Текст книги "Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе (СИ)"

Автор книги: Вадим Ломтев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Как только к Волге подошли, нас встретили, сформировали подразделения и бросили под Сталинград. Попал я в состав 226-й стрелковой дивизии, которая по завершении Сталинградского сражения, в 1943 году была переименована в 95-ю гвардейскую стрелковую дивизию и участвовала в битве на Курской дуге».

Значительно позднее, живя в Воронеже, Николай вспомнил этот рассказ деда на охотничьем привале и, заинтригованный фактом его участия в исторической битве под Курском, летом 2014 года сел в свой автомобиль и вместе со старшим сыном Алешей отправился в соседнюю Белгородскую область, в Государственный военно-исторический музей-заповедник «Прохоровское поле.» Цель: для себя – узнать возможно больше деталей из военной биографии деда, а подрастающему поколению дать урок патриотического воспитания. В музее они провели весь день, и в результате дотошных расспросов общительных сотрудников музея им стало многое известно из героической судьбы 95-й гвардейской.

Вскоре после непродолжительного переформирования в Икорце дивизия попала на один из самых трудных участков боевых действий Курского сражения, где в излучине реки Псёл находились знаменитые высоты 226,6  и 237,6, имевшие особое стратегическое значение.

Со стороны противника наступление осуществлял 2-й танковый корпус СС, в состав которого входили отборные танковые дивизии «Мёртвая голова», «Лейбштандарт Адольф Гитлер» и «Рейх».

10 июля 1943 года является днём начала Прохоровского сражения. Это сражение  вошло в историю под собственным именем, хотя является частью большого сражения на Курской дуге. Оно характеризовалось особой напряжённостью, частым изменением хода событий в пользу одной или другой воюющей стороны, большим разнообразием боевых действий. На одних направлениях велись наступательные и встречные бои, на других – оборона и наступление.

Волей-неволей деду пришлось много увидеть и пережить, и он при желании мог бы рассказать много интересного, но он предпочитал не распространяться.

А после Курской дуги 95-я гвардейская стрелковая Полтавская ордена Ленина Краснознамённая орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия освобождала Левобережную Украину, Силезию и Чехословакию, участвовала в Кировоградской, Уманско-Ботошанской, Львовско-Сандомирской, Нижнесилезской, Верхнесилезской и Пражской операциях.

В августе 1993 года, в 50-летний юбилей Курской битвы, мне тоже удалось побывать в Прохоровке в составе правительственной делегации, которую возглавлял Олег Николаевич Сосковец, бывший в то время первым зампредсовмина России. Делегация числом около сотни человек направлялась для участия во всенародных торжествах, посвященных одной из славных побед отечественного оружия, и состояла в основном из представителей науки и искусства, общественных деятелей, а также руководителей некоторых министерств, преимущественно экономического направления. Я один представлял весь Госплан СССР (руководители более высокого ранга, видимо, от мероприятия отвертелись).

По прилету в Белгород нас без задержек отвезли в Прохоровку, где продемонстрировали знаменитое поле, затем на открытой сцене состоялись выступления артистов эстрады, а летчики продемонстрировали высший пилотаж на военных реактивных истребителях. Все прошло очень здорово, и единственное, что портило впечатления – жуткая августовская жара, которая в то время стояла на всей Белгородщине.

Здесь я узнал, что в настоящее время Прохоровское сражение называется Курским лишь по привычке, оставшейся от прежних лет, когда станция Прохоровка входила в состав Курской области, а в 1954 году поселок городского типа Прохоровка включен в состав образованной Белгородской области, и по мнению некоторых местных краеведов собственное название битвы следует изменить.

После торжественной части делегацию пригласили на обед, для чего разбили на три группы: Сосковца и его приближенных увезли куда-то в местную «правительственную резиденцию», основную массу делегатов направили на базу отдыха одного из предприятий, а нас, пятерых «бюрократов», определили в довольно приличный ресторан, где в банкетном зале закатили шикарный праздничный обед. Перед этим нас попросили завершить обед к 18-00, так как Сосковец назначил отлет на 19-00.

