на киноэкраны страны нашумевшего фильма Чухрая «Чистое небо», в котором была талантливо рассказана послевоенная история мужественного летчика, пережившего трагическую ситуацию. По поводу необычности фильма и его высокой художественной ценности в прессе и на телевидении шум стоял невероятный. В одной из статей Наум вычитал, что Чухрай начал серьезно заниматься кино, когда ему исполнилось 28 лет, и стал рассуждать примерно так: «…начал в 28 лет, а мне нет и 25! Так чего же мне бояться? Чем я хуже Чухрая?».

Наум с трудом уволился (молодой ведь специалист!), уехал в Кишинев и устроился осветителем на киностудию «Молдова-фильм».

Несколько лет никаких известий о Науме не было.

Лет примерно через 5-6 (на заводе я уже возглавлял производство) наш главный конструктор Алексей Иванович Гришечкин после командировки в Москву зашел ко мне и рассказал, что случайно встретил Медового на улице Горького. Тот женился на москвичке, живет на улице Фучика, учится на высших режиссерских курсах у Чухрая и передает привет, приглашает в гости.

Я не замедлил воспользоваться приглашением и в ближайший приезд в Москву разыскал Наума через горсправку (была в городе большая сеть киосков этой полезной организации). Жил он, действительно, на Фучика, в небольшой квартире, принадлежащей родителям жены (позднее родители помогли молодым «построиться кооперативом», и те переехали на улицу Гончарова в районе Бутырки).

Наум познакомил меня со своей женой Раисой, очень милой и обаятельной девушкой (женщиной назвать ее язык не поворачивается, такой юной она выглядела). Оказывается, знакомы они были еще со школьных лет, встретившись в детском санатории, где оба лечили суставы. Рая закончила строительный институт и работала в проектной организации в группе по разработке фундаментов уникальных зданий.

Мне нравилось встречаться с Медовыми: всегда было много воспоминаний, разговоров о новой жизни, о будущем. Наум закончил курсы, начал работать. Первой его работой было участие в полнометражном фильме Чухрая «Память», посвященному Сталинградской битве. Работа шла трудно, что-то постоянно не ладилось, срывалось, что-то не устраивало главного.

Наум рассказывал интересные эпизоды, например: по замыслу создателей фильма корреспондент обращается к случайно встреченным людям с одинаковым вопросом: «Что вы можете сказать о Сталинградской битве?». Сценарий требовал спрашивать это у студентов, причем у студентов Западной Германии (в то время страны, враждебной Советскому Союзу) и у студентов ГДР (дружественная страна).

Приехали в ФРГ. Студенты университета бегут после занятий, останавливаются, на вопрос бойко отвечают: «Сталинград показал миру, что фашизм, как и любое зло, может и должен быть побежден, что миф о непобедимости нацистской Германии был разрушен, что русские несут миру освобождение…» и т.п. в таком же духе.

В ГДР разговор никак не клеился: начинают говорить о потерях, о морозах, о философии. Потом показывают пальцем на бодро шагающего «активиста», по-нашему, комсорга: «Вы лучше спросите у него, он у нас все знает, а мы можем и не то сказать…».

Прямо хоть местами меняй страны и результаты опроса!

Тем не менее, фильм вышел на экраны, периодически демонстрировался по телевидению, и среди титров я каждый раз с удовольствием находил запись: «Стажер режиссера – Наум Медовой».

После «Памяти» Наум уже в качестве второго режиссера участвовал в съемках фильма «Спорт, спорт, спорт» с режиссером Элемом Климовым.

Фильм этот был в целом положительно оценен критикой, но прошел у нас тихо. А зря – мне, например, и многим моим знакомым фильм очень понравился, а мнение рядового зрителя не менее важно, чем специалиста – так, по крайней мере, считал Эйзенштейн. Выступая как-то перед американской аудиторией, он отметил, что при обсуждении художественного уровня фильма он прислушивается лишь к мнению или специалистов-профессионалов, или к высказываниям совершенно неискушенных кинозрителей. (Себя я скромно отношу ко второй группе).

