Текст книги "Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе (СИ)"

Автор книги: Вадим Ломтев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Начался 1957 год, в Москве ожидалось проведение всемирного фестиваля молодежи и студентов, по всей стране проходили региональные смотры художественной самодеятельности. Осетия не была в стороне от проводимых мероприятий, институт тоже. Однажды Крохин пришел на репетицию с инспекционной целью – проверить, как идет подготовка к фестивалю. Пришел и сразу увидел, что его любимец отсутствует.

– А где Москалев?

– Его сегодня не будет, – бойко отрапортовал второй трубач, маленький, очень шустрый армянин (имя-фамилию вспомнить уже не смогу) по прозвищу Ким-Тит (он всем, и себе в том числе, давал прозвища, которые в нашей среде употреблялись вместо имени).

– Что случилось?

Ким-Тит помедлил секунду и ляпнул:

– Да у него амбушюр отпаялся…

Тот, кто не знал этого термина, имеющего французское происхождение, сидел безучастно, а у большинства из духовой группы глаза на лоб полезли.

Крохин сочувственно и понимающе промолчал, поговорил немного о том, о сем и ушел, а Юров набросился на Ким-Тита: "Что же ты, балбес, позволяешь себе? Ты хоть знаешь, что это такое амбушюр? И что бы ты делал, если бы Крохин знал и начал тебя отчитывать?"

Ким-Тит немедленно нашелся: "А я сказал бы ему, что я не знаю, что такое амбушюр, но мне Женька сказал, что он у него отпаялся."

Оказалось, что термин "амбушюр" применяется у духовиков для характеристики положения губ на мундштуке музыкального инструмента, и в данном случае связывать его с паяльным делом было совершенно абсурдно.

Посмеялись, конечно, потом Юров пообещал в следующий раз "припаять" хорошенечко Ким-Титу по шее и отметил, что так вот и рождаются анекдоты.

Кстати, о подобном рождении. Может, я буду выглядеть нескромным вралем, но кажется, что благодаря только лично мне случайно родился один очень известный сегодня анекдот.

Летом 1974 года на наш завод приехал представитель австралийской угледобывающей фирмы господин Вудбри с целью закупки буровых станков. Мы этому визиту придавали большое значение, поэтому я лично знакомил гостя с заводом. Вудбри интересовался всеми переделами машиностроительного производства, и экскурсия затянулась. Возвращаемся усталые в заводоуправление и слышим издалека истошные крики, к которым у нас на заводе все уже привыкли, но для гостя они были в диковинку.

Крики эти издавал Леонид Григорьевич Костин, начальник отдела внешней комплектации, который сидел у открытого окна и говорил по телефону. Связь в то время, надо признать, была никудышняя, и поэтому Костин выработал голос, который кроме как истошным ором назвать было нельзя. Вудбри не мог не обратить внимания на этот ор, но ничего не сказал. Мы прошли ко мне в кабинет, провели беседу, и Вудбри уехал.

На следующий день я проводил совещание, на котором присутствовал Костин. Пока все не собрались, я завел разговор:

– Послушай, Леонид, ну ты и даешь! Австралийца перепугал! Он поинтересовался даже, все ли у тебя в порядке со здоровьем, что ты так истошно кричишь.

– И что же Вы ему ответили?

– Ну, я ему рассказал, что ты разговариваешь с Кемерово (есть, мол, такой город в Сибири), связь плохая, приходится кричать.

– А он что?

– Удивился и спрашивает: "А что, нельзя разве по телефону поговорить?

Могу поклясться чем угодно, но раньше этого анекдота я не слышал никогда (может, и слышал, и где-то в подкорках что-то осталось), но в тот момент родился удачный экспромт (чего на таком высоком уровне у меня не случалось ни до, ни после).

Через пару месяцев мне довелось быть в нашем столичном министерстве, находившемся в одной из «книжек» на Калининском проспекте (ныне Новый Арбат). Зашел в производственный отдел Главка. Представьте картину: в комнате с низкими потолками сидят восемь человек и все одновременно говорят по межгороду. Ор стоит – полный бедлам!