Строго выполняя регламент, мы завершили свою трапезу точно по времени и стали готовиться к отъезду. Тут-то неожиданно выяснилось, что наш самолет еще час назад улетел в Москву вместе с Сосковцом. По рассказам, ему кто-то позвонил и он, сославшись на новые обстоятельства, изменил время вылета, сказал только: «Ну, надеюсь, остальных вы сможете отправить», и отбыл вместе со своей свитой.

Трагизм положения мы осознали, когда приехали в аэропорт: ближайший рейс на Москву лишь завтра, гостиницы забиты под завязку гостями-ветеранами со всей России, а главное – ни с кем из городского начальства связаться невозможно – все отмечают праздник. Хорошо, что наши сопровождающие побеспокоились и разузнали, что сиротливо стоящий на летном поле небольшой самолет принадлежит военным из Москвы, и должен вроде бы сегодня отправляться домой. Делать нечего – расположились прямо на травке у самолета – благо после дневного пекла было совсем не холодно – и стали ожидать. Далеко за полночь появилась долгожданная вереница черных «Волг» и зеленых «УАЗов», и из них вывалилась толпа генералов и полковников, пьянющих «вдрободан». Они долго прощались, целовались все со всеми, заверяли друг друга в уважении и взаимной любви, затем с большими паузами стали рассаживаться. С трудом мы отыскали старшего, попросили разрешения принять нас на борт. Тот, не открывая глаз и даже не дослушав, милостиво махнул рукой: «Давай!»

Уже в салоне какой-то богатырского роста полковник с громовым голосом несколько раз пытался начать петь «По Дону гуляет казак молодой…», но не получил поддержки, обессиленный свалился в кресло и тотчас же, как и все, захрапел. Такого дружного и мощного мужского храпа мне не доводилось слышать ни до, ни после.

Тем не менее, мы благополучно приземлились на подмосковном военном аэродроме, наши попутчики кое-как выползли из самолета, их с трудом разместили в поджидающих автомобилях и увезли. Бдительная охрана аэродрома немедленно выставили нас за ворота, и мы вновь остались в поле, теперь уже полностью безлюдном. Не без приключений я добрался до дома, когда уже полностью взошло солнце, сил у меня не было никаких, и я только и мог, что вспоминать недобрыми словами организаторов нашего путешествия.

Глава 9. Мой отец в мирное время

Черновой вариант «Мозаики» я послал на отзыв племяннику Николаю, и тот ответил, что отца своего я описал слишком сухо и предложил включить в книжку следующую деталь, оживляющую его образ:

«Батя – так обычно звали его домашние. Первой так называть его стала моя бабушка, которая, по ее объяснению, привыкла, что на ее родине в Жмеринке старших в семье обычно зовут батьками (с ударением на втором слоге). Такая «зовутка» хорошо прижилась сначала в нашем доме, потом среди знакомых и соседей, а затем, очевидно, Михаил, водитель деда, постепенно распространил ее и среди колхозников, которые крепко уважали Батю за справедливость, порядочность и преданность труду хлебороба и таким способом эти чувства стали выражать.

Сразу оговорюсь, что согласно семейной иерархии Батя является моим дедушкой, а если строго следовать родственной терминологии, то он является лишь отчимом моей мамы. Вот написал слово «отчим» и понял, что это слово совершенно не подходит к Бате, потому что более родного, близкого и глубоко чтимого мною человека не было, нет и уже не будет. Я никогда не спрашивал свою маму о её отношении к Бате, но помню точно, что она всегда называла его или папой или Батей.