Тихо прошел фильм, без шума, но уже хорошо, не ругали ведь! У Наума появился какой ни есть, но авторитет, и он решил, что дальше следует делать кино самостоятельно. Сам написал сценарий, сам ходил по коридорам власти за деньгами, объяснял, доказывал. И доказал, и получил, что нужно, и в конце концов снял телевизионный фильм.

Я как-то приехал на день в Москву, но пришлось задержаться еще на день. С гостиницами в то время было туго, и я поехал ночевать к Науму. Он пришел с работы ближе к полуночи и радостно сообщил, что монтаж закончен и фильм можно смотреть. Предложил прямо среди ночи ехать на студию, он устроит просмотр. Мы с Раей не согласились (а правду говоря – просто поленились): уже поздно.

Но другой случай не представился, о чем я буду всегда сожалеть. Наверное, это был хороший фильм. Наум коротко рассказал его содержание: в городе на берегу Черного моря на судостроительном заводе изготавливается партия судов на подводных крыльях, которые должны эксплуатироваться на великих сибирских реках – на Енисее, Оби, Лене и др. Доставляются они к месту назначения своим ходом: через Азовское море, Дон, Волгодонской и Беломоробалтийский каналы, а дальше через моря Северного океана.

Для управления судами и для их охраны набирается команда сопровождения, составленная из людей большей частью случайных. В этой разношерстой компании есть и романтики, и желающие подзаработать, и просто бродяги – люди, как правило, с непростой судьбой, а иногда – с нечистой совестью. Их «экспедиция» длится не одну неделю, и за это время на фоне трудовых будней в команде случаются разные истории: и новая любовь, и развод, и криминал – материала хватило бы на большой сериал, но заданный в те времена формат не позволял Науму размахнуться.

Фильм был уже готов, в рабочем порядке одобрен руководством студии и коллегами и готовился пройти необходимые формальные процедуры, как «среди ясного неба громыхнуло», и очень сильно.

На беду Наума (так уж совпало) в это время в ЦК партии готовился для рассмотрения вопрос о состоянии и мерах развития отечественного телевидения и кинематографии. На студии начала работать комиссия по проверке дел и подготовке проекта решения. Накануне заседания ЦК на студию приехал для личного ознакомления кто-то из высшего руководства, точно не помню кто, но вроде бы даже наш главный идеолог член политбюро ЦК Суслов. Он осмотрел помещения, пообщался с народом, зашел в демонстрационный зал: «А что вы можете мне показать из новинок? Чем можете похвастать?».

К такому вопросу на студии были заранее готовы и предложили продемонстрировать фильм Наума.

Здесь необходимо сделать небольшую ремарку: фильм снимался в основном по берегам рек. А самые красивые места по прибрежным городам и весям – это церкви, и они-то часто и служили фоном для развития событий.

«Отец родной» наблюдал фильм, казалось бы, с видимым интересом, потом посмотрел на часы и изрек: «Что-то здесь не то: церкви, кресты, попы… Я человек неверующий, но после такого кино могу стать проповедником Христа. И этим вы хвастаете? Так, с этим все ясно, выключайте».

Встал, еще немного почитал нравоучения на другую тему и уехал.

Больше о фильме никто официально не вспомнил – ни в материалах комиссии, ни на заседании ЦК, и никогда после. Фразы, оброненной вельможей, оказалось достаточно, чтобы «положить фильм на полку» и забыть.

Отчаянию Наума не было предела: он бегал по коридорам власти, подключал знакомых авторитетов в кино, пытался что-то сделать, чтобы фильм попал на экран, но все было тщетно. Вначале все только многозначительно разводили руками, потом стали отмахиваться, а потом – сторониться Наума и даже бояться с ним разговаривать. Необходимо пояснить, почему.

На примере Наума можно демонстрировать, как иногда советская действительность разрушала психику молодых людей и превращала их в ярых антисоветчиков.