Один из беседующих, Гелий Иванович Иозенас, в прошлом сын латышского стрелка, а в то время диспетчер производственного отдела и добрейшей души человек, рассказал мне в качестве свежего анекдот, повторяющий наш разговор с Костиным («А нельзя ли поговорить по телефону?»). Я не стал, конечно, рассказывать Гелию о полной идентичности анекдота и инцидента с господином Вудбри (на месте Гелия я бы и сам никогда не поверил в такое совпадение), но факт остается фактом – анекдот, я уверен, родился у нас на заводе.

Все поневоле притихли, когда в помещение вошел Жора, работник этого же отдела, вернувшийся с совещания. В недавнем прошлом Жора служил в Советской Армии, был майором, попал под очередное сокращение, а поскольку гражданской специальности у него не было, он стал работать диспетчером в производственном отделе – здесь от него требовались лишь требовательность и честность.

Жора был высокого роста мужчина, довольно тучный на вид, с громовым командирским голосом. Он с грохотом бросил свою папку на стол, уселся и с отрешенным видом трагически произнес:

– Все! Армии у нас больше нет, армия погибла, а, следовательно, погиб Советский Союз!

Окружающие притихли, потом начали интересоваться:

– Жора, ты это о чем? Расскажи-ка!

– Выхожу я сейчас из метро, прохожу мимо кинотеатра «Художественный» и завернул по пути в «Ветерок» – захотелось мне лимонада попить. Стал в очередь, смотрю по сторонам и вдруг глазам своим не верю: три молодых полковника! Три! (Жора для убедительности выставил перед собравшимися три пальца и потряс ими), нисколько не таясь и не стесняясь, разлили по стаканам поллитровку водки, выпили, закусили пирожками и пошли, как ни в чем не бывало. Как же это надо не уважать свою форму, свое офицерское звание, свою армию, свою Родину, чтобы позволять себе такое беспардонное поведение! Да я, например, будучи майором, стеснялся зайти в ресторан, если его класс был ниже второго! А тут, в примитивной забегаловке, «на стояка», из-под полы, как бродяги какие-то… Тьфу! Если у нас в Генеральном штабе вошли в обычай такие порядки, значит, армии больше не существует…

Конечно, Жора преувеличивал, но его пророчество в чем-то сбылось.

Я далеко отклонился от оркестровой темы.

Первую скрипку у нас играл Володя Гробман. Кто-то из наших классиков-юмористов, кажется, Ильф, сказал, что на скрипке нельзя играть посредственно или хорошо, на скрипке играть можно только блестяще. Володя Гробман был блестящий скрипач. Юров однажды сказал, что знает несколько скрипачей-профессионалов, но ни один из них не может играть так технично и проникновенно, как это умеет делать Володя.

На наших выступлениях публиках часто выкрикивала просьбу к Гробману сыграть популярный и сегодня "Чардаш Монти".

Не могу не рассказать о самой колоритной личности в нашем коллективе – об ударнике, или барабанщике, как раньше его называли, Вячеславе Гоголеве. Ким-Тит дал ему прозвище «Пепс», и его иначе никто не звал. Славку, к великому его неудовольствию, перевели из московского института в середине второго курса в связи с переводом его отца (тот занимал солидный пост в КГБ, и при проведении реформ в постбериевский период его направили в Северную Осетию на укрепление местного управления).

Внешне Пепс, по терминологии того времени, был самый типичный стиляга: желтые туфли «на манной каше», брюки-дудочки, «в клетку-атомный» пиджак и, конечно же, галстуки с пальмами и обезьянами. Единственно, чего у Пепса не было, это набриолиненного кока, иначе он был бы точной копией главного героя, сыгранного Олегом Онофриевым в каком-то сатирическом фильме о стилягах.