Батя был среднего роста, брюнет с немного вьющимися волосами, широк в кости и, судя по фотографиям, в молодости был хорош собой и пользовался успехом у женщин. Ходил он немного «вразвалочку» отчасти от того, что к 50 годам приобрёл себе довольно значительный живот, а может, и от того, что у него было плоскостопие, которое, впрочем, не помешало ему прошагать всю войну от Сталинграда до Праги.

Его фигура, как я теперь понимаю, не позволяла ему носить рубашки, заправленные в брюки, и поэтому он всегда носил рубашки навыпуск. Когда он стоял, любимая поза у него была: правая рука жестикулирует, а левая упирается в бедро чуть пониже пояса, при этом кисть вывернута так, что большой палец находится сзади. Я и сейчас вижу, как он стоит в этой позе в нашем саду, опирается на лопату, на лбу его капельки пота, а я в это время собираю в ведро картошку, которую он только что вывернул из земли. Точно в такой же позе я его запомнил, когда он в полевой бригаде ставил задачи подчинённым, только при этом одна нога у него была немного выдвинута вперёд, и лицо было серьёзно и сосредоточено.

Так сложилось, что я больше, чем кто-либо из нашей семьи видел Батю в разных амплуа. Дома – как семьянина, деда, хозяина дома, на работе – как руководителя, а в редких случаях на отдыхе – как заядлого охотника, любителя ухи и шашлыков, интересного собеседника и рассказчика.

Так вышло потому, что в пятилетнем возрасте я однажды после обеда напросился поехать с ним в колхоз, и с тех пор совместные поездки стали для нас довольно частыми.

Совещания, которые он проводил, я не запомнил, да мне они и неинтересны были. Меня больше интересовали окрестные достопримечательности. Если совещание проходило в колхозном гараже, это были боксы с автомобилями, где чудесно пахло солидолом, суетились чумазые люди, которые меня научили пробовать солидол на вкус (к моему удивлению, он оказался сладким). Иногда это была контора молочно-товарной фермы, где у входа стояли два бидона для всех желающих – со свежей простоквашей и с парным молоком. Причём в бидоне с молоком плавала живая лягушка («холодушка»). Её специально туда запускали, чтобы молоко не прокисало.

Когда мы с Батей ездили в машине, он всегда полулежа сидел на заднем сиденье, а я всегда рядом с водителем Мишей. Большое расстояние между передним и задним сидениями в ЗИМе (а как я впоследствии узнал, только такой автомобиль в качестве персонального применялся в 60-е годы всеми председателями колхозов в округе Кавминвод), позволяло вытянуть ноги и принять удобную позу для сна, чем Батя при малейшей возможности пользовался из-за хронических недосыпов ночью. При этом он очень сильно храпел, над чем мы с Мишей подшучивали. Следует отметить, что у него было редкое качество: он мог совершенно чётко беседовать с вами во сне. Когда он просыпался, то совершенно не помнил, о чём его только что спрашивали, и искренне удивлялся, когда ему говорили об этом.

Это происходило так. Допустим, я не знал, где находится какой-то предмет, необходимый в данный момент. Я подходил к спящему Бате и обычным голосом задавал ему вопрос. Богатырский храп мгновенно прекращался, и я получал совершенно точный ответ. После этого следовал глубокий вздох, и храп продолжался, как ни в чем не бывало.

Мы в семье иногда подшучивали над этим качеством Бати, а бабушка, по-моему, даже пыталась задавать ему во сне некоторые интересующие только её вопросы. Но на такие вопросы, к ее сожалению, Батя никогда не реагировал, а лишь бурчал что-то невнятное и переворачивался на другой бок. Ее это, несомненно, сильно огорчало, она обвиняла Батю в неискренности, считая, что он хитрит и что-то скрывает».

Глава 10. Военный Георгиевск

Я процитировал Николая почти дословно, но обнаружил, что слишком отклонился от хронологической последовательности событий, а в запасе у меня остались еще несколько заслуживающих внимания картинок из военного времени.

