Текст книги "Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе (СИ)"

Автор книги: Вадим Ломтев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Между тем, несмотря на поздний час, слух о подходе камбалы к местному берегу быстро распространился по всей станице, появились еще любители порыбачить, но и у них ничего не получалось. К нам подошел один из рыбаков, посмотрел улов, попросил уступить. Ему показали на меня: он, мол, забредал и потому только он имеет право распоряжаться уловом. Рыбак предложил обмен: за каждую камбалу – по метровому осетру.

Я вспомнил, что в столовском холодильнике таких осетров висит не меньше десятка и, заподозрив неладное, с видом знатока категорически отказал.

По завершении ужина я получил объяснение. Осетрина быстро приедается и уже на третий день «не лезет в горло», а камбалу можно есть каждый день с удовольствием. Осетрины в Должанской во время путины хоть завались, а камбала – редкость, отсюда и другие расценки у местных жителей на деликатесы.

И действительно: через три дня я уезжал из Должанской с чувством глубокого отвращения к осетрине. (Правда, потом чувство это быстро исчезло и не возвращалось никогда).

Глава 4. Фамилия Ломтев

На этом известные мне сведения о моих бабушках-дедушках заканчиваются. Слабым утешением этому является то, что я не один такой, не помнящий родства и плохо знающий свое социальное происхождение. Думаешь иногда: ну что стоило сесть с любым из живших в то время старших и расспросить о их времени, так всё откладывалось на потом. Теперь остается лишь сожалеть – поздно, никого уже нет.

Фамилия «Ломтев» не такая уж и редкая. Список телефонных абонентов Московской городской телефонной сети содержит более 30 абонентов с фамилией Ломтев, а это значит, что не менее 100 москвичей являются моими однофамильцами.

Встречается иногда в большой литературе, у Мамина-Сибиряка, например, в «Золоте». Лично я никого из однофамильцев не знал. Но однажды на работу в Воронеже мне пришло письмо от некой Ломтевой из Ташкента. Она писала, что родилась и жила в деревне под Воронежем, какой – не помнит. В начале войны ее маленькой девочкой эвакуировали в Среднюю Азию, по дороге все близкие потерялись, и сейчас она не знает никого из родственников. Подпись мою она увидела на бланке служебного письма и поэтому решила написать мне в надежде на чудо.

Я начал искать. Начал с простого: в телефонном справочнике города Воронежа фамилия эта встречается трижды: у меня, у руководителя стройтреста и какой-то женщины. Строитель сразу же разрушил надежду на удачный поиск: родом он издалека, и никого из родственников на воронежской земле не знает. Женщина выслушала меня настороженно и сухо сказала, что не располагает никакой информацией.

Неожиданно я узнаю, что в Острогожском районе Воронежской области есть селение, где Ломтевых живет несколько семей. Связался с секретарем райкома, изложил ситуацию, тот пообещал помочь в розыске. В местной газете было опубликовано соответствующее обращение к жителям района, но никто на него не откликнулся.

Я уже собирался писать в Ташкент о безрезультатности проведенных поисков, как вдруг позвонила моя воронежская однофамилица: «Дайте адрес в Ташкенте». Спросил, что изменилось? В ответ получил нечто невразумительное, из чего можно было догадаться, что фамилия осталась у неё от бывшего мужа, контакты с которым нежелательны, но чужое горе заставляет…

В Ташкент я сообщил и об Острогожске, и о разведенной женщине. Ответа не получил.

Глава 5. Об одноногом брате моей мамы и моих вредных привычках

Продолжу описание моего куцего генеалогического дерева по линии матери.

Ее старший брат Николай был женат на очень обаятельной женщине Лидии и имел двух сыновей: Георгия, которого все домашние звали Юрием, и Сергея.

С Сергеем мы встречались дважды еще в школьные годы. Веселый остроумный паренек, немного хулиганистый, очень нравился моему отцу. Работал слесарем на каком-то заводе в Виннице. Был убит в своем подъезде неизвестными лицами.