Но если присмотреться, Славка был обычный и очень хороший парень: у него не было ни тени высокомерия, которое часто бывает у отпрысков известных родителей, учился он хорошо, был веселый, остроумный, неистощимый на выдумку балагур. Если где и недолюбливали Славку, так это в комитете комсомола: он упрямо не выполнял никаких поручений (хотя и не отказывался), а когда его спрашивали о результатах, скромно разводил руки: «Не получилось». Так в комсомоле от него потихоньку отстали.

Пепс и Ким-Тит пришли однажды в выходной на репетицию. (Встречи в выходные были наиболее продуктивными). Приходят и хохочут без остановки. Отдышались и рассказывают. Ким-Тит зашел за Пепсом, чтобы вместе ехать на репетицию. В этот день к Гоголеву-старшему приехали гости, супружеская чета из Москвы. Друзьям поручили сбегать на рынок за свежей зеленью. Побежали, купили что нужно. По дороге домой встретили «барыг», торговавших «ребрами» – самодельными грамзаписями на использованной рентгеновской пленке (на пленках этих часто можно было увидеть снимок чьей-то грудной клетки, откуда и появилось название). Запись песни бродяги из одноименного индийского кинофильма, записанная на «ребрах», стоила 25 рублей – в студенческой столовой за эти деньги можно было сносно питаться примерно три дня. Купили, радостные, прибежали домой, включили проигрыватель. Родители и гости собрались кругом, ожидают с напряжением («Бродяга» все-таки, нашумевший фильм!).

Пленка шипела и скрипела, а потом грубый мужской голос с ярким кавказским акцентом произнес: «Вы что, музыки хотите? Лучше нате, пососите!». И потом еще добавил кое-что непечатное. От негодования и стыда хозяева и гости готовы были провалиться сквозь землю, и молодежи пришлось спасаться бегством.

С Пепсом часто случались иногда весьма неприятные истории, в которые невольно попадали и те, кто в данный момент находился рядом с ним.

Однажды очень поздно вечером мы втроем – я, Славка и Коля Тимушкин, другой наш трубач, возвращались в лирическом настроении по домам с вечеринки. Трамваи уже не ходили, и мы шли переулками, сокращая путь. Встретили собаку, которая грызла что-то большое. Мимо такого факта Пепс не смог пройти и собаку прогнал. Оказалось, она грызла ногу какого-то крупного животного (ишака или, может, кабана). Можно было бы идти дальше, но у Пепса взыграл, инстинкт «прикольщика»: он вытащил из кармана газету, завернул трофей и на вопрос «Зачем?» ответил «Пригодится».

Наш путь лежал мимо дома, в котором жил наш второй скрипач Леня Киселев. Родители Леньки работали в Норильске, а его с младшей сестрой воспитывала бабушка. Жили они в старом одноэтажном доме с парадным крыльцом, выходящим на улицу. Пепс знал окно, за которым спал Ленька, и постучал. Ленька в трусах выскочил на крыльцо: «Что вам надо, чудики?». Пепс протянул ему сверток: «Понимаешь, мы торопимся, вещь эта нам мешает, пусть она полежит у тебя до утра, а завтра я ее заберу».

Ленька побурчал на нас за прерванный сон и унес сверток, не спрашивая, что это.

Приключения наши на этом не кончились. Мы шли по бульвару на центральной улице и вели себя, надо сознаться, непристойно: хохотали, как молодые жеребцы, горланили песню «Любимый город может спать спокойно…». Забрали нас в милицию, начали составлять протокол. Записали мои данные, данные Николая. Дошли до Славки. Дежурному лейтенанту, мне кажется, сильно не понравился его вызывающий ультрамодный вид:

– Фамилия?

– Гоголев.

– Где проживаешь?

– …(называет улицу, дом, квартиру).

– Так это…там живет…(называет имя-отчество)?

– Да, это мой отец.

Возникла небольшая пауза, после чего лейтенант совершенно неожиданно перешел на «Вы»:

– В следующий раз Вы, когда поете, пойте, пожалуйста, потише. Ступайте домой.