Летом 1942 года в город пришли фашистские войска. Наши отступили без боя, объявив населению, что со складов государственных учреждений разрешается брать все, что угодно. Три дня было безвластие или, как это время после назвали, «грабиловка». Тащили все, что можно – продукты, одежду. Олег был, очевидно, нашим главным добытчиком. Он с утра убегал куда-то и возвращался с консервными банками, пачками риса, какими-то вещами. Один раз он прикатил небольшой бочонок с комбижиром (низкий сорт маргарина), который мы потом ели несколько месяцев.

Немецкое командование сразу по приходу приказало населению немедленно сдать все "награбленное" – пришлось какую-то (небольшую) часть вернуть, а остальное спрятать. В последней акции я сыграл важнейшую роль: продукты было решено спрятать под домом, в невысоком пространстве между полом и землей, в которое могли пролезть лишь кошки, мелкие собаки и я. В эту щель я затащил все наши припасы, а потом тайно от посторонних глаз доставал, выступая в роли кормильца. Эти припасы нас выручали практически до конца оккупации.

С первых дней прихода немцев к нам в дом вселился младший офицер. Ежедневно, взяв с собою большой кожаный портфель, с торжественным видом отправлялся он на службу. Мы вынуждены были освободить ему в нашем доме одну комнату из трех, самую большую. При первом своем появлении он представился: "Ганс". По-хозяйски обошел комнату, рассматривал на стене фотографии, нехитрую нашу обстановку. Дошел до этажерки, начал рассматривать книжки, разбирать названия на их корешках: "Пу-ш-кин, Го-р-кий, Ле-ни-н …Ленин!? – Вег!".

Тетка метнулась к этажерке, схватила крамольную книжку и пулей выскочила за дверь. Потом Ганс спросил, как меня зовут, сколько мне лет, показывал фотографии своих уже взрослых детей (все в военной форме). Гансу жилье понравилось, больше он об инциденте с Лениным не вспоминал.

Я хорошо запомнил Ганса по тому, как я учил его кушать арбузы. Наступил август, арбузная пора. Мы всей семьей сидели за столом во дворе и ели арбуз. Приходит Ганс, подсел. Скорее всего, он просто "валял дурака", но представлял дело так, что не может отделять семечки во время еды и вынужден их глотать. Попросил меня показать, как надо правильно кушать арбуз. Я терпеливо объяснял: как кусать, как семечки отделять во рту, как их выплевывать, как потом проглатывать мякоть. Но "учеба" не шла Гансу впрок: он делал вид, что очень старался, но в последний момент делал неправильное движения и все проглатывал целиком. Помню, все хохотали, а громче всех гоготал Ганс.

В свободное от службы время Ганс учил меня немецкому языку. К нему часто приходили гости: наверное, кроме всего прочего, он был душой компании. Гости, однако, собирались не в его комнате, а набивались в одной из наших (очевидно, из-за наличия печи), рассаживались, о чем-то говорили. Много "ржали". Я до сих пор помню, как на каждый стук нового гостя бойко кричал: "Вер клёпт да? (Кто стучит там?), и на вопрос "Дарф ман хинай? (Можно войти?) открывал дверь и произносил: "Битте шён".

Запомнился мне комичный эпизод: в нашей комнате собралось вокруг печи с десяток солдат. В разгар их оживленной беседы после моего «Битте шён» в комнату втиснулся еще один, огромный и неуклюжий, которому сидеть было негде. Затем общими усилиями место все-таки нашлось, правда, неудобное – на маленькой детской скамеечке рядом с умывальником.

Что из себя представлял тогда простейший умывальник? Это был, в принципе, стул, на спинке которого висел обычный рукомойник, а на сиденье под ним ставился помойный таз, который требовалось периодически выносить, чтобы выплеснуть скопившееся в нем помои (тому, кто интересуется подробностями, рекомендую посмотреть иллюстрации к «Мойдодыру»).

