Текст книги "Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе (СИ)"

Существовало несколько традиционных анекдотных тем: о евреях, "армянское (или тбилисское) радио", о тещах, о директорах и их секретарях, позднее появились темы "Чапаевские", "чукотские" и ряд других, в принципе безобидных. Но были такие, из-за которых можно было "загудеть". Расскажу один из них, из-за которого у одного моего знакомого были очень крупные неприятности:

"Важный чиновник в сопровождении свиты осматривает выставку картин молодого художника, и задерживается перед одной из них под названием "Ленин в Польше". Долго рассматривает и обращается к автору:

– Ничего не понимаю! Пожалуйста, объясни.

– Ну что тут непонятного? Лесное озеро, солнышко встает, на пенечке, задумавшись, сидит Надежда Константиновна, рядом добротный шалаш, из которого торчат босые здоровенные мужские ноги – и что же тут непонятного?

– А где же тут Ленин?

– А Ленин в Польше…"

Рассказывалось это в расширенной компании, время было "переходное", кто-то капнул, и машина закрутилась. Мой знакомый еще легко отделался (профилактическими беседами – началась оттепель), а если бы чуть пораньше, вполне мог бы и "посидеть".

N . B . Мне понравилась идея вставлять анекдоты в свое повествование: и оживляет, и не позволяет незаслуженно забывать «классику». При случае буду использовать как художественный прием.

Вернемся к отцу.

Специалистов в колхозе не было никаких, и отцу с его семеноводческим образованием приходилось самому постигать всю не сложную, но в то же время очень хитрую науку экономики сельского хозяйства.

Колхоз был убыточный, на трудодни платить было нечего, единственным стимулом для работы в колхозе была возможность что-либо украсть. Работать было некому, так как в городе начинали функционировать предприятия, и они успешно оттягивали к себе рабочие кадры.

Отец боролся с воровством всеми мерами. В первую очередь он сам был примером: могу со всей ответственностью засвидетельствовать, что за весь почти двадцатипятилетний председательский стаж он никогда ничего не взял в колхозе бесплатно. Все выписывалось и оплачивалось на общих основаниях. Этого же он требовал от всех колхозников. Если случались нарушители, конфликт с ними старались уладить мирно (воровали-то не от хорошей жизни), но если случался рецидив – виновных отдавали под суд.

Не могу сказать со всей определенностью, что было решающим фактором – личный пример самоотверженности в труде со стороны председателя или результаты внутренней политики нашего правительства – очевидно, и то, и другое, но потихоньку хозяйство начало становиться на ноги. Появилась прибыль, появилась заработная плата, пришли специалисты, колхоз начал развиваться: построили птицефабрику, животноводческие фермы, детский сад, а на окраине города был выстроен газифицированный поселок Новый, в котором одна из улиц сегодня носит имя моего отца, Василия Антоновича Ломтева, чем мы, все его потомки, несказанно гордимся.

Наименование улицы проходило в торжественной обстановке: летом 1986 года, в день рождения отца, 29 июня, поселковый совет организовал проведение митинга жильцов поселка с участием городского начальства. Было много выступлений, говорили тепло и хорошо. Говорил и я («московский гость», присутствовавший по специальному приглашению в качестве почетной персоны). Все прошло довольно трогательно.

Стоит упомянуть о произошедшем на митинге инциденте, внешне незначительном, но трагическом по своей сути. В этот день провожали служить в армию поселковых ребят призывного возраста. Меня несколько удивило то, что когда один из выступающих обратился к новобранцам с напутственными пожеланиями успешной службы и благополучного возвращения, по рядам собравшихся проскользнул протестующий ропот, а некоторые женщины разрыдались.

Вечером, во время торжественного ужина, я попросил местных руководителей объяснить мне причины столь неожиданной реакции присутствующих на событие, традиционно считающееся радостным – проводы в армию!

Мне пояснили. Оказалось, что некоторое время назад в армию был призван всеобщий поселковый любимец, футболист, весельчак, почти отличник и «вообще»… Направлен он был, как и многие в то время, воевать в Афганистан. И вот буквально вчера вечером к его родителям явился старшина, представился работником военкомата и сообщил им безрадостную весть, что их сын при выполнении своего воинского долга геройски погиб. Тело его покоится в закрытом гробу, который вскрывать нельзя, для прощанья гроб внесут сейчас в дом, а утром он будет предан земле (могила уже готовится) – вот вам все документы.