Вот таким образом мы обрели свободу благодаря родственным связям с самым могущественным органом нашей страны, одно лишь косвенное упоминание о котором наводило панический страх на должностных лиц («лучше с ним не связываться!»).

Отдавая должное Славке необходимо отметить, что он этими связями никогда не пользовался и никому о них даже не намекал.

Что же касается «собачьего трофея», никто за ним на следующий день, конечно же, не пришел. Сверток несколько дней торжественно лежал на пианино, пока по квартире не начало распространяться ужасное зловоние, и бабушка Леньки, обнаружив источник, вынесла его на помойку.

Ленька потом сожалел, что нога была выброшена: «Надо было бы этой ногой надавать вам, паразитам, по вашим башкам, чтобы знали, как людей среди ночи будить, а потом еще устраивать им газовую камеру».

Подобные шуточки были нашим повседневным «бытием, что определяет сознание», создавая незабываемую атмосферу молодежной дружбы и взаимной преданности на фоне определенной возрастной наивности.

Глава 24. Фрагменты студенческой жизни

Вот фрагмент студенческой жизни, заурядный для 50-х годов, но выглядящий сегодня совершенно неправдоподобно.

Зимой 1959 года я и три моих однокурсника находились на преддипломной практике в Свердловске (ныне Екатеринбург). Жили в гостинице. Комнату рядом с нами занимали четыре китайских студента, приехавших на такую же производственную практику. Производили они какое-то странное впечатление казарменной муштры: одинаковые темно-синие костюмы, одинаковые ботинки, одинаковые рубашки, авторучки, значки Мао на лацканах пиджаков, даже козырьки у фуражек загнуты одинаково. Они всегда были вместе – улыбчивые и одновременно очень серьезные. Мы познакомились.

В фойе гостинице стоял теннисный стол (только что появившаяся модная новинка), и новые друзья нас часто «тренировали». Один из них (звали его Тан или Танчик) рассказывал о своей жизни в Китае: он жил в большой многодетной семье, отца его убили гоминьдановцы, после чего на него, как на старшего, легли все жизненные заботы. Рассказал, что научился вкусно готовить, и особенно хорошо он умеет готовить утку.

Сразу возникла мысль, а почему бы ему не блеснуть своим умением? Так мы и сделали. Купили замороженную утку, еще какую-то нехитрую еду, пару бутылок водки (мы же уже почти взрослые!). В гостинице была кухня общего пользования, и Танчик все приготовил по высшему классу (насколько ему позволяла обстановка и наличие приправ). Сели за стол. Разлили. И вдруг оказалось, что китайцы спиртное не пьют. Как ни уговаривали – ни в какую.

Спас ситуацию Толя Шевченко, наш комсомольский лидер и активист. Он попросил слова, встал и торжественно провозгласил здравицу в честь великого кормчего всех времен и народов Председателя Мао. Китайцам некуда было деваться, и им пришлось выпить (грамм по 30-40, всего-то!). Правда, как мы ни пытались уговорить наших друзей на повторный тост (предлагалось выпить и за здоровье супруги Мао, и за народно-освободительную армию Китая, и за скорейший крах мирового империализма) – ничего не действовало.

Все допили сами (было еще и мало), все доели вместе (было очень вкусно), поблагодарили за компанию и разошлись спать.

Наутро нужно было ехать на завод на электричке. Я заскочил к соседям пригласить их ехать вместе. Они сидят, что-то сосредоточенно пишут. Закончили писать, запечатали конверты, надписали адреса и при выходе из гостиницы каждый опустил свой конверт в почтовый ящик.

В вагоне я сел рядом с Таном. Поинтересовался, о чем они так дружно писали? Тан рассказал, что вчера они все грубо нарушили предписанный им режим пребывания в СССР, одним из требований которого было абсолютное воздержание от алкоголя. Причем это не ограничивалось лично собой, и если ты видел, что кто-то из коллег нарушил этот канон, тебе предписывалось в суточный срок сообщить, «куда следует».