Гость тщательно установил скамеечку рядом с умывальником и потом плюхнулся на нее с нескрываемым наслаждением, демонстрируя, какой он сегодня уставший. Тут-то и случился с ним конфуз: неуклюже садясь на низкую скамеечку, он зацепил одеждой за край таза, который к этому времени был достаточно наполненным, и опрокинул его целиком себе на спину. Прошло уже почти 70 лет, а я хорошо помню, какая поднялась дикая «ржачка» среди собравшихся. Они долго не могли успокоиться и потом нередко со смехом вспоминали произошедшее.

Помню, как Ганс учил меня запоминать стихи; "Фрюлинг, фрюлинг, ком дох видер, либерн флюринг ком дох бай, бринг унс блюмен, грасс унд…" – дальше уже и не помню, что именно неизвестный мне автор просил у весны принести, кроме цветов и травы.

Остается лишь удивляться, как крепка детская память!

В целом Ганс не производил впечатление фашиста-злодея. Более того, он однажды разоткровенничался с тетей Таей и рассказал, что он антифашист. А особенно он расположил к себе всех присутствующих после следующего инцидента.

Рядом с домом, в котором мы жили, стоял небольшой "жактовский" (принадлежащий государству) дом, где проживали несколько семей, и в том числе старенький шорник Моисей Иванович со своей женой Дорой, очень тихой женщиной, старавшейся никогда не появляться на людях. Моисей Иванович занимался на дому своим нехитрым ремеслом (он изготавливал и ремонтировал предметы конской сбруи и упряжи, а из обрезков сыромятной кожи делал и дарил ребятне отличные кнутики, которыми можно было громко щелкать). Иногда Моисей Иванович заходил к нам во двор поболтать со взрослыми (в противоположность своей жене он был весьма общительным).

На этот раз Моисей Иванович пришел со слезами на глазах, держа в руке листок бумаги. Листком оказалось объявление, в котором всем евреям предписывалось в назначенное время явиться на сборный пункт, имея при себе все самое ценное и необходимое. Что это означало, все уже хорошо знали.

В этот момент вернулся со службы Ганс. Он сразу же оценил ситуацию: "Зи зинд ю-у-де? Не ходи! Сиди дома и не разговаривай с немцами по-немецки: у тебя есть небольшой еврейский акцент. Если соседи тебя не выдадут, все обойдется".

Моисей Иванович послушался, никуда не пошел, благополучно пережил оккупацию (благо, она была непродолжительной – около полугода) и потом еще долго дарил кнутики нашей уличной братии.

В январе 43-го года в город пришли немецкие части, изрядно потрепанные под Сталинградом. Грязные, вшивые, злые и голодные, перебили всех кур, сожрали все, что только было можно, а потом внезапно снялись и без боя ушли в сторону Ростова. Ушел со всеми и Ганс. Оккупация закончилась.

Правильно говорят, что земля тесная. Много лет спустя, уже работая на заводе, я упомянул в разговоре с главным механиком Косиловым Михаилом Семеновичем о своей родине, Георгиевске. Тот живо откликнулся: "Так я же ведь там воевал!" Рассказал о боях под Моздоком, в районе Эльхотово, в Приэльбрусье. Потом вдруг вспомнил, что когда они без боя проходили через Георгиевск и шли, не задерживаясь, на Минеральные Воды, его поразило обилие похоронных процессий на улицах города – сотни, а может, тысячи гробов. Почему?

Действительно, такое событие имело место. Немцы из города отступили очень скоропалительно, наши сразу не появились, опять три дня было безвластие, опять "грабиловка". После аккуратных немцев тащить, как я понимаю, было почти нечего, особенно в части продуктов, но все-таки…

Олег, например, подобрал где-то одноствольное охотничье ружье, перенесшее пожар, отчистил его, искусно изготовил сгоревшие деревянные части, достал патроны и собирался охотиться на зайцев и дудаков (так в наших краях называли степных дроф, когда они еще тут водились), но стрелять не смог, так как у ружья после пожара вышла из строя ответственная пружина, обеспечивающая надежность скрепления ствола с колодкой.

