Текст книги "Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе (СИ)"

– Да это не имеет большого значения! Пиши так, как ты рассказываешь. От тебя не требуется жесткой хронологии, нужно просто показать картинки из своей жизни, а читатель сам составит из этой мозаики общую картину жизни советской и постсоветской, пусть неполную, но правдивую.

Я вначале наотрез отказался. Потом подумал: «А почему бы и нет? Времени у меня – вечность. Компьютер имеется. Материала достаточно. Если не получится чтиво для широкого читателя, будет что почитать внукам-правнукам».

Позже у меня созрела и более тщеславная идея: пусть эти самые внуки-правнуки дополняют книжку фрагментами своей жизни, рассказывают, кто с кем переженился, кто у кого родился, какие заслуживающие внимания события происходили у них на глазах. Если предполагаемое соавторство состоится, через пять-десять поколений получится, как минимум, подробное описание нашего «генеалогического дерева», а как максимум (даже страшно себе представить, но хочется) – некое подобие «Повести временных лет».

Говорите, «Мозаика»? Пожалуйста, так и назовем: «Мозаика. Невыдуманные истории о времени и о себе».

Итак.

Глава 1. Георгиевск – немного истории

Я родился в понедельник 13 сентября (какое зловещее сочетание!) 1937 года (год выглядит еще более зловещим, так как является периодом расцвета сталинских репрессий) в небольшом районном центре на Ставрополье, городе Георгиевске.

Чем знаменит или просто известен Георгиевск?

Город возник в 1777 году как крепость на Азово-Моздокской укрепленной линии для обеспечения безопасности новых границ Российской империи, возникших после победы в русско-турецкой войне 1768-1774 годов.

Георгиевская крепость занимала важное стратегическое положение: она контролировала значительную территорию в районе рек Кумы, Подкумка, Малки и Баксана, и потому считалась самым сильным форпостом в числе первых пяти учрежденных укреплений на Северном Кавказе.

Уже через два года после основания крепости в ее окрестностях произошло крупное сражение, в результате которого горцы были окончательно повержены. Кабардинские князья, заплатив большой штраф, дали новую клятву верности России и отказались от притязаний на земли Пятигорья, занимаемые под российские поселения.

В 1783 году в крепости был подписан так называемый Георгиевский трактат о покровительстве России над Восточной Грузией, Картл-Кахетинским царством. Царь Ираклий II признал верховное главенство России, отказался вести независимую внешнюю политику и обязался в случае надобности участвовать со своим войском на стороне России. Взамен Картл-Кахетинскому царству была предоставлена внутренняя автономия, а Россия обязалась защищать целостность владений Царства во время войн.

Трактат в качестве дружественного договора скрепил союз двух народов. Примеру Ираклия II вскоре последовали и некоторые другие феодальные владетели Закавказья, в частности, царь Имеретии Соломон, правители Армении.

В первые же годы своего существования Георгиевская крепость приобрела большое значение в качестве одного из важных административных центров на Северном Кавказе.

Указом Сената от 5 мая 1785 года из Кавказской и Астраханской областей было образовано Кавказское наместничество в составе шести уездов, центром одного из которых, наряду с Екатеринодаром и Ставрополем, становится Георгиевск. В 1787 году, после возобновления войны с Турцией, наместник Кавказа генерал Теккели переносит свою резиденцию из Екатеринодара в Георгиевск, а вскоре в Тифлис – ближе к театру военных действий, оставив в крепости штаб-квартиру командующего войсками Кавказской линии.

В начале XIX века, в 1802 году, город стал центром Кавказской губернии и оставался таковым на протяжении двадцати лет – до той поры, пока новый наместник Кавказа генерал Ермолов не преобразовал губернию в область и не перевел все административные учреждения в Ставрополь, оставив Георгиевску функции окружного центра Кавказской области.

После этого Георгиевск становится лишь заштатным провинциальным городом, его развитие сильно замедляется, и по данным «Кавказского календаря на 1883 год» в крепости проживало 2220 мужчин, 2027 женщин, имелось лишь 59 каменных домов, 256 деревянных и 627 саманных и турлучных.