Родители, конечно, в шоке, но делать нечего – освободили стол, внесли и поставили гроб, пригласили соседей, начали прощаться. Потом мужчины уговорили старшину и вскрыли гроб, но в ужасе сразу же закрыли, чтобы не травмировать женщин – так сильно было обезображено тело.

Наутро гроб захоронили, но на заранее объявленный митинг жители поселка пришли под впечатлением пережитого события. Теперь стала понятна их реакция на пожелания успешной службы молодым призывникам.

История эта имела продолжение. В октябре того же года приехал в Москву по своим делам Михаил Садовников, водитель отца в последние 14 лет его работы. Зашел к нам домой в гости, разговорились, вспомнили ту трагическую историю. Тут-то Михаил и рассказал, что было дальше.

А дальше случилось вот что: примерно через месяц после описанных событий к несчастным родителям пришел тот же самый старшина и снова их шокировал. Оказывается, произошла ошибка: погиб не их сын, а его однополчанин и однофамилец родом откуда-то с Урала. Гроб с его телом уже эксгумирован и отправлен на родину, и могилу, которая ими считалась родной, можно больше не посещать. А сын, участвовавший в том же трагическом бою, был тяжело ранен, контужен и сегодня находится на излечении в военном госпитале в городе Орджоникидзе, где с ним можно встретиться в любой момент.

Обрадованные родители немедленно загрузили в свой «жигуленок» гору домашних яств и сладостей (разве можно, мол, доверять больничной еде?) и помчали в столицу Северной Осетии. Увиделись с сыном, убедились, что жив, что кормят его достаточно хорошо, но все-таки каждый выходной «мотаются» туда-сюда, чтобы свидеться еще раз (понять их можно). По слухам, парня должны будут скоро комиссовать.

Глава 14. Колхозная пекарня

Отец долго мечтал, но никак не мог реализовать свою задумку о строительстве колхозной пекарни. Ему никак не удавалось найти мастера. Требования к мастеру были необычны. Еще во время войны, будучи где-то в Чехословакии, отцу довелось по случаю поесть исключительно вкусный хлеб, а потом выпытывать у местного пекаря Йошки секреты его мастерства. К русским в то время чехи относились со всей любовью, и пекарь пытался подробно все рассказать, но мешал языковый барьер. Отцу лишь запомнились основные факторы, влияющие на вкус хлеба: мука, вода, дрова в печи плюс любовь мастера к своему делу.

Ещё запомнилась красочная иллюстрация пекарем качества своего продукта: по рассказу отца, он положил свежеиспеченный хлеб на лавку, сел на него, слегка попрыгал, а после торжественно продемонстрировал, что булка нисколько не деформировалась. Этот «показатель качества» и стал основным требованием к будущему колхозному пекарю. По таким критериям найти кандидата было, конечно, нелегко, но умелец наконец нашелся.

Новый мастер выставил особые требования к зерну, к его помолу, а также к печи (водой он остался доволен).

Необходимое зерно нашли легко (благо, край зерновой), решили все вопросы с конструкцией газовой печи (газ, оказывается, даже лучше, чем дрова), а вот с требуемым помолом вышла небольшая заминка. Потребовалась своя мельница, а где купить мукомольные вальцы, фондируемые и распределяемые Госснабом?

Помогло везение. К этому времени я уже работал на заводе в Воронеже. Там же находился единственный в СССР продуцент мукомольных вальцев – завод имени В.И. Ленина, предприятие, существующее с дореволюционных времен.

Интересный момент: на заводе мне показывали подписанное собственноручно Лениным и хранимое как святыня в заводском музее трудовой славы письмо, где тот дает согласие на присвоение предприятию его имени. (При-жиз-нен-но!? А мы-то все время считали, что он – сама скромность…).

Колхозникам помог случай, а фактически разрешил ситуацию так называемый «блат». Я обратился на завод Ленина к своему коллеге, тот всё быстро решил, и строго фондируемое оборудование самовывозом ушло с завода.

А еще через пару месяцев колхоз стал выпекать свой хлеб. Да какой хлеб! Это были огромные, по современным меркам, буханки квадратом примерно 30 на 30 (а может, и больше) сантиметров и высотой сантиметров 25, с хрустящей корочкой. Хлеб был ослепительной белизны, «крупноноздреватый», с неуловимым ароматом и кисловатым привкусом. Если хлеб подсыхал, его вкусовые качества можно было полностью восстановить, поставив на паровую баню (с другими сортами такого полного восстановления не происходит, и это было одним из достоинств хлеба из новой пекарни).