Юра был намного спокойней, закончил военно-морскую Академию в Ленинграде, женился на коренной ленинградке Римме, с которой они родили двух сынов, служил недолго на Дальнем Востоке на подводной лодке. Ушел с флота из-за несчастного случая на море (утонули его матросы во время шлюпочного похода), перешел на медицинскую службу в гарнизоне под Новосибирском. Начал выпивать, сперва понемногу, потом систематически. Для смены обстановки семья вернулась в Ленинград, но страсть Юры к спиртному не ослабевала. Усилия Риммы по противодействию ни к чему не привели, и в конце концов они расстались. Юрий переехал в Винницу, там женился, работал рентгенологом, умер в 2001 году.

Мы с Юрой несколько раз встречались. Грустно было смотреть, как этот очень милый человек, врач с академическим образованием, с каждым годом опускается на дно жизни.

С дядей Колей, его отцом, я встречался всего один раз, в самом раннем детстве, но встреча эта была для меня знаковой. Уже будучи студентом, я попросил маму рассказать подробности всплывшей в памяти картинки: я, маленький ребенок, вхожу в комнату, за столом сидит мой отец и с ним незнакомый мне дядька, поразивший меня пустой правой штаниной. За столом обедали. Внимание мое привлекла стоявшая на столе бутылка, которую раньше я никогда не видел – на этикетке был нарисован лохматый бык. Я стал тянуться к ней, требовал, очевидно, налить. Мне дали попробовать. До сих пор хорошо помню, как я начал отчаянно орать. Спасала меня мама. Дальше не помню.

Гораздо позже мама от моего рассказа опешила:

– Вадимка, это ж было еще до войны – в марте или апреле сорок первого. Тебе не было и четырех. Первый и единственный раз к нам в гости приехал из Жмеринки мой брат Николай (в юности он попал под поезд и лишился ноги, что и позволило детскому сознанию зафиксировать необычный факт), я приготовила нехитрую закуску, на стол поставила бутылку зубровки. В это время ты и появился. Я куда-то отвлеклась и вдруг услышала твои дикие вопли. Вбежала в комнату. Вижу, мужики суют тебе в рот какую-то еду, а ты истошно кричишь. Я быстро разобралась в ситуации (они, видите ли, хотели привить у тебя отвращение к спиртному). В руках у меня была какая-то тряпка, и я начала ею колотить "воспитателей".

Таким образом, встреча с дядей Николаем оказалась для меня значительной: благодаря ему в 1941 году я познакомился со спиртным. Почти как известный персонаж Аркадия Райкина, который пить, курить и говорить начал одновременно.

Курить я начал, когда мне не было и 10 лет. Помню точно: только что прошла денежная реформа 1947 года, мы сидим на любимом чердаке у Витьки Хомутова среди сложенных на хранение высохших кукурузных бодылок (как только не сгорели?), рассматриваем новый "трояк" (появилась такая трехрублевая банкнота) и курим самокрутки из первоклассного табака. Не оговорился, – табак был, действительно, первоклассным (ниже расскажу, почему).

Этот день я считаю началом своего курения, которое продолжалось почти 50 лет. Я быстро втянулся, был заядлым курильщиком в школе, а в институте и на работе – подавно. Когда женился, стал задумываться о том, как бы бросить, но не хватало силы воли и убежденности, и табак оказывался сильнее меня. Однажды все-таки мне удалось бросить, и я думал, что навсегда: главврач соседней с заводом больницы повел меня на экскурсию в хирургическое отделение к пациенту, которому ампутировали ногу из-за сужения сосудов, и показал, что меня ожидает, если я буду продолжать курить.

Я твердо сказал себе: «Все!», но почему-то стало непривычно тяжело работать – все валилось из рук, не получалось, а если и получалось, то не так, как требовалось. Однажды я сидел расстроенный, не соображая, что делать, как вдруг заходит начальник цеха со знакомым запахом «табачка». Попросил у него сигаретку, прикурил, покурил, и вдруг все пошло как надо. И еще потом много лет, даже после переезда в Москву, я оставался заядлым курильщиком.