Примечание: саман – высушенный на солнце кирпич из смеси сырой глины с соломой, а турлук – обычный плетень, обмазанный с обеих сторон глиной; материалы применялись в данной местности в качестве строительных материалов для бытовых сооружений.

В городе было три православных и одна армянская церковь, военный госпиталь, тюрьма, артиллерийский парк, шесть гостиниц, 30 лавок, более 50 ремесленных и промышленных заведений.

Единственно, чем славился Георгиевск в XIX веке, так это огромнейшими ярмарками, известными далеко за пределами Северного Кавказа. Они размещались на громадных территориях между крепостью и казачьими станицами. Сюда на продажу сгонялись неисчислимые косяки лошадей и стада коров, привозили пшеницу, соль, мануфактуру, кустарные изделия. По масштабам своего оборота георгиевские ярмарки среди российских уступали лишь нижегородским.

Ярмарки эти отличались не только своим размахом, но и весьма необычным стремлением со стороны их организаторов создать атмосферу честного партнерства в торговле. Об этом любил рассказывать наш сосед по улице Анджиевского Иван Григорьевич Капранов, который еще в конце XIX-го века долгое время служил приказчиком в продуктовой лавке и был очевидцем событий. По его словам, при ярмарках существовало подобие общественного суда, где рассматривались «обманные дела» и зачастую принимались совершенно экзотические решения, самым распространенным из которых была публичная порка нагайками изобличенного жулика.

Растолковал мне также Иван Григорьевич происхождение известного, но непонятного для меня выражения, употребляемого иногда в адрес человека, разбирающегося в чем-либо примитивно: «как в колбасных обрезках». В те времена в магазинах колбаса было продавалась только кратными по весу кусками: фунт, полтора фунта, два… (как позволял, очевидно, набор гирь для рычажных весов). У продавцов скапливались остатки, или обрезки, которые потом продавались, но со значительной скидкой. Некоторые малоимущие покупатели приходили в магазин специально за такими обрезками, спорили иногда с продавцами, что-то им доказывали, что, видимо, и послужило поводом для появления народной идиомы.

В мое время в Георгиевске не было никаких достопримечательностей: ни памятных мест, ни музеев, ни заметных архитектурных сооружений. Было несколько старинных зданий со слабой претензией на помпезность. В одном из них располагалась районная власть, в других – детская поликлиника, государственный банк и кинотеатр. Двухэтажные дома в Георгиевске были редкостью. Исключение составляли лишь немногочисленные школы и несколько промышленных зданий на двух заводах – арматурном и маслобойном, гудки которых служили сигналом точного времени для жителей города, не имевших, как правило, собственных часов. Были еще заводы, но крохотные, с кустарным производством: гвоздильный, кожевенный, хлебопекарный.

Недавно, будучи в санатории в Кисловодске, я к своему большому удивлению прочел объявление, что наряду с Домбаем и Приэльбрусьем желающие могут с экскурсионной целью посетить винный завод в Георгиевске – это уже какое ни есть, а примечательное место!

Очевидно, стоит упомянуть еще об одной местной достопримечательности, совершенно исчезнувшей из нашей сегодняшней действительности и забытой (хочется, чтобы навсегда). О ней пишет замечательный писатель и публицист, узник ГУЛАГа, один из основателей общества «Мемориал» Лев Разгон в своей биографической книге «Непридуманное». Речь идет о краевой пересыльной тюрьме, находившейся в Георгиевске в конце 50-х. За 17 лет лагерной жизни автор насмотрелся всякого, и пересылка, по его мнению, всегда была «беспределом» – неутолимый голод (здесь почти легально можно было не кормить арестантов), вши и клопы, грязь и антисанитария, грабеж обслуги, звериная ярость охраны…

Георгиевская пересылка его поразила: камеры не только были подметены, но и вымыты, кормили сравнительно сытно, в бане можно было мыться по-настоящему, а не размазывать грязь по телу из-за ограниченности воды, выдаваемой арестанту. Имелась даже комната гигиены женщин. Свежие газеты приносили каждый день и никогда не лишали прогулок. А самое главное, самое непривычное и непонятное, писал автор, состояло в атмосфере сочувствия, присутствии человечности, несмотря на жестокость самого места – тюрьмы.