Когда Наум жил в Воронеже, он был (говорю без малейшего преувеличения) примерным и сознательным комсомольцем: взносы, участие в сборе металлолома, выступления на собраниях – с этим у Наума все было в полном порядке. Кроме всего прочего, он страстно уважал Ленина: как образованнейшего, умнейшего, честнейшего, человечнейшего и т.п. человека. Соответствующая оценка давалась Наумом и коммунистической партии, и Советской власти вообще. Приятели слегка подтрунивали над ним, но не более того (свобода совести!).

Бытовые неурядицы подкосили сознательность Наума, и вначале он поругивал Советскую власть, а после мытарств с фильмом стал откровенным диссидентом. Естественно, он не получил ни копейки за готовый фильм, а его «хождения по мукам» в поисках правды привели к тому, что ему перестали давать работу вообще. Года два Медовые жили лишь на более чем скромную зарплату конструктора проектной организации, которую получала Раиса, а Наум вносил в семейный бюджет незначительные суммы за случайные съемки хроники.

Отсутствие стабильного заработка привело Наума к отчаянию, его приняли в свою компанию «инакомыслящие», и под их влиянием он решил искать счастья в Америке. Первым делом он нашел родственников в Израиле и оформил выезд в эту страну. (С Раисой ему пришлось развестись, так как она категорически отказалась уезжать за границу).

Затем Наум поступил на курсы ускоренного изучения английского языка, и уже через три месяца на зависть мне мог бегло «шпарить» на бытовые темы (до этого Наум не знал по-английски ни слова).

В то время с Израилем у нас были напряженные отношения, и Наум вылетел в края обетованные через Австрию. Но это был отвлекающий маневр: знающие люди научили, что, долетев до Австрии, эмигранту следует подать заявление о перемене намерений и тогда, как политически преследуемому лицу, ему могут дать разрешение на въезд в США.

Так все и получилось, и через три месяца Наум наконец оказался в долгожданной Америке, без ясных целей, без друзей, без средств к существованию.

Через несколько лет, после «горбачевского потепления», Наум прилетал в Москву по семейным делам. Заходил ко мне домой, рассказывал, как ему живется. Хлебнуть трудностей ему пришлось достаточно. Он и лекции читал о советском кино, и стихи переводил, и был оформителем в каком-то печатном издании, и чернорабочим, но все попытки что-либо снять на пленку были безрезультатными. Наум производил впечатление уставшего человека, которого ничто не может порадовать.

Прошло еще несколько лет, Советский Союз уже исчез с политической карты мира, и Наум снова прилетел в Москву. Опять он зашел ко мне домой, опять рассказывал о себе. Теперь у него было занятие, не связанное с искусством, но, как он выразился, с элементами творчества: он работает на фирме, которая скупает жилые дома, а затем перепродает их, предварительно переоборудовав в соответствии с желаниями нового владельца. В задачу Наума входит найти желающего приобрести жилище в соответствующем месте, помочь потенциальному владельцу определиться с объемом реконструкции постройки, оформить договор, привлечь подрядчиков и обеспечить сдачу работ «под ключ». Характер и объемы работ в зависимости от запросов заказчика могут быть совершенно различными: от элементарной замены обоев до создания пруда с кувшинками и посадки платановой аллеи. Не думаю, что такая работа приносит ему полное удовлетворение, но материально он ни в чем не нуждается.

В Штатах Наум женился, с Раисой и дочерью Анной поддерживает хорошие отношения. Хочется пожелать ему счастья!

Глава 30. Заводской комитет ВЛКСМ

При советской власти мне всю жизнь почему-то «везло» на предложения поработать по общественной линии. В институте открутиться было просто: я ссылался на занятость в эстрадном оркестре и встречал понимание у предлагавших мне «послужить Отечеству на идеологическом фронте».

На заводе подобная аргументация уже отсутствовала, и на первой же отчетно-выборной конференции меня избрали членом заводского комитета ВЛКСМ, а затем – заместителем секретаря комитета. Я сразу стал мишенью для безобидных дружеских шуток одессита Юры Озерова, который при каждом удобном случае юморил по поводу моего общественного статуса, а в целях воспитания во мне «стойкого борца» грозился ко дню рождения подарить трехтомник цитат Мао Цзэдуна (стоял такой трехтомник одно время в витрине книжного магазина на центральной улице Воронежа).