Очень похожий на такой хлеб я иногда покупал значительно позднее, когда в стране началась перестройка, и когда в Москве на Пятницкой открылась небольшая пекарня с магазином, торгующим горячим австралийским хлебом, и громадной очередью (уже позабытое явление). Вроде бы такая же хрустящая корочка, такая же белизна, но отсутствовал характерный привкус, а во рту хлеб создавал впечатление чего-то ватного, откусывать и жевать его можно было с определенным усилием. В общем, можно было убедиться, что австралийский хлеб не ровня нашему, колхозному.

Принятый на работу мастер оправдал все ожидания. Вкусовые качества, повторюсь, были отменными.

Первоначально хлеб в открытую продажу не поступал. Каждая колхозная семья могла заказывать и приобретать по одной буханке в день. Но потихоньку слава о хлебе распространилась за пределы колхозного поселка, и правдами и неправдами он стал появляться за его границами: то выпросит какой-нибудь детский сад, то районное начальство напросится в постоянные клиенты (ну как тут откажешь?).

* * *

Не знаю точно, когда и почему это произошло, но конец у пекарни был безрадостным, хлеб «выродился».

По долгу службы в начале 90-х я попал в родные края. В разгар уборочной страды мы с генеральным директором завода «Ростсельмаш» Юрием Александровичем Песковым поехали на его служебной «Чайке» в поездку по пшеничным полям Северного Кавказа. Цель поездки – получить из первоисточника, то есть из уст комбайнеров, мнение о работоспособности зерноуборочных комбайнов «Дон-1500», выпускаемых «Ростсельмашем», и положить конец долгим спорам о пригодности этой машины для российского земледелия. Побывали мы на Кубани, на Ставрополье, проехали Кабарду, заезжали в ущелье в Алагирском районе Северной Осетии.

В этом ущелье находился альпинистский лагерь завода «Ростсельмаш» – детище Юрия Александровича – построенный почти полностью по его эскизным проектам и под его пристальным наблюдением. Следует отметить необычную любовь ЮА к различного рода строительным объектам, требующим определенных художественных решений. Он много времени уделял оформлению заводской базы отдыха в Геленджике и пионерского лагеря, заводского дома приезжих, созданию альпинистской горки среди жилого массива в Ростове для занятий заводской спортивной секции, и альпинистского лагеря в Осетии.

И все у него получалось красиво, добротно, что называется – на века. В этом я смог лишний раз убедиться, когда мы заехали в горы: не буду даже пытаться передать красоту и величие здешних мест – это что-то неописуемое. Но под стать им были и постройки: главный и административный корпуса, столовая, баня, любые мелкие строения были выполнены очень просто и с большим художественным вкусом.

Незадолго до этого я прочел книжку Всеволода Овчинникова «Ветка сакуры», где он, говоря об эстетике у японцев, подчеркивает их постоянное стремление к простоте форм предметов быта и к целесообразности в мелочах и деталях. Нечто подобное можно было повторить о ЮА: у всех строений был единый «почерк» – добротность, внушительность, гармония с природой и практичность без каких-либо «примочек». Тонкости японского искусства ЮА, мне кажется, специально не изучал, у него этот дар был, очевидно, от рождения.

Посетить незамеченными эти места нам не удалось – приехал секретарь райкома с двумя помощниками, которые немедленно вытащили из багажника «Волги» черного барана (местные гурманы-эстеты считают их наиболее вкусными, так как летом в жару они меньше потеют), молча и уверенными движениями освежевали его и принялись без суеты готовить традиционный шашлык, а также, как они выразились, «сурприс».

Шашлык был, как и ожидалось, отменный (ну кто из нас не кушал шашлык?), а вот «сурприс» я встретил впервые, хотя раньше доводилось слышать о нем. На блюде лежала сваренная целиком баранья голова – с зубами, с глазами, с высунутым языком и даже с остатками шерсти, которую «кулинары», очевидно, не сочли необходимым удалять со всей тщательностью.

Мне уже было известно, что вареная баранья голова, национальное осетинское блюдо, подается в торжественных случаях и сопровождается определенным церемониалом, демонстрирующим уважительное отношение тамады к почетному гостю. Роль тамады, естественно, исполнял секретарь райкома (партия – наш рулевой), а центром его внимания вначале был ЮА, но тот незамедлительно «перевел стрелку» на меня, и мне довелось по полной программе вкусить все "прелести" положения почетного гостя за осетинским столом.