Такая атмосфера, по мнению Разгона, была создана усилиями начальника Георгиевской тюрьмы, человека редкой добропорядочности и честности, единственного, может, во всей системе Гулага. Его порядочность особенно была заметна в сравнении с другими тюремными начальниками, которые своим жизненным кредо считали слова Сталина о том, что «тюрьма не должна напоминать санаторий».

Не совсем здорово, конечно, гордиться порядками в тюрьме, но, ... «за неимением гербовой пишут на меловой». Выбирать не приходится.

Так уж, к сожалению, случилось, что Георгиевск не может похвастаться своими земляками, оставившими сколько-нибудь заметный след в российской экономике или культуре. Как ни старались местные краеведы и историки найти знаменитость среди уроженцев здешних мест – никого не обнаружили.

Единственный человек, о котором можно упомянуть – Георгий Иванович Шилин (1896-1941). Родился в Георгиевске в семье железнодорожника, профессиональный журналист, мастер очеркового жанра, автор нашумевшего в 30-е годы романа «Прокаженные», написанного по результатам личных наблюдений автора за бытом пациентов местного лепрозория, расположенного вблизи города. Очень трогательная и редкостная по своему воздействию на читателя книжка, в настоящее время, к сожалению, совсем забытая.

Остальные знаменитости были только заезжие.

В начале 1779 года крепость инспектировал командовавший тогда Кубанским корпусом легендарный военачальник Суворов, неоднократно бывал здесь генерал-поручик Потемкин, заезжали с официальными визитами князья Грузинского царства Багратион и Чавчавадзе.

Георгиевск находился на трассе, соединявшей центр России с Кавказскими водами, здесь имелись почтовая станция, несколько гостиниц, и поэтому в городе неоднократно бывали А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, А.С. Грибоедов, Л.Н. Толстой, В.В. Верещагин, Н.И. Пирогов, М.И. Глинка, В.Г. Белинский, А.А. Алябьев, М.А. Балакирев, В.К. Кюхельбекер, А.А. Бестужев-Марлинский, герой Отечественной войны 1812 года Н.Н. Раевский и многие другие.

Несмотря на такую многочисленность известных гостей, уездный (а одно время и губернский) город Георгиевск больше походил на бедную казачью станицу. Газета «Терские ведомости» от 1 января 1886 года сообщала:

«Трудно найти на Кавказе такой скучный и угрюмый городишко, как Георгиевск: внешний вид города крайне непривлекателен. Большинство зданий – лачужки, крытые соломой и камышом, улицы большей частью пустынные и грязные. Общее впечатление наводит лишь тоску и уныние. Внешнему виду города соответствует и его внутренняя жизнь».

Примерно таким Георгиевск оставался и до середины ХХ века, и лишь в послевоенные годы наметился прогресс: в городе появились асфальтированные дороги и тротуары, завершилась электрификация жилого сектора, к горожанам пришел газ, открылись новые дома культуры, кинотеатры.

Сегодня нельзя себе представить, как можно жить без централизованной канализации, без электричества. А ведь жили, и не считали это необычным делом. На нашу улицу и в дома большинства других жителей города свет провели лишь в 1947 году, да и то с большими ограничениями по мощности. Для освещения приходилось пользоваться свечами или керосиновыми лампами.

По всей длине обеих улиц, на которых я жил в разное время в Георгиевске, были сточные канавы разных цветов: на улице Фрунзе – голубая из-за нечистот городской бани, на улице Анджиевского – черная от промышленных отходов, вытекающих с территории маслобойного завода. Об этих «уличных украшениях» сегодня уже вряд ли кто может вспомнить, но когда городские власти смогли убрать стоки под землю, вид улиц заметно облагородился.

Внешний вид города и быт горожан коренным образом изменился после завершения реконструкции водопровода. Вода в Георгиевске всегда была большой проблемой: город расположен на высоком холме, грунтовые воды находятся очень глубоко, и потому индивидуальных колодцев не было, а маломощная водокачка с потребностями города не справлялась. Централизовано вода подавалась только в краны общего пользования, стоящие на улицах, и вытекала из них тоненькой струйкой, переходящей иногда на капли. Чтобы набрать ведро воды, приходилось часами выстаивать в очереди или спускаться к Подкумку, а затем несколько километров тащить домой ведра с водой на коромысле.