Чтобы выйти из ситуации, ребята утром провели комсомольское собрание и решили, что каждый напишет донесение, в котором сообщит и о личном нарушении, и о нарушении со стороны своих друзей. При этом подчеркивалось, что нарушение было совершено по инициативе советских студентов, что тост был единственным и преследовал высшую цель: здоровье любимого вождя и укрепление нерушимой дружбы с советским народом.

Все это рассказывалось с гордым видом о правильности принятого решения и искренности чувств, проявленных со стороны молодых строителей нового Китая.

Мы, конечно, потом в своей среде изрядно позубоскалили на тему беззаветной преданности китайских комсомольцев коммунистическим идеалам в вопросах житейской этики, но позднее, будучи через много лет в Китае, я даже немного позавидовал этим китайским парням (почему – расскажу после, чтобы опять не отвлекаться от студенческой темы).

* * *

Институт наш кто-то в шутку назвал англо-артиллерийским с горно-металлургическим уклоном. Шутки шутками, а в этом определении был заложен глубокий смысл.

В институте была военная кафедра, где готовились младшие лейтенанты запаса дивизионной артиллерии 122-миллиметровых гаубиц. Преподавательский состав сплошь состоял из полковников – участников войны, преданных делу служак, не допускавших никакой халтуры в обучении: контроль за посещаемостью занятий; педантичность в изложении материала, систематическая проверка уровня его усвоения, требовательность к внешним формам (опрятность в одежде, прическа, походка и т.д.) резко контрастировали с расхлябанностью, обычной для гражданских кафедр.

Правда, были некоторые исключения. Один из преподавателей, полковник Подкувка, любил рассказывать эпизоды из своей военной жизни, и его можно было «завести», задав наводящий вопрос, допустим: «А Вы воевали за границей?»

Полковник, как правило, немедленно преображался: становился быстрым в движениях, в глазах появлялся задор, желание рассказать о волнующих событиях своего недавнего прошлого. Особенно горячо он рассказывал о Венгрии, где ему пришлось командовать артиллерийской батареей:

– Знаете, почему столица Венгрии называется Будапешт? Там два города: Буда и Пешт, а посередине протекает река, Дунай называется. А поперек его – мосты, красивейшие, я вам скажу, мосты. Один из них я разрушил. Близилось взятие Будапешта, шли уже уличные бои. Только мы остановились на промежуточной позиции, мне по телефону сообщает командир полка:

– Открой быстро карту города! Найди мост …(называет). Нашел? Сейчас к этому мосту движется колонна немецких танков, сделай, чтобы они не прошли!

Я пробовал возразить, что мы только из боя, что на всю батарею у нас всего три снаряда…Командир не стал слушать: «Если хотя бы один танк перейдет на вашу сторону, я собственноручно тебя расстреляю!» – и бросил трубку.

Я знал, что с нашим командиром шутки плохи, поэтому быстро скомандовал: «Первое орудие, к бою! Заряжай!». Мост этот находился в пределах видимости, то есть на прямой наводке, я отодвинул наводчика в сторону, сам стал за рукоятки, подкрутил: «Выстрел!». Попал, но мост стоит. Еще раз: «Заряжай!» – подправил – «Выстрел!», и мост рухнул.

– А тут и немецкие танки показались, начали разворачиваться, но наши подоспели и пожгли их всех. А командир полка после боя про мост даже не вспомнил – обычный эпизод…

«А вот еще случай был интересный…», – продолжал рассказчик, и следовала другая история, воспринимавшаяся аудиторией со значительно большим интересом, чем лекция о тактике современного боя с использованием артиллерии.

* * *

Из других преподавателей своей необычностью запомнились мне заведующий кафедрой химии Левицкий и его супруга, Вера Васильевна Кочина, преподававшая нам английский язык.

С Левицким был связан комический эпизод, который потом долго обсуждался в студенческих курилках.

Идет лекция по органической химии, тема – спирты. Лектор доходит до этилового. Рассказывает свойства: хороший растворитель, прозрачный, формула…, удельный вес…, и т.д. Заканчивает интригующе: «Употребляется некоторыми гражданами в пищу. Но следует помнить, что в больших количествах представляет смертельную опасность».