Мне первому дали кусок языка, губу, ухо и затем – глаз, считающийся высшим лакомством. Все это сопровождалось длинными нравоучительными тостами (вот где была бездна материала, полезного для Шурика из «Кавказской пленницы»!), и запивалось неимоверным количеством водки под контролем тамады. ЮА только посмеивался.

Так случилось, что с детства я могу есть все, что угодно, лишь бы было съедобно (помните? – «лишь бы можно было разжевать»). Поэтому я, не отказываясь и не протестуя, съел все экзотические части бараньей головы. Не могу рекомендовать их как изысканный деликатес, но что-то в этом блюде все-таки было притягивающее (может простота?).

Съели мы голову, съели шашлык, попрощались с секретарем, дополнительно «перегрузили» организмы сауной, поспали немного и на следующее утро пустились в обратный путь.

Сделав небольшой крюк, заехали в Георгиевск на кладбище к могилам моих родителей, затем в поселок Новый.

Колхоза в прежнем виде нет и в помине, он распался на ряд хозяйств. В бывшем правлении размещается крупнейшее из оставшихся хозяйств – зерноводческое, руководит им сравнительно молодой человек Иван Васильевич Котов, которого, к нашему огорчению, на рабочем месте не оказалось.

Дежурившая секретарь, увидев сожаление на наших лицах, проявила озабоченность (по виду солидные люди, прибыли на "Чайке", торопятся…) и вызвалась помочь. Она быстро связалась с Котовым по рации, сообщила о прибытии каких-то важных персон, и тот быстро появился (сам за рулем).

Познакомились. Котов рассказал о делах (в то время они ни у кого в российском АПК не блистали), узнали отзывы о «Доне» (хвалебные, но чувствовалось, что он что-то не договаривает). В конце разговора Котов пообещал по мере возможности организовать уход за могилой моих родителей. Начали прощаться. Иван Васильевич стал хлопотать насчёт обеда («Вроде бы не по-людски расставаться так просто…»), но Ю.А. возразил: «У нас времени нет, надвигается вечер, а до Краснодара ещё 500 километров. Но не по-людски, действительно, нельзя. Ты, Ваня, покажи-ка нам красивую лесополосу по дороге на Минеральные воды, у нас есть все, что нужно. Чувствуется, что ты человек гостеприимный, но давай не будем терять время!».

Я вспомнил про хлеб, мол, хорошо было бы… Котов достал из своего «бардачка» полбуханки обычного «магазинного» и разъяснил: «От "того" хлеба осталась только память – мастер давно уволился, пекарня еще работает, но хлеб ее теперь совсем не "тот", и берут его лишь те колхозники, которым лень сходить в городской магазин, а там хлеб, к сожалению, получше нашего».

Так безрадостно закончилась и эта страница колхозной жизни.

Поехали, остановились в лесополосе, «тренированные» водители Ю.А. разложили на капоте «Чайки» достаточно опрятную скатерть, быстро накрыли первоклассный для таких случаев стол (с хлебом ростовским). Выпили за хлеборобов, потом за «бывших». Тут-то и выяснилось, о чем недоговаривал Котов:

У меня в хозяйстве сегодня утром случилось большое несчастье: из-за халатности механика сгорел дотла комбайн «Дон», моя главная надежда на своевременную уборку урожая. Сейчас не знаю, что и делать.

Посочувствовали, заочно пожурили растяпу-механика, потом самого Котова за неправильный подбор кадров. Ю.А. махнул рукой и говорит:

– Ладно, давай чистую бумагу!

– Откуда же я возьму?

Нашли какой-то огрызок не слишком чистой бумаги, и Ю.А. на нем написал своему заместителю: «Отпустите из наличия один комбайн «Дон-1500» без предварительной оплаты. Срочно. (Разрешаю выставочный образец.)». Спросив только: «Есть ли деньги? С оплатой не обманешь?», Ю.А. подписал письмо и напутствовал Котова:

– Организуй, чтобы завтра утром расторопный мужичок был в Ростове. Пусть обратится к …

И мы поехали завершать работу на Кубань, а окрыленный Котов полетел к себе в контору реализовывать неожиданно свалившееся на его голову счастье.