В комитете мне поручили вести «Комсомольский прожектор» – было такое направление в работе молодежной организации, призванное искать недостатки в нашей действительности и выставлять их на всеобщее обозрение в стенной печати (обличительный текст, карикатуры, «молнии» – Юра Озеров называл это «плакатной лирикой», «окнами РОСТа» или китайскими «Дадзы-Бао» – существовала и такая настенная форма политических выступлений китайских активистов).

В «Прожекторе» я получил свой первый урок общения с прессой. Приехал как-то на завод корреспондент местного телевидения искать материал о результатах недавно проведенного городского субботника по сбору металлолома. Секретаря заводского комитета не было на месте, и с корреспондентом пришлось общаться мне. Встретились, поговорили для общего знакомства вначале в комитете, потом решили пойти по заводу. Перед выходом корреспондент посетовал на свой фотоаппарат: «Вспышка действует, а кадр не переводится, вспышка…» – и так несколько раз. Я в это время что-то искал в столе.

Наконец пошли на завод. Честно сказать, металлолом являлся на заводе неиссякаемым источником критики: сравнительно огромная территория (72 гектара), из которой под постройками находилась лишь пятая часть, как кто-то у нас сострил, была «железной». До строительства завода на территории размещали свои хозяйства базы местных снабженческих организаций, которые со временем покинули площадку, а часть материалов и сооружений оказались брошенными. Много искореженного металла валялось еще со времен войны.

Словом, было что снимать корреспонденту, и тот только и успевал щелкать. Когда же мы подошли к куче, в которую на прошедшем субботнике комсомольцами было собрано лома на 2-3 железнодорожных платформы, фотопленка закончилась.

В тот же вечер по местному телевидению показали критический репортаж с завода – демонстрировались горы железного лома с комментариями: «А комсомольский секретарь от стыда под стол полез…». (Меня в этот момент показывали крупным планом, и было понятно, что я – главный злодей). Я передачу не видел, но возмущению моему не было предела. Хотелось отыскать этого наглого подлеца, хотелось…

Директором завода в это время был Иван Аверьянович Полещук, опытнейший руководитель и администратор. Он сказал: «Успокойся. Пиши ответ, что спасибо, мол, за подсказку, будем исправляться. И не смей спорить!». В конце разговора ИА порекомендовал учиться у Пушкина, который сказал: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспОривай глупца», подчеркнув, что именно так в оригинале у автора.

Эту мудрость я запомнил навсегда, и она в дальнейшем мне всегда помогала в общении с прессой. У меня даже выработался стандарт: если корреспондент просил со мной встретиться и ответить на вопросы, я говорил: «Пожалуйста, давайте встретимся, секретов у меня никаких нет, готов ответить на любой Ваш вопрос, но при условии, что вопросы будут только в письменном виде, а я Вам в письменном виде отвечу. Спросите, почему? – чтобы Вы не исказили ответы при публикации. Если искажение будет иметь место, я через наш суд, самый справедливый суд на свете, потребую выплатить мне материальную компенсацию за моральные издержки. Это будет существенной прибавкой к моей мизерной зарплате госчиновника».

После такого предложения корреспондент, как правило, исчезал навсегда, и в суд мне ни разу не пришлось обращаться.

Глава 31. Поездка в Финляндию. 1962 год

Быстро наступил 1962 год, а с ним заканчивался мой статус молодого специалиста. Меня усиленно уговаривали идти на должность освобожденного секретаря комитета комсомола. Я категорически не соглашался, но в горкоме секретарь по идеологии уверенным тоном сказал: «Пойдешь!», и сразу же предложил ехать в Финляндию на две недели в составе комсомольской делегации с целью развития связей с молодежными организациями этой страны.

Я ответил, что в Финляндию, конечно же, с удовольствием поеду, но секретарем не стану ни за что. В ответ прозвучало уверенное «Станешь!», а примерно через пару недель после собеседований (что блюсти, как вести) я был за границей (в капиталистической стране!).