– А какая доза считается смертельной? – выкрикнул кто-то.

– Вообще, для разных людей по-разному, но официально считается один литр.

Сидящий на первом ряду «ускоренник», по комплекции богатырь Иван Поддубный, протестующе замахал руками. Аудитория № 1, где сидело амфитеатром человек 250, загудела.

Левицкий успокоил слушателей, а по окончании лекции подозвал к себе возмутителя спокойствия.

Следует рассказать, что представляет собой ныне исчезнувший вид студента-«ускоренника».

В каждой группе было 2-3 студента, отличавшихся от остальных прежде всего своим возрастом. Все они уже имели средне-техническое образование по специальности и приехали за высшим по направлению от производства, где занимали солидные посты. Для получения диплома им требовалось отсидеть два года на общеобразовательных лекциях вместе с нами и написать диплом. Большинство из них были участниками войны, и в их поведении иногда проскальзывали замашки воина-победителя.

Вот такого «ускоренника» и подозвал Левицкий в перерыве между лекциями для проведения воспитательной беседы:

–Вы, уважаемый, ведете себя неподобающе – перебиваете меня, допускаете пренебрежительную жестикуляцию…

– Что Вы, профессор! Никакого пренебрежения! Я просто считаю, что литр – это совсем пустяк и могу доказать это в любой момент на практике!

Левицкий повел оппонента на кафедру. Открыл сейф, достал бутыль и налил в тонкий лабораторный стакан 200 граммов спирта:

Чистейший «он», пейте. Сейчас узнаем, какой Вы на самом деле.

– Закусить бы чем…

Левицкий достал из портфеля бутерброд.

«Поддубный», по его выражению, проглотил стакан спирта «как кобель муху», откусил половинку бутерброда – «Давай еще!»

Процедура повторилась – «Давай еще!».

Левицкий задумался:

– Знаете, я, наверное, Вам поверю. Пьете Вы лихо, а мои спиртовые запасы ограничены. А сколько Вы считаете смертельной дозой?

– Да не меньше, чем полтора литра! А при хорошей закуске и все два поместятся с удовольствием.

– Хорошо, теперь я буду говорить: по данным официальной науки один литр этилового спирта считается смертельной дозой, а по экспертной оценке – два.

Для доказательства правдоподобности этой истории хочу сразу же рассказать, чтобы потом не забыть, следующее.

У меня был знакомый, с которым мне приходилось много лет встречаться очень тесно по работе и на которого спиртное оказывало столь незначительное влияние, что им всегда можно было пренебречь.

Когда я работал заместителем директора по производству, начальником цеха самоходных вагонов был Иван Сергеевич Трущенков. Это был молодой мужчина, выше среднего роста, крупный в кости, черноволосый, очень энергичный. В моем представлении он олицетворял казаков, которые могли рубить красных пролетариев шашками «от плеча до седла» – такой у него был зловещий вид, (между прочим, именно за это его любили женщины).

К водке ИС относился оригинально: если ее не было – нисколько не страдал, но если появлялась возможность – мог пить без удержу. Как-то ИС мне жаловался:

– Понимаешь, у меня дурацкий характер: когда в компании за столом готовятся выпивать и расставляют рюмки – мне кажется, что мне досталась самая маленькая, а если уж налили – кажется, что у меня меньше всех. Казалось бы, водки – море, пей – не хочу, так ведь что-то гложет изнутри!

Однажды ИС был послан в командировку в Джезказган на медный комбинат. Поехал он по претензии комбината на низкое качество поставленной партии самоходных вагонов.

Что такое самоходный вагон?

По принятой тогда классификации, вагон считался особо сложной продукцией тяжелого машиностроения: самодвижущаяся машина для транспортировки руды в подземных условиях, с электроприводом во взрывобезопасном исполнении, вес – около 15 тонн, на пневмоходу, все колеса приводные, все поворотные, в кузове – донный конвейер для саморазгрузки, более десятка редукторов, в том числе несколько планетарных, сложная гидравлическая система и т.д.