Потом начались головные боли, дышать становилось труднее, стали чувствоваться «мурашки» в ногах – налицо были все признаки приближающейся угрозы. Поставил себе рубеж: на следующий год мне исполнится 60, стаж курильщика достигнет 50 лет, вот тогда обязательно брошу!

В октябре 1996 года мы с женой Аллой поехали отдыхать в Кисловодск, в санаторий «Красные камни». Мне очень нравится бывать в этих краях – есть возможность побывать на родительской могиле, и мне очень подходит здешний климат: почти каждый день солнце, тепло. Бывает так, что выходишь рано утром на прогулку по лесной горной тропе на «Красное солнышко» – все припудрил легкий снежок, тишина и красота сказочная. А возвращаешься, потекли весенние ручейки, и к обеду никакого снега нет и в помине. «Воздух чист, прозрачен и свеж, как поцелуй ребенка», так сказано об этих местах у Лермонтова в «Герое…».

При оформлении в санатории я рассказал доктору о своем нездоровом пристрастии к курению, и она направила меня на иглоукалывание. Врач-иглотерапевт рассказала о своей методике избавления пациентов от пристрастия к курению:

– Обычная наша российская методика основана на воспитании у курильщика чувства отвращения к табаку. Я считаю эту задачу недостижимой и ставлю себе целью лишь облегчить страдания человека, который бросил курить. Если вы согласны, давайте начнем. Приходите завтра, в 11-30, перед этим минимум 12 часов не курить.

В последний раз примерно в 9 вечера я покурил перед ночным кефиром, затем мы с Аллой вышли на обычную прогулку и легли спать. Проснулся утром, и первое желание было – закурить! Терплю, пошел с утра по тропе на «Красное солнышко», принял душ, позавтракал, принял процедуры – терплю. Пришел к себе в номер, выпил чашку кофе, стало совсем тяжко, но терплю. В назначенное время явился на прием. Доктор уложила, воткнула кучу иголок, включила тихую приятную музыку: «Лежите спокойно, наслаждайтесь». Примерно через полчаса спрашивает:

– Как самочувствие? Терпимо?

– Самому не верится, но вполне терпимо!

– Тогда завтра приходите в то же время. Не курить ни в коем случае!

Еще сутки я терпел, но теперь уже без особых мучений. На следующий день процедура повторилась: иголки, музыка, спокойное лежание, и вдруг я почувствовал, что больше меня ничто не тревожит, и что дальше помощь мне в борьбе с курением не требуется.

Врач сказала, что такой быстрый эффект случается, хотя и редко, когда у пациента наблюдается острое желание бросить курить. Лечение я на этом закончил и уже около 20 лет к сигаретам не притрагиваюсь.

Сравнивая свои впечатления до и после лечения, я твердо убежден, что курение является массовым безумием человечества и противоестественно по своей сути: ради сомнительных удовольствий люди сознательно отказываются от чистого воздуха, принося к тому же большой вред здоровью своему и окружающих.

Теперь расскажу, почему я назвал табак первоклассным.

Дело в том, что муж моей тети Оксаны, младшей дочери семейства Круликов, Илья Васильевич Чихов, был профессиональный табаковод, работал в Адыгее, незадолго до войны написал книгу "Табаководство Адыгеи". Приезжая ежегодно в гости, он всегда привозил отцу в подарок здоровенный чемодан отборного табаку в листьях. Мне ничего не стоило стянуть пачку, покрошить острым ножом и потом снабжать этим куревом всю нашу компанию.

Когда чемодан заканчивался, источником табака становилась железная дорога Ростов – Баку, двухкилометровый путь по шпалам до речки Подкумок, места нашего постоянного летнего обитания. Это был настоящий Клондайк папиросных окурков! От самых дешевых "Бокс", "Спорт" или "Ракета" до "Казбека", "Северной Пальмиры", «Герцоговины Флор» и т.п. Табак из окурков извлекался, его собиралась довольно большая кучка, которой хватало на долгий день перекуров между купаниями и набегами на соседские огороды.