Когда через некоторое время мы вернулись в Ростов, Пескову доложили, что мужичок на следующий день утром прибыл, и к обеду комбайн был отгружен. На недоуменные взгляды заместителя по поводу необычности оформления отпуска продукции завода Ю.А. пояснил: «Ну, понимаешь, очень мне понравился парень – честный, трудолюбивый. Ну как же ему можно было не помочь!».

А парень этот, как мне впоследствии рассказали, через пару лет попал в автомобильную аварию и погиб. И теперь у меня в Георгиевске нет ни единой души, на которую можно было бы положиться в присмотре за родительской могилой.

Глава 15. Отец и охота

У отца была одна тайная страсть – охота. Тайная потому, что у него совсем не было времени ею заниматься. С фронта он привез первоклассную германскую двустволку 12-го калибра производства фирмы «Зауэр». Как я сейчас понимаю, никакого контроля за багажом демобилизованных не было, и провезти можно было все, что угодно.

Кроме ружья, отец привез аккордеон, небольшой мешочек с сахаром, набор вилок, некоторые из которых служат нам и сегодня, что-то еще из мелочей и пистолет «Вальтер», которым мне очень нравилось играть: втайне от взрослых я его вытаскивал из отцовского тайника, перезаряжал обойму, смазывал. Однажды мама застала меня за этим занятием, устроила нам с отцом выволочку, и пистолет исчез, как я его потом ни искал. Много лет спустя я поинтересовался у отца, куда делся «Вальтер»? Мне было сказано, что по требованию мамы пистолет был утоплен в уборной.

А трофейная двустволка «Зауэр» постоянно находилась при отце в машине, но пользовался ею он лишь от случая к случаю. Раз-другой в году он позволял себе в сезон охоты на перепела пройтись по «магарному» полю в поисках охотничьего счастья.

Но однажды отец устроил охоту на капитальной основе: когда открылся сезон на уток, он организовал коллективный выезд на озеро Плаксейка, что находится вблизи города Буденовска, где река Кума теряется в плавнях Прикаспийской низменности, не доходя до Каспийского моря. С ним в его «ЗИМ» уселось все районное начальство: секретарь райкома, председатель райисполкома и начальник производственного управления сельского хозяйства. Приехали затемно, нашли тихий уголок, наскоро позавтракали, спустили на воду лодку (была у них на прицепе большая алюминиевая лодка), погрузились и поплыли «навстречу занимавшейся заре». Отплыли уже довольно далеко от берега, как неожиданно от неловкого движения кого-то из пассажиров лодка перевернулась, и все охотники очутились в воде. Никто из них плавать толком не умел, а глубина озера приличная – до 5 метров. Спасло то, что совершая «оверкиль», лодка черпанула воздух и осталась на плаву. Кое-как горе-охотники зацепились за выступающие части лодки и стали потихоньку выгребать руками – вокруг не было никого, чтобы помочь, а водитель Миша, проводив «добытчиков», сразу же поднял стекла в машине, чтобы комары не досаждали, и завалился спать, набираться сил на обратную дорогу. Докричаться до него было невозможно.

С большим трудом бедолаги добрались до прибрежного камыша, дальше пошло полегче, и через некоторое время они были на берегу. Отогрелись, попытались достать ружья, соорудив крючья из подручных материалов, найденных в ближайшем хуторе, но бесполезно: глубокая вода и многолетний донный ил навеки укрыли их вещи. Поохотились, называется….

Мама потом долго со смехом рассказывала, как отец появился поздно вечером без верхней одежды и без сапог (пришлось снимать с себя для облегчения), без ружья, но радостный: не утонули!

А специалисты колхоза вскоре подарили отцу новое ружье в день его рождения, довольно приличное, тульского завода, штучное, но – 16-го калибра (а отец признавал не меньше 12-го). Ружье это, как и прежнее, постоянно находилось в машине, но я не припомню, чтобы отец из него что-либо подстрелил.

А подстрелить из него живность, как ни странно, довелось мне, причем – единственный раз. Через несколько лет после смерти отца ружье мне вернул Миша, его колхозный водитель. Я привез ружье в Воронеж, и несколько лет оно валялось без дела на антресолях. Однажды в конце августа мы со своими воронежскими приятелями Бурцевыми собрались ехать в гости к моему хорошему знакомому, Владимиру Ефимовичу Шевченко, директору Таловского института имени Докучаева, где в недавние времена был разработан "Великий Сталинский план преобразования природы". (Позднее и до ухода на пенсию ВЕ возглавлял Воронежский сельскохозяйственный институт).