Конструкция была впопыхах «слизана» с американской, запущена в серию без необходимой адаптации, плюс заводской брак. Поставленная первой партия вагонов у заказчика встала. Возник скандал: остановилась добыча медной руды на крупнейшем комбинате Союза! Директор комбината, депутат Верховного Совета Гурба доложил в ЦК и в Совмин, оттуда последовала команда в Минтяжмаш министру Жигалину, а тот нашему директору Хрустачеву: «Выехать, тщательно разобраться и …».

В Джезказган отправилась достаточно представительная делегация заводчан: заместитель главного инженера Степан Виссарионович Чиханов, заместитель главного конструктора по вагонам Александр Иванович Головешкин и «главный бракодел» – уже знакомый нам ИС.

Эту удивительную историю рассказывали мне потом подробно все участники событий.

Прилетели, спустились под землю. Горняки на них чуть не с кулаками полезли: «На ваши вагоны нам накинули план, заработков нет, кто нас будет кормить?» и т.д. Вернулись в комбинатовскую гостиницу в прескверном настроении.

Вечером спустились в ресторан поужинать, заняли свободный столик. Пригляделись к публике и узнали: за соседним столом сидит бригада во главе с бригадиром, с которым только что расстались. Вежливо раскланялись.

Подошла официантка: «Что желаем?».

Чиханов, большой мастер приколов, как старший по рангу и по возрасту, взял в свои руки инициативу:

– Мы еще не придумали, а пока принесите нам, пожалуйста, кружечку водки.

– Может быть, вы имели в виду – кружечку пива?

– Нет, милая барышня, я никогда не ошибаюсь. Вон смотрите, люди пьют у вас пиво из кружек? Так Вы налейте в такую же кружку поллитровочку «Столичной» и дайте ее этому молодому человеку (показывает на ИС).

Через минуту кружка стояла на столе.

– Ваня, пей! До дна, сразу и без разговоров!

ИС выпил, потянулся за хлебом (в то время хлеб всегда стоял на столах). Но Чиханов его одернул:

– Ваня, не смей притрагиваться!, – потом официантке: – повторите пожалуйста.

Та пожала плечами и принесла вторую кружку.

– Ваня, выпей и можешь закусить маленьким кусочком хлеба.

– Да ты что, Степан? Издеваешься надо мной, что ли?

– Ваня, пей без разговоров, так надо!

Ваня выпил и «закусил» (это уже литр!) – а бригада перестала жевать и стала внимательно наблюдать за происходящим.

Потом заказали еду и еще выпить, конечно же.

Потом завязался разговор с недавними знакомыми, потом сдвинули столы и до самого закрытия ресторана ели-пили и говорили о том, что нужно делать с вагонами, и как все друг друга уважают. Кончилось тем, что самым трезвым оказался Ваня: он помогал слабым выйти из-за стола, ловил такси и рассаживал особо нуждающихся и даже собирался с кем-то подраться, но его противник, испугавшись, очевидно, боевого вида соперника, поспешно ретировался.

На следующий день совещание у Гурбы. Обстановка тяжелая. Спрашивают мнение у бригадира. Тот сказал так:

– Вчера мы вместе с заводчанами допоздна подробно обсуждали, что делать. Договорились, какие нужны первоочередные запчасти. Как организовать доводку конструкции. И вообще, я в воронежцев верю, неплохие мужики.

В результате родился акт, позволивший без спешки и ажиотажа, как и положено при создании новой техники, обеспечить работоспособность наших машин, а также обойтись без ожидаемой в подобных случаях «гильотины» при поисках виновников случившегося.

А что бы могло случиться, если бы Иван Сергеевич не умел пить водку пивными кружками? Трудно себе представить!

* * *

Английский язык нам преподавала Вера Васильевна Кочина – очень обаятельная женщина, прекрасно знавшая несколько языков и любившая свой предмет до самозабвения. Она слышала музыку во французской речи, английский ей нравился точностью, а немецкий ритмичностью.