Глава 6. Пацаны послевоенного Георгиевска

В Георгиевске мы жили на улице Фрузе, 28. Снимали дом, хозяйка которого постоянно жила в Кисловодске и у нас никогда не появлялась.

Мальчишеская компания была многонациональной: кроме русских были армяне, греки, татары, евреи. Я не помню случая каких-либо распрей между мальчишками на национальной почве.

Распри были лишь "политические", если так можно выразиться. Не знаю, откуда это началось, но город в сознании ребятни был поделен примерно на десять районов: Центр, Армянский край, Липатания, Бан (или Вокзал) и др. Улица Фрунзе с прилегающими улицами Красной и Госпитальной относилась к "Кругловскому краю".

Днем было спокойно, а когда наступали сумерки, у местных пацанов начиналось массовое помешательство. На окраине города, на выгоне, где впоследствии был построен гренажный завод (грены – это яйца тутового шелкопряда, коконы которого являются исходным сырьем для производства шелковых тканей), собирались толпы ребятни, вооруженной рогатками, палками, камнями, и начиналась "война". Под обоюдные раскаты боевого "Ур-р-а-а!" противоборствующие стороны начинали по-настоящему колотить друг друга. Заканчивалось все шишками и разбитыми носами (существовало правило: если появилась у противника кровь, ему позволялось покинуть поле боя), а также прибытием наряда милиции, который долго с "вояками" не церемонился.

"Войны" продолжались, пока кругловскому атаману по кличке Джулый не выбили глаз.

Главным летним развлечением нашей компании был футбол. Настоящий футбольный мяч был редкостью, запасных резиновых камер вообще не существовало, поэтому "мяч" набивался ветошью, и хоть подпрыгивать он не мог, накал игры от этого не становился меньше.

Долгое время я был признанным вратарем, которого ставили на ответственные матчи с соседними улицами Красной и Госпитальной. Потом я однажды с излишней ретивостью бросился на мяч, стесал себе бок до самых ребер обо что-то острое в траве и в дальнейшем не мог играть вратарем из-за возникшего внутреннего торможения. Стал обычным полевым игроком.

Другим летним занятием были походы за пропитанием. Послевоенные годы для большинства жителей нашего городка были полуголодными, на нашей улице я не знал никого, кому постоянно не хотелось бы есть. Поэтому с наступлением тепла мы ходили по окрестным лесам-полям в поисках пищи.

Писатель Валентин Пикуль как-то в своем телевизионном интервью рассказал корреспонденту, что в письме солдата-участника англо-бурской войны к матери его поразила фраза, характеризующая степень голодания английских солдат: "Мы ели все, что было можно разжевать".

Я этого солдата, как и Валентин Пикуль, понимаю очень хорошо. Мы тоже жевали все, что жуется. С наступлением первых теплых дней в марте-апреле это были стебли и корни каких-то растений. Знатоками их были братья-армяне Рубен и Сурен Хачатуровы. Точного названия растений не знал никто. В крайнем случае им присваивались наименования "сладкий корень", "кислолистка", "лимонник" или что-нибудь подобное. Большим счастьем было найти "земляную грушу" или, как я узнал впоследствии, топинамбур, считавшийся объедением. Кстати, совсем недавно мне довелось попробовать этот топинамбур. Не поверил бы, что это можно есть без соли, хлеба и приправ, если бы раньше самому не приходилось.

Еще большее разочарование постигло меня, когда мне довелось вспомнить вкус еще одного послевоенного "деликатеса" – "макухи", жмыха из семян подсолнечника. Ее одно время сосали все от мала до велика, благо в городе действовал один из крупнейших в Союзе маслобойных заводов, и потому жмых в достатке продавался из-под полы на рынке (пойманным за воровство жмыха или масла давали до 10 лет лагерей, невзирая на возраст, но это не прекращало воровство). Бывшее лакомство не показалось мне даже похожим на еду.