Меня многое в Финляндии поразило: и обилие нарядных сытых людей (дома у нас преобладали темные и серые цвета), и утки и белки на улицах (даже в Москве кроме «постфестивальных» голубей дикая живность не встречалась), и чистота и порядок на улицах, и многое другое.

Удивило также соотношение цен на некоторые товары: к примеру, прекрасный толстенный свитер с изображением оленей на груди стоил ровно столько же, что и обычная бутылка нашей «Столичной» в соседнем магазине.

Потом я понял, что это не трикотаж такой дешевый, а такой дорогой алкоголь. Понял и поведение новых знакомых – финнов: во время одной из неформальных встреч с местными активистами я обратился к участнику застолья: «Ты не стесняйся, закусывай, вот масло, вот хлеб, колбаска, баклажанная икра… Ешь, а то пьяный будешь!». Собеседник, громадного роста и весьма добродушного вида финн, который хорошо говорил по-русски, вполне резонно ответил мне: «Мы выпиваем только для того, чтобы опьянеть, а если не хочешь быть пьяным, нужно просто не пить». Против такой мудрости возражать было бесполезно.

Мне до сих пор остается неясной цель нашей поездки: мы не встречались с трудовыми коллективами, не обсуждали с активистами молодежных организаций какие-то проблемы. Мы посетили четыре финских города (Хельсинки, Лахти, Тампере и Турку), и единственным политическим мероприятием было посещение дома-музея В.И. Ленина. Мы были обычными туристами, приехавшими поглазеть, и поэтому уезжали домой, полные впечатлений, но с непонятным чувством невыполненного долга.

При отъезде из Хельсинки купил «Правду» на русском языке (свободно продавалась, к нашему удивлению, в вокзальном киоске). Разворачиваю и на первой странице вверху во всю ширину полосы вижу шапку: «Советский народ говорит: это – правильная мера!». А дальше – содержание «правильной меры»: все продукты дорожают на 25 – 30 процентов. В памяти советского народа еще свежи были воспоминания о периодических снижениях цен на продукты питания и предметы первой необходимости, и вот, на тебе! Запомнил точно: сливочное масло стоило 2-70, стало стоить 3-50 (неслабо!), цены на мясо, яйца, крупы, и др. – сдвинулись примерно в такой же пропорции. Провожающие финны смотрели на нас с сочувствием (они все уже знали из своих источников, но не говорили, из соображений такта).

Непонятно, на что надеялись хрущевские специалисты по внутренней политике, когда в центральном органе печати под заголовком подобного содержания напечатали кучу демагогически пустых статей? Убедить народ в правильности меры? – тщетно и глупо. Может, кто-то специально захотел раздразнить народ? – тогда его намерения успешно достигли цели: более антиправительственного настроя в обществе я не наблюдал до этого никогда. Наибольшее противостояние возникло на Новочеркасском заводе, где рабочие побросали работу и открыто выступили в защиту собственных интересов. К сожалению, закончилась эта история кровопролитием.

Съездил я в Финляндию, в комсомоле подошло время отчетов и выборов, и меня опять «взяли за бока». Я продолжал сопротивляться, пошел за советом к Полещуку. Тот с кем-то о чем-то поговорил в горкоме партии, и от меня отстали.

Глава 32. Я – начинающий заводской руководитель. Свадьба Вити Пидорича

А вскоре меня назначили начальником центральной лаборатории измерительной техники, в функции которой входило обеспечение единства всех видов измерений, осуществляемых на заводе. Короче, нужно было обеспечить, чтобы все используемые в производстве штангенциркули, микрометры, скобы, вольтметры, амперметры, манометры и прочие «….метры» измеряли положенные им величины с погрешностью, не превышающей допустимые пределы.

Лаборатории, собственно, еще никакой не было, и ее требовалось создать на пустом месте, что в первую очередь и повлекло меня к этой работе. Я осваивал новое для меня дело – быть руководителем: набрать и обучить штат сотрудников (небольшой, около 15 человек), организовать ремонт помещения (пришлось побегать по заводским службам), заказывать лабораторное оборудование, оформлять договоры на его поставку, а в необходимых случаях и претензии по качеству (потребовалось осваивать азы правовых отношений) и т.п.