Вода была большой ценностью, и поэтому в 50-е годы в жаркие летние дни в людных местах (на вокзале, на базаре, в парке) нередко можно было увидеть босоногих подростков, таскающих ведро с водой и кричащих изо всех сил: «Вода! Холодная вода! Три копейки досыта!». Воду берегли, ее собирали во время дождя, а потом, стараясь тщательно экономить, расходовали на бытовые нужды и поливку растений.

В Георгиевске летом, как правило, случаются жесточайшие засухи, и все, что весной пышно зеленеет и цветет, к концу лета катастрофически желтеет и под воздействием астраханских суховеев совершенно выгорает. К примеру, наш мальчишеский весенний футбол, в начале сезона проходивший вполне комфортно на пышном травяном ковре, очень скоро превращался в пыльное мероприятие: не было влаги, не было долгожданных дождей.

Ситуация коренным образом изменилась, когда в городе построили новую водокачку, и у горожан появилась возможность поливать свои растения. Георгиевск сразу же «расцвел» и утонул в зелени.

Во время моего недавнего приезда в Георгиевск в 2005 году я зашел на улицу Фрунзе, где прошло мое раннее детство, и совершенно не узнал ее: раньше это была довольно широкая (впрочем, как и большинство других в городе) улица, по которой мы беспрепятственно гоняли свой футбольный мяч. Теперь же улицы не стало: все пространство, кроме узкого проезда, было засажено фруктовыми или декоративными деревьями, цветами. Причем никто это богатство не охранял. Более того, обратив внимание на мою заинтересованность красивыми спелыми сливами, из соседнего дома вышел хозяин и порекомендовал попробовать другой сорт, как оказалось, еще более привлекательный.

Вот что означало изобилие воды в теплом климате – изобилие растительности.

Все это выглядело очень трогательно, но возник вопрос: «А где же теперь местной пацанве играть в футбол?».

Глава 2. Мои дедушки и бабушки, простые труженики, на которых вся страна и держится

Мое время было временем анкет. Кроме обычных «родился, учился, женился, работал…», в анкетных сведениях требовалось перечислить всех близких родственников и указать, был ли кто из них в оккупации, был ли кто осужден, проживание за границей, их партийная принадлежность, участие в выборных органах и т.п. Были анкеты и попроще, но в любой была графа о социальном происхождении. Для меня всегда был проблемой заполнить эту графу. Мне было неясно, кто я. Рабочий? – Нет. Крестьянин? – Тоже нет. Приходилось писать неопределенно: «Из семьи служащего».

К моему стыду, я плохо знаю историю своих дедушек – бабушек.

Дед по материнской линии Николай Иванович Крулик жил в Жмеринке, в Винницкой области, что на Украине. Родом он был откуда-то из польских земель: только там и можно встретить панов Краликов, Круликовских и с созвучными фамилиями, а запрос о Круликах в интернете результатов мне никаких не дал.

Работал дед сцепщиком на железной дороге, получил небольшое увечье, после чего стал работать истопником у местного православного священника. Там он познакомился с молодой кухаркой Пелагеей Ивановной, женился на ней и вскоре у них родились дети: Николай, Таисия, Ирина (моя мама) и Оксана.

Жизнь и работу у священника бабушка всегда вспоминала с благоговением: она была очень набожной, и потребность в ежечасном соблюдении всех религиозных обрядов и обычаев сохранилась в ней до конца жизни. Особенно тепло она вспоминала о званых обедах в хозяйском доме. Приходил весь жмеринский "бомонд": городской голова, судья, кто-то из жандармов, банкиров и т.д., с женами, с детьми. Накормить по первому классу всю эту ораву было, конечно, непросто, но бабушка была настоящей кухонной мастерицей и с задачей, по ее рассказам, успешно справлялась.

Она могла высококлассно готовить все, что угодно: поросят и гусей, баклажаны и перцы, торты и печенье – все тайны украинской кухни, где поварское мастерство можно считать национальной чертой, были известны моей бабушке. Позднее, когда они с дедом стали жить с нами в Георгиевске, она еще долго, почти 7 лет, до весны 1955 года, удивляла нас разными вкусностями, сожалея только, что у нас нет русской печи, а в духовке, как она повторяла, готовить – только продукты переводить.