После "вегетарианской диеты" с приходом тепла мы переходили на белки животного происхождения: подобно кровожадным и беспощадным хищникам мы разоряли любые птичьи гнезда (почему-то кроме ласточкиных) и пожирали яйца, потом подросших птенцов, нанизав их на тонкие прутики и немного подержав над костром.

Разорение птичьих гнезд неожиданно привело меня к новому увлечению: желанию собрать коллекцию яиц от всех птиц нашей местности. С наступлением сезона мы небольшой компанией «юннатов-разбойников» отправлялись в поисках «экспонатов» в лес в пойме Подкумка или в безлюдные и бескрайние степные просторы Прикумья. Степные походы привили мне затаенную любовь к степному ландшафту. Казалось бы, ну что может быть здесь красивого: пустое место – не на что глаз положить. И на небе нет ничего, кроме палящего солнца, дико хочется пить, а ты бредешь к виднеющемуся вдалеке приплюснутому тощему кустику, и хорошо, если и найдешь, что ищешь, а иначе – ступай дальше… Много лет спустя я оказался в компании, где присутствовал казах, страстно доказывающий непревзойденные красоты его степной родины. Никто его, конечно, не понял, кроме меня: внезапно мне захотелось вновь окунуться в бескрайний мир плоской земли, палящего зноя и тишины, нарушаемой лишь пением жаворонков, упивающихся, как мне казалось, этой жаркой красотой.

За два сезона коллекция яиц была собрана: она содержала 72 экспоната и хранилась в собственноручно изготовленных мною картонных коробках с ячейками, совершенно безо всякой системы и крайне безалаберно – никаких надписей и справочных материалов не предусматривалось. Коллекция хранилась лет десять в числе ненужных (как в то время казалось) вещей, а потом мама отдала ее какой-то своей знакомой, у которой сын страдал этим же увлечением. Особо я по этому поводу не переживал: к этому времени я переболел еще одной страстью – собиранием марок, и «останки» этой коллекции, в которой есть дорогие (лишь только для меня) экземпляры я храню до сего времени.

Работая уже на заводе, я пристрастился к собиранию монет с номиналом «единица». Если кто из знакомых отправлялся за рубеж и спрашивал, что мне привезти, говорил: «Привези их местную копейку». Так у меня разных «копеек» собралось около двухсот, и вся надежда на внуков, что они продолжат мое увлечение.

Увлекся я и отклонился от темы пропитания, а надо бы ее завершить.

Летом наступала пора относительного изобилия: яблоки и абрикосы, вишня и черешня, помидоры и огурцы, клубника, груши, арбузы и все, чем так богата южная земля, добывалось в большом ассортименте и достаточных количествах. До поздней осени мы ходили в лес собирать дикие груши, кизил, боярышник, лесные орехи. Последнее, что добывалось из растительной пищи, были капустные кочерыжки. Когда наступали холода и даже выпадал первый снежок, мы шли на поля, где капуста была уже убрана, но остались торчащие из земли обрубки, какое-то подобие пеньков. Пеньки можно было выдергивать, очищать ножом и поедать.

Глава 7. Когда зимы были снежными

На примере моих родных мест лично у меня нет никаких сомнений, что на земле происходит глобальное потепление. В сороковых годах на Северном Кавказе зимы были похожи на настоящие. Во всяком случае, коньки были традиционным развлечением георгиевской пацанвы.

Сейчас в это трудно поверить, но каждую зиму в городском парке заливался каток. «Конькобежцам» было "модно" цепляться проволочным крючком за редкий транспорт и ехать через весь город, а потом обратно. (Дороги от снега никто не чистил, песком они посыпалась лишь в центре, и даже по булыжной мостовой, покрытой снегом, можно было прекрасно ездить на "снегурках" – коньках с закругленными носами).