Достопримечательностью института, находящегося в засушливых степях на границе с Саратовской областью, были вековые лесополосы, которые были посажены еще Докучаевым и впоследствии стали самым настоящим лесным массивом.

Другой достопримечательностью здешних мест было охраняемое государством целинное поле, никогда не трогавшееся земледельцами и заселенное лишь байбаками – забавными степными сурками. Кубический метр земли с этого поля в начале XX-го века был вывезен в Париж и помещен в Международной палате мер и весов в качестве эталона российского чернозема.

Но целью нашего путешествия в Таловую был большой пруд, полный рыбы и раков.

Пока мы располагались на берегу и готовились к ужину, Юра Бурцев, как инициатор взятия в поход ружья в связи с открытием охотничьего сезона, сел в лодку и отправился в камыши, на «вечернюю зорьку». Ничего он не высидел и вернулся без добычи. Мы поужинали, искупались в пруду и завалились спать.

Бывая на природе, я обычно встаю с восходом солнца. Так было и в этот раз: проснулся от необычной тишины, восток розовеет, рыбка изредка всплескивает – красота. Тихо вылезаю из палатки и вижу, что почти рядом, метрах в двадцати, плавает крупный селезень. Полюбовался им немного, затем взял ружье, оставленное Юрой прошлым вечером беспризорным, прицелился и выстрелил. Попал, но лишь подранил. Селезень пытался удрать в камыши, и мне пришлось доставать его с помощью лодки.

Вернулся на берег. Поразило, что от выстрела никто не проснулся. Вскипятил чайник, сижу – наслаждаюсь чаем и природой. Рядом мой первый охотничий трофей испускает свой последний дух (дробь попала ему в крыло, в шею и в ногу), изредка моргает.

Вдруг мне стало стыдно за себя. Мне показалось, что селезень смотрит на меня и рассуждает так: «Ну, был бы ты голодный – тогда было бы понятно. А просто так загубить такую красоту… Для чего?» И так далее в том же духе.

Наконец проснулись мои спутники, долго не могли поверить, что это я подстрелил селезня. Потом оказалось, что никто не умеет его готовить, и нам пришлось красавца-селезня отправить на корм ракам.

По возвращении домой я ружье почистил, смазал и уже много лет оно лежит без применения: я дал себе слово не стрелять из него без острой необходимости, тем более – ни в какое зверье.

Глава 16. Я – старшеклассник

Менялась сельская жизнь, но практически не менялся выбранный отцом режим работы: от зари до зари, без выходных и праздничных дней, без отпуска по пять-семь лет.

Поскольку на мизерные трудодни председателя прожить было трудно (сегодня это звучит неправдоподобно), мама вернулась на работу в «Сортсемовощ», и у неё тоже начались «горячие деньки»: в стране полным ходом шла реализация грандиозного проекта – уже упоминавшегося «Великого Сталинского плана преобразования природы», который заключался в создании огромной сети лесных насаждений, так называемых «лесополос», в безлесных частях страны. Начались у нее непрерывные командировки, связанные с заготовкой семян, их хранением, распределением и т.д.

Я был опять предоставлен самому себе (бабушку можно было во внимание не брать). В школе, само собой, все пошло не так, как надо, появились тройки, потом, как и следовало ожидать, «параши». В редкие минуты встреч отец особо не утруждал себя воспитательными мероприятиями («шалопай!», «анархист!», иногда подзатыльник – и всё).

Но однажды, видимо, я его, как выражается в таких случаях сегодня мой старший внук Михаил, «крепко достал». Я принес домой очередную двойку, и отец твердо пообещал в случае «рецидива» выпороть меня своим толстым армейским ремнем, на котором он ежедневно наводил бритву. На следующий день я эту двойку и заработал. Что делать? Домой идти боюсь. Родственников в городе других нет, друзей подходящих – тоже. Погулял по улицам и пошел на вокзал.

Денег, конечно, нет, кушать хочется уже сильно. Посмотрел расписание: ближайший пассажирский на Ростов в двенадцатом часу ночи. Решил добираться до Тимашевки, а там – будь что будет. Стою на перроне, облокотившись на подоконник, придумываю жалостливую «легенду» для проводницы, чтобы пропустила в вагон. Скоро уже поезд, пошел мелкий снежок, на душе…