Будущий охотник долго занимался изготовлением новой пружины, и наконец некое ее подобие было изготовлено. Наступила пора опробовать оружие. На куске картона был нарисован орущий фашистский солдат в каске со свастикой. Картон был прикреплен на стену соседского сарая, примыкавшего к нашему двору, в противоположном конце которого изготовился к стрельбе Олег. Меня для безопасности он предусмотрительно отвел за угол дома.

Раздался грохот, после которого воцарилась тишина, на крыльцо выбежали мама с тетей Таей: «Что случилось?». Из-за угла выходит Олег, в руках половинка ружья (без ствола), все лицо, включая оба глаза, в крови – есть от чего поволноваться присутствующим! Но женщины не стали паниковать – они остановили кровь, оттерли у Олега лицо. Глаза оказались целыми (уже слава Богу!), а точно в центре лба зияет рана в виде полумесяца величиной с 20-копеечную монету (кость тоже была цела).

Как потом рассказал Олег, он зарядил ружье, прицелился и выстрелил. В этот момент скрепляющее устройство из-за дефекта кустарной пружины не выдержало, ствол оторвался, описал в воздухе дуговую траекторию и ударил своим торцом точно по центру лба горе-испытателя. Олег очнулся лежащим на земле, дальше все известно.

Рану промыли, смазали йодом, закрыли капустным листом, перевязали, и через пару дней Олег опять был "в строю".

В фанерного фашиста дробь не попала, и поэтому мне пришлось его порубить трофейным клинком из моего личного арсенала. А ружье из-за категорических запретов использования в любых благородных целях («не нужны нам ни зайцы, ни дудаки!») было за бесценок продано старичку-инвалиду с нашей улицы (тому удалось отремонтировать пружину). В ближайшую зиму мы могли наблюдать картину: новоявленный охотник торжественно возвращается с промысла с ружьем наперевес, а на поясе у него болтается подстреленный им заяц (добился-таки!).

Глава 11. Мой двоюродный брат Олег Молдавский

В начале 50-х годов Олег, будучи в командировках, несколько раз заезжал на пару дней в Георгиевск, рассказывал про свое житье-бытье: он стал жить в Саратове, завершил среднее образование, поступил в нефтяной институт, женился. Когда я уехал учиться в институт, наши встречи прекратились, и мы долгое время не виделись.

Лет через 15 мама мне сообщила, что Олег переехал жить во Владимирскую область и работает в городе Гусь–Хрустальный главным инженером на заводе особо чистого кварцевого стекла. В письме сообщался адрес, и я решил «мотнуться» к нему в гости в ближайшую свою командировку в Москву.

Добирался с приключениями: купил заранее билет на самолет во Владимир на 15 часов в пятницу, приехал в аэропорт Быково, зарегистрировался, но рейс отложили до 18 часов из-за метеоусловий в порту назначения. Пошел гулять, пообедал, купил огромный арбуз килограммов на 12, прихожу на посадку, а самолет уже улетел (как это часто случается летом: погода во Владимире внезапно улучшилась, и рейс был отправлен по назначению), а следующий будет только завтра.

Делать нечего: сдал аэрофлотовский билет, электричкой уехал в Москву, переехал на другой вокзал, сел в переполненный вагон пригородного поезда до Владимира, потом в такси до Гуся, и уже поздней ночью, вконец измученный (это – с арбузом-то, который нестерпимо хотелось где-нибудь бросить!), я разыскал Олега. Конечно, он меня не узнал, но потом, когда я показал ему на едва заметный полумесяц на лбу (след от неудачного опробования ружья), спросил его: «Помнишь, откуда это у тебя?», тогда Олег догадался: «Разве такое можно забыть?».