В школе на занятиях физкультурой нам приходилось сдавать лыжный кросс на 10 километров, а на дорогах можно было часто встретить настоящие сани, запряженные лошадьми.

Вспоминается курьезный случай, связанный с санями. Какой-то "военный" Новый год празднуют на работе сотрудники конторы "Сортсемовощ", где работала моя мама, – 5 женщин и один мужчина, конюх дед Митя. (Конторе по штату полагалось иметь лошадь, чтобы ездить по району и заготавливать семена). Я – единственный ребенок в компании. Меня накормили и уложили спать в уголке на стульях. В конце концов стали расходиться. Дед Митя запряг в сани свою лошадь и вызвался всех развести по домам. Разместились. Меня, чтобы не замерз, завернули в доху и уложили сзади на сено. Поехали, помню, что было весело и радостно. В темноте никто не заметил, как я скатился с саней и очутился на дороге, ребенка потеряли. Помню, я лежал завернутый в теплую шубу, рассматривал звездное небо, пытался слизывать снег с носа. Было темно, морозно и тихо. Слышу: бегут, ищут меня, находят. Кричат: "Нашелся! Ну, слава Богу!"– сразу все стали верующими.

Все это я рассказываю для того, чтобы доказательно проиллюстрировать, что наша планета, безусловно, заметно теплеет. Исчезли в Георгиевске без следа и коньки, и лыжи, и сани, и морозы – от них остались одни стариковские воспоминания.

Хочу привести еще один аргумент в доказательство сказанному. В 1948 году мы купили маленький по современным меркам дом на улице Анджиевского с хорошим приусадебным участком. В ознаменование этого события отец привез откуда-то саженец грецкого ореха, и мы высадили его в нашем саду. До этого в Георгиевске орехи не росли – вымерзали. Приятели отца предрекали и этому саженцу быструю кончину. Однако деревце выжило и превратилось в огромного красавца, с которого мама в начале семидесятых годов стала ежегодно собирать по мешку первоклассных грецких орехов.

Хочу не без гордости отметить, что этот орех – самый старый в городе, и отец мой, по моим данным, является «ореховым пионером» (или одним из них). Домашний эксперимент отцу удался, и он стал опыт распространять, и когда встал вопрос, какие деревья высадить у колхозного детского сада, отец сказал: "Орех. От него хорошая тень, мало мусора. Конечно, можно посадить абрикосы, черешню или что-то иное, но дети пойдут на прогулку, от падалицы их не уберечь, а это – больные желудки. А если ребенок найдет орех, кто поменьше – поиграет, кто постарше – расколет и съест». Так оно в дальнейшем и получилось.

Орехи в Георгиевске хорошо прижились, и сегодня, когда я вижу их посадки вдоль дорог вокруг города, мне становится теплее от сознания того, что мой отец был одним из главных инициаторов их распространения.

Существует еще масса доказательств глобального потепления. Например, хорошо помню, что ежегодно необходимо было укрывать на зиму виноградную лозу, чтобы она не вымерзла. Сейчас практически в каждом дворе вы можете увидеть стационарные виноградные беседки. Лоза прекрасно зимует, и ничего с ней не происходит.

А Эльбрус? Раньше и зимой, и летом его макушки выглядели идеально гладкими, как куриное яичко. Теперь же к концу осени, когда таяние снегов на высокогорье входит в завершающую стадию, первозданная поверхность становится корявой от выступающих скал и крупных камней.

Глава 8. Военная биография моего отца

Но, по-моему, я увлекся природоведением, а для мозаики от меня требовались картинки из прошлой жизни.

Про первую картинку (с зубровкой) я рассказал.

Второе, что четко зафиксировала моя память: я после сна, мама помогает мне одеваться и с тревогой говорит: "Началась война…". Я не понимаю смысла сказанного, но тревога передается.

Через несколько месяцев отец уходит на фронт. Помню, он лежит на кровати, я сознаю, что предстоит долгая разлука, лезу в куст сирени, рву сухие листья, разминаю их и несу отцу кулек с "табаком". Отец смеется, мама плачет.