Бабушка мне запомнилась в непрерывных трудах: у плиты, в огороде, за штопаньем, за переборкой, или «перещипкой», птичьих перьев, и так весь день. Расслабиться бабушка себе позволяла только по православным праздникам: тогда из ее сокровенного сундука извлекалась праздничная одежда, и после переоблачения она торжественно отправлялась в церковь.

Единственным, что было трудно увязать с ее обликом доброго и ласкового человека, было ее крайне брезгливое отвращение к кошкам.

Чувство это, по рассказам деда, возникло у нее после трагедии, случившейся в пору ее молодости с их соседом: у того жил необычно большой кот, которого хозяин крепко любил и часто во время обеда усаживал рядом с собой за стол. Как-то к ним пришли гости, и кот был удален с привычного ему места, а за попытку нахально влезть за общий стол даже получил небольшую трепку. В эту же ночь разгневанный кот проник к спящему хозяину, вцепился ему в горло и перекусил сонную артерию. Соседа похоронили, а бабушка навек стала «кошконенавистницей».

Родители мои не были верующими, и к религиозным привязанностям своих знакомых и близких относились снисходительно. Впрочем, когда Федоровна, наша соседка и бабушкина подружка, тайком повела крестить мою старшую дочь, мама, узнав случайно об этом, бежала за ними через весь город, догнала и не позволила совершиться таинству.

В те времена (шел 1969 год) церковная администрация обязана была подавать «куда следует» поименные сведения обо всех участниках проводимых венчаний, крещений, причащений, отпеваний и других обрядов. Мама посчитала, что крестины внучки неблагоприятно повлияют на репутацию семьи.

Бабушка пыталась воспитывать и меня в духе «благородных людей», но разве могла она что-либо сделать с юным комсомольцем-атеистом? Вскоре я уехал учиться в институт, а она, хлопоча по дому, споткнулась, упала, ударилась головой и, не приходя в сознание, ушла из жизни.

После нее остались старинные иконы и священные книги, действительной ценности которых в то время никто себе не представлял, и мама подарила их Федоровне в память о подруге. Спустя примерно 10 лет умерла и Федоровна, антиквариат резко поднялся в цене, и ее сын, продав одну из икон, купил себе старый «Москвич». (Оказывается, икона была написана в позапрошлом веке, на нее долго молились жмеринские прихожане, а к бабушке икона попала в качестве подарка приходского священника – ее «начальника» – за отличную службу).

Дед Николай после переезда в Георгиевск прожил с нами всего несколько месяцев и умер от тяжелой болезни.

Сведения о предках по отцовской линии еще более скудны. Мой дед, Антон Никитович Ломтев, родом был из крестьян Калужской губернии. Ближайшие предки его обосновались среди казаков на хуторе Гудко-Лимановском Кущевского района Краснодарского края (ранее – Донская область) на правах "пришлых", то есть без права на владение землей. Дед работал столяром, считался краснодеревщиком высокого класса, и я на своем примере могу с уверенностью сказать, что теория о наследственности – не выдумка каких-то шарлатанов. Почему, расскажу позднее.

Бабушка моя, Татьяна Климовна, в девичестве Александрова, уроженка села Большая Казанка Кущевского района, рано вышла замуж за моего деда и родила трех детей: Надежду, Василия (моего отца) и Федора. О последнем я никогда ничего не слышал, а лишь недавно прочел о нем в случайно сохранившемся черновике автобиографии отца (грустно, конечно, но сегодня подробности уточнить не у кого).

Дед Антон умер "от сердца" в самом начале первой мировой войны в 1914 году, и спустя некоторое время бабушка вышла замуж за Гамаюнова Онуфрия Минаевича, специалиста редкой профессии, которая называлась "крупчатник". Не знаю, есть ли такая профессия сегодня. Дед Онуфрий налаживал работу мельниц по всей Кубани и Ставрополью и жил по тем меркам довольно зажиточно: имел небольшой дом в станице Тимашевской в Краснодарском крае (ныне – город Тимашевск), с садом и огородом, владел небольшой пчелиной пасекой. В этом доме и стала жить новая семья.