Когда в нашем прокате показывали трофейный фильм «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли в главной роли, очарованная ВВ смотрела его несколько раз и в темноте законспектировала весь текст – получилось полное либретто на английском языке.

После этого она пыталась привить нам навыки разговора, считая записанные речевые обороты характерными для английской речи, а мы же, стыдно признаться, считали такие занятия излишеством и всячески их избегали.

Как и другие предметы, английский мне давался просто, но, сознаюсь, я иногда халтурил, в особенности, когда нужно было сдавать «тысячи» – так назывались задания по переводу технического текста, объем которого измерялся количеством тысяч буквенных знаков.

Как обычно, с «тысячами» я тянул до последнего, а непосредственно перед сдачей садился и переводил первые два-три абзаца. Потом по одному предложению в двух-трех местах в середине текста, делал пометки, чтобы можно было легко найти. Сдавать приходить старался, когда было много желающих (под шумок – надежнее). Садился отвечать и бойко переводил начало текста. Потом старался перехватить инициативу:

– Вера Васильевна! Здесь мне все понятно. А вот дальше в некоторых местах хоть умри, никак не могу разобраться!

Я показывал отмеченный текст, делал неправильный перевод, потом в качестве варианта правильный.

Вера Васильевна всегда пыталась старательно объяснить особенности морфологии и синтаксиса английского языка, с нею можно было спорить, а время шло, и если была необходимость – задавался второй вопрос. До третьего, как правило, не доходило.

Впоследствии я горько сожалел об упущенной в свое время возможности учиться английскому языку у классного преподавателя, каким была милая женщина Вера Васильевна Кочина.

Много лет спустя я попытался вернуться к занятиям английским языком: приобрел комплект грампластинок, специальный магнитофон со «стоп-возвратом», самоучители (ведь был же у меня положительный опыт самообучения игры на аккордеоне!).

К сожалению, попытка не дала желаемого результата – я столкнулся с проблемой запоминания. Помню, раньше встретишь в тексте новое слово, посмотришь в словарь – и навсегда запомнил. Теперь вроде только что слово запомнил, а приходится снова заглядывать в словарь – уже «вылетело».

Поэтому по своему опыту настоятельно рекомендую всем начинающим жизнь: учите иностранные языки, пока вы молоды, иначе потом появится в голове «дырка», через которую все будет вылетать.

* * *

О материальной стороне студенческой жизни. Практически все студенты (кроме тех, кто схватил неуд в сессию), получали стипендию, размер которой позволял жить без особой нужды. На первом курсе стипендия была 390 рублей, потом ежегодно увеличивалась на 20 – 30 рублей и к концу учебы достигала 520 рублей. Это были довольно приличные деньги! А если удавалось сдать всю сессию на «отлично», стипендия автоматически увеличивалась на четверть, и можно было вообще о деньгах не беспокоиться (мне удавалось это два семестра).

Я не припоминаю случая, чтобы я, будучи студентом, просил из дома деньги. Родители покупали мне одежду да изредка с оказией присылали продуктовые передачи (фрукты, домашнее печенье, варенье), а мое питание обеспечивалось в основном за счет стипендии. Желая подстраховаться от разного рода неожиданностей, я, как и большинство общежитских, покупал месячные абонементы на питание в нашей студенческой столовой.

Абонементы эти позволяли ежедневно в обед съедать порцию жидкого супа (борщ или харчо), котлету (гуляш или биточки) с макаронами, компот и без ограничений хлеб. Еще один раз в день можно было позавтракать или поужинать (на выбор – в зависимости от личных наклонностей), выбрав из того же меню, только без первого. Конечно, было это маловато, но облегчали жизнь, как всегда, цитаты. Наполеону, в частности, приписывают такое выражение: «Как бы мало ни ел человек, он ест все равно много!». Это успокаивало, а с учетом дополнительной покупки хлеба и сахара не позволяло голодать.