Дальше много "картинок" без звука:

– авиационный ночной налет, два прожектора елозят по ночному небу, ничего не обнаруживают. С самолета сбрасывают что-то страшно воющее. Бомбежки на этот раз не было;

– по небу кружит немецкий двухфезюляжный самолет-разведчик, так называемая "рама", вокруг него разрывы зенитных снарядов, взрослые говорят, что раму можно сбить только прямым попаданием – такая она крепкая. Рама разбрасывает тучи листовок, которые, весело трепыхаясь на слабом ветерке, удаляются на другой конец города;

– одна из немногих бомбардировок. Бомбили маслозавод, который находился примерно в 300 метрах от нашего дома. Хорошо помню взрывы, клубы дыма, летящие обломки, но совершенно не помню звуков. Мы все лежим вповалку в незаконченном окопе, мама меня закрывает, я пытаюсь высвободиться и все рассмотреть, страха нет никакого. Во двор к нам залетает довольно крупный осколок авиабомбы – потом его все рассматривают как необыкновенное чудо;

– получаю приличную взбучку за то, что ночью во время очередной воздушной тревоги спрятался в кустах и не откликался на зов старших (мне хотелось посмотреть, что творится в небе).

Короче, трагизма ситуации я из-за своего малого возраста не ощущал, пока на нашу улицу не стали приходить похоронки. Удивительно, но чаша сия каким-то чудесным образом минула нашу семью.

Отец ушел на фронт в сентябре сорок первого. Был рядовым связистом, «мотал катушку». Пешком прошел от Харькова до Сталинграда, а потом в обратную сторону, до самой Праги. Награжден медалями за оборону и за взятие этих городов, а также медалью "За отвагу" и орденом Красной звезды. Все время был на передовой, в самом пекле, но не был даже ранен!

Другое чудо – мой двоюродный брат Олег. Перед войной мамина старшая сестра Таисия с семьей жила в Крыму. Когда возникла угроза оккупации Крыма, она с детьми, Олегом и Оксаной, эвакуировалась к нам, в Георгиевск. Олегу в это время было около 16 лет. Мобилизовали его в 1943 году, и после "экспресс-учебы" он попал на передовую командиром взвода 76-миллиметровых пушек. Досталось ему за полтора года войны по полной программе: дважды от его батареи оставалось 3-4 человека, но повезло, выжил, был легко контужен, но обошелся без ранений. Победу он встретил в Австрии, но служить ему пришлось еще лет пять – так уж выпало его призыву.

Были на фронте и вернулись невредимыми и все другие наши родственники: младший брат отца Александр, муж его сестры Василий, брат его отчима, ранее упомянутый Михаил Минаевич Гамаюнов, которого отец называл своим родным братом.

Я никогда даже не слышал ни об одной семье с подобным везением на фронте. Невероятно, но это поистине чудесный факт!

Отец органически не мог вспоминать о войне. Когда его просили что-либо рассказать, он возмущался: "И что там может быть интересного? Кровь? Людские страдания и лишения? Это нездоровый интерес, отстаньте!"

Я не помню, чтобы он когда-нибудь выступал с воспоминаниями о войне. Он даже не поехал на юбилейную встречу участников Сталинградской битвы: «И чего ради я туда поеду? Тех, с кем я вместе воевал и дружил, уже давно нет, а с офицерами я знакомств не водил и отношусь к ним с равнодушием». Так и не поехал.

Восторгался отец фронтовыми зарисовками в поэме Твардовского "Василий Теркин". Приходил в совершеннейший восторг от его строк типа: "Есть войны закон не новый: в отступленье – ешь ты вдоволь, в обороне – так ли сяк, в наступленье – натощак".

Отец читал «Теркина» редко, но основательно, вчитываясь в каждое слово. В некоторых, особо понравившихся ему местах, он останавливался и произносил: «Здорово сказал, вот чертяка!» С его стороны это была высшая похвала.