Действительно, разве можно забыть детство, юность?…

Время было уже далеко за полночь, поэтому, поспав не более трех часов, мы начали собираться: Олегу требовалось, несмотря на субботний день, сбегать на работу, и я увязался за ним.

С самого начала дня на меня обрушилась масса удивительных явлений.

Когда я умывался, почувствовал, что кто-то подошел ко мне, сопит и осторожно трогает сзади. Обернулся – меня обнюхивает большой беспородный пес. Не зная, что у него "на уме", я попытался завести с ним разговор: «Ну, и что тебе надо? Может, ты хочешь пить? – На, возьми.» – и протянул ему пригоршню воды. Пес слизнул воду с ладони, повилял хвостом и уставился на меня веселыми глазами. «Хочешь еще? Мне бы найти для тебя какую-либо миску…». Пес резко крутнулся и быстро возвратился, держа в зубах миску. Я удивился и позвал Олега:

– Ты погляди сюда! Он у тебя разговорную речь понимает! Только я упомянул про миску, как он сразу – нате вам!

– Ты какую миску принес, негодник? Эта миска – для еды! Ее немедленно отнеси обратно, а принеси миску для воды.

Пес все исполнил в точности. А Олег пояснил:

– Пес еще молод, не сразу все понимает, но старается, и я надеюсь, что через год-другой он сможет демонстрировать чудеса интеллекта. Уже сегодня он исполняет примерно два десятка простых заданий, но ему еще очень далеко до его предшественника, с которым действительно можно было общаться. Например, я прятал свежие газеты в стопке старых и давал команду принести мне сегодняшнюю прессу – и пес всегда выполнял это задание, хотя мне большого труда стоило научить его различать газеты по свежести запахов типографской краски. Жаль, конечно, что он безвременно погиб, попав под автомашину – это стало настоящей трагедией для мальчишек и девчонок с нашей улицы.

А вечером Олег демонстрировал во всей красе возможности своего зверинца, в котором были еще и два кота, такие же, как и пес, «дворяне» (от слова «двор»). Олег усаживал котов рядом, поправлял им головы, которыми они постоянно крутили с брезгливым выражением (точно как артисты знаменитого кошачьего дрессировщика Куклачева), и после некоторого успокоения давал команду «Вальс!». Коты совершенно синхронно валились на левый бок, перекатывались через спину и вставали на лапы, всем своим видом показывая крайнее недовольство происходящей процедурой.

Олег, безусловно, обладал талантом дрессировщика, что меня поразило.

Что еще удивило меня в не меньшей степени, это технология изготовления особо чистого стекла. Когда шли на завод, Олег поинтересовался, знаю ли я, как расплавить природный кварц так, чтобы ни единый атом из окружающей среды не проник и не растворился в расплавленной массе? Я никогда не занимался особо чистыми технологиями и начал робко предлагать: следует взять тигель из какого-либо инертного материала, допустим, из платины, использовать химически чистый водород в качестве топлива для нагревания.… Олег отметил, что с топливом я нахожусь на правильном пути, только вот и окислитель его, кислород, тоже должен быть химически чистым. А вот никаких тиглей не должно быть вообще: при их применении диффузионные процессы сведут на нет все усилия по сохранению чистоты материала. И Олег продемонстрировал мне применяемую технологию – элементарно простую, как и все гениальное, и гарантированно обеспечивающую выполнение требований по чистоте процесса.

Не стану утомлять читателя описанием всех подробностей производства, подчеркну только, что технология, несмотря на кажущуюся простоту, все-таки имела много тонкостей, требующих высочайшей квалификации со стороны рабочего персонала и наличия глубоких знаний у технического руководства предприятия.

Мне показалось, что Олег в полной мере этими знаниями обладает. Для меня только осталось загадкой, каким образом он, нефтяник по образованию, попал в такую далекую от специфики сырьевой промышленности отрасль и показывает образцовый профессионализм, а он на эту тему не стал особо распространяться – в «оборонке» все всегда, как правило, молчали.