Примерно через год таких организационных дел лаборатория была создана, и руководитель метрологической службы Воронежского Совнархоза Багдасаров, осмотрев ее, остался доволен и выдал разрешение на проведение самостоятельных поверок основных видов инструментов и приборов машиностроительного предприятия.

После этого я сразу потерял интерес к лабораторной деятельности («стариковская, рутинная, нафталинная») и даже стал подыскивать, куда бы уйти. Зашел к главному инженеру (Шастин к этому времени уже ушел на пенсию, и на его месте был Петр Яковлевич Медведев – человек спокойный, рассудительный, толковый).

–Хочешь «живую» работу? Иди к Косилову заместителем, там не заскучаешь!

Михаил Семенович Косилов был главным механиком завода, и я знал, что там скучать будет некогда. И пошел, и нисколько не жалел: каждый день приходилось вникать во что-то новое, изучать, искать и находить решения.

Так продолжалось совсем недолго: не прошло и двух месяцев, как вызывает Медведев: «Начальник отдела механизации Лазеев переводится в ОТК, иди, принимай у него дела. Ты там раньше работал, должен все знать, один час на прием-передачу, все, топай!».

И я «потопал», не успев ни огорчиться, ни обрадоваться.

Огорчился лишь Косилов (только вот нашел, мол, заместителя и теперь давай начинай заново) .

Надо отметить, что к этому времени я все-таки женился, и хотя материально работа устраивала (оклад 140, премии), но собственного жилья не было, а без него семейная жизнь – не жизнь. А здесь появилась перспектива…

* * *

В первый же мой производственный отпуск, в августе 1960 года, я решил съездить в Орджоникидзе, надеялся встретиться с бывшими друзьями, поговорить, повспоминать, поделиться новостями. Но не удалось: август для всех оказался отпускным, и почти все местные знакомые были в разъездах. Дома застал только Витю Пидорича, да и то на бегу: «Как здорово, что ты приехал! У меня сегодня свадьба! Женюсь! Приходи к 5 часам, а сейчас извини, убегаю – дела, дела… О подарке сильно не думай, купи три гвоздики и достаточно. Пока!». И убежал.

В ту пору подарок купить было неразрешимой проблемой. В магазинах – шаром покати. Пошел на рынок искать цветы, но там было уже пусто – на юге в небольших городах рынки пустеют рано. Зная, что в городском центральном парке есть большая оранжерея, пошел туда в надежде выпросить что-либо, но и там замок – суббота. Мне сторож посоветовал ехать в пригород, в розарий, где выращивают цветы для города. Взял такси, поехал и, к счастью, успел: служитель (потом он оказался старшим садовником) уже вертел в руках замок.

Я начал умолять: «Свадьба у приятеля, цветы нужны позарез, пожалуйста, войдите в положение, а то что же это будет за свадьба – без цветов?». И т.д.

Садовник махнул рукой: «Пошли!». И повел меня вглубь своих красот. Я сразу запал на прекрасные чайные розы: белые, красные, бордовые, огромные, душистые… Робко попросил остановить наш выбор на них, на что хозяин нравоучительно заметил: «Тебе же нужны, говоришь, розы на свадьбу? А с такими розами можно идти только на похороны. Если уж и подбирать цветы, то только в соответствии с требованиями этикета». И подвел меня к грядке с розами, которые мне сперва совсем не понравились: небольшого размера, с мелкими лепестками, какие-то несолидные, как мне показалось.

Быстро были нарезаны и составлены два конусной формы букета, и вот тогда-то цветы заиграли в полной мере: букеты выглядели, без преувеличений, шикарно. Не спросил, где мой спаситель обучался искусству составлять букеты, но спустя некоторое время я, находясь в кино, обратил внимание, что какая-то невеста-знаменитость в иностранной кинохронике держит в руках точно такой конусный букет с такими же небольшими белыми розами.