Лишь в одном месте отец был настроен категорически против, как он считал, совершенно непрофессиональных и вредных рассуждений автора, где тот классифицирует фронтовые ситуации по степени их сложности и опасности для солдата. В этом месте Твардовский устами Теркина поучает молодежь, что бомбежка – это малый сабантуй, на который не стоит и обращать внимания, минометный обстрел немного посерьезнее, и это – сабантуй средний, а главный сабантуй – это танковый… Отец считал совершенно наоборот: танк только «с виду грозен очень, а на деле глух и слеп» – и тут он был полностью на стороне молодого бойца. От танка можно спрятаться, укрыться, а если у тебя есть противотанковое ружье – еще и достойный отпор дать. А когда тебя обстреливают из орудий, а тем более бомбы сбрасывают и тебе деваться некуда, а можно только молиться во спасение – это вот и есть самый главный сабантуй. «Побывал бы он в Сталинграде или под Курском, не стал бы так говорить» – так отец заканчивал свой заочный спор с Твардовским. А на наши просьбы рассказать какие-либо подробности из своей фронтовой жизни лишь отмахивался.

Впрочем, о некоторых эпизодах из его военных лет мне удалось узнать, но не от него лично, а из рассказов его внука и моего племянника Николая. В силу определенных обстоятельств Коля в младших классах школы жил и учился в Георгиевске, окруженный любовью бабушки и по-отечески мужской заботой со стороны деда. В летнее время тот часто брал его с собой на работу, а также, в редко выдававшихся случаях – на рыбалку или утиную охоту. Компания у них состояла в основном из участников войны (прошло чуть более 15 лет, и впечатления еще не остыли), и потому вечерний разговор «под расслабляющую рюмочку у костерка» переходил, как правило, на рассказы мемуарного характера. Один из таких подслушанных дедовых рассказов Николай как-то пересказал мне. Вот его содержание:

«После поражения под Харьковом мы отступали и вышли к Дону. Погрузили нас на баржу, плывем – усталые, голодные, народу тьма, яблоку негде упасть. А навстречу нам медленно идёт другая баржа с четырьмя охранниками. Мы им кричим:

– Что вы там везёте?

– Сахар и масло!

– Бросьте нам хоть немного, а то уж забыли, когда ели!

– Ну давайте котелки!

Мы им бросили несколько котелков, а они успели их наполнить и возвратить. Только мы разошлись и начали трапезничать нежданно свалившимся богатством, как внезапно налетел немецкий штурмовик, сбросил бомбу, попал прямо в центр их баржи, и она на наших глазах развалилась пополам и затонула. И представляете, как все мы очерствели к этому времени – только и разговору было: это ж сколько добра пропало! А про четырех этих ребят никто и не вспомнил.

А потом нас выгрузили на левом берегу Дона и приказали отступать к Сталинграду. К нашему стыду надо сказать, что мы не отступали, а драпали.

Драпали до самой Волги! В жару, по сальским степям! Воды нет, еды никакой, пот рекой течёт! А я ещё сдуру голову побрил! Солнце печёт! Пилотку с одного на другое ухо перекладываешь, а толку нет. Только остановились передохнуть, слышим – гул моторов. Кто-то определил: «Немецкие танки!». Вскочили и снова в драп. Жутко вспоминать: посмотришь по сторонам – слева народ бежит, справа народ бежит, а из начальства никого не видно – ни командиров, ни политработников. А сверху нас немецкие штурмовики и бомбят, и «утюжат» из пулеметов. А мы бежим, даже убитых не хороним – некогда. В этот раз за сутки мы пробежали километров 75-80. Вместе со мной был призван мой земляк, который предложил: «Василий, наше дело – табак. Ставрополье рядом, айда домой! – здесь мы пропадем». Я отказался, он ушел на юг один, а я дальше со всеми. После мы с ним случайно встретились в Георгиевске. Он отсиделся где-то, потом в мирное время его нашли, припаяли "десятку" за дезертирство, полностью отсидел.