Следует отметить примечательный факт: на иждивении деда находился его малолетний брат Миша, который был ровесником моему отцу: на момент образования новой семьи им обоим исполнилось по 5 лет. Миша и Вася подружились, вместе ходили в школу-семилетку, вместе под одним одеялом спали, вместе прошло их детство, и отец до конца своих дней в разговорах всегда упоминал, что у него есть родные сестра Надежда и братья Михаил и Александр (родной сын Онуфрия).

Михаил Минаевич впоследствии стал кадровым военным, штабным работником, после войны служил в комендатуре Порт–Артура (тогда этот город еще принадлежал СССР), потом трудился в музее Советской Армии, заведовал отделением, и примерно в восьмидесятом году ушел в отставку в звании полковника. Была у него супруга, Лидия Захаровна, моя землячка со Ставрополья, очень обаятельная и задушевная женщина (в моем понятии именно такими должны быть жены офицеров), и двое детей: Виталий (тоже военный) и Татьяна (стала учительницей).

Александр Минаевич, единственный общий сын деда Онуфрия и Климовны (так ее все звали), всеобщий любимец, красавец-мужчина и весельчак, к сожалению, очень быстро ушел из жизни из-за тяжелой болезни. Жил он со своей женой Зоей в станице Кореновской (ныне тоже районный центр Краснодарского края). Когда примерно в 80-м году я заехал на Кубань на денек проведать свою родню, дяди Саши уже не было, тетя Зоя стала совсем старенькой, и от ее былой красоты и стройности, к сожалению, мало что осталось. Их дочь Женя, унаследовав от родителей «кубанскую породистость», выглядела настоящей красавицей – жизнерадостной казачкой, веселой и улыбчивой. Ее муж (Николай Говязов) работал районным прокурором в Усть–Лабинске, потом его перевели, кажется, в Новороссийск, и следы моей краснодарской родни я потерял.

Деда Онуфрия я видел всего однажды. Летом 1948 года во время школьных каникул меня отправили к нему погостить. Путь был неблизкий: поездами от Георгиевска до Тимашевки с двумя пересадками. Сегодня не каждый родитель отправит десятилетнего пацана без сопровождения в общем вагоне, но тогда отец сказал: "Пусть едет, пусть учится жить…».

И я поехал. В доме деда Гамаюнова всеми порядками заправляла сестра моего отца, тетя Надя, женщина редкой доброты. Запомнилось обилие еды, фруктов. После городской полуголодной жизни это было важно. Мы жили еще терпимо, а некоторые дети в школе от голода пухли. Это сегодня, уходя в отпуск, мечтаешь похудеть. А в то время приобретенные килограммы были важнейшим показателем, характеризующим качество летнего отдыха. После Тимашевки у меня уже "ребра не торчали".

Поездка не обошлась без приключений. Возвращался я домой перед самым первым сентября. К билетной кассе не подступиться. Кое-как добрался до Кропоткина. Дальше застрял почти на двое суток. Продукты быстро закончились, я уже собирался идти пешком по шпалам, но выручил воинский эшелон, следовавший в Буденовск. Я сразу сообразил, что в Георгиевске он обязательно сделает остановку, и подошел к теплушке:

– Дяденьки, возьмите до Георгиевска…

– Песни будешь петь?

– Буду (не раздумывая).

– Залазь!

Пришел какой-то начальник:

– И откуда этот сын полка и куда?

Объяснились. Махнул рукой. Тронулись. "Запевай!" Пришлось петь. На мотив "Раскинулось море широко…"– песню о подвиге летчика Гастелло, была такая. Понравилось. Угостили тушенкой и через несколько часов, которые поезд прошпарил без остановок, доставили меня на станцию Георгиевск.

А вскоре дед Онуфрий умер. Тетя Надя рассказывала, что случилась редкостная для этих мест погода: ночью выпал снег, наутро – легкий морозец и солнце. Дед решил расчистить во дворе тропинки. Она же стояла у окна и наблюдала: яркий солнечный день, все покрыто снегом, дед увлеченно машет лопатой, собирает его в кучу – залюбуешься! Неожиданно дед остановился, взглянул на небо и вдруг опрокинулся на спину, на созданный им сугроб.