Еще Олег удивил меня некоторыми другими своими хобби. Например, по-моему, он первым изобрел способ изготовления барельефных портретов мировых знаменитостей из пластилина на картоне с последующим покрытием красками и лаком. Способ обеспечивал хорошее портретное сходство, и из-за своей простоты был доступен любому школьнику.

Также оригинальным было у Олега увлечение «цветной» фотографией – он терпеливо раскрашивал цветными химическими карандашами обычные черно-белые фото и достиг в этом большого мастерства.

Рассказывать об Олеге Петровиче Молдавском можно много и интересно. К сожалению, он был, как мама говорила, «не от мира сего». Он был немного романтик, писал стихи, искренне верил в «наше светлое будущее», был нетерпим к различного рода нечестностям, к рвачеству, к партийному чванству и т.п. На этой почве у него, как я понял, сложились натянутые отношения с местной партийной властью, и вскоре ему пришлось уехать в Саратов. А после смерти мамы, которая была главным связующим звеном всей нашей родни (перед каждым государственным праздником она рассылала больше сотни поздравительных открыток с важнейшими краткими сведениями и примерно столько же получала обратно), связь с Олегом я потерял.

Глава 12. Военный Георгиевск (продолжение), школа

По моему, экскурс слишком затянулся. Продолжу рассказ о «грабиловке» и о гробах, которые заинтересовали Косилова.

Где-то на товарной станции, в железнодорожном тупике, освобожденные от оккупационного ига горожане обнаружили несколько цистерн со спиртом. И хотя на цистернах со всех сторон были нарисованы черепа с костями, "специалисты" определили, что это "брехня для маскировки", и что этот спирт вполне можно пить.

Олег рассказывал, что у цистерн началось столпотворение. Народ потянулся с канистрами, ведрами, кастрюлями. Умельцы, кто не мог подойти к крану, вручную сверлили отверстия в боках цистерн и "отоваривались" таким варварским способом. Потом начали дружно праздновать. В цистернах оказался метиловый спирт со всеми вытекающими последствиями.

Сразу после войны была издана книжка с названием "Не забудем, не простим", в которой была описана масса злодеяний фашистов на нашей земле, в том числе и этот случай с метиловым спиртом. В книжке сообщалось, что за три дня в Георгиевске умерло две тысячи человек, а сколько ослепли – никто не считал. Вот почему у Михаила Семеновича сложилось впечатление, что Георгиевск – город гробов.

Всех умерших похоронили почти в центре города, на большом пустыре между городским парком и маслозаводом. Сегодня на месте этого импровизированного кладбища сооружен просторный городской стадион.

* * *

Вернусь к событиям, на которых остановился в последний раз.

Город по сравнению с другими от войны почти не пострадал: серьезных боев здесь не происходило, было лишь несколько неинтенсивных бомбежек. Интересно, что до самого конца войны в памяти почти ничего не отложилось. Только: уходят немцы, и сразу приходит с фронта отец, а в середине – пустота.

Хорошо запомнилась полуразрушенная школа, в которой занятия велись в три смены, и в которой оконные проемы были заполнены пустыми поллитровыми банками, скрепленными цементным раствором. Писали мы карандашами в тетрадях, изготовленных собственноручно из побеленных известью и разграфленных газет. Очень сожалею, что не сохранил такую тетрадь – мама долго берегла, а в 76-м году после смерти родителей эта тетрадь была по моей глупости (иначе не назовешь) выброшена вместе с другими, как тогда показалось, ненужными вещами.

Какие-либо значимые эпизоды школьной жизни я не могу припомнить совершенно – будто их и не было. Припоминаю лишь какие-то отрывки из уроков по математике, физике и химии (где я был особенно силен). Покрепче запали в памяти преподаватели, все как на подбор отличные педагоги, к которым мы относились со всей уважительностью. Никто из нас не мог даже в мыслях себе представить, чтобы совершить по отношению к ним подлый проступок.