Тетя Надя про себя отметила, что дед чудит, наверно, от радости и отошла к плите. Через некоторое время выглянула в окно, а дед все лежит, выбежала к нему, а тот не дышит и уже остывать стал. Как говорят люди в таких случаях, «Бог полюбил и забрал к себе».

Глава 3. Раки, камбала и осетры Азова

В Тимашевке мне довелось побывать еще раз значительно позднее, когда я уже работал в Воронеже на заводе главным инженером. Завод имел базу отдыха в Краснодарском крае в станице Должанская, что находилась на крайней точке Ейской косы, выступающей далеко в Азовское море. В межсезонье, примерно в начале октября 1975 года, я поехал туда договариваться о ремонтных делах. Тимашевка почти на пути, заехали. Все изменилось: теперь это уже город Тимашевск. Климовна и дед Онуфрий давно умерли, тетя Надя живет одна, ее дочь Галина в Краснодаре. Посидели, повспоминали, помянули.

Утром рано встали и засобирались ехать дальше. Я вспомнил, что раньше в Тимашевке было много раков, предложил заскочить на рынок. Тетя Надя стала возражать: "Какие раки? Всех выловили или потравили, не теряйте время". Все-таки заехали. Повезло: какой-то браконьерского вида мужичок ставит на прилавок ведро, полное прекрасных раков. Схватили, не торгуясь. Больше, действительно, раков на рынке не было, и мы поехали дальше.

Приезжаем в Должанку, о чем-то договариваемся, садимся ужинать. Места здесь рыбные, путина в разгаре, и соответственно на столе рыба в любом виде. Причем осетрина! Я про раков-то и забыл.

Водитель мой, Николай Косырев, перекусив, отправился мыть машину после дороги. Через некоторое время приходит с ведром и тоном простачка рассказывает:

– Решил я искупаться, и посмотрите, что это такое у вас здесь водится? Раки? Я не уверен, но на всякий случай насобирал ведерко…

– Конечно, это раки! Но откуда? Отродясь в Азовском море раки не водились. Где ты их взял?

– Да вот здесь, прямо у волнорезных плит.

Я, не задумываясь, подыграл Николаю:

– Читал я где-то, что Азовское море из-за постоянной подпитки пресной водой обессоливается, и поэтому в нем появляется традиционно пресноводная живность. Сазан, например, карп… А почему не могут быть раки?

Все присутствующие хлопнули еще по стопке, скинули одежду и полезли в воду. Естественно, безрезультатно. Я говорю:

– Коля, сейчас нас будут колотить. Пора сознаваться.

Сознались. Посмеялись и не поколотили – морские ванны имеют облагораживающее воздействие. Как мне недавно рассказали, участники инцидента до сих пор со смехом вспоминают о розыгрыше.

В тот вечер я узнал еще кое-что интересное из быта местных жителей. Должанская коса состоит в основном из песка с мелким ракушечником. На такой «земле» не растет ничего, кроме жердёлов (мелкие и очень сладкие абрикосы), из которых местные жители делают первоклассный самогон без собственного отличительного названия. (А жаль: при красивом бренде и хорошей рекламе это питьё могло бы, мне кажется, покорить весь пьющий мир).

И вот еще что. В Должанской леса нет, топить печки нечем. Люди приспособились, и некоторые топят вяленым судаком. Судаков отлавливают, вялят, складируют в хатах на чердаках и по мере надобности отправляют в печь. Судак жирный, горит хорошо. Запашок, правда, не из приятных, но такое топливо стоит дешево.

Кстати, а знаете, какая рыба ценится больше всего в Должанской? Не белуга, не осетрина, и даже не шемайка! Не догадаетесь ни за что! Поэтому расскажу:

Однажды вечером к концу затянувшегося ужина появился местный энтузиаст-рыбак и предложил побродить по мелководью с бредешком. Вода была уже холодная, но я тоже полез, мне разрешили как гостю. Везет на рыбалке, говорят, дурачкам и новичкам. Забрели в первый раз – к всеобщему восторгу вытащили бредень с камбалой, второй раз – еще камбала! От холода у меня зуб на зуб не попадал, и меня сменили, но сколько не "елозили" по дну, – больше камбала в бредень не попадалась – ловилась только тарань и прочая мелочь.